Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2012
Дмитрий
Плахов. Tibi et igni. Стихотворения. М.: Вако,
2012. – 500 экз.
В
обзорной статье «Поэзия и поэты», опубликованной в 1950 году на страницах
парижского журнала «Возрождение», Георгий Иванов писал
в том числе и об Ирине Кнорринг: «… всегда <…> стояла
в стороне от пресловутого Монпарнаса, не поддерживала
литературных связей, одним словом, не делала всего необходимого для того, чтобы
поэта не забывали, печатали, упоминали в печати. И поэтому даже её последняя
книга почти никем не была отмечена с вниманием и
сочувствием, которых она заслуживает…». Распространённая история – но именно
эти слова вспомнились при чтении одного из лучших, на мой взгляд, стихотворений
Дмитрия Плахова, где скромный труд «простого рыбака» противопоставлен активной
деятельности «другого»:
зачем рыбачил я притом не без труда
чинил худую сеть и налегал на вёсла
а тот другой входил с войсками в
города
искусства поощрял и развивал
ремёсла
свисти мой рак свисти
пока тебя хранит
не обнажённый меч но меч лишённый ножен
пускай не на горе где царствует
гранит
пускай на чёрном дне на
чёрный день отложен
Так
и Плахов – не прилагает
никаких усилий к самопиару, будучи
фактически не признан ни толстыми журналами, ни другими «легитимирующими»
инстанциями (возможно, в силу внелитературных критериев; в одной из
интернет-дискуссий поэт описывал свою поведенческую стратегию по отношению к кураторам: «… не поддакиваю,
не хвалю в жж, рецензий не пишу комплиментарных. Зато поругиваю иногда их
творческие потуги. Отсюда результат»). И этой
индифферентностью к наносным, не важным, на его взгляд, атрибутам «славы» отличается
от большей части литературного сообщества, оставаясь где-то на периферии происходящих
в нём процессов. Однако хочется напомнить и дальнейшие слова Иванова о Кнорринг: «Её скромная гордость и требовательная строгость
к себе, мало кем оценённые, будут, я думаю, всё же со временем вознаграждены».
Надеемся, что этот «чёрный день», – а на самом деле светлый, на который
«отложен» успех Плахова, – придёт и для должной оценки его стихов
современниками. И что книга «Tibi et igni» («Тебе и огню», т.е. «прочти и
сожги») этому успеху хоть немного поспособствует.
Вообще, противоречивое
название оказывается на поверку самым правильным: первое ощущение при чтении стихов
– сочетания математической выверенности с печатью
внешней необязательности, непосредственности. Но эта необязательность – лишь оптическая
иллюзия, которая пропадает, стоит только вчитаться внимательнее:
всего лишь ветра дуновенье
всего лишь птичий крик в ночи
ты так хотел стихотворенье
так распишись и получи
Плахов не экономит лексический
запас. Каждое слово внешне малозначительно – и вместе с тем значимо, самостийно.
Смысл (в его обиходном понимании) герметизирован – порой с горькой усмешкой:
читатель ожидает рифмы «бог»
но не дождётся ничего читатель
Притягивает прежде всего обманчивая лёгкость
написания (так и просится с языка «инерционность»), порождающая ответную
лёгкость восприятия: остаётся следить за звуком, за крепкой версификацией. Но
порождающая, надо заметить, и эпигонов, выступающих под личиной «искусства для
искусства» и наследующих прежде всего стилевой манере
Алексея Цветкова.
Меж тем, Плахов – автор,
обладающий самостоятельным и резко отличающимся голосом. Он слышится «сквозь
сгустки плотной пустоты», цитируя строку одного из стихотворений («плотной» – то
есть пустоты распадающегося мира – и оттого предельно бережно уложенной). Сквозь
проглядывающую «замкнутость в футляр» и напрямую связанный с ней эпатаж (а он,
в свою очередь, рождает перебои вкуса, проявляющиеся в бравурной обсценной лексике). Сквозь интертекстуальные нагромождения, скрытые (и открытые) цитаты,
диалог с Бродским, в «легион последователей» которого записывает поэта – чересчур
резво, на мой взгляд – автор предисловия, Всеволод Емелин.
Тот же Емелин здраво замечает, что «Плахов живёт и
пишет в эпоху гибели большого нарратива». Я бы добавил
– и в эпоху распада смыслов, над которым стихи Плахова иронизируют. Ирония, как
мы уже отметили, получается горькой:
ликуй паяц внемли фигляр
смакуй подробности кончины
былое замкнуто в футляр
со всей небрежностью мужчины.
«Бога нет», слова живут «без
паствы и без пастыря», – и это кажется важным заявлением в контексте разговора
о данных текстах. Не случайно в них так много устрашающих картин мирового хаоса
и содома.
Что же спрятано за этим голосом?
Прежде всего – экзистенциальный ужас, связанный с ощущением собственной
ничтожности. И «одинокому голосу» – «цена алтын в базарный день», и знаменитое «не спрашивай, по ком звонит колокол» Джона Донна
трансформируется в «заливающийся колокольчик» с вызывающе прозаичной,
представимой «гражданкой судьёй»:
в эти годы командовал кто-то полком
или перья вострил раскалённым штыком
а теперь как обманутый дольщик
ты висишь между плинтусом и потолком
о гражданка судья подскажите по ком
заливается ваш колокольчик
Отсюда
– и такое количество уничижительных самоидентификаций:
«я таракан я телеграмма», «ты – последняя семечка огурца», «сир
человек наг человек убог».
В
тех случаях, когда ясно прочитывается сюжет в отдельном тексте, сталкиваешься с
чётким ощущением, что Плахову удавалась бы проза: юмористическая, дерзкая и в
лучшем смысле современная (возьмите, к примеру, стихотворение «Весёлый
молочник»). Если искать аналог среди прозаиков, вспоминается Пелевин: та же
обаятельная эстетика абсурда, сходное сопряжение далёких понятий и замысловатая
игра с культурными кодами, та же насмешка над клише, – то песенными, то
соцреалистическими.
пылает закат
гордей гордеич будто не наяву
уязвлённый победой в состязании колесниц
галину ермолаевну
хватает за белый локоть
в деснице его сила пяти десниц
в нём плещется гнев и похоть
он валит галину
в траву
под стрекот цикад
Однако
больше веришь естественности интонации,
проскальзывающей в стихотворении «Фотограф», где лирический субъект, сравнивая
себя с представителем этой профессии, ненавязчиво просит:
но разгляди меня сквозь жёсткий
объектив
в тот неурочный час на улицах
содома
Имеющий
зрение – разглядит. И оценит по достоинству.