Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 2, 2012
Вдовы на корпоративной вечеринке
Они
долго готовились к празднику, покупали платья с блёстками и декольте,
обязательно декольте. Красились: тени, тушь, румяна, причёски, лак, длинные
серьги. Потом курили в туалете, хихикали, как девочки, подводили губы, опять
курили. Пили водку, ели салаты и остывшие «горячие блюда». Танцевали в душном и
тесном зале под Верку Сердючку
и «Белые розы»… "Всё будет хорошо". Во время быстрых танцев
топтались, собравшись в кружок, улыбались друг другу, потом сидели,
обмахивались платочками и смотрели, как потные мужики танцуют с молоденькими
секретаршами, переглядывались и делали вид, что им всё равно. Потом шли стайкой
к метро, несли в пакетах тесные свои туфли-лодочки. Город сиял огнями. Новый
год.
Савва и Васса
Скажем
так: их звали Васса и Савва. Она — полная, беззаботная, весёлая, общительная.
Он — маленький, жилистый и очень серьёзный.
В
школе они сидели за одной партой, разделив её жирной чертой по линейке на две
равные половинки. Но Васса всё время стремилась локтем залезть на саввину часть, ей было тесно, хотелось общаться. Савва
злился и толкал её в бок, но почему-то не пересаживался.
Потом,
сразу после выпускного вечера они поженились. Что делать? И такое бывает.
Года
через два Савву стало раздражать, что Васса слишком вмешивается в его жизнь, дёргает
его, куда-то зовёт из дома. А ему хотелось тишины и покоя. Даже ночью она
стремилась занять большую часть кровати, чем Савва был очень недоволен. Он
перешёл спать на диван.
Жили
они долго и умерли в один год. Дети похоронили их рядом. Осенью положили
гранитную плиту на могилу. Зима была холодная, влажная, с ветрами. Плита на
могиле треснула. Продольная трещина разделила её почти пополам. Но та сторона,
где лежала Васса, была чуть пошире.
Гагры-70-е
Перенесёмся
в Гагры середины 70-х. А почему бы и нет? Если есть воображение, не утрачена
память, тогда вперёд. И вот я уже чувствую запах изнемогающих в испарине
эвкалиптов, слышу лёгкий шорох: это деревья роняют избыточную сухую кору,
снимают с себя её вяло, томно, как красавица тонкий чулок утром после
ночного загула. Розы на клумбах вянут немыслимо роскошно, усыпая пахучими
лепестками землю. После короткого дождя с горячего асфальта поднимается пар, и
можно идти босиком по тёплым лужам к морю, к кофейням, где под диким виноградом
и хмелем ловкие усатые весельчаки варят ароматнейший
кофе по-турецки. 7 копеек, за крошечную чашечку. Кофе нужно пить медленно
маленькими глотками, запивая холодной водой, чтобы не терять свежесть
восприятия, а потом перевернуть чашку, подождать и среди разводов кофейной
гущи, увидеть деву, дракона, рыцаря, горы, — разглядеть свою судьбу.
Природа
не может быть ни развратной ни пошлой, это ясно. Но
именно природа, её избыточность, перезрелая августовская южная красота,
создавала атмосферу разврата. Или всё-таки люди, да, наверное, люди…
Мне
16 лет, меня все воспринимают как ребёнка, ребёнок я, в сущности
и есть, в этой истории я не участник, а скорее сторонний наблюдатель, трезво и
иронично мыслящий подросток, которого никто не принимает всерьёз.
Гагры,
дом творчества писателей, середина 70-х, конец августа. Писателей в этом доме
практически нет, всё чьи-то родственники, знакомые, «нужные люди». Помню
поэта-ханты Ювана Шесталова.
Он галантен, целует дамам ручки, загорает в одиночестве, к этой истории
отношения не имеет. Ещё беременная армянская поэтесса. Она приносит к обеду
огромные пучки ароматных трав: тархун, базилик. «Ешьте, девочки, будете вечно
молодыми…» Мы послушно жуём эти травки, как козы. Вечно молодыми, подумаешь!
Это ли ценно?
Меня
впервые отпустили на юг почти одну, не одну, конечно, а с серьёзной двоюродной
сестрой, ей 23 года, она жутко взрослая.
В
писательском доме мы не потому, что мы внучки уже умершего малоизвестного
поэта, а потому, что отец моей сестры распределяет очень нужные трансформаторы
по всей огромной стране.
Лично
директор поселил нас в люксе, каждый день приветствовал в столовой: «Девочки!
Вы звонили папе? Здоровья ему, всех благ, когда же прибудет трансформатор».
Трансформатор прибыл примерно через неделю, нас тут же переселили из люкса в
более скромный номер: приехал кто-то важный и нужный.
Итак,
море, пляж, публика.
В
центре внимания некий Аркадий. Он приехал из Москвы на белых «Жигулях»,
багажник машины забит коньяком, шампанским и икрой. Утром Аркадий возлежит, как
римский патриций, на деревянном топчане и пьёт шампанское из блюдечка, держа
его по-московски, по-купечески на четырёх растопыренных пальцах. «Любая женщина
хочет быть моей, да многие здесь уже побывали в моей постели», — так говорит
он, подплывая ко мне в море.
«Мне
16 лет!» — гордо говорю я. «Тогда меня здесь не было, мы не знакомы, статья мне
не нужна». Аркадий, суетливо перебирая ручками и ножками, отплывает на
безопасное расстояние. Пусть пока поплавает. В моей истории он сыграет некую
роль.
С
нами за столом сидят две взрослые девицы-москвички. Они курят «Мальборо»,
мешают французские и русские слова, мечтают «заклеить» писателя или дипломата,
учатся в институте иностранных языков. А пока дипломатов на горизонте нет, они
гуляют с «местными». Местные, дети гор, совершенно дикие, почти как Мцыри. Они
купаются только в шторм, бегают по горам во вьетнамках, знают здесь каждую
тропку, каждую сосну.
Случается
так, что красавец-армянин Ефрем, не на шутку влюбляется в одну из лихих девиц. «Я
женюсь на тебе! Ты будешь моей!» Девица хохочет, курит «Мальборо», говорит
что-то шикарное по-французски, по вечерам Ефрем уводит её куда-то в заросли
ореха, в верх по тропке, там где сосны и сухая земля.
Публика
наблюдает за этим романом, публика скучает и обсуждает возможные последствия.
И
тут в наш бывший люкс вселяется некто почти молодой, подтянутый, одинокий, с
усиками.
Дипломат?
Писатель? Солидный человек. Девица забывает Ефрема. Она — вся пружина,
подтянутая и готовая к прыжку. Не заметить это невозможно. Через два дня она
сидит на террасе ресторана с «дипломатом», курит «Мальборо», смеётся и говорит
по-французски.
Ефрем
вне себя, он собирает местных, это уже целая банда, отряд воинов-мстителей.
Ефрем
приходит ко мне: «Ты мне как сестра. Если кто тебя обидит, только скажи. Сейчас
обидели меня. Пойди к ней, скажи, если она не вернётся, я убью её на глазах у
всех». И тут на сцене появляться нож.
Я
иду парламентёром. Мы сидим в холле, девица бледнее простыни, её трясёт. «Боже,
что делать?» Дипломат тут же уходит и запирается на сутки в номере. Возникает
Аркадий. Вальяжная походка. Томный взгляд.
«О
чём судачим, девочки? Всё о своём, о
девичьем?»
Мы
рассказываем ему всё. Он делается страшно серьёзным. Достаёт удостоверение
сотрудника КГБ. «Это не шутки. Сегодня я собираюсь уезжать в Москву. Едем
немедленно. На сборы — 10 минут. Подъеду с чёрного хода, там, где выход из
столовой. Здесь свои законы».
Короче,
девица с Аркадием отбывают в Москву на максимальной скорости, минуя посты ГАИ.
Причём девица лежит на заднем сидении, прикрытая одеялами. Местные устраивают
погоню на старом разбитом автобусе с открытыми дверями. Кто-то едет на
подножке, размахивая чуть ли не топором. Но не догнали. Дева была спасена.
Дракон уполз в логово, ушёл в горы.
Дипломат
спешно отбыл, ни с кем не простившись.
Такие
вот Гагры середины 70-х годов 20 века.
Ficus sycomorus
Лектора
звали Ганнибал. Маленький индеец из Гондураса в выгоревшей на солнце футболке и
лихо заломленной набок кепке рассказывал нам о мозаиках Пафоса. Выпускник
славного Университета Дружбы Народов, он когда-то давно женился на киприотке и теперь знание русского языка обеспечивало ему
надёжный заработок. Под немыслимо жарким солнцем, под невообразимо синим небом он говорил нам примерно такие простые слова: «Была
одна девочка и полюбила она одного мальчика. И мальчик её любил. Девочка
потеряла платочек, а мальчик подумал, что девочку съела большая кошка,
леопард…» и так далее все сладчайшие мифы Древней Греции.
Две
престарелые девочки, лет пятидесяти, густо накрашенные, в коротеньких шортах на
полных бёдрах всё время кокетливо перебивали его:"Ганнибал! Когда мы уже
наконец поедем купаться на место Афродиты?"
«Терпение,
девочки!» — Ганнибал хитро улыбался и подмигивал нам — помолодеть вы всегда
успеете». Девочки смеялись и вытирали салфетками потные лица. Забавные это были
создания. Они вечно терялись в толпе на набережной, догоняли нас, дожёвывая на ходу наспех зажаренные шашлыки или заигрывали со
старым пузатым греком, заманивающим туристов на морские прогулки. «Девочки,
не отставать! — подгонял их Ганнибал — у нас расписание!» Девочки последними
забирались в автобус, шумно дышали и обмахивались платочками.
И
вот заветное место, здесь по преданию Афродита вышла из пены морской, ступила
на огромный чёрный камень, вот он, вон там, смотрите! И явилась миру в голубой
утренней дымке. Так всё и было. Мы с Ганнибалом сели в тени огромного дерева,
прислонились спиной к его древнему стволу и стали смотреть на море.
Девочки
быстро скинули с себя шорты и нырнули в воду. Нужно проплыть вокруг камня один
или два раза, тогда точно помолодеешь.
«Ганнибал!»
— звонко кричали они из воды юными голосами, давай с нами! Ныряй!»
«Я
не хочу молодеть. Вот на родину я бы съездил. 20 лет дома не был. Политика, она
всегда против людей. Кипр я люблю, солнце и море. И этот фикус старый.
Он
потрогал рукой коричневый ствол. «Ficus sycomorus ! — я ведь биолог по
образованию». Он гордо посмотрел на меня и хитро подмигнул: "Девочки! На
выход!"
Вишня
Есть
такое клише «утопает в зелени». Здорово это, конечно, когда дом в этой зелени
утопает. Раньше я себе и представить не могла, что 3-х этажная гостиница может
утонуть в вишнях-черешнях. А в Болгарии это было так. Росли огромные вишни выше
крыши и плодоносили так же высоко и недоступно. Это мне казалось недоступно, а
60 летняя наша соседка, та, что шум моря по ночам слушала, придумала, как эти
ягодки достать. Нужно просто залезть на крышу, крыша плоская, с чердака на неё
выходит вполне цивилизованная дверь. Как это раньше никто не догадался, не
понятно. В общем, полезла она на эту крышу, прошла шагов пять
и вдруг остановилась руками машет, а ноги неподвижные. Кричит нам сверху:
"Спасайте!" Бежим на помощь, смотрим: то вещество, которым крыша
покрыта, растопилось на солнце, соседкины ноги во
вьетнамках прилипли, увязли в тягучей серой мерзости. «Ой! Что же будет?» «Сидите
до ночи. Ночью крыша остынет, можно будет уйти». «Я же сама до ночи
расплавлюсь, ой, люди добрые, помогите!» На крик
садовник прибежал с огромной доской, кинул ей доску: «Вылезай из тапок и беги к
нам». Она вся в слезах, продолжая причитать, перебралась по доске на чердак.
Спрашиваю
садовника: «Как это вы так быстро догадались доску принести?» А он: «Почти
каждую неделю кто-нибудь увязает. Можно урожай тапок собирать».
А
соседка его обнимает: «Спасатель, прямо МЧС! И русский так хорошо знаете!»
А
он гордо: «Я в школе отличником был!»
Второй
отличник, который так же хорошо знал русский, торговал на рынке огурчиками. Ах,
что это были за огурчики!
Шум моря
Чем
хороши дешёвые гостиницы? Тем, что там всегда что-нибудь занятное происходит. Это
вам не пятизвёздочный отель, где на каждый чих имеется своя салфеточка с
вензелем, а на сон грядущий вам кладут на мягкую подушку сладкую конфетку,
чтобы жизнь, не дай Бог, кислой не показалась. В дешёвой же неожиданности
подстерегают за каждым углом.
Давным
давно я с семьёй оказалась в Болгарии в ветшающей
гостинице "Киев". Жили мы довольно далеко от моря, правда, рядом был
большой бассейн, пользоваться которым нам запретили: он был только для жителей
соседнего отеля, четырёхзвёздочных счастливчиков, для
которых в жизни всё включено. Но мы всё-таки бассейном однажды воспользовались:
тащили кто в вёдрах, кто в банках синюю пахнущую хлоркой водичку, для нужд
гигиены, когда в нашей гостинице на сутки отключили воду. Остановить нас никто
не пытался.
Жили
мы на первом этаже, страдали от зловредных уховёрток и сухих каких-то жуков,
которые заползали в наши постели. «Инсекти» ласково
называли их болгары. Терпели мы по молодости и этих самых инсектов.
На курорте, всё-таки жили.
Наша
соседка по столу, впервые попавшая за границу в свои
неполные 60 лет, была всем довольна. Она жила на втором этаже и хвасталась по
телефону подружкам: «Я просыпаюсь утрам от шума моря». А до моря-то быстрым
шагом идти минут двадцать. Ну, ладно, воображение у старушки разыгралось, бывает.
Как-то,
моясь в душе, я увидела на стене ванной страшную многоножку-сколопендру. О том,
как и что я кричала, писать не стану, но болгары прониклись и перевели нас на второй
этаж.
Стало
поспокойней. Но вот под утро просыпаюсь я от грозного
рокота. Гневное море бросает свои дикие волны на каменистый берег. Откуда? Ни
ветра, ни дождя, встаёт тихое радостное солнце. Вот он, шум моря. Старушка не
обманывала. Докатилась и до нас стихия.
Выхожу
на балкон: на соседней лоджии мирно, свернувшись калачиком, спит на двух
стульях мужик, солнце играет на его лакированной лысине. Мужик храпит и могучий
этот храп подобен грозной стихии.
Не
врала старушка-то.
Реален ли субъект?
Тощая,
замученная жизнью девица сидит в автобусе. Пробка,
жара. Девица нервно теребит мятую тетрадку-конспект.
«Субъект,
действующий в информационном пространстве, делает его реальным. Но реален ли
субъект?», — шепчет она серыми губами, — «Реален ли субъект? Да…». Автобус
резко трогается с места, краснолицый крепкий парень, чтобы не упасть, хватается
рукой за спинку кресла, на котором нервно ёрзает девушка. «Немедленно уберите
руку!» — кричит она, «оставьте меня в покое, — вопит
она». Парень испуганно отдёргивает руку. «Успокойтесь, считайте, что я реальный
субъект».
Девушка
смотрит на него мутным взором и опять начинает шептать: «Информационное
пространство… Реален ли субъект?». Жарко.
В
автобус входит толстый добродушный идиот. Он всегда катается на этом маршруте.
У него своя игра и своя цель. На остановках он вылезает первый и галантно подаёт
всем женщинам руку. «Мадам! Позвольте вам помочь,» — и
одаривает даму слюнявой улыбкой.
Дамы
смущаются, но, чтобы не обидеть несчастного, опираются на его потную ладонь.
Шаг-вниз, следующая! Улыбка-шаг-улыбка. Такая вот игра.
Нервная
девушка тоже выходит из автобуса, но идиот прячет руки
за спину, не хочет ей помочь.
«Реален
ли субъект?» — шепчет она синими губами.
И
тут водитель попросил меня: «Скажите, когда загорится зелёный свет, а то я
сегодня что-то плохо вижу».
Мои первые джинсы за железным занавесом
В
середине 70-х отец привёз мне из Парижа первые джинсы. Шикарные:
клёш «от бедра». «В стиле Марлен Дидрих», —
определила бабушка. Но, жаль, что сверху узкие. Стройные бёдра — не моё
достоинство. Джинсы оказались малы. «Как же так! — расстроился папа — я же
просил одну полненькую продавщицу их примерить, ей они были как раз».
«Что
французу хорошо, то русскому не налезет» — пошутила бабушка, всю жизнь
пытавшаяся накормить меня до сыта
и даже больше, словно впрок, помня все голодные годы своей молодости.
На
джинсы пришли посмотреть мои подружки: мерили, щупали, восхищались.
«Говорят,
хорошие джинсы должны стоять!» «Что это значит?». Поставил их посреди комнаты —
они не падают!» «Круто!» «Как же ты их носить будешь? Они же малы тебе.
Продай!»
«Ни
за что!» — от таких ценностей не отказываются. «А пуговицы крутейшие,
сносишь джинсы, подаришь мне пуговицы?»
«Подарю,
если сношу…»
Вечером
бабушка взяла мои элитные штаны, покрутила их, повертела, срезала немного низ,
вставила в бока клинья. И-о чудо! — я в джинсы влезла.
Влезла и стала их носить и в гости и в театр и просто так, с собакой погулять.
Так что шанс получить наследственные пуговицы у моей подружки появились.
Летом
я поехала в Сухуми, там, уже в аэропорту, за мной увязался какой-то тощий
носатый парень. Он шёл, как охотничий пёс по следу, и упорно смотрел на мои
крутые джинсы. Наконец решился: «Продай штаны, девушка, продай!»
«Зачем
вам женские штаны, да ещё такие большие!» «Ушью, носить буду»
«Продай!»
«Нет!» Утром я встретила его на базаре, он снова стал преследовать меня и
нудить: «Девушка, продай штаны».
Поздно
вечером кто-то робко постучал в дверь нашего номера. Не постучал даже, а
поскрёбся. «Кто там?» — строго спросила моя взрослая сестра?
«Девушка
в джинсах здесь живёт?»
Я
открыла дверь: на пороге стоял всё тот же носатый дистрофик: «Продай джинсы,
хорошие деньги даю, двести рублей дам, а? Они тебе всё равно малы!»
«Неет» — закричала я, — не малы».
Не
крик прибежала дежурная по этажу. «Насилуют?» — деловито спросила она.
«Сумасшедший
какой-то пристал к моим джинсам».
«А…
— разочаровалась дежурная, — а я думала, насилуют…»
Джинсовый
маньяк во время разговора куда-то исчез.
«Псих, наверняка» — решили мы с сестрой. Потом нам объяснили,
что это Боря-портной. Он разрежет джинсы по швам, сделает лекала, и обеспечит
весь базар, а то и всю Грузию такими же шикарными штанами.
Так
вот мода находила свои узкие тропы в наше унылое пространство за железным
занавесом.
Рок и суета
А
ещё вместе с джинсами был привезён первый кассетный магнитофон, чудо расчудесное.
Все подружки приходили ко мне и часами орали в микрофон истошными голосами
песни и частушки: «Ух, ты, да, ах, ты, все мы
космонавты». Одна девочка низким голосом читала стихи Ахматовой и Шефнера: «Забывают, забывают, будто якорь опускают на таинственное
дно"…
Потом всё это многократно прослушивалось под общий смех. Где-то валяется до сих
пор эта кассета, только послушать её не на чем. Ушли «кассетники»
постепенно. А девочка, что читала стихи, умерла, говорят, от передозировки.
(Спасибо мадам Мужке)
Серьёзный
один парень сказал мне: «Теперь ты можешь записывать фирменную музыку. Завтра я
принесу тебе диск. Смотри только не поцарапай, он чужой. Надеюсь, у тебя
проигрыватель фирменный!»
«А-то!»
— заверила я.
На
другой день тайно, вечером в парке, за кустами мне был вручён конверт с пластинкой. На обложке патлатые
парни кулаки выставили, на пальцах татуировка "SLAID".
Мне
вообще-то Окуджава нравился, ну, ладно, послушаем этих.
Проводов
для записи у меня не было, я поставила диск на проигрыватель «Ригонда», рядом-магнитофон на «RECORD».
Раздался грохот, свист, какой-то непонятный резонанс с посудой в серванте: звон
и трепет.
Я
прикрыла дверь и тихо, на цыпочках, вышла из комнаты, во время записи в
гостиной звонил телефон, но я разумно не подходила.
Итак,
у меня появилась первая крутая музыка. Правда, до конца я ею ни разу не
насладилась, здоровья не хватило, нервная система слабовата.
Но люди брали запись слушать, те у кого «кассетники»
стали появляться.
Говорили:
«Круто забирает».
То,
что музыка вполне хорошая я поняла только сейчас. По «Эху Москвы» ночью
передавали. И тут звонит какая-то девица возмущённая: «Хватит музыку для
пенсионеров крутить!»
Мужик с топором
Когда
мне было года два, а, может быть, три, не помню точно, мы жили на одной даче. Снимали
комнату и веранду, а, может быть, просто комнату, тогда это было для меня не
существенно. Места мне в этом возрасте всегда хватало. Дом был огромный,
бревенчатый. Дом и заросший травою двор. По двору бегали разновозрастные дети,
тоже дачники. Хозяин наш где-то работал, может, на ферме, а, может, в конторе.
Уезжал по утрам на велосипеде, в пиджаке и кирзовых сапогах, весело насвистывая
какой-то мотивчик: «Привет, ребятки!» — кричал он нам и махал большой мягкой
рукой. Тишайший был человек. По воскресеньям хозяин пил водку один, на крыльце. Сидел в трусах и белой майке и
пил. Как только бутылка заканчивалась, он вскакивал на ноги, бешено крутил
головой, хватал спрятанный под крыльцом топор и кричал: «Всех зарублю!» В это
время нужно было бежать домой и прятаться. Жутко было, но и посмотреть
хотелось, что же дальше. Побегав с топором по пустому двору и не найдя ни одной
жертвы, хозяин бросал топор и шёл на сеновал спать. Милейший был человек, когда
трезвый. Обычная история.
Через
несколько лет я гостила у бабушки на Урале. И там то же. Соседка по выходным
прибегала спасаться от любимого мужа, который в белой майке и семейных трусах
бегал с топором по двору и кричал: «Зарублю гадов».
Так как гадов поблизости не было, то мужик,
набегавшись, отправлялся домой спать, и соседка, напившись чая с вареньем,
отдуваясь и вытирая пот с влажного лба краем белого платочка, могла
спокойно идти восвояси. Продолжать семейную жизнь.
Это
были сильные впечатления детства. И вот иногда я думаю, сколько таких мужиков в
России по своим дворам с топорами бегают, огромная армия, наверное, сила
невиданная и страсть испепеляющая, да…
Петербургский вазон
Искусствоведы
и философы любят рассуждать о метафизике пространства, о мистической загадке
Петербурга и о нашей непростой евразийской душе. Я же просто рассказываю
истории, как чукча в чуме, пишу о том, что вижу, потому что чудесное, забавное
и даже мистическое, всегда рядом, только приглядись.
Например,
наш проходной двор с помойкой, котельной и глухой кирпичной стеной. Семилетний
сын моей подруги, впервые заглянул сюда и сразу сказал: «Мама! Здесь всё похоже
на место преступления!» И был, конечно, прав. Весь сериал «Бандитский Петербург»
снимался в наших дворах. Да и сейчас киношники, без
дополнительных декораций часами снимают у нас сцены убийств и других злодеяний.
Да
что там двор, обычный цементный вазон, который стоит уже год на нашем крыльце,
очень даже о многом может нам поведать.
Когда
я была в Испании, то всё время восхищалась красотой маленьких тёмных городских
двориков: тут тебе и фонтанчик и цветы и скульптура. «Вот
бы у нас так!» — мечтала я. И что же? Мечта материализовалась, но как всегда,
немножко не так, скромненько. Волей какого-то славного чиновника на нашем
крыльце поставили простой цементный вазон и даже земельки насыпали. Сажайте,
мол, граждане, цветочки.
Я
на радостях накупила рассаду и весной посадила бегонию, в тени всё равно расти
ничего больше не станет. Зажила моя клумба загадочной российской жизнью, не без
метафизики, конечно, Петербург, всё-таки.
Сначала,
на Троицу, когда православные посещают могилы предков, стали пропадать
цветочки. Видимо, бедные люди решили порадовать умерших нашей бегонией, ну да,
Бог с ними. Новые посадили. Потом «Зенит» проиграл (или выиграл?) какой-то
важный матч. Фанаты прошли по дворам и повалили всё, что можно было повалить.
Любимый вазон валялся на асфальте, земля высыпалась, цветы с корнем вырваны.
Ничего, мы всё поправили, мы упорные.
Потом
наркоманы стали бросать шприцы в многострадальную клумбочку, потому что они,
как известно, не чужды прекрасного, эти несчастные цветы зла.
Как-то
осенью, когда бегония уже начала увядать, в клумбе появились зеркальце, помада,
записная книжечка и платочек — наивное содержимое девичьей сумочки. Всё, кроме
кошелька. Видимо, кто-то украл сумку, кошелёк забрал, а ненужное
— выбросил в вазон. Или новый Раскольников прятал в цветах улики своего
злодейства?
Что
же, «здесь всё похоже на место преступления».
А
вчера, в четверг Пасхальной недели, кто-то бросил в вазон иконки. Дева Мария,
Ксения Петербуржская и Св. Николай. Старенькие
выцветшие бумажные картинки, наклеенные на досочку.
Валялись
они, униженные и оскорблённые, в сырой земле, но чья-то заботливая рука подняла
их и устроила у нас на почтовых ящиках целый иконостас.
Ангелы иронии
Когда
становится совсем уж темно и скользко, на нашей улице появляется Человек с Двумя Зонтиками. Идёт по прямой.
Никому не уступает дорогу. Он размахивает закрытыми зонтами, как самурай
мечами, взгляд его пылает благородным гневом. Воитель этот не идёт, а как будто
парит над ледяным тротуаром. Зонтики нужны ему, как шест эквилибристу.
Замечено, встреча с ним — к большой беде.
А
ещё во дворах обитает старуха, она находит все брошенные бутылки и разбивает их
об асфальт, выкрикивая чудовищные проклятья. Муж её, человек тихий, проводит
всё время в парке возле синих туалетов. Он сидит на железном стуле рядом с
туалетной работницей, ведёт с ней неспешные беседы. У ног их спят дикие псы.
Зимой несчастный муж приносит с собой подушечку, чтобы не холодно было сидеть.
Вечером
старуха пинками и криками загоняет его домой.
Иногда
во двор приезжают киношники. Они ставят свои столики и
палатки прямо возле развалившейся помойки и часами снимают ужасы Петербурга,
какой-нибудь криминальный сериал. Артисты пьют кофе из термосов, курят,
смеются, рассказывают друг другу что-то забавное, повторяют раз двадцать одни и
те же жесты. И тогда весёлый ангел иронии садится на карниз соседнего дома, свесив ножки и начинает пускать по стенам солнечных
зайчиков. А голуби, испугавшись его, взлетают все разом с карниза, кружат низко
над головами киношников, задевая их сизыми крыльями.
Гуманист-мизантроп
В
последнее время я ощущаю себя гуманистом-мизантропом. То есть с утра я — чистый,
как родник, гуманист, со светлыми мыслями и добрыми чувствами, особенно, если
высплюсь. Но вот выхожу на крылечко: за ночь алкоголики бутылки набросали,
стаканчики и что-то мерзкое недоеденное из соседнего магазина. Как гуманист,
собираю всё это в мешочек и выношу на помойку, как мизантроп думаю: «Сволочи». Дальше — в метро сажусь. Как
гуманист, любуюсь, какие у нас девушки в Петербурге нарядные, да красивые, и
юноши, чуть похуже, но тоже ничего, симпатичные попадаются, дамы элегантные,
старушки милые, но тут кто-то на ногу наступит, кто-то перегаром дыхнёт,
толкнёт, оттеснит… и вот — я уже-сущий мизантроп.
А
на работе… Всех лечить. спасать,
любить. Первой зашёл, лечить, любить, второй зашёл-лечить,
любить, третий, лечить, четвёртый, пятый… десятый… пятнадцатый, уж лучше бы
не заходил… Дверь закройте! Без записи не принимаю! За эту зарплату
работать, себя не уважать… Видеть никого не хочу. Домой. Домой приходит
мизантроп, тем более, что моё отсутствие алкоголики
снова бутылки — банки на пороге накидали, глаза бы мои не смотрели!
Русская застольная
Она
говорит: «Я так расстроена, что в стране-то творится, лидера нет, всё нечестно,
кусок в горло не лезет».
А
мы ей: «Ешь салатик, сами резали, салатик честный, ешь». Она ест: «Да, хороший
салатик, мне потом рецептик дайте, но кризис, кризис,
третья волна, евро шатается, аппетита нет совсем…» А мы ей: «Смотри рыбка какая свежая, ну, хоть кусочек съешь, праздник ведь…» Она
ест: «Хороша рыбка, лучок жарили? Морковочку тёрли?
На мелкой тёрочке? Ага. Но рубль-то, рубль куда
катится, и средний класс мельчает, не дают подняться. Я прям есть
и спать не могу, вся на нервах. Положите ка мне ещё вон тот кусочек, да, да тот
с жирком, люблю с жирком… На рынке брали? Но цены-то, цены… Жулики одни и
продают и покупают. Иначе, откуда у них деньги, сидят на трубе. Я прям не могу, подлейте водички мне, прям кусок в горло не
лезет… Ну, с праздничком, что ли? Хотя, какой нынче праздник, сами понимаете.
Эх».
Рассказ старушки
—
Это точно рано утром было, кот ещё спал. Он у нас до восьми не встаёт, лентяй такой. Тем более с вечера, слышь,
он птичку поймал. Махонькую такую, я у него отобрала, гляжу:
пёрышки серенькие, лёгонькие у неё, крови нет совсем, но уже не дышит.
Задушил. Я её в огороде закопала, под малиной. Малина нынче сладкая уродилась,
съешь, дочка, ягодку… Слышь, кот-то обиделся, видно,
за птичку, спать на чердак ушёл, тоже с характером. Вообще-то он со мной спит,
греет. Ночью холодно в доме.
—
Ну, дальше что? Дальше рассказывай.
—
Так вот, кот ещё спал, слышу: машина подъезжает, я ведь не жду никого – день
будний, кот ещё спит. А тут машина на участок въезжает.
Я
— к окну, смотрю, Лёшечки нашего
машина, а в машине, вроде, девушка. Выхожу на крыльцо, а кот тут как тут, с
чердака спрыгнул, хвостом машет, когтями скребёт, волнуется.
—
Ты девушку-то видела, какая она?
—
Она же в машине была, нет, не видела. Лёшечка
говорит: дай, мол, бабушка, мне ключи от бани, мы в баню пойдём. Я дала. Они в
баню и пошли.
—
Девушку-то, девушку рассмотрела, мама, какая она, блондинка?
—
Может, и блондинка, я без очков плохо вижу, да и в дом пошла, мне кота кормить
надо.
—
Эх, что же ты, мама, не туда смотришь, с кем наш Лёшечка
был, кто она, мы так и не знаем.
—
Захочет, сам покажет, а так, что смотреть: сегодня блондинка, завтра брюнетка,
пошли лучше, кот, спать, темнеет уже, ишь толстый какой стал, гонять тебя
нужно, гонять…
Иногда мы вспоминаем Сеню
Сеня
был нашим дачным соседом. Вернее так: у Сени была дача, а мы снимали комнатку
по соседству. Сеня, определённо, был богачом, он служил директором рыбного
магазина на Большом проспекте, мы заходили туда иногда полюбоваться на живых
карпов. Карпы плавали в большом мраморном аквариуме, они смотрели умными
глазами и беззвучно открывали рты. Ловкий продавец вытаскивал их сачком.
Однажды мы принесли такого карпа домой. Он ожил на столе и укусил бабашку за
палец. Убить его никто не решался, поэтому мы налили в ванную воду, карп ещё
несколько дней там плавал, пока не сдох, в это время
никто не мылся.
Итак,
мраморный бассейн, мраморные прилавки с рыбой, огромный засушенный краб на
стене. Сеня был хозяином всей этой роскоши, он был лыс, смугл, красив и важен,
как министр. Он носил белоснежный халат, как профессор. Он был эстет.
Жена
Сени ходила в голубых шёлковых пижамах, она тоже была красавица, прямо из песен
Вертинского… Утром она выходила на крыльцо и мазала лицо только что сорванной
клубникой. Сидела, грелась на солнышке и пила из синей фарфоровой чашки кофе с
густыми сливками. Очень красиво!
Она
часто повторяла: «У моего мужа всего два класса образования, но голова его — Дом
Советов, дай Б-г каждому…»
Эта
самая жена когда-то в детстве дружила с моей бабушкой, поэтому мы на правах
друзей и соседей навещали богатый Сенин дом, даже иногда смотрели телевизор,
сидя в роскошных, обитых шёлком креслах. Но, если Сеня ел, то нас просили всех
удалиться в сад. Никто, включая жену, не имел права лицезреть
директора, принимающего пищу. Однажды, правда, важный Сеня позвал меня в
комнату во время трапезы. Он сказал: «Ты внучка профессора и дочка профессора
наверняка не умеешь правильно есть рыбу. Смотри и учись». И он начал виртуозно
работать специальной вилкой и особым серебряным ножом, отправляя в рот нежные
розовые кусочки форели. Попрактиковаться с рыбой он мне так и не предложил.
Урок остался в памяти.
Когда
Сеня напивался, а это было очень редко, он писал в хрустальные вазы, тяжёлые,
старинные, антикварные, отделанные тёмным серебром. «Жена!» — кричал он на весь
дом — «подай мне вазу для малой нужды, это я могу себе позволить». И позволял.
Однажды
нагрянули какие-то Органы и Сеня «ушёл в тень». Так говорили взрослые. Он снял
белый халат и затаился на даче. Говорят, что деньги он прятал в огромных
алюминиевых бидонах, в которых раньше продавали молоко. Но это, конечно, только
слухи и дела давно минувших дней.
Итак,
через столько лет, мы иногда вспоминаем Сеню. Потому что никто из наших
знакомых не умел или не хотел так «шикарно» жить.