Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2012
соль
Солнце почти любовь —
не греет еще, но уже слепит.
Вытянешь вдох свой —
нитку из неба зимнего, шерстяного.
Темно-синяя кожа Нут с
соленой испариной звезд горит
за старым марлевым
облаком, вытертым до основы.
Обещанья вспархивают от
губ — мотыльки, обезумевшая слюда.
Наши тайны просты,
одинаковы на просвет, на любом прочитаны
языке — как на пламени
письма с млечными строками, ябеды в никуда,
песенки про любовь,
соляные, межевые, хлебные челобитные.
Вам, подземным —
бледный цветок, золотая фольга да прядь.
Вам, высоким — шепот,
буковки, огоньки, голова повинная.
Монета воде, чтобы
вспомнила, а огню — то, что может взять
и отнести это небу,
солью горячей на кожу синюю.
уннум в рязани
вот идет человек и его рязань человек и его нигде
кистеперые рыбы стоят в
глазах во внутричерепной воде
тонут песни серебряных
дев стада божий отжиг весь этот стафф
растворяясь и не
достигая дна также падает темнота
а потом белизне роговым
шипом процарапываешь зрачки
кистеперым уннумом стоишь потом и качаешься и
молчишь
ощущая
как зрячая боль плывет к городам на чумной звезде
скоро речь на лице
прогрызет тебе рот из кириллицы и костей
страница
— Щас
ты здохниш, — грозит литгерой
врагу,
— Неувидиш
ты завтрева, сволочь, зарежу тибя
я силой.
— Ну и хуле, — смеется
враг, — я и вчерашнего не смогу
увидать, а еще меня не
было дольше,
чем как-то было.
А потом закрывает
книгу, и вечно стоит герой
за картонною дверкой с
ножом из свинца и дыма,
в тишине слоящейся, нумерованой, туго про—
шитой
нитками. Насмерть зачитанный, мнимый.
Слышишь, визг
гимназиста, не ушедшего от небес,
продолжается свистом
эфира, шипеньем смолы на коже,
песней диких селян, эгегеем в стальной трубе…
Перевернешь страницу и
— опа! схлопочешь ножик.
принадлежности
для гадания
1.
ничего не сбывается. обещанья плывут по ветру
золотою колкою
канителью, серебряной фальбалой,
оступаясь в воздухе,
выгорая в недобром свете,
ловчей сетью, слюной арахны, с жужжащею головой
идущей
от кокона к кокону, от глупца к слепцу,
многорукая дева
голодных сумерек, дрожь и шепот,
и слова то зовут за
облако, то растекаются по лицу
уже почти человечьему, с глазами такими топкими,
что даже взгляд ее и
тот уже выпивает заживо,
а поцелуй вырывает из
тела и превращает в пульс
заполошных сердец ее,
где свет через восемь скважин,
в тень, текущую в лимфу
ее слепую.
2.
питиримом
пришел из лавки, хотя уходил петром.
серый кулёк течет на
землю мукой и солью,
выводя: ты встретишься
с нею и разрубленный топором,
или скормленный
гулям, не в этой, так в той юдоли,
где бездомные реки
становятся воздухом синих рыб,
ветром белых деревьев,
цветущих живым неоном,
серебристыми девами,
светом, видимым как навзрыд
сквозь горящую соль, из
глубины бессонной.
бей хвостом, пускай
пузыри да жги радугу на спине,
но открытая заново речь
опять ниасилит сути,
что плетет вас паучим узором то в воздухе, то на дне,
или в белом луче, где
всё тоже наверно будет.
слова
поставленные рядом
слово подброшено в
воздух — прозрачный, рычащий силой.
вот он, комок
окровавленных перьев, очередь в воскресенье;
вот белка, хвостатый
ребенок, бросается с дерева в синий,
кипящий соцветьями
воздух, фрактальный хрусталь весенний.
и в материковых снах со
стекающим с неба цветом,
выгнуты
аурой, переходящей в фугу, минуя припадок,
мы подобны прекрасным
жукам, живущим на оба света,
с лимфой, полной теней,
с глазами как черная радуга,
как слюдяное окошечко,
что красным керосиновым языком
рассказывает забытье с
облаками яростными, рычащими
над землею, вполне
безжизненной, где не началось ничего
и уже ничего не
кончится, пока не померк рассказчик.
вот и эта часть света, браза, становится частью тьмы,
солнце спит у себя в
норе, под неровной корою будней —
сплошь ходы да укромы, а пойдешь, как на свет, на смысл —
пропадешь из людей, а
точней, там людей не будет.
малая
родина
отпусти меня свет мой
на дно в оловянный сад
под стеклянную зелень в
надорванный с краю воздух
где кипящее облако гравированное в глазах
вместе с дикой землею
огненной семихвостой
где подземные реки да в
обморочные моря
и свистит под дверью безрукий-безногий вагнер
золотой змеёю с богами
стоящими по краям
обреченной земли
выцветающей на бумаге
голоса
как пыль
В день, когда сила, и
вновь поплывут имена
вечно невидимой, дикой
звезды внутри диска
тусклого Ра, эти звери
наклонятся к нам
и содрогнутся от тихого
голоса снизу:
— Тьма и прохлада в
сиянии, вот — я вас вижу,
это наверно недаром,
когда поутру
тень вдруг садится у
ног и старательно пишет:
— Не проходи меж двух
солнц — я боюсь, что умру.
мы здесь
потому что мы здесь потому что мы здесь
летит самолётик стрижом
из фольги,
сквозь воздух, тоску и
капут.
по яростной жиже плывут
корабли,
людишки
ныряют в толпу.
не выйти живыми из
координат,
из списков, с дежурных
частот.
от хлеба, который то
плоть, то вина,
то слово, порвавшее
рот.
из
цикла «поближе к пустоте»
1.
Не речь, но голос,
вышитое эхо
в пустом нутри поет о том о сём,
свирепой белкой вертит
колесо
за эту дрожь, за бисер,
за орехи.
Свирепой белкой, слабой
и бесстрашной,
живи в кармашке, слева
на груди,
поближе к пустоте, где
так гудит
парчовый, осыпающийся
бражник,
сфинкс, бабочка,
украшенная раз
стеклярусом, раз
черепом и тьмою,
поющая о том о сем с тобою —
в кармашке ляляля-цокцок с утра.
2.
Дитё засыпает. Прощаясь
с ним на ночь зубастым цокцок,
бесстрашная белка
вращает
молитвы пустым колесом.
Зима. В рамах мертвые
мухи.
В розетках наука
искрит.
Какое бессмертное ухо
разинуто в шелест и
скрип,
чей радужный глаз
украшает
хрустальным горбом
потолок…
Колёсико белка вращает
под скользкий сквозной
шепоток.
белка-блюз
и закрыл бы книгу а вдруг прищемлю лицо
и спалил бы тетради а вдруг я на четверть треть
переписан туда а остановится колесо
так и белка сойдет с
ума некуда ей теперь
а захлопнул книгу превратилось лицо в топор
а спалил слова и пошел
по пояс в огне
колесо золотое наше
катится до сих пор
только в нем никого и
нет
встре4ное
времR
Холодный ветер потрошит
аллею,
где плоть моя целуется
с твоею,
покуда
мы — две бедные души —
целуемся в совсем иной
глуши.
А бледные огни уже едят
наш дом,
и арлекин с
заржавленным багром
бежит по улице, что
снится нам обоим,
как купидон — такое же
слепое
не правосудие, так
равенство. Давай
открой глаза, цветущая
трава,
сгори, увянь, опять
глаза открой —
глянь, как багром
пробило нас с тобой.
плохая
оптика
там где то жил то был поднимается сон вода
синий газовый нимб
припрятанная свинчатка
ходит тяжелой рыбкой в
чахлых моих садах
донных снящихся
несуществующих сладких
а когда уже вечный скажешь мгновенная была жизнь
а душа
что душа она только дыра отсюда
в пыльный двор в эти
сны золоченые на двоих
продолжающиеся покуда
тыгдымский экспресс
Tоскливые
поля, где воздух рвется вдоль
железного тыгдым, вдоль креозота с медью,
гнилушки диких сел с
диеза на бемоль
в гудящей темноте, на
непонятном свете.
Ни времени, ни мест, ни
старости, ни сна,
ни смерти натощак, ни
имени, ни тела,
и умерший
в пути все едет, не узнав
ни рек заиленных, ни
далей онемелых,
бок о бок с теми, кто в
глухую кострому,
в уганду
черную, караганду больную:
пьет, врет, идет
курить, загнув губу окну —
грохочущему
тьмой, прижавшейся вплотную.
не
читал но уверен что
человек стоит на
подземном перроне и видит, как из стены
выходит черная надпись,
собака с волочащейся цепью,
двенадцать опоссумов —
и зверь, у которого две спины,
перестает ему думаться
— потом он как будто слепнет,
точнее вдруг прозревает
и видит, как белая надпись ревет
возле лица,
останавливается, он заходит в нее как в поезд,
а потом все стихает, и
лишь ветер подземный рвет,
треплет глинистый
воздух, на мазутном чаду настоянный.
чорный робот
электрический ветер
вращает пустых собак
расцветают неверным
холодным огнем предметы
чорный
бешеный робот свистит в жестяной кулак
хроматический вздор
нехорошая всеж примета
глубоко под землей
продолжают ныть поезда
семь слепых генералов
белесо сидят над конвертом
с истлевающим словом да
тихо висит темнота
рукокрылая
тень в спертом воздухе их бессмертном
и вода
заливая подвалы обходит их
их обходят дозором
крысы и робот чорный
спит у них на пороге и
зябнет такие сны
страшно ему нестерпимо
ему и здорово
сорочья
пряжа
очевидно
больному нужен не врач, а другой больной.
ешь правду, паси каюк, обводи себя протоплазмой,
но ум как старая лошадь
— идет когда слышит но,
незряче, не просыпаясь,
сквозь сны свои непролазные:
вот татарский бифштекс
новостей, вот живая тьма
течет по дымящимся
улицам, а мы на случайных снимках
выходим как есть — красноглазые, смазанные, словно снясь —
снимаясь во сне —
настырном, впивающимся повиликой.
все как-будто на каменном облаке дышит туманом сад
и бродячее белое
дерево-дух посередине неба
осыпается нами,
бормочущей пылью, слюдяною тоской цикад,
а ученые грамоте мыши и
белки записывают все это.
длинные
волны
доплясались
блин прилетела к нам черная простыня
нет
конечно просто проснувшись в далеком будущем
видишь свой постаревший
почерк думаешь где он я
кроме медленной
амальгамы отслаивающейся лгущей
виниловый ветер с
мутнеющей музыкой семиустой
на коротких и средних
волнах пустота роешься как в золе
а на длинных
шумит бесконечный прибойный мусор
голосов перепутанных
дат морзянок позиции кораблей
на ослепшей ткани цифры
звезды круги помехи
видеоряд все винтажней монохромнее все пропащей
доплясались блин а гроб на колесиках не доехал
видно что-то сломалось я знал что ненастоящее