Опубликовано в журнале Homo Legens, номер 1, 2012
Кипяток
Когда на смену выходил,
никакого предчувствия не было. Суббота день спокойный, народу мало, часам к
шести вообще все расходятся. Остаются только, как их Жека прозвал,
«семинаристы». Семинар у них теперь у нас по субботам проходит, литературный.
Чай пьют, стихи читают, рассказы всякие… Потом
обсуждают. Фамилии всякие кидают. Не ну Пушкин, Лермонтов там, это я в курсе,
но у них всё какие-то вообще я первый раз слышу, что это за поэты-писатели
такие… Дай мама памяти… Сосуцкий
какой-то что ли, Гадлевский… А так ничего не могу
сказать, люди хорошие, интеллигентные. В общем, суббота день спокойный, с этими
семинаристами даже веселее – время быстрей бежит.
А та суббота вообще
отличная выпала. Снега накануне навалило… Я несколько раз
покурить выбегал, на улице день морозный стоял, солнечный. Зима в этом
году прям, как раньше!.. Вот наш старый советский
хоккей вернулся, и зимы наши старые тоже возвращаются, как я погляжу. Какая-то
взаимосвязь проглядывается… И вот наши как канадцам просрали, так и, заметьте, сразу холода прошли и пошло
резкое потепление! Но это моё мнение.
Часам к четырём стали
собираться семинаристы. Начали, как всегда, читать. Я, честно говоря, мало что
понимаю. Так льётся что-то, как из крана вода. Кто получше
читает, так нараспев, того и слушать приятней. Вот одна девушка как вскинет голову и читать начнёт изменившимся голосом, так я сразу
понимаю – стихи. А у некоторых, как ржавый
рукомойник на даче…
Я под это журчание дремлю
в сторонке. Хорошо… Мысли добрые в голову лезут: какая у нас всё-таки молодёжь хорошая, не то, что в сериале
«Школа». Я вообще после таких суббот точно решил для себя, не знают в сериале
«Школа» настоящей молодёжи, не знают! Или не хотят знать. Жизни они не нюхали,
те, кто «Школу» эту вонючую делают!
Вот я так дремлю, думаю,
и слышу сквозь дрёму смех. Смех всё сильнее. Я глаза открываю, изучаю
обстановку. Смех, конечно, эмоция добрая, но кто его знает. Наблюдаю следующее:
паренёк призывного возраста читает стихи, а несколько человек ржут. Так
натурально ржут, не стесняясь, во весь голос. Стихи, как мне после чтения
объяснили – ну, то есть не мне, но я услышал, – плохие. Никуда не годятся. Я бы
сам, по правде сказать, так никогда бы не подумал. Вроде всё в рифму, красивые
такие стихи, там иногда стихи читают – так я вообще думаю, что это рассказ, и
только из обсуждения понятно, что это стихи оказывается
были. Ну и давай этого парня громить. По каждой строчке разбирают. Слова умные
говорят. В общем, я так понял, умеют люди профессионально в душу насрать. Тут
ведь какое дело… стихи – это же… ну не знаю… как будто
пришёл ко мне друг, поставил бутылку водки и на кухне мне что-то такое про
себя, про жизнь свою рассказал, про что надо только выслушать и ничего не
говорить в ответ… ну, что-нибудь только совсем короткое, например: «Да-а…», или: «Жизнь…», а лучше ничего не говорить, головой
так покачать, налить ещё водки, побольше, молча
чокнуться и выпить. Или даже, не чокаясь, выпить…
И главное все скопом
налетели на парня! А один, постарше, привязался: ты, говорит, какое право
имеешь вот это вот слово писать, его нельзя писать. И главное ладно бы
что-нибудь неприличное – там вот до этого было неприличное, так никто глазом не
моргнул – а тут слово совсем приличное и простое, очень часто в стихах
встречается, то ли луна, то ли солнце, не помню сейчас… А этот говорит – нельзя! А другой ему вторит:
пиши лучше «хомяк»! И до того договорились, что надо каждому поэту найти своего
внутреннего хомяка и писать только про него.
А парень этот он не
унимается, он давай им ещё читать. Он им стих, они ему – разгром! И такие все
оживились, весёлые такие от этого стали, как-то хорошо всем, что стихи плохие.
А двое, те просто продолжают ржать во весь голос. Ничего не говорят, только
ржут. Паренёк же этот, он на них вообще внимания не обращает. Очень спокойно
продолжает читать, как читал. А потом выслушивает новую порцию радостных
мнений. Я на него смотрю, и мне кажется, чего-то он не понимает. Вот они ему
говорят – а он слушает, внимательно слушает, но не понимает. Тут
я не выдержал, решил встрять, мол, вы меня, конечно, простите, но разрешите
обратиться, я человек простой, нечета вам, премудростям не обучен, но мне стихи
нравятся! Это моё мнение. Вот до этого читали – это вы мне ещё
объясните, что это стихи были. Я, конечно, понимаю, что никто, дед Пехто и мужик в камуфляже, но я зато вот в этих вот руках
оружие держал в чужой стране… И Пушкин… он для всех
писал! Мороз и солнце, и день чудесный… Ну, и так
далее. Это для всех!
Но не сказал, не сказал… Сдержался. Всё-таки ж я при исполнении.
Дочитал паренёк очередной
стих. Народ продолжает его разбирать по косточкам, те двое продолжают ржать. И
тут паренёк потянулся к чайнику – никто
даже среагировать не успел, все подумали, что паренёк хочет чайку себе с горя
налить. А он взял чайничек и прямо в лицо тому, кто всё время смеялся. Сущий
кипяток – чайник, как на беду только подоспел. Ну тот,
на кого кипяточек пролили, надо сказать, сразу смеяться
перестал. Хорошо в очках был, а то бы глаза сварились, как яйца вкрутую.
У меня перед глазами
теперь этот чайник всё время стоит. Даже во сне сниться стал. Кипит, кипит, а
когда кнопка щёлкает, я просыпаюсь… Я ж помню, как его девушка ставила. Она у
меня ещё спросила, где можно воды набрать, и покраснела при этом. Потом чайник
закипал всё громче, а паренёк читал стихи, и перед тем, как окончательно
закипеть и выключиться, чайник его совсем заглушил, и стихи было не слышно…
Не смейтесь над чужими стихами!
Я прям так и сказал ментам, после дачи показаний: не смейтесь над чужими
стихами. И добавил: прошу занести в протокол, стихи паренька мне понравились. Я
его не оправдываю, но стихи мне понравились. Это моё мнение. Стихи были
хорошие, в рифму, красивые стихи. Про что не помню, но как-то чувствовалось,
что пареньку тяжело на свете этом. Не нашёл он ещё себя. А стране на него
наплевать, она ему ничего предложить не может. Не знаю, ему бы с девушкой
хорошей познакомиться. Вот с той, например, что голову вскидывает, когда стихи
читает. Или в армию пойти, жизни хлебнуть, товарищей настоящих повстречать… Не знаю…
А теперь ещё скажу: граф
Лев Николаевич Толстой – который, как я узнал на одном
из семинаров, говорил: «Если можешь, не пиши!» – был прав. Не пишите! А если уж
пишите, то никому не показывайте. А то от стихов до кипятка один лишь шаг.
Игорь Скляр здесь не живёт
В детстве я влюбился в
Игоря Скляра. В фильме «Мы из джаза» он играл главную роль и пел песню про старый рояль. Мне очень захотелось с ним
познакомиться и подружиться. Ну, не знаю, как с Карлсоном что ли… Я стал звонить по всем номерам
подряд и просил подозвать Игоря. Что я буду делать, когда какого-нибудь Игоря
мне позовут, я представлял смутно. Надеялся, что узнаю его по голосу, ну, или прямо
спрошу фамилию. Я завёл тетрадку, где отмечал телефоны, по которым уже позвонил
и не нашёл Игоря Скляра.
Любовь всегда разная.
Всегда. То она, как море грусти, то, как океан радости. А иногда она… даже не
знаю, как сказать. Нет таких слов… Однажды я влюбился сразу в двоих. Многие
скажут, что так не бывает. Что, значит, одна моя любовь была ненастоящая. Или –
и это, скорее всего – что на самом деле я не любил никого. Это всё правильно.
Чаще всего так и бывает. Но тогда я влюбился именно в двоих, одновременно и –
не взаимно. Так вот мне повезло.
Они были совсем не
похожи. И моё отношение к ним было совсем не похоже. Но я любил их обеих. Мне
даже кажется, что я до сих пор их люблю. Да и как это вообще может быть: любил,
любил и – разлюбил…
Одна моя любовь как раз
была морем грусти, а другая – океаном радости. Я их так и звал про себя: моя
радость и моя грусть. Когда я общался с радостью, то мир приобретал краски, мне
становилось опять двадцать пять, и верилось, что всё – всё-всё – ещё будет, ещё
случится, и случится, и будет обязательно хорошо. Мы переписывались с ней,
болтали часами по телефону. И, будто сговорившись, оттягивали день и час,
когда…
А грусть, наоборот,
делала меня неизлечимо старше (а ведь было время, мы торжественно и пламенно
клялись, что никогда, никогда не станем старше). Я казался
себе вымокшим под лондонским дождём потрёпанным мушкетёром, без друзей, они по
моей вине канули, пропали где-то в пути, подвески украдены, в кармане ни гроша,
ни одного самого вшивого шиша, рука дрожит, рука неверна, как прежде, и с тех
пор, как мы выехали в дорогу навстречу приключениям, минуло двадцать лет…
Грусть любила молчать.
Она не отвечала на письма, на смски. Мои признания
тонули в тишине. И от этого я писал письма ещё длиннее, ещё невыносимее… Ничто так
не продлевает век чувств, как невзаимность. Это
живительная влага, она как тропический ливень, льёт и льёт, и всё вокруг
начинает расти, набухать до нереальных размеров. Утро, кругом всё зелено и
мокро. Фантастический сон больного лихорадкой.
И даже когда мы были
вместе, я испытывал грусть. Помню, как она провела рукой по моим волосам и
сказала:
— У тебя такой несчастный
вид…
В тот вечер мы с радостью
оказались вместе в небольшой компании. Я чувствовал, что всё случится именно
сегодня. С нами, помимо хорошо знакомых, затесался один незнакомый и притом весьма престранный человек. Он был большой и несуразный, уже
хорошо подшафе, говорил без умолку и всё какую-то ерунду, читал ужасные стихи, судя по
всему собственного сочинения, и никого не слышал, кроме себя.
Мы шли позади от общей
компании. Она держала меня под руку и, как мне казалось, прижималась ко мне
чуть сильнее, чем требовали законы природы. Я находился в прекраснейшем
расположении духа. Странный человек меня умилял, хотя в любой другой день
раздражал бы неимоверно.
— Что это за чудо? –
спросил я сквозь смех, наклонясь к уху моей радости и
вдыхая её аромат.
— Это мой любимый
человек, — легко, и не задумываясь, ответила она.
Смысл слов не сразу дошёл
до меня. Я подумал, что это такая шутка, милость к убогим. А когда дошёл,
что-то в мире изменилось и стало не так. Совсем не так.
— Кто? – переспросил я.
— Мой любимый человек.
— То есть как?
— Ну, вот так. Я же тебе
говорила. А ты меня не слышал…
Я ещё раз посмотрел на
него. Он был старше её лет на двадцать. Его хотелось помыть. Я пожалел, что так
и не научился проваливаться сквозь землю, хотя уже столько раз в жизни хотелось
именно этого. Всё-таки гораздо практичнее умение не летать или проходить сквозь
стены, а проваливаться сквозь землю.
Но я не провалился, не
ушёл, не растворился в ночи. Я решил испить эту чашу до дна. Мы сидели всю ночь
в каком-то кабаке, пили, и я не отводил глаз от
странного большого человека. Я слушал его и пытался понять, что она в нём
нашла. И не находил ответа. Я не мог этого понять!.. Я опять ничего не понимал
в этой жизни.
— Что это за поц? – тихо
спросил мой друг Гарик.
— Её любимый человек, —
кивнул я в сторону радости.
— Чей? – не понял Гарик.
— Её.
— Не может быть!.. – и
Гарик вместе со мной уставился на странного человека.
А тот, не обращая ни
малейшего внимания на повышенное внимание к своей скудной персоне, продолжал
говорить, говорить, говорить…
— Не может быть, — ещё
раз сказал Гарик и обхватил голову руками.
Я написал смс моей
грусти. Грусть, как всегда, молчала.
Только под утро я вышел
на свободу из этого томительного и абсурдного плена. Хмельно прощались с
объятьями и поцелуями. Первыми усадили в машину мою радость и странного
большого человека, ставшего для нас в эту ночь ещё, неизъяснимо, страннее. В
следующую машину сел Гарик с очередной очарованной им дамой. А я, наконец-то,
оставшись один, решил немного пройтись.
Падал снег моей зимы №31.
Было свежо и совсем не холодно. В голове, как камыш, шумел хмель, вились,
словно голоса, чужие строчки… Счастливая, счастливейшая ночь…
Так поздно, что, пожалуй, рано… Ромео, бедный мой Ромео… Джульетте
хорошо… Джульетта спит с другим…
Конец фильма, — подумал
я. — Не хватает только песни и титров. И я включил плеер. Свою самую любимую
песню засунул в уши. А титры написал прямо на снегу рукой. И пошёл дальше по
улице. Сквозь снег, и музыку, и мысли, что – а, может быть, и не было никакой любви… Может быть, и нет. Я её выдумал. В который раз
выдумал… Просто, чтобы почувствовать себя живым…
Так я шёл и думал, думал и шёл… Машины притормаживали, ехали вровень со мной,
предлагая себя, как девушки на шоссе. Но я не обращал на них внимания. Шёл и
думал, думал и шёл, пока не повстречал Самвела. Самвел победил моё отчуждение. Он прокричал сквозь музыку:
— Садись, дорогой!.. Я
тебя хорошо довезу… Смотри какие у меня «Жигули»… Как
баклажан! Я вижу, у тебя на сердце печаль… Самвел
знает, что такое печаль… Печаль видит печаль издалека! Садись, дорогой!.. Пока
едем, посидим вместе, помолчим плечом к плечу каждый о своей печали. И нам
станет легче. Приедешь домой, поспишь… Как в ваших
сказках говорится? Утро вечера мудренее… Правильно говорится! То, что сегодня
тебя печалит, завтра может показаться смешным. Поедем… И
Самвел немного денег заработает для своей любимой Наринэ. Знаешь, какая она у меня красавица? Только твоя
печаль сравнится с ней в красоте!.. Она мне четверых ворди
и лапочку ахчик подарила, а сама стала ещё краше!..
Теперь нам нет времени печалиться. Садись, брат, поехали…
После таких слов я не
устоял, и мой чёрный брат довёз меня до дома.
В то утро я очень
тщательно готовил себя ко сну. Постоял под душем, почистил зубы и даже
побрился. Только после этого, приняв таблетку от головной боли и раздевшись
донага, я лёг в кровать. Свернулся калачиком, зарылся в тёплое тяжёлое одеяло,
словно в сено, и тут же уснул, без снов и сожалений, будто провалился в трубу.
Как в нору. Или как в траву…
Что же касается Скляра,
то я успел набрать не такое уж большое количество номеров, прежде чем мама
сказала мне, что Игорь Скляр живёт в Ленинграде. А звонить в другие города я
тогда не умел.