Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2012
Сейчас мы с братовьями
едим сахар,
соль, булочки и другое, но тогда, в лесу,
мы этого не ели, потому что всё это
быстро кончалось, заканчивалось,
тратилось. Мы так и жили там без
сахара и почти без соли, так. Соль
как-то раз замочили, и она стала камень.
Этот твёрдый камень можно разбить,
и
тогда получится снова соль. Соль
снова станет. Если же человек, то его
нельзя вернуть.
М. Ботева
Вспомнилась любимая фраза современных
психологов из бульварных газет:
«Постарайтесь принять себя таким,
какой вы есть». Фразу, на которой строит
свою жизнь современный человек и редко
его душа кричит: нет, не принимай себя
вот таким, тварью дрожащей, заранее
примирившейся с мерзостями жизни,
не принимай! Ломай жизнь под себя.
Гни свою линию!…
М. Струкова
М. Ботева.
Огонь и огонь, и нельзя остыть. Волга, № 11-12, 2011 г.
М. Струкова. Раб Абдуллы. Ликбез № 75,
2011 г.
Ближе
к финалу советской эпохи словосочетание «патриотическая литература» звучало
почти как диагноз. Государственный заказ на произведения подобного рода
порождал большей частью нежизнеспособных монстров. Исключения, конечно,
случались, но хорошие книги, например, о войне или о мирных подвигах, и не проходили
по «патриотической линии», оставаясь самостоятельными.
Затем
всё изменилось, деньги за любовь к Родине писателям платить перестали, сама
Родина вызывала скорее не гордость, но жалость, и литературная продукция такого
жанра сама собою сошла на нет. С появлением новой
военной литературы, рассказывающей чаще всего о боях на Кавказе, ситуация
изменилась слабо. В массе своей книги о войне, появившиеся в последние 10-15
лет, весьма слабы, а лучшие из них — опять-таки, не о патриотизме, но о совсем
других вещах. Из совсем новых можно вспомнить очень
хорошую повесть Алексея Козлачкова «Запах
искусственной свежести». События книги происходят на афганской ещё войне, а
сама она вновь не о патриотизме, а больше о дружбе и глупости человеческой,
смертельной.
Есть,
правда, ещё специальный жанр литературы, посвящённый «разоблачению антирусских
мифов». Однако такой субстанции мы касаться всё ж не будем.
И,
тем не менее, хорошие книги, имеющие прямое отношение к патриотизму (в самых
разных аспектах этого слова) бывают. Сюда, к примеру, можно отнести недавно
опубликованные «Раб Абдуллы» Марины Струковой и «Огонь и огонь, и нельзя
остыть» Марии Ботевой. Обе публикации имеют жанровое
определение «рассказ», хотя по объёму это скорее маленькие повести, а по
плотности текста — почти стихи. Впрочем, в поколении, родившемся после 1975 г.,
девушки вообще пишут лучше мужчин.
Сюжет
повести Ботевой укладывается в одну краткую цитату: «каждый
день видела братиков. Братьев-братовьёв и
братьев-солдат». Братовья это участники поискового
отряда, где работает «лирический герой», а братья — соответственно, те, чьи
останки, лежащие в берёзовом лесу ещё с войны, братовья
ищут. При этом сюжет вполне есть, только раскрывается он по законам
поэтическим. Рефреном, однако, не повторяясь, а по спирали приближаясь к сути,
проходит контраст леса времени «средней весны» и постоянной опасности: «Если
там и было что-то берёзовое, то сам лес. Не смотреть под ноги — и покажется,
что живёшь в сплошной благодати. Но смотреть надо — можно наступить на гранату,
сапёрку, осколок снаряда, колючку, противогаз и на
много чего ещё».
У Марины Струковой сюжет более традиционен:
незадачливый солдат Боня из московских мажоров: «брови,
приподнятые домиком, словно он собрался плакать, большой нос, пухлые крупные
губы, скошенный назад подбородок, стриженная рыжеватая голова с острой макушкой»,
попадает в чеченский плен, предаёт своих товарищей, жизнерадостно признаёт себя
рабом моджахеда Абдуллы, возвращается в Москву, где, благодаря его трусливому
идиотизму, бывшие хозяева сперва насилуют его сестру Соню, доводя её до самоубийства, а затем устраивают
крупный теракт на заводе, принадлежащем Бониному
отцу. Надругательство над сестрой — единственная серьёзная нестыковка сюжета.
Всё ж идя на серьёзное дело, так даже конченные
отморозки светиться не будут. Впрочем, в плане раскрытия характеров момент
оправданный.
Это
в книге «Огонь и огонь, и нельзя остыть» всем можно быть слабыми, хотя б на
время: «Средняя весна, костёр и уже темно — самое время вспомнить о
декабристах… Братовьям много, да, многое известно
про эту область, про войну, про то, что тут было больше шестидесяти лет назад,
почти семьдесят. Они могут рассказать всё, показать на карте (в одном
сантиметре пятьсот метров). Но не знают ничего про декабристов, про ссылку, про
их голубушек жён. И про глубину руд. И у них тоже, у декабристов, уставали руки
и опухали. Так уставали, просто невозможно опустить, если они подняты вверх и
закинуты на подушку, лежат рядом с головой». И страшно тут, в лесу, есть
чего бояться: «Мина синоним опасности и смерти. И граната, и колючая
проволока бывает таким синонимом, и газы, и много чего, а война тем более. Это
самое главное тут слово, оно дирижирует всеми синонимами смерти».
У
Струковой быть слабым и некрасивым дозволено лишь единственному на всю книгу негодяю, прочие действующие лица чрезвычайно собой хороши: «Здорово, мужики, — поздоровался Люзаков, стараясь говорить уверенным голосом бывалого
вояки.
— Привет, — сказал один ясным чистым голосом, поднимая голову с золотым
кудрявым чубом. У него было простецкое лицо провинциального паренька, но глаза
внимательные, грустные. Другой кивнул, волосы торчали
жестким коротким ежиком, бледное худое лицо было в кровоподтеках от побоев,
смотрел с прищуром, жестко».
Условия обитания героев каждой из книг вполне
сходны. Вот так живут братовья: «Подушек не
было у нас, спали на свёрнутой одежде. Можно было принести надувную,
например, и надуть, и спать. Но в рюкзаках было так много всего, что уж подушки
точно выкладывали. И спали на одежде, если не пригождалась её надеть. В этой
болотистой области в средние вёсны выпадают такие морозные дни, что вечером не
хочешь ложиться спать в этом холоде, а утром не хочешь вылезать из палатки на
улицу, под кроссовками хрустит иней. Правда, холодно. Если бы была зима, то
холод сочетался бы с красотой. А тут он с красотой не сочетается. Весенняя
красота и зимний холод, только и радости по утрам – свежий воздух».
А
так — солдаты в плену: «Боня поводил в темноте руками, нащупал
застеленные тряпками нары, сел осторожно. В открытую дверцу над головой лился
тусклый свет. На нарах, составленных из пустых ящиков, сидели его товарищи по
несчастью — двое парней в затертом грязном камуфляже. По-видимому, солдаты-срочники, как и Боня. Кажется,
оба были его ровесниками — лет по восемнадцать… Пленники сидели в погребе уже
три недели. Первые теплые дни осени прошли, стало холодать. Когда Реза открывал
дверь, они слышали, как барабанит по крыше сарая дождь. В погреб вода не
попадала, но усилился промозглый холод. Изредка им удавалось побывать во дворе,
где с яблонь облетала пожелтевшая листва».
Признаю:
в таком сравнении есть серьёзная натяжка. Все-таки, даже столь неустроенный быт
добровольца куда осмысленней существования пленника, ждущего казни. У первого
из них цель ясна. Вернее, две цели, обе, правда, не слишком могут быть внятны
для наших «эффективных сограждан». Но «одно
дело, когда кости лежат просто в земле, в тропе, каждый ходит по ним, ничего не
подозревает, а другое — когда всё по правилам. Мы уедем, а вы не бросайте вот
этот лес, и этих солдат, потому что нельзя вам остыть. Огонь в глазах и огонь».
Важно
это в первую очередь, однако, для себя, для доказательства своей неизмельчалости: «Мы
здесь живём и не знаем, думаем, люди мельчают. Становятся ниже, меньше, слабее.
Раз солдаты такую войну победили, они были большими, великаны какие-то наверно.
Это не так. То, что осталось, их кости, ничуть не больше, чем наши, мы
проверяли в болотистой области, смотрели на свои ноги, руки, на их останки. Мы
не меньше их. А иногда и больше».
Выдерживают,
конечно, не все, но слабость простительна. Сдавшийся, хоть и осложняет быт
отряда, не плох; он просто занялся чужим делом: «И трава растёт из праха, и деревья, вот все эти берёзы — они все растут
из праха. Пока прах не устанет, всё будет расти. Кому-то жалко, он говорит – я
не хочу, чтобы так всё закончилось. Ему отвечают – так не заканчивается, так,
может быть, начинается, что ты, не бойся. Вспомни, откуда произошёл человек, из
чего его сделали, и что внутрь, в душу вдохнули, и кто сердце в руках держал. А
он всё не успокаивается и не успокаивается. Ему бывает плохо, всё мутит,
например. С таким тяжело в средние вёсны в болотистой местности, и самому ему
тяжело. Может быть, проще на природе в другое время, в другом месте. Кто ж
проверял».
В
книге Марины Струковой не только слабость, но и боль испытывать могут лишь
предатели, прочим такая роскошь не положена. Сцены насилия, рукопашного боя,
выписаны с любовью и тщанием: «Тот еще только начал подниматься с пня, которые служили им вместо мебели,
а Абдулла уже все понял и, отшвырнув Боню, прыгнул в
подвал, брошенный охотничьим инстинктом, но Макс взвился и в прыжке достал
Абдуллу ударом в солнечное сплетение, и Абдулла пошатнулся, согнулся, но тут
же, зарычав, обрушил удары литых кулаков на пленников, а вслед уже прыгнул Реза
с автоматом. Но Абдулла что-то
крикнул и Реза автомат швырнул наверх в сарай, Санька схватился с Резой. Хотя драка была по-звериному честной, пленным,
ослабевшим от недоедания, почти мальчишкам, не по плечу было справиться с
моджахедами, Саньке Абдулла сломал руку. Максима оглушил Реза. На их руках
защелкнули наручники, поволокли наверх, Боню пнули для острастки, и он с взвизгом укатился под нары…».
Вот так просто «сломал руку». Не знаю, кому как, но личный опыт напоминает: переломы
это очень больно. Очевидно, разные люди принадлежат к разным биологическим
видам.
В
берёзовом лесу, кажется, болит всё, даже земля, даже мёртвые, кои, как
известно, сраму не имут: «Больно ли кости, когда через землю её касается железо? Жалко их. Камни
под щупом звучат звонко, железо скрежещет. И кости звонко-глухо.
И звонко, и глухо, но чаще глухо. Некоторые корни, некоторые несуразности
деревьев вводят нас в заблуждение. Если задеть их, будет тот же звук, что у
костей. Начнёшь копать, думаешь: вот сейчас покажется под землёй солдат, сейчас
его можно будет достать, заплакать над ним, сказать – вот он, он здесь, а
смерти всё-таки нет. Но это оказывается шишковатость, сучок, который когда-то
впился в дерево, дерево потом истлело, а он остался, упал в землю и звучит. И
сбивает с толку братовьёв».
Впрочем,
усталость и боль напрямую в книге Марии Ботевой тоже
упоминаются не слишком обильно. Чаще — через образы и ритм, повторю: книга её
построена по законам не прозы, но поэзии: «Самое сложное – каждый день смотреть на берёзы. Некоторые думают, что у нас
растут одни только берёзы, кто-то ещё помнит про ёлки, про большие леса. Может
быть, они бы и хотели каждый день ходить меж берёз, тонуть в снегах, смазывать
лыжи и пересекать на них белое пространство, вёснами пить берёзовый сок,
говорить — идёт активное сокодвижение. Может быть,
кто знает. Но это сложно – каждый день смотреть на берёзы, надо бы им понимать.
В глазах рябит и слезится от этого… А как же тут были братики, как были тут
солдаты? Этого мы не знаем. Каждый день они смотрели на берёзы, если появлялось
время отвлечься от сражений. Бои были большие, и времени не оставалось. Каждый
день огонь, огонь и огонь. Берёзам тоже доставалось, но они выросли новые. Если
же человек, то его не вернуть. // <…> Самое тяжёлое – вставать. Хотя, нет, это не самое тяжёлое, потому что
холодно, и хочется встать и пройтись. Легко слушать ночью птицу дергача, пусть
себе кричит, мы с братцами так устали, заснём всё равно. Легко варить обед,
пусть будут супы, без второго, так быстрее – и ещё легче. Просто и легко сидеть
у костра, разговаривать обо всём, о мире, а ещё о войне, а потом идти спать.
Легко дышать, смотреть в разные стороны, хоть на запад, хоть на восток, хоть
куда – война уже кончилась, не жди ниоткуда врага. Легко нам жить. Всё-таки и
на берёзы надо смотреть, не всё же на кости братиков».
В
«Рабе Абдуллы» война кажется естественным состоянием человека. Причём не только
мужчины. Пустая жизнь Сони вдруг кажется оправданной жалким героизмом её
гибели, а вот секретарша, воплощавшая «мещанские» ценности, в итоге ставшая
невольной соучастницей теракта, вызывает чувство, максимально близкое к
отвращению: «Девица по фамилии Немчикова смачно рассказывала сальные анекдоты, встряхивая
чёрно-синими волосами, вздрагивала грудью без лифчика под тонкой майкой,
проходя мимо Бони, задевала его задницей,
вертевшейся под юбкой так, что казалось — еще пара шагов и сама себе обеспечит
вывих».
Чеченские
же бандюганы в описании Струковой остаются на
удивление славными, даже творя абсолютные мерзости или выпивая недозволенную им
водку. Впрочем, свои симпатии к моджахедам автор высказывала неоднократно.
Например, в статье для газеты Завтра «Поэзия мятежной Чечни». Статья, кстати,
весьма добросовестная и полезная: Струкова, кажется, первой взялась за эту
тему: «Как гражданин своего Отечества я
должна считать их врагами, несмотря на это, поневоле симпатизирую: столько лет
маленькая Республика отстаивает свою независимость, что думается — своя правда
за всем этим кроется. К тому же, я уважаю героизм в
любом его проявлении… Торжество их идеалов, выстраданных мыслей и чувств
означает поражение идеалов наших. Но чеченские повстанцы вызывают
противоречивые чувства. Национал-патриоты всех стран
похожи своим безрассудством и самоотверженностью в защите Родины. И мы, и они
не верим в общечеловеческие ценности… чеченские патриоты русским патриотам в
любом случае ближе, чем холеная кремлёвская сволочь, готовая в любой момент
сбежать за рубеж.
Русские классики писали о предках и
предшественниках сегодняшних бунтарей с уважением, изучали, искали в
современной им войне повод к гармонии и равновесию. У русских нет права на
примирение лишь с одной нацией, но это не чеченцы…».
Наиболее
одноклеточных либералов или их столь же просто устроенных оппонентов из любителей
поболтать о «российско-палестинской интифаде» просим
не радоваться. Нация, с которой у русских нет права на примирение, отнюдь не
евреи. О героических солдатах ЦАХАЛа Марине Струковой
тоже случалась писать. Кажется, ей вообще нравятся сильные мужчины с оружием.
Например, Андерс Брейвик. Ему посвящён цикл
стихотворений «Норвежский стрелок», опубликованный тоже в журнале «Ликбез».
Переходить
на личности авторов — последнее дело. Рассуждать же о
их детстве, не зная фактов, — дело распоследнее.
Поэтому следующий абзац являет собою лишь фигуру речи, на мой взгляд, однако,
вполне оправданную.
В
каждом классе каждой средней школы, помимо всего разнообразия типов
подростковой иерархии, есть такие девочки: их мороженным не корми, только дай
мальчиков меж собой постравливать. А лучше — самых
сильных науськивать на самых слабых. Для одних ребят это заканчивается детской
колонией, для других — отделением неврозов или суицидом. А девочки успешно
продолжают свою весёлую работу. Их служение злу абсолютно бескорыстно: мальчики
и без них бы подрались, у мальчиков природа такая. Их мирить надо, а не
стравливать.
Так
вот: будь у этих барышень-травилок литературный
талант, они б писали, я убеждён, книги навроде «Раба
Абдуллы». Как же! Всё ж по справедливости! Сильные должны побеждать, а слабый —
он же гад! Ату!
Только
вот справедливости тут нет. И Струкова признаёт это в своей статье о чеченских
поэтах: «на той войне для нас, русских,
правы только наши солдаты, потому что они отстаивают наше будущее». Вот
так. Наши лучше не потому, что воюют за правильные ценности,
а потому что наши. Собственно, это и называется апологией зла. Именно
так: отказ от этических критериев выбора — путь зла и варварства. Ещё, конечно,
можно сказать, будто добра и зла нет вообще, а есть некие поведенческие
паттерны, приемлемые в одних ситуациях и неприемлемые в других. Но это,
опять-таки, будет выбором зла по умолчанию.
И
ведь, кроме всего прочего, сие скучно. Сколько за
последние полтора века было выращено талантливыми литераторами цветов зла? Не
счесть тех клумб. И зачем? Ну, первый раз интересно, десятый, тридцать пятый. А
дальше? Вот сколь бы красиво ни звучали слова, взывающие к бездне, а
общечеловеческие-то ценности существуют. Вне зависимости от того, верит ли в
них Марина Струкова и те, кого она называет «мы» и «они». Правы-то совсем
другие. К счастью, их больше. И стоять за свои ценности они, когда необходимо,
готовы насмерть. Мне очень нравились кадры американских солдат, отвоевавшихся за и вместо «российских патриотов»
в Афганистане 2001 г, когда талибы стояли у таджикских границ. Нет, ну, правда:
марш-броски по пятидесятиградусной жаре с тридцатью килограммами амуниции. Это
внушает сильнее вертолётов Апач. Ибо сила цивилизации действительно в людях.
Только вот не так важно, вооружены ли они и чем вооружены.
Цивилизации,
конечно, падают иногда под ударами варваров или от внутреннего гниения, но это
лишь повод создавать их снова. Другие цивилизации — развитее, добрее, уютнее
для жизни. И в этом, наверное, правда и победа. Над смертью, например, победа.
Кажется, о чём-то подобном пишет Мария Ботева: «Но смерти нет, это надо сразу же сказать.
Запомните, а то больше ничего не вынести. Есть братики, которых уже нет, то
есть, другие думают, что их нет, их дети и внуки так
думают, их родственники. А на самом деле они есть, просто в других пределах,
там они дышат. А тут лежат, в нашей земле. И надо их как-то найти. Ну, нет,
говорите вы, нет, только не надо солить землю, нет, кидать в неё эту самую
соль. Но это всё же продолжается и продолжается. Некоторые думают, что ничего
особенного, и что соль снова станет – и начинается война. Значит, не всякая
соль. Если же человек, то его нельзя вернуть, повторим это снова. Язык это
говорит, и мы можем всегда повторять.
Маленькие братовья
смотрят фильмы о войне, говорят: мы так делать не будем. Не говорить же войне
спасибо за это. За то, что она съёжилась до песен, книг, фильмов и фотографий.
А больше её как будто и нет, а может быть, даже не было».