Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2012
Ната Сучкова. Деревенская проза. М.: Воймега, 2011.
Всякое заглавие сродни преступлению;
последующая же книга — всегда немного расследование дерзкого и таинственного
заглавия. И как в детективе, мы готовы — даже надеемся — в качестве финальной
разгадки получить набор интересных частностей, сошедшихся более или менее
неповторимым образом, а не что-то буквальное и предсказуемое. К примеру, существует
рассказ «Преступление коммуниста». Даже если ничего о нем не знать, сразу
понимаешь: вряд ли — возможно, но вряд ли — там кого-то раскулачивают или
двойной агент оказывается тройным. В крайнем случае, это может быть пламенная
соцреалистическая притча о том, как партиец однажды напился. На самом же деле
это один из рассказов Честертона об отце Брауне, со всеми вытекающими.
Вот умонастроение, в котором стоило
бы подойти к сборнику Наты Сучковой, хотя неброское
название к этому и не располагает. Начнем с того, что на обложке написано
«проза», а внутри стихи; и это не так тривиально, как кажется. Потому что на
той же обложке написано «деревенская».
Нет, все честно; казалось бы, куда уж
прозаичнее и деревенче:
Отсырели грибы, их достать для сушки,
и за рядом луковых тусклых гирлянд
ангелками морщинистыми, как старушки,
на запутанных нитках они парят.
Казалось бы. И при этом по-сыщицки, с
хитрым прищуром сквозь лупу, подмечаешь: и откуда рождественские бумажные
ангелы на ниточках у современного автора — откуда, если не из глубокого
Серебряного века, то есть из очень-очень городских, во всех смыслах, книг?
Впрочем, может быть, эти ангелки действительно в последние годы появились
снова. А может, где-то и не исчезали. Но вот фактура образа, эти морщинки, эта
нитяная путаница, эта баллистическая кривая метафоры — сушеные грибы, ангелы,
морщинистые старушки — это уже слишком знакомо, это уже потихоньку и не
Серебряный век, а «мачеха русских городов». Впрочем, я жульничаю. Уже на стр. 4
выдаются все, или почти все, координаты и явки.
Предательский ватман, дневник безобразен — подчистка,
и вместо тачпада твой палец муслякает
прописи,
из домика дачного вышел вихрастый мальчишка
в рубашке с кириллицей «Олимпиада-80».
Ты знаешь, за эту рубашку я Bosco последний отдам,
я буду торчать до победного на остановке,
послушай, далёко-далёко изысканный движется кран
с вертящейся в башне фарфоровою комсомолкой.
Что-то новое и многообещающее брезжит
в искусстве всякий раз, когда сочетание каких-то вещей, казавшееся прежде
курьезным, начинает восприниматься вполне нормально. Иногда кажется, что мы, в
России начала XXI века, куда как мало создаем что-то действительно свое, живя кто былым,
кто чужим; а между тем именно наше время — та незаметная призма, что собирает,
наконец, воедино разноцветные, хитроугольные лучи
отечественной истории и культуры — или, если хотите, отечественных историй и
культур. Гумилевский жираф и советская крановщица в одной строфе — это уже не
что-то памфлетное. По меньшей мере, в самом отсутствии между ними эстетического
конфликта, даже скрытого, — некая Россия, которую мы обрели. И можем в
сохранности передать дальше. Да, заживание прошлого — процесс несложный и
естественный, но это не значит, что происходит он сам по себе. Нужен кто-то, кто в самом буквальном смысле сжил бы вместе
лоскутья прошлого; такое не рождается ни из литературных, ни из идеологических
экспериментов. Условные Гумилев и комсомолка могут обрести мир только в
чьей-то личной истории, в содружестве — но не в союзе — частных художественных
вселенных, и пожалуй, как раз необходимо, чтобы они не
преследовали никакой высшей цели, кроме как попросту быть. Дело вселенной —
расширяться, и будь что будет.
«Деревенская проза» — это нечто очень
индивидуальное. Главное ощущение, которое в итоге остается от заглавия — что в
нем, кажется, был тот сарказм, вольный или невольный, с которым отдельный
человек заявляет о себе, в шутку или всерьез, как о представителе жанра или
направления. Ната Сучкова не предстает ни поэтом
одной темы, ни поэтом одного приема, и как раз это напоминает о том, что
индивидуальность не непохожесть или броскость; скорее это сосредоточенность.
Всё тогда вокруг меня было из железа:
молока кривой бидон, дедовы часы,
выходил с ведром сосед, не сказать чтоб трезвый,
кашу снежную пихал горке под язык.
И соседова жена делалась из стали,
выносила синий шланг в шлепках на балкон;
точно бедного слона, горку поливали,
и гудела малышня, и дымился слон.
Четкость словесного изображения, при
которой передается не только то, что в детстве бывают горки; не утрачивается
также (и при этом не тает в сливочно-насыщенных красках а-ля набоковский «Дар»)
понимание, что это другое детство и другие горки, не те, что были у вас. Даже
подушка другая.
Ночью приснится тебе музей,
зверь краеведческий, тигр саблезубый,
только барашков бессонных успей
ты от него под подушку засунуть.
Все пересчитаны, сложены в ряд,
— жутки полоски матраса! —
вот они тут, под подушкой, сидят,
только один — потерялся.
Деревня, вообще всевозможные «края»
или то, что называют провинцией, и есть — неброское многообразие. Разницы,
особенности, о которых вкратце не расскажешь и никакой картинкой не
проиллюстрируешь: будет шланг, но без слона, матрас, но без тигра, на то они и
следы невиданных зверей.
«Деревенская проза», как та полоска
матраса, — нечто продольное. Поперек волокон не срезать. Это
сборник детский, подростковый, взрослый, пожилой, советский, до- и
постсоветский, радостный и грустный, про девочек и про мальчиков (кстати, вот
это, пожалуй, все-таки ключевая его дихотомия, но почему именно — тянет на
долгие-долгие объяснения в духе детективного финала). Ну и, наконец,
деревенский и городской.
На пакете у Маруси золотое «Gussi»,
А в пакете банка с красным краснодарским чили,
Что она ни скажет дома — ни за что не пустят,
Есть ли кто еще в ответе, чтобы приручили?
Дочитав, вы вряд ли безошибочно
поставите книгу какую-нибудь из мысленных полок, и при этом вряд ли соорудите в
уме новую полку специально для нее; однако еще что-нибудь при случае можно
будет сравнить с Натой Сучковой — по принципу «кто
читал, тот поймет». И это многое: потому что раньше сравнивать было бы не с
чем.