Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2012
Собеседование
Маха была на третьем месяце и ненавидела
тебя. Ты не знал, почему и думал всякое: что приносишь мало денег, что, там,
внимания ей мало, или понимания, когда ты засыпаешь, и она, наконец, что-то
тебе рассказывает, а не ходит по дому букой. Тихой, любимой букой.
Когда удавалось, ты смотрел на нее
исподлобья, и хотел бухнуться на колени, выдыхать ей в живот нежности, шептать,
но тебе это казалось не по-мужски. По-мужски это улыбаться половиной рта,
морозить что-то вроде: «Ну чо
за ботва? Ну иди сюда».
Она шла. Ты дышал ее волосами, а они,
длинные, не пахли ни краской, ни духами, а отяжелевшей женщиной, на которую так
потом и не налезли ливайсы, купленные ею в восьмом
классе на первые заработанные деньги.
Маха ненавидела тебя тихо (ты только
потом узнал, что так бывает: они ненавидят тех, от кого тяжелы), без скандалов,
наверное, потому в итоге и заболела и обросла для тебя словами: «отравление
плода», «угроза жизни матери», «возможно, придется принимать решение». «Она
жить будет?» — спрашивал ты. «Ничего не можем обещать» — отвечали тебе.
А было ли что-то важнее для тебя,
старшего из четырех отцовских оболтусов? Для которого во-первых и в главных всегда была мелочь, учившаяся
держать головку, сидеть, стоять, ходить, болтать-лопотать.
Узнав, что нечто, чему нельзя выбить
зубы, угрожает Махе и ее пузу, ты позвонил Рогову.
Оказалось, что он стал четвертым мужем известной вам обоим А.П. Ты припёрся к ним, кривой, сел на кухне, на вопрос «Что
случилось?» — через зубы (а как еще?) рассказал.
А.П. зачем-то спросила, всё ли так
плохо, наверное, затем, чтобы ты кивнул, она позвонила второму мужу, и Маха
вернулась домой через неделю, вроде как здоровая. Стеснялась, что ей обрили
лобок. Когда ты трогал ладонью чуть проросшее у нее там, тебе казалось, что над
твоей женщиной было совершено насилие.
Еще пару недель было спокойно. Как-то
ночью она в темноте шепнула: «Папка, принеси водички». Ты рывком проснулся,
спросил: «Чего шепчешь?» Она тебе ладошку к губам приложила: «Тссс, не буди его там (на живот себе показала). Я пить
хочу».
Пока пила, сел на кровать, голову
почесал, и только тогда спросил: «Ты как меня назвала?»
А через неделю ее снова надо было везти
в больницу.
После, когда ты, зеленый от горя, сидел,
открыв шкаф, где пахло ее платьями, позвонила А.П., сказала, что с тебя букет
за ее звонок второму мужу. Ты огрызнулся, сказал, что будет ей букет, вот
только Маха опять в больнице.
Вечером ты опять задавал вопросы врачу,
а от ответов не мог спать. Лежал на неразложенном диване, крутил в плеере
радиостанции. Валерьянка не помогала. От элениума становилось хуже. С
димедролом ты боялся переборщить и выкинул его весь из дома, тем более что
переборщить иногда хотелось очень уж. Других средств не знал, а водки не пил.
Плохо, когда твоей женщине с пузом угрожает нечто, чему нельзя выбить зубы. Ох и плохо.
К Махе не пускали. А.П. помочь уже не могла, только,
накинув халат, навещала ее, докладывала о результатах, усмехалась, и за одно это тебе хотелось целовать ей руки, но это не
по-мужски. По-мужски это улыбаться половиной рта и т.д.
Ты, как многие молодые, носился тогда с
этим своим «по-мужски». Вот ведь, Шварценеггер недоделанный: еле ноги волохал от бессонницы, бросил учебу, какое-то время еще до
спортзала доплетался, пока сердце не посадил, а ведь стоило один раз как
следует разреветься, ткнувшись мордой в ладони хотя бы той же А.П., (а она была
бы не против, на то нюх у тебя). Но нет: ходил,
скипидарился, пот из себя гнал и, когда через два месяца Маху выписали, был не
способен даже встретить.
Встретила ее А.П., отвезла к себе,
позвонила: «Тебе лучше не приезжать пока. Пусть успокоится. Тонус матки
высокий. Говорят, могут быть преждевременные роды. Лучше ей не нервничать».
Тем временем, старшему сыну А.П.,
похожему на молодого Есенина Александру, стало шестнадцать.
Он был немногим младше тебя, если в
годах, и многим, если в другом. С матерью не жил.
Бабушка считала, что квартира матери оказывает плохое влияние. Правильно
считала. Учился за границей, брал уроки музыки и танцев, по праву считал себя
образованнее и способнее многих, что делало его иногда порядочным говнюком.
Младшего сына, Вовку-бутуза, А.П.
бабушке не отдавала, называла его «инфант» и крепко материлась, когда за
Вовкины выходки ему кто-то отвешивал щелбан. Очень
А.П. один раз умилилась, когда звонила домой оставшемуся с Вовкой Рогову. Тот
сказал: «Он меня бил-бил, теперь устал, сидит, мультики смотрит».
Александру были в новинку нравы
материной квартиры, где, казалось, каждый угол пропах случайными связями. Среди
дорогой советской мебели, хрусталей за стеклом, много места. И то, что вряд ли
есть что-то красивее беременности, он понял, когда увидел тень Махи на кухне.
Тень прикуривала. Торчали живот и сигарета. И, о господи, как же эта женщина
пахла! Как убирала длинные, первобытно некрашеные и распущенные волосы за ухо!
Тем вечером, когда А.П., привезла Маху из больницы к себе, Александр напился.
А.П. будто того и ждала. Таскала блюющего в ванную, умывала, сидела измотанная под утро с тобой на кухне, где темно (твои глаза
из-за бессонницы свет не любили), курила-курила, смеялась. А ты кивал.
— Дети растут, — она затянулась. — Вот и
ты год назад был еще мальчик, а сейчас мужчина. Здоровый.
Тебя эта история и вправду сделала
порядком старше твоих надцати.
Отставив пальцы, в которых сигарета, она
тронула твое плечо. Провела снизу вверх, сжала чуть. Ты глянул на ее руку как
на птицу. Плечо под ней чувствовало себя мужским.
— Я завтра Маху увезу. Нам домой надо.
— Если она захочет.
— Да, если захочет. Надо же как. Саня.
Первый раз, поди, напился ребенок.
Следующий день в квартире А.П. застал
вас втроем: Маха перед телеком на диване, позади нее — ты, наконец-то спишь, но
от бессонницы еще серый. От тебя видно только кисть на ее животе, а на полу
по-турецки — Александр, без майки, с гитарой, шепотом рассказывал ей как за
границей курят траву и струны потихоньку перебирал. Маха внимала.
Когда ты проснулся, они были на кухне.
— Сань, куда телефон переставили? —
спросил ты.
— У матери в комнате, — по-взрослому он
бросил.
Там А.П. спала на спине поверх одеяла. В
халате. Ты вошел, взял телефонный аппарат, сел на пол рядом с кроватью. Голова
А.П. открыла глаза напротив твоей головы:
— Привет.
— Здорово, — улыбнулся, зажав трубку
между щекой и плечом. — Чего дрыхнешь?
— А чего делать? – А.П. потянулась,
перевернулась на живот, выпустив из под
халата стройную, как у девочки, ногу почти до того места, где начинался зад, в
джинсах выглядевший очень даже; протянула руку, погладила тебя по голове, да
так, что ты вскочил, однако продолжал слушать в трубке длинные гудки.
— Рогов где? — спросил ты, чтобы хоть
что-то спросить.
— Не знаю, — А.П. рассмеялась и
посмотрела на тебя самкой, — он у нас птичка вольная, — перевернулась опять на
спину, закинула за голову руки, показывая подмышки.
Ты подумал, что сейчас она распахнет
халат, ты сбежишь, и получится по-дурацки, но — не распахнула. Резко села,
стала прическу упорядочивать, резюмировала:
— Ладно, проехали. Ты мне букет должен,
не забыл?
— Помню, — ты положил трубку, забыв,
куда и зачем звонил.
Вернулся в кухню. Пахло юношеским потом.
— Ну, поехали что ли? — ты махнул Махе рукой в сторону прихожей и увидел, что Александр меряет
тебя взглядом. Неумело так, в лобовую. Ты тряхнул в его сторону башкой:
— Чо?
Вы вернулись домой. Кажется,
налаживалось. Ты стал спать. На работу опять пошёл. Маха принялась развешивать
по дому найденные на антресолях тряпочки. Поставила себе натюрморт из цветка алоэ
и чайной чашки; достала где-то кисти, краски. Только вот однажды ты увидел
магнитофон. Ничего себе такой, на взгляд — долларов за сто, удивился, спросил:
— Это что?
— Саша подарил, — она улыбнулась.
— Спасибо Саше, — ты на улыбку ответил,
но что-то внутри заставило потом пройтись по квартире, поискать мужские следы.
— Часто он бывает?
— Каждый день почти, — она отвечала без
вины в голосе, но тебя в пот бросило.
— Ладно, — успокоил ты сам себя вслух, —
тока с магнитофонами пусть не перебарщивает. А.П., конечно, богатая женщина, но
это вот, короче.
— Ладно, — ответила Маха легко, а на
следующий день, вернувшись домой, ты ее не нашел.
Подумал – погулять вышла: натюрморт не разобран, постель раскрыта, в ванной – шмотки мокрые на веревке. Зажигалка на столе. Свет горит.
Что тут тебя дернуло – ты так и не понял, но ломанулся к метро бегом и увидел,
как они стоят, курят у входа, прислонившись к парапету.
— Привет, — ты сказал это Махе, на Александра не взглянул. — Где лазишь-то? Записку бы
хоть оставила.
Александр ей руку на плечо положил:
— Ну, что, поехали?
Ты сделал вид, что не заметил ни его
реплики, ни жеста.
— Не сердись, я у А.П. побуду пару дней,
— сказала Маха и посмотрела тебе на кроссовки.
— Я против, —
сказал ты жестко, может быть слишком уж, — пойдем домой.
— Решайте, — Александр поднял вверх обе
руки, отошел, перестал видеть и слышать в вашу сторону.
— Мы пойдем, — сказала Маха тихо, смяла
сигарету об парапет и повернулась спиной.
Тебя вышибло это «мы».
Когда они ушли, ты встал на руки,
постоял так пару минут, понял, что в пустую квартиру не
пойдешь. Потом – бегал, пока резь в легких не стала невыносимой, а когда
стала – наддал еще. Надо было вымотаться, заснуть и завтра – на работу. Работа
была нужна из-за малыша.
Не вымотался.
Каким местом ты чувствуешь, что женщина
от тебя уходит? Душа – не канает, ее и нет вовсе, это из божественных
субстанций, в них ты не верил, зато верил в холодный душ и кардиограмму с физнагрузкой, которая вот уже месяца три как ничего
хорошего не показывала. Ну и фиг! Молиться ей, что ли?
Вот если б посчастливилось спать! И в зале, и на работе ты чувствовал, как
где-то слева, внутри внутренности подреберные затекают до иголочек, будто
отлежанные, когда думаешь про Маху хорошее: как
валялась, устроив щеку чуть ниже твоей ключицы, укрытая твоими руками,
говорила: «Какие огромные руки», а они не были огромными, но от ее слов
становились; как называла тебя «мой мужчина» и это делало тебя будто бы выше
ростом; как, съев яблоко, клала себе на живот твою ладонь: «Послушай, он там яблоко
жрёт», и про «Папка, принеси
водички» тоже.
Потом прошло время. Маха была на восьмом
месяце.
Ты набирал номер А.П., она говорила, что
все хорошо. Пока ты не сообщил, что собираешься подарить ей букет и не припёрся среди ночи. Без букета. Она вышла к тебе на
лестницу и дверь за собой прихлопнула. Закурила и через дым и усмешку сказала:
— Ты лучше не приходи больше. У них там
все хорошо вроде. И вообще ты уверен, что ребенок твой?
— Уверен.
— И откуда? — она опять усмехнулась, и
ты понял, что ни фига ни в чем не уверен. — Ты ведь
понимаешь, если она с тобой переспала пару раз, это еще не значит…
— Ни хрена себе
пару раз, — перебил ты, и улыбнулся половиной рта. — Чего городишь?
Она посмотрела слишком уж серьезно, то
ли нарочно, чтобы ты поверил, то ли и правда так думала.
— Любовь у них, — и дым выпустила.
Как-то ты понял, что она не врет. То ли
потому что на ее халате (том самом из под которого она выпускала ногу) появились подмышками пятна,
то ли от того, что затягивалась она часто. А еще понял, что она ляжет вот
здесь, но сделает все, чтобы у ее сына это было. Пусть
неправильно, пусть шестнадцать ему, пусть рано, пусть, там, институт-работа побоку, пусть ребенок чужой, фигня! Только пусть. Оно.
Будет.
Живем мы и впрямь один раз. Тогда тебе
показалось, что никто лучше вас с А.П. в это не врубается.
Ты пошел на нее, чувствуя, что совсем не
волнуешься. Рассеянное зрение. Руки готовы причинять боль, тело – не
чувствовать ее. А.П. не стала пятиться, а опять усмехнулась, затянулась
финальный раз, кинула окурок на пол:
— Убьешь меня что ли?
Ты не ответил. И тогда – попятилась,
пока не нашла спиной дверь квартиры, но страха в женщине не было. Когда ты
поднял руку, она свернулась: закрыла ладонями руками голову, лицо, выставила
вперед колено и чуть нагнулась вперед. Ты дважды воткнул кулак в железную дверь
рядом с ее шеей, чуть задев волосы, «Баммм-Баммммм!»
Развернулся, набычился,
ломанулся по лестнице вниз.
— Эй, эй, эй,
не уходи так!
Ты остановился на площадке между
этажами, повернулся к ней. Она снова усмехнулась, но теперь не подействовало,
тогда – спустилась, шлепая тапочками, положила ладонь тебе на загривок, —
может, договоримся как-нибудь?
— Блядь, дура!
— ты усмехнулся сам, и ладонь убралась, — Как? Как мы договоримся?
Маха родила легко, девочку с серьезной
мордочкой, торчащей из свертка в окне роддома. Сама была вроде уже ничего,
смотрела, будто ты мог что-то исправить, говорила:
— Я пустая. У меня на животе мешочек.
— Я тебе кроватку привезу, — отвечал ты,
и улыбался так, как никогда больше, — и коляску большую, чтобы гулять.
— Хорошо, — Маха тоже улыбалась, — я
хотела тебя попросить, но как-то странно тебя просить сейчас.
Всю следующую неделю ты был совершенно
счастлив, раздобывать кроватку, коляску и вместе с другими отцами орать под
окнами роддома, пока однажды не высунулась незнакомая и не сказала, что Маху
забрали.
На этот раз А.П. тебя впустила. Когда
мыл руки, встала в дверях, так, чтобы, подняв глаза, ты видел ее в зеркале над
раковиной. На вопросы – усмехалась, опасливо на этот раз.
— Как малявка,
спокойная? Спать Махе дает? Не плачет? — спросил ты.
— Спокойная. Так скрипит чуть-чуть,
когда есть хочет. – А.П. смотрела на тебя как на красивое животное, — ты,
кстати, пожрешь чего-нибудь?
— Нет.
Ты сплюнул в раковину, закрыл воду, ткнулся руками в ближайшее полотенце: Ну, где она там?
— Кормит.
Ты вломился в комнату. Маха вздрогнула и
прикрылась пеленкой. Малявка потеряла грудь,
заскрипела, но Маха — «чшш, чшш»,
дала ей опять грудь, и они успокоились.
— Прости, — ты с усилием провел ладонью
себе по лицу от лба до подбородка и вышел.
Через минуту она позвала тебя из-за
двери. Ты вошел и увидел на Махе свободное платье, с вырезом, чтобы удобно
доставать грудь, мокрое от молока. Малявка у нее на
руках столбушком, после кормежки икала, как икают
груднички, всем тельцем.
— У меня много молока. Я иногда утром
просыпаюсь, а постель мокрая. – Маха протянула тебе малявку,
— Держи!
Ты взял ее тоже столбушком,
стал ходить по комнате, шептать ей в макушку:
— Облопалась, мелкая? Покормила тебя
мамка? Мартышка моя. Мартыыышка, — выдыхал ей в пух
на головушке.
Ласковых слов ты знал меньше, чем
матерных. Поэтому стал просто ходить по комнате с малявкой
на руках. Казалось, что у тебя когда-то давно забрали здоровенный кусок
туловища, прямо из того места, куда тычут, если говорят «Я». А ты и не замечал,
пока дочка не ткнулась тебе туда носиком и не уснула.
Донес ее до кроватки, положил. Она заежилась, ручушками
замахала, даже немного скрипнула. Ты улыбнулся так, что в комнате, наверное,
светлее стало, подул ей на лобик, шепнул: «Еженый мой,
кукоженный, скрипучка моя. Спи скорей».
Через месяц Маха зарегистрировала
ребенка с Александром, и А.П. попросила тебя больше не появляться. Ты тогда
чуть не придушил бедного Саню. Как на тренировке, взял одной рукой за воротник,
предплечье – в кадык, сунул коленом под ребра, а когда тот согнулся, тонкий,
податливый, сверху зафиксировал другой рукой и стал считать: 5 секунд – потеря
сознания, 10 – кранты. Через 2 секунды он начал
хрипеть, ты отпустил и вышел из квартиры, кинув на ходу — «встретимся в суде»,
но в суд так и не пошел и звонить-появляться перестал.
Через некоторое время сошелся с девкой, подцепленной
на концерте. Бросил институт, зал, работу. Жил на ее деньги, которые шли на еду
и батарейки для плеера. Не собачились вы только когда трахались, и так прошел год, после которого Маха
позвонила и сказала, что живет у мамы, денег нет, и дочка на тебя похожа, а еще
через пару месяцев вы опять съехались. Девку выгонял
трижды, и дважды она возвращалась в соплях. Говорила, что ее место, дескать,
рядом с тобой, что, любит, хочет, etc. Чего она? Год
тащила тебя, а ты ей пинка. С родителями ей совсем уж
не с руки было что ли?
С А.П. получилось хуже.
Ночью вам позвонил некто, представился
следователем и спросил, знает ли Маха Александра, который знает господина К. И
не могла бы она сейчас подъехать и дать показания.
У вас на лицах проступили все 70 лет
этой чертовой власти. Ты стал говорить: «вообще не ходи, нафиг, никуда, и,
откуда он телефон этой съемной квартиры взял? Хочет чего – пусть повестку
присылает». И т.д. А на следующий день к вам приехал Рогов, уже полгода пребывавший с А.П. в разводе и лица на нем, мягко
говоря, не было.
Саня, был ни при чем. Пару месяцев
назад, некто К., еще «пеленочный» Санин друг, вместе с каким-то товарищем пришли
к А.П. и стали требовать деньги, откуда-то зная (она и не скрывала особо), что
та недавно продала квартиру, доставшуюся ей по наследству от кого-то там. Ты
прям представил, как А.П. видя перед собой двух молодых и фиг знает сколько уже лет знакомых парнишек, которые не раз и не
два ночевали у нее с подружками, закуривает и усмехается: «Вы чо, ребят? Деньги в банке, в сейфе, как я вам их дам? А
вернете когда? Вы ж беспортошная команда».
Тогда ее связали и начали бить, жечь
предплечья, тонкие, никогда не знавшие работы тяжелее мытья тарелок за
сыновьями. Жгли вилками и ножами, нагретыми докрасна тут же, на плите, где не
раз эти люди глинтвейн бодяжили и чайник грели. Небось, они и пассатижи, пальцы ей плющить, знали, где искать: как
войдешь – налево, стенной шкаф, вторая полка сверху.
Тебе подумалось, что, наверное, она и
тут усмехалась. Орала, а потом усмехалась, как тогда на лестнице.
Ее пытали четыре часа, пока не пришел из
школы Вовка-бутуз, класса из третьего уже что ли. Она, небось, дура, подумала, что на этом закончится, и все сделают вид,
что это они с дядями играют просто, что мама обожглась, когда картошку жарила,
а лицо разбила, когда белье вешала да грохнулась, непутевая, с табуретки.
Но К. взял Вовку и стал его душить,
напугать А.П., наверное, хотел. И напугал, но они поздно заметили, что обормотик описался и посинел.
Вот тут воображение тебе отказало
настолько, что ты, едва не ударивший ее однажды, стал потеть, как перед выходом
на ковер (руки готовы причинять боль, тело – не чувствовать ее), жертву искал.
Нашел косяк дверной, руку об него расшиб и понял, что конечно, конечно, двум
этим (как их и назвать-то?) после Вовки пришлось «разобраться» и с А.П., а еще
понял, что теперь был бы способен умереть за нее. Или убить. И до десяти
считать бы не стал, как с Саней, а заставил бы их ливер свой жрать
без помощи рук. Или еще чего.
Там у нее сексодром
такой стоял в комнате, где при желании могло человек шесть поместиться, а под
ним во всю площадь – ящик, чтобы всякое складывать.
Так вот, они принесли кухонный нож и
разобрались с А.П., а потом сложили Вовку вместе с ней в сексодром.
Деньги они получили и по пятнадцать строгого, но чуть позже.
Рогов два месяца пил.
Александр сторчался
б, кабы не бабушка. У него сейчас вроде как
тьфу-тьфу-тьфу все.
Малявка в том году в школу пошла.
Этюд
на любовную тему
Что остается: сидеть на краю, свесив
ноги в тверскую, с видом, что ты все на свете понял.
На самом деле ты даже не запомнил, как ее зовут.
Ты так же сидел на набережной возле
Литейного моста. У тебя – лето, неделя отпуска, ключи от
пустой квартиры на Свердловской по другую сторону (через 5 минут она спросит:
«Возле Крестов?» Ты пожмешь плечами, а утром специально
сходишь посмотреть, где это, Кресты, и увидишь женщин, которые рисуют в воздухе
буквы для чьей-то руки, по плечо высунувшейся из зарешеченого
окошка, а потом сидят и молчат на воду). Еще у тебя 12 часов ночи,
неохота идти в пустую квартиру и друган Вася, который
сегодня вечером ждет в гости барышню и поэтому просил не приезжать.
Она (которая через 5 минут) сидит с
ногами на парапете, пьет пиво и плачет, вроде, а может, просто глаза блестят в
темноте. Ты подходишь, и она первая спрашивает: "Пива хочешь?"
"Лет пятнадцать", —
определяешь ты и говоришь, что не пьешь.
— Так я и думала, — говорит она, — небось, и не куришь?
— Заметно?
Она кивает и отпивает из бутылки
одновременно.
— А лысею все равно, — ты улыбаешься и
через паузу спрашиваешь:
— Ты чего здесь?
Но приходят ее друзья. Мальчик и девочка
чуть постарше. Они время целуются, предлагают пива; говорят, что скоро
поженятся. От пива ты отказываешься, они уходят.
И тут Литейный начинает подниматься. Сидящий возле мент на твой вопрос "надолго ли" сообщает:
— До утра. Минут тридцать у вас есть.
Бегите на Троицкий.
Но вы побежали на Большеохтинский.
На бегу ты узнал, что она в десятом
классе, хочет быть юристом, гуляет ночью, слушает Земфиру, что парень в Ч., что
предки достали, что "это Таврический, это Кикины
палаты, а там дальше — Смольный".
— А что Кикины
палаты? — спрашиваешь ты.
— Хрен его знает. Архитектура.
— Врубаешься в архитектуру?
— Не.
Вы добежали, когда на мост выносили
заграждения. На середине ты протянул ей руку:
— Пока?
— Пока, — девчачья ладошка. Кажется чуть сильнее сдави такую и сломаешь.
Со своей половинки моста она еще машет
тебе. Ты тоже машешь и глухо, по-московски не врубаешься, зачем ей было бежать
с тобой на Большеохтинский. Совершенно не за чем, вроде бы.
Уже на Свердловской,
ты думаешь что-то вроде: "Прощай, малыш". И хочешь бежать марафон до
мути в глазах и огня в легких, потому что больше ее не увидишь.
Друган Вася тебя спросит наутро: "Жалеешь, что телефон
не взял?"
Нет. Ты не жалеешь. Сидишь, свесив ноги
в тверскую, с видом, что все на свете понял.
Чувство
ритма
Перед
началом игры бросают жребий. Выигравший жребий имеет право выбрать подачу или
сторону площадки (…) Мужские и юношеские одиночные
партии, а также все парные встречи ведутся до 15 очков. Женские и детские
одиночные встречи — до 11 очков.
(http://www.badminton.ru)
Анаэробная нагрузка это когда тебя
гоняют по площадке трое и надо продержаться пять минут. Пять минут, потом тебя
сменят. Если здоров, то через двадцать секунд начинаешь не успевать вдыхать,
потом появляется огонь в легких, потом он становится непереносимым, через две
минуты ты перестаешь видеть и ориентируешься на слух. Через четыре –
координация нарушается настолько, что можешь упасть. Через пять, как правило,
падаешь. Зрение должно возвратиться через полминуты. Дыхание — через полторы,
пульс — через две. Еще через три — повтор упражнения.
Сразу после – предметы вокруг становятся
незнакомыми, мир меркнет: ты понимаешь, что был чертовски близко к тому о чем
невозможно ни говорить (слов нет), ни думать (страшно); к тому, что лучшая
музыка может только отдаленно напоминать; чьи следы ты находил на третьих
полках плацкартов, казалось бы
видел из КАМАЗов на ночной трассе; вынюхивал на дне чашки с чифиром
в финале энной по счету бессонной ночи; искал на женской груди, животе и ниже,
но не находил; к тому, что ты бы не узнал, даже столкнувшись, потому что
никогда не видел; к тому, из-за чего твои друзья садились на наркоту и запивали
транквилизаторы водкой.
0:0.
Клаус.
Четвертая ракетка Германии, или
четырнадцатая, но тебе по фигу: ты все равно ему не
ровня.
Он говорит "ауч",
и у него хорошие данные.
Ты разглядываешь его (вот это икроножки!) он – тебя (разминаешь кисть). Такой момент ни с
чем не спутаешь, как приглашение на танец.
Ты отходишь на заднюю линию, движением
плеча и кисти снизу-вперед зафигачиваешь волан
подальше (Так его пробуют, хорош или нет):
— Окей? —
спрашиваешь ты зачем-то с акцентом.
— Дура! Он же
наш студент! — подсказывает чей-то голос.
— Поехали? — спрашиваешь ты уже
по-русски.
— Окей, —
Клаус улыбается.
— До пяти, — настаивает кто-то, — а то
народу много.
Лето 95-го. Ни кризисов, ни революций:
Клаус – немецкий студент бауманки; ты, зашедший в
спортзал бауманки между экзаменами в другой ВУЗ;
тренер, Алексей Никитич, которому нужен кто-то, чтобы играть за бауманку. Он пьяный и в галстуке.
— Ну как у тебя? – он кладет ладонь тебе
на плечо. – Сочинение сдал?
Зажав ракетку между ладонью и большим
пальцем, ты показываешь ему свободные четыре.
— Черт! — Никитич, резко опускает нос,
не убирая руки, — Ну, как двойку получишь — приходи, мы тебя возьмем.
По жребию выбирать выпадает тебе. Зная
особенность зала (освещение такое, что на одной из сторон площадки — лампа в
глаза) выбираешь сторону.
Клаус подает и в три удара (он-ты-он)
выигрывает очко.
0:1
Вечер.
Около 8 часов. Одна из центральных
станций метро.
На рельсах копошится мышь. Что ей там?
Если она не шевелится, то становится невидимой, потому что одного цвета со
шпалами. Ты смотришь как она водит носишком по
рельсам. Зачем?
Час пик. Слева – девушка. Ты ее знаешь.
С устатку – все девушки либо красивые, либо наоборот, но эта была с сумкой
YONEX.
На тебя слово Yonex
до сих пор действует как заклинание.
Когда тебе 10 лет, те, кому 17, кажутся
огромными, а те, кто в спортивных костюмах с надписью "СССР" на
спине, – тем более. Ах, как они ходят! Как здороваются друг с другом! Как жуют
жвачку, привезенную из поездки на чемпионат Европы (где они всем продули, но
все таки) и конечно же "Yonex
"! – на куртках, кроссовках с форсированным левым носком (вы, не имея
таких, заклеивали свои прибалтийские адидасы в нужных
местах пластырем), футболках, шортах, напульсниках. Это как татуировка или
нашивка гвардейского полка.
Между тем девушка в метро тебя не
узнала, да и не могла узнать. Кто ты? Когда-то – нерейтинговый
КМС, а она – чемпионка России. В вагоне вы оказались напротив, точнее – это ты
сел так, чтобы разглядывать.
Звали ее как-то (пусть будет Ирина) –
плосколицая особь, и она читала книжку "Начинающему индивидуальную
трудовую деятельность." "Хорошо бы, — думаешь
ты, — это были кроссовки и спорт-костюмы, а не пояски для чулок." Yonex лежал у нее на коленях, как пожилое животное, а ты
вспоминал как между такими же плакал Толик на раздевалочной
банкетке.
— Эй. Чего такое? — спросил ты.
Он отвернулся, махнул рукой.
— Дядь, тебя обидел кто? Ну-ка посмотри
на меня?
Он посмотрел так, чтобы было видно: его
только что били. Расквасили нос, целились в глаз, но
не попали, попали рядом, ближе к виску (болезненное, блин, место), губу раскровянили.
— Оооо…
завтра бланш будет.
— Да иди ты, — Толик отмахнулся, по
подбородку — слезы.
— С кем это? — ты усмехался, но без
ехидства. Толик был тебе младшим. Ты зачем-то следил за его играми, победами,
дарил воланы (казенных не было, а Толькины родители —
старшие научные сотрудники), ездил с ним на соревнования, где сам не
участвовал. В общем, — младший, что с него взять?
Теперь он плакал.
— Ладно, не реви, ты то хоть ему врезал
разок?
— Да какой там! — и опять потекло.
Ты вышел в зал, осмотрелся:
— Гена, пойди сюда.
Гена, с чебурашечьими
пропорциями (рост 160, обувь — 43) ответил "бросом
носа":
— Чего?
— Кто это сделал? — ты кивнул на Толика.
— Он сейчас Гичкова
судил. Вроде спорили.
— Толь, так?
— Да! – он закричал так, как будто его
пытали, чтобы услышать ответ.
Про полутораметрового Толика говорили:
"Потрясающее чувство площадки, хорошо мыслит, поднаберет опыта, роста и
будет драть всех как сидоровых коз.
Еще говорили, что он, родился с ракеткой
в руках.
Правильно говорили.
0:2
Ты
проигрываешь.
Второе и третье очко Клаус выиграл в
пять ударов. Икроножки, черт бы их побрал,
блестят даже, как металлические. Длинный, быстрый.
Ты закатал до шеи рукав футболки, ты
всегда так делаешь, если трудно.
0:3
Раздевалка.
В спорте нет эротики. Гормоны идут в
голы, очки, секунды. Кожа — в мозоли, чувства — в пот, сердце — в пульс.
Марина и Ирина одевались, как сестры. Ты
запомнил, как одна из них, выходя ни линию подачи, отставляла локоток, а вторая
слегка шлепала ее ракеткой по задику, который от этого на секунду переставал
быть ягодичными мышцами и становился женской выпуклостью.Марина – чемпионка Европы какого-то там года, МСМК
(один из немногих в стране). Больше о ней сказать нечего. Ирина – в метро с
книжкой "Начинающему индивидуальную трудовую деятельность".
"Я тут, и значит нужно
драться!"
Это понимаешь, когда выходишь на
площадку. И почти сразу дело начинает пахнуть гуталином. Тем самым, которым ты
начистил ботинки, прежде чем отправиться к кардиологу и услышать:
"Тренировки не более 2 раз в неделю. Работаешь? (киваешь). Бросай работу.
Спать не меньше 9 часов в сутки, есть от четырех до шести раз в день понемножку.
Куришь? Нет? Хорошо. И пить тоже нельзя".
"Ненавижу докторишек",
— подумал ты, а через пару месяцев врубился, что третий этаж это целых шесть
пролетов со ступеньками, потому что на шестой забирался с трудом. Потом были
валидол и валерьянка, чуть позже – нитроглицерин и элениум. Но это после,
после! А сейчас – Клаус продул подачу.
Представь, ты берешь пальцами
"юбочку", чувствуешь нитку, твердую от клея (ей закрепляют перья),
говоришь про себя Let’s dance
и запускаешь волан в потолок.
Тут почти по Дарвину: либо ты, либо
тебя. Теннис, бокс, бадминтон, бильярд, шахматы – один черт. Боец есть боец: на
площадке, на татами, за шахматной доской или за
бильярдным столом. Ваш тренер обозначал это жестом: ребро ладони ото лба вниз к
груди и вперед. "Боец, это дух."
Клаус был хорошим бойцом, но одно очко
уже продул.
1:3
Человек!
Тренер Рякушев
начинал поздно, в 28 лет, в парке, где по вечерам собирались те, для кого
бадминтон не пляжен. Разного возраста и квалификации,
но адреналином там пахло не хуже, чем в казино.
Он начал с нуля,
рубился еще 7 (!) лет и дошел до мастера спорта, самого настоящего, входящего в
российский сороковник, а не просто получившего значок
после окончания инфизкульта.
Он сдавал внаем свой двухэтажный дом, и
на эти деньги содержал юношескую команду, где тренировались чемпионы и чемпиончики-малыши. А еще у него были часы, где циферблат
как площадка, а на конце секундной стрелки маленький воланчик.
2:3
Пулька
— турнирная таблица.
Толика обидел, конечно, Гичков. На детских и даже юношеских соревнованиях только
полуфиналы и финалы судили по всем правилам (судья на вышке + четверо по
углам). В остальных случаях, если встреча была вообще первой в соревнованиях,
то судили сами, и потом выигравший бежал сообщать счет к столику, где судьи.
Там же он узнавал фамилию своего следующего противника; а проигравший, мокрый,
не отдышавшийся оставался судить следующую партию на месте своего поражения.
Бывало и так, что семнадцатилетних судил пацан
которому едва одиннадцать.
Толик продул за выход в полуфинал,
остался судить и поспорил с Гичковым из-за аута. Тот
пообещал ему расправу в раздевалке. Напугал мальчишку до черт знает чего,
потому что был на 30 см выше и на три года старше, а после того как продул,
привел угрозу в исполнение.
Через два года Толик будет третьим по
России, а еще через год – вторым и бросит. Гичков не
бросил до сих пор, но выше 27-го не поднимался.
Что же до вас с Клаусом, вы дрались как
влюбленные: вы задыхались, вы орали, вы били волан, как могли бы бить друг
друга. Боец скорее легкие выплюнет, чем остановится. Клаус был таким, ты тоже.
И Толик, и Гичков, но везло вам неодинаково.
3:3
Бэкхэнд — удар сверху закрытой стороной ракетки
(волан — слева).
Вы знали друг друга по фамилиям и
достижениям. Особый почет — "рейтинговым".
Представь, ты подходишь к судьям,
смотришь пульку, морщишь лоб, возвращаешься к своим.
Они:
— Ну?
Ты (неохота, типа, и говорить):
— Стрельцов (например).
— Ууууу, — они
задирают носы, — рейтинговый.
— Ладно, посмотрим, — делаешь вид,
дескать, "не таких обламывали", но все равно ходишь по залу и
спрашиваешь более или менее знакомых:
— Знаешь Стрельцова?
Третий или пятый кивнет:
— Вон сидит.
Смотришь: "Ага, YONEX уже ношеный,
значит бывалый игрок. Высокий, бреется уже. Даааа…." Подходишь:
— Нам с тобой играть, пойдем
разомнемся?
Он поднимает глаза и так неуверенно:
— С тобой что ли? Ну, пошли.
Уровень тех, кого не знаешь по фамилии,
узнаешь по бэкхэнду. Многим женщинам и в звании
мастеров спорта не хватает сил выполнять этот удар, мужчинам по природе проще,
но даже многие перворазрядники не умеют.
В разминке каждый делает вид, что
интересы его за пределами площадки, но на самом деле – сечет, на чем соперник
ошибся, насколько сильно бьет, что предпочитает.
Клаус предпочитал перехваты (он высокий)
и "срезки".
4:3
Смэш
— атакующий удар сверху открытой стороной ракетки.
Здесь надо было не начать нервничать.
Поединки выигрываются больше душой, чем туловищем. У тебя появляется шанс
сделать подачу последней. Смотришь на веревочку сетки, на линию подачи, задний
"коридор" и видишь, как они съезжаются, становятся твоими врагами. А
у тебя пульс уже и так за 120, — а тут еще подскакивает: ладони мокнут, лбом в
рукав тычешься, пот согнать, дышишь (фух!, фух!). Тут бывает, что кто-то
не выдерживает: садится на корточки, начинает шнурки перевязывать, волан
менять, струны ковырять или просто стоит с поднятой ладонью (не готов,
дескать), но тому, кто принимает последнюю подачу – легче, ему терять нечего.
Ты подал и даже зубами скрипнул от того,
как боялся. "Нельзя бояться, нельзя!" Засеменил на средней линии
готовый к чему угодно, но только не к тому, что сделал Клаус: он принял высокую
подачу снизу, отправив волан "свечой" в середину твоей половины, что
среди партии было бы заведомо проигранным очком. Принял и пошел к середине поля.
Очень хотелось влепить
волан в самую середину Клаусовой площадки, этот путь
занял бы меньше полусекунды, но ты знал, что нельзя,
обязательно ошибешься. Ты ответил спокойно, Клаус повесил вторую такую же
"плюху" и ты понял, что подачу тебе не выиграть. Такое понимание
похоже на сон, в котором на тебя едет локомотив и ты
не можешь – ни вправо, ни влево и еще не проснулся.
4:3
Суппорт
– поддержка сустава после травмы. Надевается на часто вылетающие локти и
коленки. Выглядит как кусок эластичного бинта.
Рякушев стал тренером Толика. Ваш, конечно, его отговаривал,
с одной стороны, а с другой болтал про профессиональную карьеру. Дурак. Вы же все об этом только и мечтали. Сейчас ты,
наверное, понимаешь, что в бадминтоне тогда не было профессионалов, только одна
девка: 190 см, 44 размер обуви. Играла, как мужик: на
силу, скорость (данные позволяли). Потом уехала то ли в Данию то ли Швецию,
вошла в мировой двадцатник. Когда приезжала,
улыбалась металлокерамикой.
— У него один мальчик на тренировке
умер, — сказал тренер, — сердце отказало.
— Значит, слабый был, — сказал Толик.
— Смотри, Толь, сердце-сердцем,
а чемпионы его все в суппортах уже. Вон, Паша, младше тебя на год, а колени
никуда не годятся. Говорит "как на толчок садиться, так хоть плачь".
— Посмотрим, — Толик ответил тебе как
старшему, но не главному, а через неделю перестал появляться.
4:4
Гичков
в полуфинал не вышел, а вместе с тобой
остался играть за пятое место и занял бы его, если б не захотел пить.
Ты догнал его в туалете и встал за
спиной. Он долго целовался с краном, а когда крякнул и отлип, посмотрел на
тебя:
— Чего?
— Пойдем, — ты мотнул башкой
к двери из туалета в раздевалку.
Он пошел, сел на банкетку,
ты – подвинул другую и приземлился напротив.
— Ну? — спросил он.
Ты ткнул ему в губы неплотно сжатым
кулаком. Ответить он не посмел.
4:5
Ты
продул.
небо на землю не упало. Упал волан, семь
граммов пробки и перьев, с запасом, до задней линии еще сантиметров 5
оставалось. Клаус пожал тебе руку, а на следующей неделе укатил в Германию. В
команду бауманки ты не пошел. Сначала тебя сватали в пед на истфак, потом, после России, тобой интересовался
кто-то из МГУ, а потом все кончилось, потому что больше 2-х часов в день ты
находиться на ногах не мог. Это называлось "накопленная усталость".
Еще через пару лет встретил Толика в
метро. Он вымахал до 182 см, так что ты узнал его по сумке Yonex.