Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 4, 2012
Анализ
произведений Александра Введенского требует нестандартных подходов. Им создан
мир непривычных образов, мир перепутанных семантических связей и непонятных
законов. До конца этот космос познать невозможно, но все же – как из клубка
металлической стружки можно вытянуть золотую нить, как в муравьиной суете можно
заметить закономерность, так поддаются истолкованию определенные аспекты
творчества поэта. Вернее, не аспекты даже – мотивы, ассоциативные ряды,
парадигмы. Безусловно, они не всегда осознаны самим автором. И даже более того,
они существуют достаточно умозрительно, как существуют на небе созвездия,
составленные людьми с воображением из звезд, ничего в реальности общего друг с
другом не имеющих.
К примеру, в
качестве своеобразной попытки проникнуть в дом через подвальный люк, мне
представляется возможным проследить то, как проецируется Богоявленская
(крещенская) тема и само Богоявленское богослужение[1] на поэзию Александра Введенского.
Вопрос о том,
откуда появились у поэта подобные мотивы – предмет отдельного и, уверен,
многообещающего исследования. Крещенская служба с ее зрелищностью вполне могла
произвести на молодого человека яркое, запоминающееся впечатление. Он мог
наблюдать ее в кадетском корпусе, в людном соборе или даже на улице, в качестве
стороннего зрителя? Как бы то ни было, зритель этот виден достаточно ясно:
Мы взошли на, Боже,
этот тихий
мост,
где сиянье
любим
православных
мест<…>
(«Воспитание души»)
Казалось бы, случайная картина? Но через несколько лет
поэт к ней возвращается:
Мы
посторонние места,
что дороже
смерти.
Смотри с
пустынного моста,
хочу волнам
я крикнуть верьте,
и я к тебе
приду вода
в гости.
(«Сутки»)
Вода, море, река, баня, змея, огонь, смерть – все эти «иероглифы»
Введенского представляют собой одновременно и крещенские символы. И совершенно естественно, что человек, главными
темами которого были, по его же собственным словам, «Время, Смерть и Бог»,
вольно или невольно наполняет свои стихи атрибутами Богоявления. Можно даже допустить,
что богослужебные тексты он внимательно прочитал, ведь, как мы знаем из
«Разговоров», записанных Л. С. Липавским, круг
интересов и эрудиция поэта были весьма обширны.
Прежде чем
приступить к детальному анализу образов Введенского, следует обратить внимание
на специфический пространственно-исторический фактор. Детство Введенского
прошло в Петрограде, на Съезжинской улице, угол
Кронверкского бульвара – это совсем недалеко от Зимнего Дворца и Невы. Совсем
недалеко от места, где, напротив жилища царей, каждый год на Крещение
сооружалась Иордань, строились в шеренги гвардейские полки, собирались толпы
народа и духовенства. Там палили пушки, поднимался пар от прорубей, звучали
величественные слова. Простодушные горожане протягивали священникам новорожденных
младенцев – считалась особенным счастьем совершить над ними таинство именно в
этот день. Очевидцы, между прочим, свидетельствовали, что батюшки, бывало,
упускали крещаемых и их затягивало под лед, но об
этом мало беспокоились – Бог дал, Бог взял… Так было,
во всяком случае, в середине восемнадцатого века. Но смысловая связка водной
мистерии и смерти существовала всегда – в этом городе, страдавшем от
наводнений, сырости и морозов, где власть была подчас жестока не только по
отношению к подданным, но и к себе самой. Многочасовые крещенские церемонии,
для участия в которых полагалось облачаться в парадный мундир, наверняка многим
стоили здоровья. Яркий пример – тяжелая простуда Петра II, полученная после
крещенского парада.
Обычай служить
торжественные водосвятные молебны напротив дворца
существовал до самой революции, таким образом, Саша Введенский был их
современником.
Обратимся теперь
к фабуле Богоявленского Богослужения, текст которого по большей части написан
великим церковным поэтом восьмого века, Иоанном Дамаскиным.
Она такова:
Господь Иисус
Христос, являясь на Иордан-реку в конце времен, погружает в воду человеческий
грех, освящает водное естество, прогоняет обитающих в воде змеев-демонов.
Стихии трепещут перед Богочеловеком – река и даже море обращаются вспять. В
результате Крещения человеческое естество исцелено, Сын Божий начинает
проповедь, Свет приходит на землю (поэтому праздник называет еще праздником
Светов).
Едва ли нужно
обладать излишне богатой фантазией, чтобы проследить все эти мотивы у Александра
Введенского. Вопрос лишь в том, что в его стихах символ часто значит совсем не
то, к чему мы привыкли. Поэтому рассматривать эти символы по отдельности –
задача неблагодарная. Если же воспринять наследие поэта как некий гипертекст –
а сделать это ничего не мешает, напротив, его творческий метод подталкивает к
такому восприятию – то набор «иероглифов» может получить совершенно неожиданное
значение.
Собственно
говоря, о символах Крещения говорит он сам:
Я вижу
женщина цветок
садится на
ночную вазу,
из ягодиц
её поток
иную
образует фазу
нездешних
свойств.
Я полон
снов и беспокойств.
Гляжу туда,
но там
звезда,
гляжу сюда
в смущенье,
здесь
человечества гнездо
и символы
крещенья.
(«Кругом возможно Бог»)
В первом
приближении такой образный ряд может показаться кощунственным и, в
действительности, не имеющим никакого отношения к Таинству. Но едва ли стоит
рассуждать в подобных категориях. Это было бы просто методологически
неправильно при разговоре о поэте, у которого каждый образ – загадка, за каждым
словом – поток ассоциаций и непрямых смыслов. В конце концов, просто поверим
автору и воспримем его слова буквально. Что может быть кощунственного в цветке?
Ничего. Попробуем лучше подойти к отрывку с другой точки зрения – посмотрим, на
что все это похоже. Поэт говорит о потоке с некими сверхъестественными
свойствами, о гнезде, сосуде, о загадочной звезде. Укладывается ли этот
понятийный ряд в схему богослужебного текста? Вполне. В богослужении, конечно
же, часто фигурируют речные струи. Причем, они «натекают» на гнезда змей в
Иордане. Иордан, как всякая земная река, течет в некоем вместилище – отчего бы
не назвать его берега сосудом? Таким же сосудом будет и купель, в которой
ежегодно совершается водосвятие. Ну а звезда… Тут
стоит вспомнить, что празднику Крещения непосредственно предшествует Рождество,
связанное с этим атрибутом. Собственно говоря, до IV-V веков это был один
праздник, называвшийся прямо Богоявлением[2]. Праздновали его 6 января, и в этот день вспоминали Рождество
Христово, поклонение волхвов и Крещения.
И это не
случайный набор символов, поэт к нему возвращается в момент грусти, в
размышлении о чем-то очень для него важном:
Мне жалко что я не звезда,
бегающая по
небосводу,
в поисках точного гнезда
она находит себя и пустую земную воду,
никто не слыхал чтобы звезда
издавала скрип,
ее назначение ободрять собственным молчанием рыб.
Еще есть у меня претензия,
что я не ковер, не гортензия.
(«Мне жалко что я не
зверь…»)
Но, может быть,
этот поток образов имеет непрямое отношение к крещенской теме? Попытаемся
проанализировать каждый символ Крещения в отдельности, сопоставив его с текстом
службы.
Итак, Река.
В Богоявленском
богослужении – могучая стихия. «Речная
устремления веселят град Божий. Глас Господень на водах, Господь на водах
многих» (псалом избранный на утрени). Река очищает
грехи, исцеляет болезни, она расступается под ударом милоти[3] Ильиной, обнажая дно Иордана. В конце концов, самое ее
естество освящается Богочеловеком, ее вода несет благодать. Мистерия освящения
воды совершается в храмах каждый год, да еще целых два раза. Первый раз – в
воспоминание о том, что в этот день совершалось групповое крещение оглашенных, второй раз в качестве кульминации и печати
праздника.
Вода у
Введенского весьма многозначный иероглиф, и отметим, что он означает часто не
только реку жизни: «речка жизни их лилась» («Пять или шесть»), но и смерти:
«прошли на речку утопать» («Пять или шесть»), «из ушей гнилая речка» («Битва»).
Река непринужденно ассоциируется также с божеством:
М у з ы к а
н т П р о к о ф ь е в
<…>Иван
Иванович ты амур
И в а н И в а н о в и ч (осваиваясь)
река или божок?
Если река
То я
водянист
Если божок
То разумом чист
(«Зеркало и музыкант»)
Вот
сумасшедший царь Фомин идет по земле. Его только что назвали рыбой и послали в
воду, но вода вдруг превращается в ночной лесок, в котором «Божий слышен
голосок. / И этот голос молньеносный, / сильней
могучего ножа» («Кругом возможно Бог»).
Вода прямо
называется у Введенского великой (крещенская вода именуется в церковном обиходе
Великой Агиасмой): «ему все это показалось / оно воды
великой не пило» («Больной который стал волной»).
И снова река –
величественный, вечный образ:
Ответ.
Безупречная
вода.
Она бежит бездонные года,
она стоит
на месте миг,
печаль ей
незнакома.
Она под
каждою ложбиной дома.
Она
ленивица.
Она
просторна.
Она горда,
она тверда,
она
бесспорна.
Она
отсутствие луча.
Вопрос.
Шипит
брошенная в ручей свеча,
из неё
выходит душа.
(«Сутки»)
Здесь снова
образ из богослужебной практики, из чина освящения воды в день Крещения.
Некогда свечи принято было опускать в воду именно как образ схождения Бога.
«Яко струями имяше невещественный огнь восприяти Иордан» (ирмос 8 песни канона на утрени). Но у
древних гимнографов это схождение в воду одновременно
и образ смерти. Смерти ветхого человека, уничтожения тяготеющего над ним греха.
И этот мотив, мотив смерти и гибели в воде, также присутствует у Введенского:
«А вот и река. Вот прорубь. Она уже намылена», «Жестокая вода, что же шепнуть
мне тебе на ухо. Думаю – только одно: мы с тобой скоро встретимся», «Ты меня
заждалась, замороженная река. Еще немного, и я приближусь» («Некоторое
количество разговоров», в части «Разговор о непосредственном продолжении»,
реплики Третьего).
Казалось бы, так
просто – Крещение, морозная прорубь, но готов ли погрузиться в нее герой
Введенского? Нет. Привлекая, вольно или невольно, крещенские образы, поэт вовсе
не следует заложенной в богослужении схеме. Его мир принципиально иной. Его
герои говорят о готовности умереть, но «Они сидели на крыше в полном покое. Над
ними летали воробьи» («Некоторое количество разговоров», там же).
Отметим
пока что этот момент, он весьма важен. И обратим теперь внимание на Море,
которое плещется и вздымается в стихах Введенского. Это тоже образ грандиозный,
эсхатологический, символ смерти и конца времен. «Поверхность песни», которую
поет Кухарский про тетрадь:
<…> И
жили они хорошо.
И часто
молились.
Море Богу,
И дети
Богу,
А после на
небо переселились,
оттуда
брызгали дождем,
и вырос на
месте дождливом дом.
Жил дом
хорошо.
учил он
двери и окна играть,
в берег, в
бессмертие, в сон и тетрадь<…>
(«Серая тетрадь»)
Море и река –
символы во многом схожие. Как водная стихия связывает реальные реки и моря, как
первые впадают в последние, так и Крещенская служба сближает вместилища вод:
«Море виде и побеже, Иордан обратися
вспять» (прокимен вечерни). Данный мотив также есть у
Введенского: «О море, о море / Назад потеки» («Святой
и его подчиненные») или «я вижу ночь идет обратно, / я вижу люди понесло /
моря, монеты и могилу / мычанье, лебедя и силу» («Факт, теория и Бог»).
Но присутствует
ли у поэта ожидание или предчувствие нового Богоявления? Едва ли. Это только в
храмовой богослужебной реальности Богоявление каждый раз заново переживается 6/19
января. На деле же, конечно, оно произошло лишь однажды – Введенский всегда
остро чувствовал эти значительные минуты, о которых только и стоит говорить!
Богоявление случилось – и мир изменился. В каноне утрени говорится о змеях,
главы которых сокрушил Христос, – они видны и даже слышны у Введенского: «Шипит
внизу пустое море / Как раскаленная змея» («Две
птички, горе, лев и ночь»).
Змея
«раскалена», конечно же, из-за погружения Бога в водную стихию – об этом
подробнее чуть ниже. Но мир с тех пор изменился настолько, что, по Введенскому,
вместо змей на дне моря теперь гнездятся… люди! Устраиваются там с большим
комфортом и совершенно не хотят умирать:
САНОВНИК:
Вот перед
вами я
пучина
милая моя
я вижу
здесь еще людишки
хотят
купить на дне домишки
чтоб в этих
домиках морских
с русалками
обедать
мы верим в то что не умрем
что жизнь
имеет продолженье
мерцает
рыба серебром
мы любим пиво любим ром
играем с
бабкой в размноженье
(«Кончина моря»)
Похоже, эти люди
вполне уже научились существовать в преображенном мире – для них нет смерти. Но
что представляет собой их жизнь? Не особо отрадную картину.
Другой важнейший
иероглиф – Баня – кажется прямо заимствованным из богослужения: «Банею –
спасение, водою же – Дух, погружения ради, иже к Богу, наш восход бывает»
(стихира утрени, на хвалитех). Баня как место
таинственное, связанное с очищением и одновременно с жизнью и смертью, известна
на Руси с незапамятных времен. Так же она осознавалась и в античности. Но
именно «христианская» баня называется баней пакибытия: «Тако
и нам исходное божественное сие пакибытия баня будет» (канон утрени, песнь 9).
В ней через символическое умирание происходит очищение и перерождение человека.
Баня Введенского столь же эсхатологична, а порой она
просто пугает. В ней нет крещенской прохлады, она горяча и соединена с образом
котлов – не адских ли? И все же напоминает об очищении или переплавке – как
рассказывает банщик из «Некоторого количества разговоров» («Разговор купцов с
банщиком»). У него в парилке:
<…>
Мерцают печи,
Вянут свечи,
Пылает
беспощадный пар.
Средь
мокрых нар
Желтеют
плечи,
И новой и
суровой сечи
Уже
готовится навар.
<…>
И дым
колышется как нищий
В безбожном
сумрачном жилище,
Где от лица
всех подлецов
Слетает облак мертвецов.
Столь же
зловещий символ – ванна из «Елки у Ивановых». Купающиеся разновозрастные дети,
смывая грязь, походя поминают смерть и Бога, но, когда
смерть приходит по-настоящему – Соне отрубают голову – детский крик «прекратите
купание» звучит как «мы хотим жить». А нянька-убийца бормочет: судите коня,
пожалейте меня.
Между прочим,
конь – тоже библейский крещенский символ. Пророк Аввакум некогда предугадывал
Богоявление как нашествие божией конницы: «Еже ко Крещению Твое
пришествие провидя Аввакум, ужасся, вопияше: на море кони Твоя, воды многи
навел еси, Спасе, смущающия»
(ирмос канона навечерия). Все это очень напоминает
символическую связку лошадь-волна, которая встречается у Введенского весьма
часто – особенно в поэме «Потец» («несутся лошади как
волны…», «А лошадь была как волна»). Символ в действительности очень глубокий –
конские гривы можно разглядеть в пенных завитках прибоя, но пророк здесь
намекает на грозные волны, которые потопили фараона «со всем воинством его…» –
и с конями, запряженными в колесницы! Здесь видно, какой ветхозаветной многогранностью
принизаны иероглифы Введенского. Да, их трудно толковать однозначно, но можно
выстроить в осмысленный ряд, что мы и пытаемся осуществить.
Вот воображаемая
летающая девушка («Кругом возможно Бог») заявляет Фомину: «А знаешь, Бог скачет
вечно». Бессмыслица? Отнюдь. Слово часто повторяется в паремиях Богоявления (скочит хромый, горы и холмы
скочат) – а, главное, в ектении
перед Великим освящением воды: «О еже быти воде сей
скачущей в жизнь вечную, Господу помолимся». «Скакать» в данном случае означает
«устремляться», «бросаться». Казалось бы, причем здесь Бог? К чему такая
эквилибристика толкований? При том, что ежегодное чудо крещенской воды
совершается по Его благодати. И освященное некогда водное естество тоже
освящено Им и причастно Его реальности, Самому Богу. Именно поэтому бездушная
стихия может устремляться (и помогать человеку устремляться)
в жизнь вечную.
И это не самый
сложный троп крещенской службы – сравним его с тропарем канона: «Трие Боговидные, во огни орошаеми озаряющееся треми всесветле святынями яве показоваху Превысшее Естество
смешением человеческим, огнепалящее росою милостивно всяку пагубную лесть».
То есть три отрока в вавилонской печи, ощущая в огне прохладу по действию
святой Троицы, показывают, как смешивается естество Божеское и естество
человеческое (в Богочеловеке, как роса и огонь), милостиво сожигая
росой всякую неправду.
Рассмотрим и
другой пассаж Иоанна Дамаскина: «Опали струею змиевы главы пещный высокий пламень» (ирмос 7 песни канона утрени).
Пламень, в котором ввергнутые в вавилонскую пещь юноши чувствовали благодатную
прохладу, превращается в Бога, который, погружаясь в реку Иордан, сжигает
змеиные головы…
Итак, мотив воды
смертоносной и воды живой – сквозной в Богоявленской службе и весьма
существенный. Воды библейского Иордана потопляют грех и смерть, воды воскрешают
человеческое естество к жизни.
Но для
Александра Введенского стоял, похоже, большой вопрос – какое отношение все это
имеет к современной жизни? Ответа на него, увы, пока
не существует. Насколько известно, с официальной церковью поэт
ни в каких отношениях не состоял. В стихах его
несколько раз мелькают малосимпатичные попы, отправляющие требы; вопрос о
таинстве вызывает ответ абсурдный и не переводимый: «кто из нас причащался?
<…> три пера» («Факт, теория и Бог»).
Да, похоже, что
Крещение само по себе, как таинство из церковных книг и проповедей, как чудо,
избавляющее от греха, Введенского не интересует. Может быть именно потому, что
произошло во времени – в истории христианства или же в жизни каждого человека –
и не составляет уже темы для особых переживаний.
Если же все-таки
составляет, то переживания эти довольно драматичные. Ведь, по учению церкви,
для «усвоения себе крещенской благодати» необходимо некое перерождение, личная
смерть для греха и личное же воскресение. Вот это-то условие, по-видимому,
невыносимо для тех, кто хочет «с русалками обедать». Таких обыкновенных людей,
всех, кто «не святой»… Фомин говорит об этом прямо:
Мы стали
скучны и смешны.
И в нашем
посмертном вращении
спасенье одно
в превращении.
Господа,
господа,
глядите вся
земля вода.
Глядите вся
вода сутки.
Выходит
летающий жрец из будки
и в ужасе
глядит на перемену,
на смерть
изображающую пену.
Родоначальники
довольны ли вы?
Н а р о д.
Мы не можем
превращенья вынести.
(«Кругом возможно Бог»)
Интересно, где
нужно ставить ударение в четвертой строке? Но если слово «Господа»
просто повторено дважды, все равно возникла тема вочеловечения – что еще можно
понимать под превращением Господа, рассуждая в рамках предложенной схемы? Бог,
ставший человеком, и приходит на Иордан-реку…
Но смертному
трудно переродиться или хотя бы стать лучше. Недаром здесь снова возникает
образ Потопа – «вся земля вода». Но о Потопе помнит и автор крещенского канона,
Иоанн Дамаскин: «Вемы, первее всепагубный потоп…» (ирмос
7 песни канона на утрени) – только для Иоанна Потоп есть нечто, что было и уже
никогда не повторится, а для Введенского, похоже, он реальная перспектива.
Может быть в чувствах, в ощущениях, но реальная. И
если это Потоп не водный, то огненный, который обещает Богоявление.
Наверное,
достаточно уже о символах крещения. Даже в богослужении они важны не сами по
себе, а как декорации для основного действия. Поэта, безусловно, интересует прежде всего то, что является основным
содержанием Праздника, и от чего произошло его древнейшее название –
Богоявление.
Введенский
практически точно следует канве ортодоксального богословия. Его мир пронизан
божественными энергиями, его мир наполнен Богом, Который просто не
всегда проявляет Себя. Бог для поэта – данность, без Которой
мир просто не существует. Богоявление состоялось, забыть о нем невозможно. Но и
в крещенской службе тема огненного и светоносного в Богоявлении как раз
сквозная: «… струями имяше невещественный огнь
восприятии Иордан» (ирмос 8 песни); «Где бо имел бы
свет Твой возсияти? Токмо на седящия во тьме…»
(тропарь пророчества, вечерня). Более того, Введенский кратко формулирует
сентенцию псевдо Дионисия Ареопагита: «быть может только Бог» («Кругом возможно Бог»). Дионисий
рассуждал в том ключе, что Бог Один может быть назван
Сущим, потому что только он по-настоящему существует, Он причина всего сущего.
Он даже может быть назван не-сущим, если мы считаем
существующими себя – Его существование слишком сильно отличается от бытия
тварей. («О божественных именах. 5,5»).
Впрочем, Бог
появляется у Введенского без молний, сияния и прочих атрибутов. Каждый раз
легко и непринужденно. Сам же поэт пытается приблизиться к Нему через осознание
и преодоление Времени. Ведь Бог – владыка времен, единственный, Кто находится
вне их течения: «и в стенках сосуда времени ему показался Бог» («Серая
тетрадь»); «мы как соли просим знака / знак играет на воде» («Значенье моря»).
Не вода ли это Крещения? Если да, то самый знак – возможно, время. Его кончина.
Ведь Христос приходит на Иордан именно во исполнение времен: «о еже в последние
веки спасительным Твоем смотрении, в нем же в наше
немощное и нищее одеявся смешение…» (молитва на
освящение воды). И само Время, уже как бы ненужное, в этот момент заключается в
невидимый сосуд, владыка которого Бог. Не оттого ли Он и виден в стенках этого
сосуда?
Время – его
осознание и преодоление – вот мостик, по которому поэт пытается приступить к
Богу.
Ночь
превращается в вазу,
В иную
нездешнюю фазу
Вступает
живущий мир
(«Кругом возможно Бог»)
Тут снова
возникает эта связка ваза-фаза из «символов крещения», с которой все и
началось. Вода – время – смерть… но что же дальше?
Дальше воскресение. Его поэт касается вскользь, но весьма недвусмысленно. Так и
в крещенской службе – речь о воскресении не идет, но однажды его тема возникает
четко и ясно: «Поклоняемся крещению Твоему, Христе,
покажи нам и славное Твое воскресение!» (величание на 9 часе). Что же у
Введенского?
здесь
окончательно
Бог
наступил
хмуро и
тщательно
всех
потопил
Б о г (подымаясь)
садитесь
вы нынче
мои гости
В о п р о с
мы где?
О т в е т
мы кости?
(«Факт, теория и Бог»)
Это не только
про Потоп – здесь совершенно очевидная отсылка к паремии утрени Великой
Субботы, в которой повествуется о поле, усеянном костями сухими, и о том, как
по слову пророка, все мертвые пробуждаются к жизни.
И снова в «Серой
тетради»: «Время всходит над нами как звезда. Закинем свои мысленные головы, то
есть умы. Глядите оно стало видимым. Оно всходит над
нами как ноль. Оно все превращает в ноль. (Последняя надежда—Христос Воскрес.) / Христос Воскрес —
последняя надежда».
Поэт,
по-видимому, надеется, что с воскресением упадут оковы времени, что Владыка
времени, потопив все или попалив, откроет человеку нечто такое, что… Здесь снова придется остановиться. О том, что, по мысли
поэта, должно наступить дальше, я судить не в состоянии. Очень может быть, что
он и сам об этом не думал. Если исходить из предположения В. Эрля о том, что любимый Введенским «четверг» можно
ассоциировать с одним из дней творения, то могут открыться и другие смыслы,
обусловленные «христианской математикой». В христианском вероучении Царство
Божие, будущая жизнь, ассоциируется с цифрой восемь. Эта цифра не встречается в
известных текстах Введенского никогда. Зато часто появляются другие цифры,
особенно пять и шесть. Пять – это, если следовать библейскому порядку, четверг.
День сотворения животных и обитающих в воде рыб. Иоанн Малала,
средневековый хронист, считал, что по этой причине и Крещение Господне
произошло в четверг. Ну а шестерка – это пятница, день творения человека, его
грехопадения и обещанной за непослушание «смерти». Получается, цифрами пять и
шесть можно описать всю историю человечества.
Тут возникает
вполне, конечно, законный вопрос: а что же все это может значить? Если
Крещенские символы в поэзии чинаря-АВТОритета
бессмыслицы означают не совсем то, что все время означали, то для чего они
используются? Определенно ответить на него невозможно, но попытаться стоит.
Прежде всего, бросается в глаза то, что «символы крещенья» у Введенского
статичны. Крещение было, совершилось в момент времени
– будь то Крещение Бога или крещение отдельного человека. И стоит ли теперь об
этом говорить? О Крещении поэт помнит, но только из-за того, что оно напоминает
о смерти – постоянно и недвусмысленно. Крещение было, но Богоявления для
Введенского не было – Бог просто есть, Он Непреложность. Его голос возникает
отовсюду и в самые неожиданные моменты. Он обнаруживает себя в предметах, но
ведь Он их никогда и не покидал – согласно православной теологической
концепции, Его невидимые энергии пронизывают мир, с миром не смешиваясь. Но в
каком отношении к этому Богу находятся герои Введенского? Пожалуй, лучше всего
это отношение выражает фраза родоначальников из «Кругом возможно Бог»: «мы не можем превращения вынести». В
каноне Дамаскина все иначе: «Утру явльшуся
человеком светоносну, ныне к водам Иорданским,
преклонил еси, Царю солнца, Твою выю, лика мрачна
РОДОНАЧАЛЬНИКА исхитити, скверны же всякия очистити тварь» (песнь 1
канона утрени). Не за эту ли неспособность к очищениям-превращениям следует
далее наказание миру? Бог, «посетивший предметы», внезапно начинает действовать
и фактически сжигает мир; вбегающий мертвый человек удаляет время – словно
прочтя в Апокалипсисе, что времени уже быть не должно. Да, эта невозможность
бытия с Богом, абсолютная недостаточность человеческих сил для достижения
такого бытия остро переживается поэтом. Недаром входит в рай некая «девица» –
такова воля Божия: «но ответил Бог: играй, / И вошла девица в рай» («Снег лежит земля бежит…»). Но в «Некотором количестве
разговоров», в части «Разговор купцов с банщиком» купцы отправляют Зою прямиком
в ад теми же словами:
ДВА КУПЦА.
Плавай. Мойся. Играй.
ЗОЯ. Может
быть это ад.
Об аде
Введенский говорит постоянно – ведь, фактически, все его умершие герои сразу же
попадают в некое подобие ада. Умереть у них не получается, у них есть только
«смерти час напрасный» («Элегия») или секунда, или долгие годы, как у умирающих
из «Четырех описаний». Участи покойных не позавидуешь. Мучается
Фомин – «не за тем умирал, чтобы все сначала» («Кругом возможно Бог»), мучаются
и все остальные, вплоть до последнего лирического героя, который, уже умерев,
медленно открывает глаза и глядит на спускающихся с гор дикарей («Где. Когда.»).
Но кроме
«смерти» существует еще «исчезновение» – не это ли настоящая смерть? Святой и
люди, исчезая, восклицают: «слава Богу» («Святой и его подчиненные»). Что это
значит? И что делать остальным умершим с этим своим посмертным бытием, которое
не приносит облегчения, не дает ответов на вопросы? Снова нет ответа, но… «Быть
может только Бог».
Таким образом,
для человека бытие вообще невозможно? Из сентенции Дионисия Ареопагита
(хотя не из нее одной, конечно) древние богословы делали выводы о том, что
жизнь вечная есть практически полное соединение с Богом – до такой степени, что
само существование человеческой личности после этого акта мы с современных
позиций можем поставить под сомнение.
Но богословие
богословием, а вопрос о том, как обрести Бога, остается для поэта открытым и
тоже трагичным: «Бог Ты может быть отсутствуешь?»
(«Гость на коне»). Во всяком случае, традиционная схема:
монетка-свечка-отпущение-смерть-Бог, по которой обычно матушка-Русь пролагала
пути своего богоискательства, явно не работает. У Введенского вообще схемы не
работают, у него «плечо надо связывать с четыре». И даже смерть, как видим, не
равна приближению к Богу.
Похоже, перед
мысленным взором поэта стоял некий собственный путь к Богу. Во всяком случае,
нужно было верить в возможность такого пути, чтобы убежать к Богу, но не всем
существом, чтобы жить легко и беспечно, как жил он, чтобы отправиться в
последнее путешествие налегке, словно Господь обязательно согреет и накормит,
словно из смерти действительно так просто «чудом вырвать нить». Ответа на этот
вопрос у нас нет, и, возможно, его просто не существует. «Он ничего не понял,
но он воздержался».
[1] Под Богоявленским богослужением я в данном случае подразумеваю
ряд служб, начинающихся накануне Сочельника и оканчивающихся водосвятием в
самый день праздника.
[2] Богоявление – Первые упоминания о празднике относятся к рубежу
II и III веков и связаны с регионом Египта. В начале IV века празднование
Богоявления приобрело массовый характер. Изначально праздник был посвящён
воспоминанию трёх евангельских событий: Рождества Христа, поклонения волхвов, а
также Крещения Христа в Иордане в начале Его служения. Датой празднования почти
повсеместно было 6 января. Эта дата и смысл праздника до сих пор сохраняется в
Армянской апостольской церкви. Представители ААЦ не участвовали в Халкидонском
Соборе 451 года, где было принято раздельное празднование Рождества и Крещения.
В IV—V веках в Церкви появилась традиция празднования Рождества Христова 25
декабря, а Богоявление 6 января стали праздновать как воспоминание
прихода трёх волхвов и Крещения Господня. Тем не менее, Иоанн Кассиан Римлянин описывал, что в христианском Египте в V
веке 6 января в празднике Богоявления продолжали праздновать Рождество и
Крещение. (Википедия)
[3] Милоть – овчина, мантия, плащ из
шкуры овцы мехом наружу. Атрибут пустынника, отшельника. После вознесения
пророка Илии на небо его милоть досталась ученику
пророка, Елисею. «…И поднял милоть Илии, упавшую с
него, и пошел назад, и стал на берегу Иордана; и взял милоть
Илии, упавшую с него, и ударил ею по воде, и сказал: где Господь, Бог Илии, Он Самый? И ударил по воде, и она расступилась туда и сюда, и
перешел Елисей. 4 книга Царств, 2,14.