Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2012
Марина Кудимова «Черёд» (Новосибирск, Поэтическая библиотека журнала
«Сибирские огни», 2011)
Шагреневая корчится судьбина…
М. Кудимова
Бывают книги – наслаждение, бывают
книги – повинность, бывают книги – истинная мука. Казалось бы, не стоит
мучиться над выбором: к чему тянется душа, то и бери, твое. Но книги как люди –
иной человек труден, а не обойдёшь. Так медленно происходило моё вхождение в
книгу Марины Кудимовой «Черёд». Что там говорилось у Цветаевой? «Моим стихам,
как драгоценным винам, настанет свой черёд»? Но всё относительно. Отклик нужен
автору живому…
Сначала заголовок «Черёд» меня
порадовал (оценили), потом он меня возмутил (издеваются), а потом поразил
неприкрытой иронией (очередь дошла).
Многие стихи этой книги, вышедшей в
2011, написаны двадцать и тридцать лет назад. Какой там к чёрту черёд! Черёд
стиху быть прочитанным наступает в момент его написания, а здесь разрыв между
написанием и выходом к широкому читателю – неимоверный. Многие стихи давно
перегорели, угольями стали и золой покрылись. А почему всё же стоит читать?
Потому что это правда, полыхавшая
когда-то, отсветами опалившая автора. Автор доносит её до нас нынешних, а она
не стареет, если на отдалении. Может ли быть, чтобы правда с датой на лбу? В
чём-то, возможно, и устарела, но она же – история СССР. Политизирована – да,
социальна – увы, обытовлена
– неизбежно, но это материальная бытовая тяжесть отпечаталась на жизни поколений,
как отпечаталась реальность на чёрно-белых старых фотографиях.
Фотограф ловит ракурс за воротами
Следит, как форвард ринется, оря,
Через запретку, но принудработами
Обременён, пробьёт во вратаря.
Фотограф вперил глаз в глазочек сводчатый,
И в камеру упёрся головой,
А в поле кадры сетчаты, решетчаты,
И молчалив вратарь, как часовой.
И года нет, и плёнки все засвечены,
И мяч судья выносит под полой.
И жизни безвозвратица отмечена
Лишь полою водой да убылой.
Запретки, принудработы,
спецхран, реабилитация, органы КГБ. Тема несвободы самая мощная в книге: «В
единственном, пожалуй, государстве, / Где не народ устал, а караул», «Это деда
с расстрела везут, / Это все осталось от деда», «Матушка живоглотина…Родина
моя, Родина», «Под стражей я рыла канал речевой».
В стихотворении «Эшелон» эта тема
получила метафорическое развитие:
Сформировали по этапу
Национальный эшелон,
И – не без бреду, не без храпу –
С устатку спит народ Самсон.
Что за дебелая Далила,
Не ошибясь на волосок,
Одной машинкой всех обрила
На разный срок, на разный срок?
Печально известный «Столыпин», неотцепляемый вагон – так видится автору огромный отрезок
отечественной истории – от Сталина с крымскими татарами до недавних грузинских
событий. Стихотворение «11 апреля» написано в виде страстного покаяния перед
сестрой Грузией:
Это сын мой лопатку занёс пред тобой –
Из песочницы вылез и ринулся в бой
По приказу, но не без психоза.
И сначала разрозненные детали,
фрагменты, а потом и люди тех диких времен ожили прямо на глазах. Вечно пьяный
сосед, и обыденно жадный проводник, и, как ни странно, медалист, выгрызающий
себе место под солнцем, и гопник, срезавший кошелёк, и бродяга-доходяга –
безродный маргинал, даже мракобесный лампадник из
царской истории… Персонажи на редкость жуткие.
Вся эта мрачная галерея –
реконструкция давно прошедших событий. Но зачем они нужны автору? Особенное
сгущение социума видно в «Поселении». Здесь развёрнута апокалипсическая картина
социализма, перекликающаяся с фильмом «Барак». Так, в части «Бабушка» перед глазами
проходит не одно поколение:
…В помидорах медведки прогрызли ходы –
Золотые медведки.
Кабысдох съел объедки,
Квартирантка с утра натаскала воды…
Сын в войну обихаживал лошадей –
Заработал экзему.
Бил жену за измену –
Запила, не боится людей.
Дочка – эта устроена ничего:
В вытрезвителе сам капитаном.
Выходила, так был голоштанным,
А теперь не подкусишь его…
<…>Оба внука пришли из тюрьмы,
Оба внука…
Горькое питие – неотъемлемая часть
развитого социализма – прописано почти
на всех страницах книги. Вот в «Балладе о соседе»:
Он пил с тех пор, как впервые начал,
И в этом не видел зла.
И все предрекали – придёт ему точка,
И точка ему пришла.
Эта же тема есть и
в «Бабушке» («То поставь одному, то другому, – / Нынче редко и бабы какие не
пьют»), и в уже упоминавшемся стихотворении «В
преддверии алкает алкоголик…» («В преддверии алкает алкоголик, / Одеждой источая нашатырь. / Над ним парит
одутловатый нолик, / И записной летает нетопырь» – одутловатый нолик можно истолковать как
нимб, стало быть, алкоголик – почти что святой). Питие как общий стиль
жизни вплелось даже в авторскую речь: «Я б заначку оставила, где посуше, / Ведь когда соберутся
молебен творить, / Отпуская грехи, отворяя души, / Почему б нам не выпить, не
покурить».
Книга изобилует странными картинами
бытия, но автор не даёт им оценки, предоставляя это сделать самому читателю.
Все эти картины мелькают перед
глазами, закачивая до одурения. Подспудно ждёшь, когда же проступит за этой
пестротой автор. Ведь этот автор, стоящий в бесконечных очередях, будто бы
проглотил все свои мысли, все свои чувства, ради того, чтобы дать слово другим
людям. Но где же это самое лирическое высказывание, без которого не возможен
поэт? Раздумьями над собой автор поделился в весьма неожиданной форме:
В мятежной очереди стоя,
Я никогда не знаю, кто я.
В ответ на каверзный вопрос:
– Как вас зовут? – в лице меняюсь,
Ответить сразу затрудняюсь,
Однако это не склероз.
По умолчанию, существуют слова, хоть
и точные по смыслу, но разрывающие незримую поэтическую паутину. Слово
«склероз» из их числа. И как только не жаль автору этой гармоничной, умной,
искренней строфы.
За вызовом «я никогда не знаю, кто я»
просвечивает обратное: знает она все. Но не говорит. В социуме свободы нет –
это понятно, тем более свободы для поэта. Но сам поэт! Правду сказать, все эти
социальные мотивы воспринимаются подчас как насилие. Поневоле согласишься, что
такая среда, коверкая дар поэта, уменьшала, сжимала его и творчески, и
физически, отсюда – «шагреневая корчилась судьбина».
Однако, прописанность
в литературе, причастность к ней вопреки всему прорвалась, хотя и без
благостных восторженных интонаций: «Ты солдат или не солдат? / Ты в Учпедгиз пиши, в Госиздат!», «В МОПР пиши или в Коминтерн!». Ужас – почти как у Маяковского – а почему? А такое было
понимание долга писателя перед своим народом. И всё это всерьёз, попробуй,
докопайся тут до творческой сути поэта. Когда такие плети над тобой. Будто есть
символическая очередь, в которой стоит автор: «Это у вас от Платонова, / Это от
Бродского в вас» («Литература в отсутствие»).
И картины, которые могли привести
каждая к своей поэме, лишь намётаны на живую нитку, так же, как и миры,
рождавшиеся в авторе как ответ на слияние этих картин. Если бы подобные стихи,
написанные в разные отрезки жизни, собрать в десять-двадцать сборников, картина
получилась бы полной. Но «Черёд» состоит будто бы из конспектов, за которыми
много чего стоит, и которые трудно воспринимаются вместе.
Тогда «Черёд» – это книга не-бытия,
книга погубленных возможностей, подавленных чувств, не высказанных слёз. И
автор относится к этому отстранённо, почти насмешливо, оттого в строчках
столько иронии и печали. Химически чистая, концентрированная печаль может
серьёзно отравить читателя. Эту книгу надо читать всю жизнь, медленно.
Марина Кудимова не боится говорить
грубым, резким, возмутительно невыговариваемым
языком. Всегда, во все времена злободневность и социальность стихов разрушала
поэтичность. Кудимова умудряется создавать поэтику новоизобретённую, которую и
поэтикой страшно назвать.
Трагические ноты о России и её жертвах во многих местах срываются на песенные и
отчаянно плясовые интонации.
Сквозь изуродованный ум
Патетикою правоведа,
Сквозь Тегеран и Эрзерум:
— Кого везёте?
— Грибоеда.
Рванина рьяная,
Судьба моя решённая,
Свинина пряная,
Говядина тушёная.
От трагических тризн, от
обличительных монологов до ехидной ухмылки, даже издёвки
– такова палитра разговорных интонаций автора. Ни в одной книге не встретишь
такой эклектики высокого стиля и блатной фени. Ни в
одной книге, связанной законами стиля, не будет выбиваться из исповеди хохот,
из прощания – брань. Однако, в книге «Черёд» это есть, значит, книга о
несвободе духа всё-таки написана свободным внутри себя человеком.
У Кудимовой каждое стихотворение
приходится осваивать. Только
привыкнешь к длиннострочному стиху – она в тебя
бросит частушкой. Только восхитишься блеснувшей краской – перед тобой рана.
Только пожалеешь бедного – перед тобой злодей. Сложная книга. Сложный стиль.
Описать же его можно лишь приблизительно: стиль Кудимовой трагический,
революционный, смелый. В чем-то он эклектичен, но он отражает большие страсти
большого сердца. Показательный пример – стихотворение «Рождение беспредела». Это длинный строки, это классический размер,
это выразительная звукопись, это смесь иронии и горечи:
Я когда-то имела нахальство писать
О не столь отдаленных местах, так сказать,
О безвыходном и в бездорожье засевшем пределе
С несваримою смесью вины-правоты,
Где сказал поселенец: «Борзеют менты» –
Как зачин бесконечного эпоса о Беспределе.
И даже беглый взгляд на эти строки
толкнул бы к мысли: «жесткие стихи, мужские» – кабы не
множество именно женских строк на других страницах.
Что же делает женскую поэзию столь
твердой, гневной, пламенной? Остановимся на версии: глубочайшее гражданское
чувство автора. Оно, борясь с природной мягкостью, вытеснило всякую тихую
лирику из этой необычной книги.