Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2012
Алексей Цветков, Онтологические напевы. — New York.: Ailuros Publishing, 2012 – 184 с.
Если в первых
вышедших после 17-летнего молчания книгах Алексея Цветкова еще слышались
отголоски Цветкова «раннего» («Сборник пьес для жизни соло» и следующие за
ним), то в новой, выпущенной в Нью-Йорке, их, кажется, совсем нет.
Вопрос риторический: почему новый
поздний Цветков пишет по-новому? Ответ, наверное, в присущем поэту максимализме
и его энциклопедичности: прежние книги написаны в другое время и в другой
стране, а сегодня важно осваивать новый литературный ландшафт, говорить на
новом языке, с присущей только ему интонацией. И здесь много интересных
пересечений. Например, англоязычный порядок слов в предложении может
неожиданным образом напоминать русский стих XVIII-го
века; а тематика (всё же, книга называется «Онтологические напевы») —
перекликаться с духовными стихами Григория Сковороды.
Поздние стихи это еще понимание,
приходящее с опытом: мало просто написать что-то
гармоническое, в русле мейнстрима, — сверхзадача
здесь сказать свое слово, дать некий толчок развитию современной поэзии. Ту же
цель чуть раньше поставил перед собой Владимир Гандельсман.
И, все же, Цветков остается самим
собой. Узнаваемость, прежде всего, в его почти пастернаковской самооотдаче:
<…> я понимал что надо жить спеша
лицом вперед на то и ног не две ли
как вертикален мир ликуй душа
а где стена то в ней бывают двери<…>
Ранее у него же: «До хрипоты, по
самый сумрак, / Пока словам работа есть, / Не просыхай, венозный сурик,/
Работай, флюгерная жесть».
Цветкову вообще свойственно
подчеркивание инаковости поэтической судьбы. И если в
корпусе стихов 70-х годов есть строчки «Понимаешь, дело не в режиме. / Родина —
пустая болтовня. / Дело в том, что боги меж чужими / Вырасти сподобили меня». — то в новой книге читаем следующее признание:
<…>подросток которым я рос оказался не
мной
в обличии чьем я ступил на волокна каната
его траектория с общей свернула когда-то
в ночную из смежных вселенных а я из
дневной<…>
Общее – попытка «сойти с круга» и
дать всему свое объяснение или дать имена любви (как и было
сделано в одной из книг). Поэт, делая личное наблюдение поэтическим артефактом,
напоминает художника, закончившего картину и стоящего за ее рамками. Цветков –
безжалостный аналитик, но цель такого требовательного исследования – намыть
«золотой песок бестолковой жизни» (Сопровский). Есть
соблазн, рассматривая творчество поэта, оценивать его в двух категорях – испытание смертью и испытание любовью. Так вот,
стихов с тематикой первого у Цветкова – намного больше. Добавлю, что Цветков –
поэт не ностальгирующий. То есть минувшее и детские годы для него,
«непригодного к любви ребенка», – скорее, лаконичный приговор себе и миру плюс
данное обещание. Этим, наверное, он разнится с Гандельсманом,
у которого на памяти детства настоена не одна книга,
а семейный быт – камертон, слышимый через десятилетия. И если память выхватывает,
как
<…>у них в квартире душно пахло супом
порой с уклоном к жареной хамсе
бог отдохнул на этом мишке глупом
хотя он с детства был еврей как все<…>
то это снова укол боли, опять подстегивание:
<…> он снится мне теперь и между нами
вода неисчислимая течет
печально быть счастливым временами
как будто за чужой заочно счет<…>
Юмор Цветкова – отдельная тема.
Трудно представить себе Цветкова, пишущего под Ремонта Приборова или Аромата
Пирогова, однако на полях стиха встречаются лаконичные пометы. Например, стихотворение
«Птица» (удивительный по силе и реализму рассказ о вечере жизни), заканчивается
строками: «надо снова наружу где сухо / но конечно
страшней невпример».
Или, (решая, скорее, гносеологическую задачу):
снова облако лапой ландшафт умывает
словно кошка сметану украв
если чувствовал кто что меня не бывает
то наверное не был неправ <…>
только облачному совпаденью при встрече
повторить до кого не дошло
от фантомных цветковых избавиться легче
настоящего быть не должно
Так, пускаясь ли в воспоминания или
досконально изучая сегодня, — обязательно столкнешься с неумолимым зеркалом
(довольно частый образ). Стоит напомнить и о сове-минерве,
пролетающей над всеми книгами Цветкова (вспомним хотя бы «я мечтал подружиться
с совой…»); есть она и в этой книге.
Поэт более странствователь,
чем домосед: отсюда тема открытия и путешествия. Скажем так, Цветков совершает
кругосветное путешествия с целью создания своего атласа (вспомнить хотя бы его
детский «Бестиарий»), когда сам свод текстов может перевернуть привычное
представление о мире. Наконец, инаковость поэта это
еще и долг «очевидца»:
а кто им расскажет какой синевы
с холмов небеса нависали
фактически некому если и вы
о них не расскажете сами
зима очевидца слепила бела
кишащая волком и лосем
весна наступала и осень была
хорошая все-таки осень <…>
но тем и важней обитателям тьмы
когда возникают и если
все то чему были свидетели мы
пока мы еще не исчезли
и кто же им бедным расскажет другой
о том как земля вымирала
и млечная пыль выгибалась дугой
над темной каймой минерала
Между прочим, в книге есть сближения
с Бродским (цикл «Островитянка»), а также верлибры и стихи на английском. В общем, как, наверно, существует некий «срединный» Заболоцкий,
неделимый на позднего и раннего, — так и есть один Цветков, чьи намерения,
убеждения и характерный почерк узнаваемы уже на протяжении сорока лет.