Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2012
Елена Генерозова. Австралия. – М.: Воймега,
2011
Когда-то Ксения Некрасова сделала
запись о Российско-голландской выставке цветов. На русской части – множество
сортов, без учета форм и цвета, богатство чувств и обилие прекрасного, хотя
подобная естественность не исключает и дикости, и бесформенности. У голландцев
же — мало природного, много искусственного, зато поданного с таким отшлифованным
изяществом, что непривычные москвичи ахают.
Я вспомнила об этом, читая
«Австралию» Елены Генерозовой.
Эта книга привлекает меня простотой и
воздухом.
Оптика, понятное дело, у всех разная.
Именно оптикой интересна здесь лирическая героиня – человек в пейзаже. Не
городской по сути человек – напротив, не заслоняющий пейзажа частными
экзистенциальными драмами и неизменно модным скепсисом. Человек мал, но
отчетлив – в масштабе Брейгелевского рисунка. Ясная
черточка на снегу.
Сдержанный пейзаж книги так и хочется
назвать балтийским. Неласковый, серый – но для чуткого
глаза в нем сто оттенков – жемчужный, пепельный, дымчатый… Голые, резкие
деревья и птицы. Автор предпочитает фон неуютный, предвесенний – март, апрель,
туман, свежесть. Но сырые недра земли уже обещают жизнь, а их дыхание
оборачивается ветром. Именно ветер – ключ к этой книге. Он живет почти в каждом
стихотворении, он срывает с места облака, листья, людей – турбулентность,
сквозняк, холодок, до мурашек по коже. (Даже ты дрожишь, голый Аполлон в парке!).
Но эта дрожь сродни любовной. У Генерозовой они так и
действуют параллельно – дрожь простуды и мощь любви. Потому что любовь – это
то, чем мы одержимы по отношению не только к человеку, но и к мирозданию.
Сквозняк "в продутых ветром коридорах мира" – именно тот поток,
доверившись которому не страшно "уплыть по времени". Можно сказать,
что это временной сквозняк. Точнее, пространственно-временной. Как бы край
реальности, за которым всегда – Австралия. И знаки этого перемещения и есть
самые важные вещи у Генерозовой – берег и море. Черта, граница – это вообще
высшее состояние человека, потому что с нее видно что-то другое, то, "как
бывает". И оно, другое, всегда впереди. Остается только отважно идти
(лететь?) на свет, когда подгоняет ветер. Ну да, чистой воды романтизм, дефицит
какового в современной поэзии привычно списывают на актуальное критическое
мышление, отшлифованное и изящное. Тот романтизм, зачастую вольный и
растрепанный, которого нам стало как-то очень не хватать.
И все же главный лирический мотив
книги – не сам полет, а именно предвкушение, наслаждение ожиданием. Поэтому
особую роль здесь играет открытое пространство, "ширина простора".
И не в географии дело. Сон – тоже
другое пространство, другое море. В эту "золотую блажь" так же можно
столкнуть лодку и выплыть сквозь него – куда? Да хоть в ледяные аллеи
Павловска. «Спи веселей», «спи налегке».
Так и уплывем – когда ветер сменится.
А может, просто название поменяет – на попутный. По
нашей воле. Каким захотим – таким и будет. Осталось просто лететь и петь. И
видеть то, что глазами не увидишь – например, как «лес шевельнет кроной, внутри
пернатой» или как «звуки и лепестки ветер в щели задул».
Путешествие всегда начинается с
беспокойства. Пора – не пора? Ветер меняется, море волнуется.
Но главная перемена уже случилась –
или предвкушаема – та, что изнутри. И тогда за любым коридором – свет и
простор, ожидание чуда. «Ожидание праздника». Не случайно я вышла на название
книги Ирины Ермаковой — именно Ермакова и Кенжеев мне
кажутся авторами, с которыми у этой поэзии есть глубинная перекличка.
И как нетрудно, говоря о чудесах,
соскользнуть в одну из двух крайностей – бессмысленный оптимизм или детский
лепет. И тому, и другому свойственно простодушие. Но автор минует эти
опасности, как минует и третью, не впадая в жестокую рефлексию. Ее ощущение
ситуации – не головой, а "спинным". Тогда ветер становится цветным, бликуют зеркала, стекла, витрины, звучит вдали музыка.
Только вперед, навсегда, налегке. Хоть в Австралию. Хоть в Индию духа.
Тогда меняется местность – измененья
сродни чудесам, чудеса следуют за любовью, настоящие ландшафты перетекают в
вымышленные : «плато песен и сновидений», «рытвины
сердца», рубец на любое "прощай". Обживание
внутреннего пространства.
Одинокому страннику все же важно знать,
что он не один. Разве не радость, когда есть с кем перемолвиться – с тем, кто
так же отдался потоку, кто оказался рядом с тобой в этом случайном вихре.
Поэтому во взвихренном мире даже прощание – не повод убиваться,
а повод вместить очередное изменение ландшафта — то, что называется памятью.
Оттого люди так хрупки, так нежно
любимы, ведь очередной сквозняк и… снова пора прощаться. "Тело мое
ветер, дело табак". Нет-нет, никаких трагедий. Никаких жалоб. Ведь у
автора они слитны – "моя печаль – моя радость". В этом пространстве
немыслимо умереть от печали – только от красоты.
Отсюда и ощущение двух языков –
небесного и земного, живого и мертвого. "На одном молчу, на другом учусь
говорить". Ей поначалу кажется, что "веселый хлам слов", как и
другая мишура – средство, которое не только расцветит жизнь, но и останется на
«яркую старость». Но на сквозняке и этого не накопишь – налегке и дальше,
дальше!
Иногда автор срывается в такой
захлеб, почти до косноязычия — словно задохнувшись ветром. «В фартуке грязном —
там, на краю поля , петь и не думать, красиво ли,
некрасиво».
Но сумбур мыслей, путаница слов не
переходят в бесформенность — их держит ритм, пульс мира, созидатель смыслов и
неизменный спутник лучших стихотворений Елены Генерозовой. И можно сказать, что
наслаждение ритмом — еще одно свойство ее поэзии.
Кружится голова, покоя нет.
Это ветер меняется.