Восемь поэтических сборников 2024 года
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2025
Самое важное в поэзии возникает сегодня в тишине.
Почему — «в тишине»? И если в тишине, то почему именно сегодня (а раньше — нет)?
Да, конечно же, и раньше.
Сам пишу о важности тишины в поэзии с начала 2010-х. Прошу прощения за вынужденные самоцитаты.
«Есть в поэзии одна совершенно неуловимая категория. О ней сложно говорить, ее трудно “загнать в слова”. Это — молчание, тишина. <…> И это есть одна из примет перехода от поэзии-пения — к поэзии-слушанью. От монологического, самозабвенного выпевания стиха — к диалогическому вслушиванию в тишину, чреватую речью другого…»
Это из статьи из цикла «Поэзия действительности. Очерки о поэзии 2010-х» («Арион», 2012, № 3).
И еще — более определенно — в статье «Тихая речь (поэзия в эпоху масс-медиа)», вышедшей там же, в «Арионе» (2018, № 4). Где писал «о предельно тихом, приглушенном звучании поэтического слова в условиях тотального медийного “шума”». «Тишина современной поэзии — работа со словом в его внешней неброскости, незаметности, негромкости, на грани его растворения в ней, тишине». И пытался назвать имена современных «тихих» поэтов.
«Их стихи, как принято сейчас говорить, вполне “резонансны”. Но иной, не медийной, резонансностью. Cum tacent, clamant, если вспомнить известную фразу Цицерона. Молча кричат».
Недавно обнаружил, что почти одновременно о «новых тихих» разговор шел и в отношении российского кинематографа, и даже в отношении фолк-музыки 2010-х[1] .
Последние годы эта «новая тишина», похоже, стала трендом. Андрей Пермяков опубликовал статью «Новые тихие. Об экстравертной суггестивной поэзии». «…При ответственности за сказанное — уровень навязчивости почти никакой. Потому — Новые тихие. Будет читатель — будем рады поговорить и негромко высказать мнение о происходящем» («Знамя», 2021, № 8).
В 2019 американский поэт Джозеф Мэсси (Massey)[2] выпустил сборник «Новая тишина» (A new silence). Или вот — немного из другой сферы. Масштабный «тихий перформанс» на музыкальном фестивале в Гластонбери в прошлом году. Когда сербская перформансистка Марина Абрамович попросила многотысячную толпу семь минут помолчать. И сама простояла эти семь минут молча.
Эти поиски тишины имеют, похоже, общую цель. Быть услышанным. В эпоху всеобщего непрерывного говорения, тиражируемого буйно разросшимися медиа. В эпоху «новых чум и семилетних боен». Только то, что сказано сегодня тихо, может быть кем-то услышано и понято. Предельно тихо.
Поэтический сборник сегодня и может стать таким инструментом тихой речи.
Он, впрочем, уже давно перестал быть чем-то громким. Чем-то шумным и медийно заметным. Сама поэзия сегодня сдвинулась в область тишины.
Нет, если судить по количеству издательств, то всё выглядит не «тише», чем лет десять-пятнадцать назад. Пусть в мире поэтического книгоиздания, в силу его неприбыльности, нет столь же очевидной иерархии, как среди издателей современной прозы (с «РЕШ/АСТ» на вершине, «Альпиной нон-фикшн», и далее, по убывающей), но и здесь есть известные издательства и серии. «ОГИ» и его проект «Б.С.Г.-Пресс». Поэтические серии «Нового литературного обозрения», «Русского Гулливера», «Водолея». Отдельные сборники «Jaromír Hladík press». Серия «Пальмира-Поэзия», бодро стартовавшая, но слегка сбавившая обороты. «Стеклограф» и его конкурент-антипод «СТиХИ». Запущенная в прошлом году серия «Пироскафа», которая со временем, возможно, займет место закрытой пару лет назад «Воймеги»…
Но почти всё это издательства небольшие. Тиражи редко превышают двести-триста экземпляров, на прилавки (за исключением нескольких дружественных магазинов) их книги не попадают и в Сети почти не заметны.
За пределами Москвы и Питера пейзаж ещё более бледный. Поэтическая серия «Действующие лица» ростовского журнала «Prosоdia». Чебоксарская Free poetry. Что еще? Была интересная екатеринбургская серия «InВерсия», в прошлом году закрылась.
Ну и за пределами России. В постсоветских странах: Украине («Каяла», «Друкарський двір Олега Федорова»), Казахстане (серия журнала «Дактиль»), Грузии (серия телеграм-канала «ποίησις as is»). И за пределами постсоветского пространства. В США (Freedom Letters), Израиле («Книга/Сефер» и «Издательство книжного магазина “Бабель”»), Латвии (Literature Without Borders); в других странах — скорее, точечно.
Проблема не в местонахождении издательства и не в степени политической ангажированности. И даже не в предпочтениях издателей. Хотя всё это, и первое, и второе, и третье, имеет место. Дело в статусе поэтического сборника.
Из важнейшего инструмента поэтического высказывания он превратился в «ещё одну книжку». О выходе которой узнает очень узкая группа людей. Презентации почти выдохлись как жанр. Лет десять назад они были едва ли не главным инструментом предъявления новых сборников urbi et orbi. Сократилось их количество, ужалась аудитория. Говорю о серьезных сборниках серьезных поэтов. У любителей и полупрофессионалов жизнь, как всегда, кипит.
Но поэтическая Земля вертится, и сборники продолжают выходить. Почти все «старшие» поэты издали за прошлый год по одному. И Александр Кушнер, и Михаил Айзенберг, и Владимир Аристов, и Владимир Салимон, и Александр Климов-Южин, и Дмитрий Веденяпин[3]; Владимир Гандельсман — даже три[4]. Да и «средне-возрастные» и «младшие» не отстают… Другой формы поэтического высказывания, которая могла бы полноценно заменить собой сборник стихов, пока не придумано.
К началу этого года у меня набралось даже больше сборников, чем обычно. Так что долго не мог определиться, как и что из них выбрать. В итоге остановился на двух критериях. О первом уже сказал: работа с тишиной, с тихим высказыванием.
И второй критерий, соединяющий. Разбив отобранные книги на четыре пары, постарался, чтобы в каждой одна была издана в России, а вторая — за её пределами. Поскольку современная русская поэзия едина. Едина во множестве и разнообразии поэтик и жанров. Едина в своих авторах, проживающих в самых разных частях России, а за её пределами — в самых разных странах. Едина в разных, часто противоположных взглядах, пульсирующих в ней. Когда многие мосты, как кажется, сожжены, а зеркала разбиты. И нужно собирать обгорелые, ещё дымящиеся конструкции, даже рискуя обжечься. И осколки, рискуя порезаться. Для будущих мостов и зеркал.
Единственное сожаление — о предварительно отобранных, но не вошедших в этот обзор книгах. Утешаюсь тем, что смогу ещё о них написать. Хватило бы только внутренней тишины. И внутреннего мира.
Максим Калинин. В горстях ночных небес / Послесл. В.Калмыковой. — М.: Б.С.Г.-Пресс, 2024. — 172 с.
Вадим Калинин. Дополнительное время. — Киев: Каяла, 2024. — 112 с.
В русской поэзии редко встречаются однофамильцы среди современников. Сегодня в ней живут и пишут сразу три Калинина. Михаил Калинин, Максим Калинин и Вадим Калинин. Они ещё и практически ровесники — погодки. Михаил — 1971 года, Максим — 1972-го, Вадим — 1973-го.
Этим сходство и ограничивается. Михаил живет в Туле, Максим — в Рыбинске, Вадим — в Таиланде. Михаил Калинин пишет медитативным верлибром на грани прозы. Максим Калинин — в очень разных формах, но с отчетливо звучащей лирической нотой. Вадим Калинин — в последние годы — во внешне опрощенной манере, близкой обэриутам.
Всех троих тем не менее я бы отнес к «тихим поэтам». Ничего внешнего, нарочито яркого; громкость сведена к минимуму.
О книге Михаила Калинина «Год молитвы» (2023) я писал в прошлогоднем обзоре.
В 2024 году по одной книге выпустили Максим Калинин и Вадим Калинин.
В книге Максима Калинина, «В горстях ночных небес», вообще очень тихо. Время дня — чаще всего ночь; время года — зима. Всё затихло, замерло, застыло. Жизнь — только в слабой пульсации строк, в перемежении рифмованных стихотворений краткими верлибрами. («В заброшенном саду/ Паданцы/ Стучат по земле,/ Словно комья глины/ По крышке гроба».) В легкой смене лексических регистров, ненавязчивых вкраплениях диалектизмов и архаизмов. В какой-то блоковской печали, которая разлита во всем. Местами близость к Блоку проступает особенно явно: «Я покину заветную келью/ И распнусь на кресте ветровом…»
Блок, Есенин, Заболоцкий — их эхо по-разному присутствует и переплетается в этих очень негромких элегических стихах.
С облаков два глаза на мир глядят.
Кошка-мать уходит искать котят.
Не достать рукою до облаков.
Мать-собака уходит искать щенков.
По ночам внимательный Водолей
Соглядает их в тишине полей.
А с утра — язвительный Скорпион,
Хоть не виден сам в это время он.
Слева смерть шагает, а справа страх.
Оседает на шкуру дорожный прах.
Не понятно: сед или пылен мех.
Но Господь погладит и примет всех.
Коль дорога твоя убегает вниз,
Отзовись, когда позовут: кис-кис.
Отзовись на свист, тишину казня,
Не гадай: меня или не меня.
«Мать-собака», которая «уходит искать щенков», забежала сюда, скорее всего, из есенинской «Песни о собаке». Но само это стихотворение не о собаке; нет в нем и есенинского надрыва. Все будет хорошо, «Господь погладит и примет всех». И котят, и щенков, и тебя; пусть даже дорога твоя и пошла под уклон. Нужно только вовремя отозваться — на небесное «кис-кис».
Это стихотворение неожиданно оказалось созвучным другому, из книги Вадима Калинина «Дополнительное время».
Котик убивает таракана
И приносит в дом.
Лунный сад через стекло стакана,
Словно подо льдом.
Стены, корни, пруд,
Цветы, осока
Все искривлены,
Словно мощным ливневым потоком
Вдаль унесены.
Таракан, как лодочка в потоке.
В шубе меховой
Кот стоит над ним большой, жестокий,
С рыжей головой.
Лунный свет, уснувшая деревня,
Листья в волосах.
Мы глядим из-за стекла на древний
И косматый сад.
Тоже ночь; кошка — точнее, кот. То же отождествление лирического «я» с животным; но не с котом, а с убитым им тараканом. Он тоже со своей литературной родословной, о которой сообщает рифма «таракана — стакана». Да, стихи капитана Лебядкина. Только вместо лебядкинского Никифора в роли фатума — кот.
И ещё. В стихотворении Максима Калинина есть хоть какая-то смутная надежда. «Господь погладит». Или хотя бы Водолей или Скорпион не оставят своим астральным попечением. Здесь же — ни надежды, ни взгляда вверх. Наверху — только кот, «большой, жестокий, с рыжей головой». Остается долгий взгляд сквозь стекло стакана — на древний сад; но не райский, а косматый, тёмный, ночной.
Собственно, вся книга Вадима Калинина — об этом опыте жизни в отсутствие надежды. Начиная с названия, «Дополнительное время». «Автор перенёс тяжелую операцию и остался жив, — сообщается в предисловии. — Он словно бы получил от жизни немного дополнительного времени».
Вадим Калинин начинал в конце 80-х как неомодернист. Входил в созданный Дмитрием Кузьминым литературный проект «Вавилон». Но активным «вавилоновцем» как, скажем, Львовский или Давыдов, не был; а от формальных экспериментов всё больше отходил к неоклассической поэтике. Но с сохранением внутренней парадоксальности и тревожной многозначности.
Мария Галина. Ниневия. / Предисл. М.Липовецкого. — Лондон: Freedom Letters, 2024. — 138 с.
Вадим Муратханов. Путешествие. — М.: Стеклограф, 2024. — 42 c.
Об их книгах я пишу почти всю свою литературно-критическую жизнь, с нулевых. И кажется, всё, что мог, о стихах Марии Галиной и Вадима Муратханова уже сказал.
Но выходят новые книги. И понимаешь, что есть ещё что добавить. Не столько потому, что изменились сами поэты и их стихи. Изменилось время.
Это пронзительно разные книги. Хотя обе — в том числе о тишине.
У Галиной это тишина-немота. Немота как невозможность выразить опыт жизни в новых условиях. Когда рядом война. Когда она, жизнь, становится предельно хрупкой и уязвимой.
вы думаете это мы
вам говорим из тьмы
но нет это не мы
это наверняка не мы
ибо мы
немы
«“Ниневия” — это книга попыток изобретения нового языка, — пишет в предисловии Марк Липовецкий. — Языка “уже по ту сторону истории”».
Момент важный. Большинство поэтических откликов на военные события последних лет, которые читал, производят одно общее впечатление. Вино новой темы, влитое в прежние, ветхие мехи. Независимо от позиции авторов и степени их таланта. Новая реальность требует нового поэтического языка. Но он пока не возник; чаще не заметно даже воли к его рождению. (Я бы предпочел говорить именно о рождении, а не об изобретении: изобретаются приемы — язык может быть только рожден.)
И дело тут не в «когда грохочут пушки, музы молчат». Замолкают они, только когда их самих заставляют грохотать. Поэтически замолкают. Cum clamant, tacent.
«Ниневия» показывает возможность рождения такого языка — через предельную образную аскезу. Через ту «нулевую степень письма», которую Геннадий Кацов (цитируя Барта) видит в этой книге («Эмигрантская лира», 2024, № 3). Через путь аскетичного минимализма, по которому пошел переживший Вторую мировую Пауль Целан. Через апофатичность, разлитую во всем. Даже в названии книги, «Ниневия», слышится это отрицание, «ни» и «не».
тем не менее
мы выжили хотя это возможно уже не мы
а холмы и зелёные валуны
реки вырастающие из тишины
каждый кто не дождался этой весны
это мы, которые лишенные языка
теперь наблюдаем ветер глядим на белые облака
наплывающие издалека
Сознательно обедненный словарь. Бедная рифма: «тишины — весны», «облака — издалека». Бедные, на грани банального, эпитеты. «Белые облака».
В «Неземле», вышедшей почти двадцать лет назад, об облаках было так: «И облака горячий пах/ к акации прилип». Мне нравилась и продолжает нравиться эта жаркая, барочная избыточность «прежней» Галиной. Но сейчас, похоже, так уже нельзя.
«Путешествие» Вадима Муратханова кажется, на первый взгляд, написанным из другого мира. Спокойного и устойчивого, мирного мира. С тишиной. С дождем, в который кто-то вышел прогуляться. С уютным анапестом и перекрестной рифмой.
Слышишь? Дождь. Поливает сугробы,
в жестяной подоконник стучит.
В тихий час окунуться попробуй,
где февраль растворён и размыт.
Ты вернёшься другим и не скоро,
и не вспомнит никто о дожде,
только ты — и стареющий сторож,
стерегущий круги на воде.
Но спокойствие это — только внешнее. Почему человек, вышедший под февральский дождь, вернется «другим и не скоро»? Потому что речь идет о ребенке — на что вроде бы указывает «тихий час», а «другим» — значит просто выросшим? Или же речь о взрослом — и на память невольно приходит «Из дома вышел человек», самое незамысловатое и самое трагическое стихотворение Хармса?
В любом случае, ощущение чего-то по-настоящему страшного. Хрупкости и ненадежности любого уклада, устоя, уюта. Когда «сразу за углом —/ небытия кромешного разлом», если вспомнить более раннее стихотворение Муратханова, «Памяти Шишкина». И «ты вернёшься другим» неожиданно откликается с «это возможно уже не мы» из «Ниневии».
И чем внешне спокойнее и размереннее повествование, тем этот «разлом небытия» ощущается сильнее.
В дальний путь провожают диван.
Управляет диваном Иван.
У него телевизор и плед,
то есть полный комплект.
В телевизоре берег морской,
неподвижные птицы парят,
сослуживцы идут на парад
и жена ему машет рукой.
И колёсики тихо скрипят,
навевая покой.
Современный Емеля, видящий разные чудеса и исполняемые желания — правда, только в телевизоре. Куда движется этот диван со своим водителем-телезрителем? Возможно, туда же, куда ушел в дождь герой предыдущего стихотворения. Куда уходят, пропадают, путешествуют все герои этой книги. Туда, откуда нельзя вернуться, — или вернуться, но уже другим. Потому что никакое возвращение невозможно.
И в этом «Путешествие» Муратханова тоже неожиданно перекликается с «Ниневией» Галиной. Это книги о необратимом, всепожирающем времени. Времени, движение которого тишина/немота делает особенно очевидным.
«И только времени рука/ не утомляется нисколько». «Когда б не страх, что истекает время…» Это из «Путешествия». В «Ниневии» Галиной «рука времени» становится — более привычно — его рекой. Но способной — ненадолго, вопреки Гераклиту, — на возвратное движение. Но только ненадолго.
река времени по праву славится своими водоворотами
возвратными течениями
и рукавами отходящими от основного потока
в одном из них всё ещё находящемся в пределах видимости
зелёные вербы отражаются в тихой зелёной воде
стрекозы-стрелки бирюзовые стоят над осокой и остролистом
город на холме не знает что такое прилёты
<…>
город как сошёл со странички туристского проспекта
исторический центр нетронут
даже мэр не ворует
только спутники Илона Маска
чей рождественский поезд проносится с юга на юго-запад
look from south to south-west elevation from horizon:
start: 33° max: 45° end: 10°
наблюдают с высоты своего неверного положения
как этот рукав подобно остальным рукавам данной субстанции
пропетляв некоторое время по метаморфизованным породам
воссоединяется с основным руслом
Это второй план тишины, присутствующий в обеих книгах. Тишина не только как апофатическая немота невыразимого, но как молчание, возникающее при выходе из реки времени (которая есть одновременно и река языка, речь).
Тишина не безвременья, но над-временья.
Майка Лунёвская. Недостаточно памяти. — М.: Изд-во «Наш современник», 2024. — 62 с.
Влада Баронец. Слова прощения / Предисл. Е.Вежлян. — Алма-Ата: Дактиль, 2024. — 76 с.
В книге «Недостаточно памяти» — другая тишина: первозданной природы. Молчание человека, теряющего себя в молчании пространства.
«Пространству словно вырвали язык —/ кто знал, что тишина такой бывает?» Это тишина — продолжая тему времени, — до-временья. Возможно, это обусловлено местом жительства автора. Майка Лунёвская живет в селе Берёзовка 1-я Тамбовской области.
«Живу в селе, что-то делаю. Здесь мой текст, звук, маркер», как пишет она о себе на страничке ВКонтакте.
В книге, действительно, много природы, деревьев, трав, ягод. От сельской идиллии все это далеко. Если это и Эдем, — то после грехопадения.
Вечернее небо — раздавленная малина.
Пыльное поле, скошенная поляна.
Детство совсем запомнилось как молитва
(мысленно, постоянно).
С бывшего дна осколки от перламутра —
это была река, но она засохла.
Здесь на цветках лежит золотая пудра,
а от людей остался пакет и стёкла.
<…>
Но райский сад и с высохшей рекой, и с пакетом, стеклами и прочим человеческим мусором — всё же райский сад. В него всё равно тянет вернуться. Как в детство, как в первозданную тишину. И раствориться в ней.
и солнце в дозах небольших и небо как жених
в костюме светло-голубом кто не мечтал о ком
такая видишь тишина что снег и тот притих
как лодка в водах грунтовых со спящим рыбаком
принять как данность как женьшень настойки на спирту
теперь бессмысленность всего полнейшую причём
что разрушается эмаль и даже речь во рту
я человек сам на себя на что я обречён
что всё кончается быстрей чем можно уловить
лежи спокойно под землёй плыви во сне рыбак
что я никто никто никто три раза повторить
и больше вслух не говорить но знать что это так
В этих внешне нехитрых ямбах есть всё — весь космос, в вертикальном срезе. Небо, как мужское начало; но с неожиданной вариацией этого архетипа — «небо как жених». Солнце и снег. Земля и подземные воды. И темноватый по смыслу (но именно этим важный) подземный рыбак. Который неожиданно сопрягается с лирическим субъектом этого стихотворения, в его самоумалении и смирении. В чувстве «бессмысленности всего» и, прежде всего, его речи.
Тишина в «Словах прощения» Влады Баронец тоже возникает от ощущения бесполезности слов. Но не слов вообще, как у Лунёвской, — а слов, затасканных, заболтанных, потерявших смысл.
Например, слова «мы».
я слышу лишь
части речи
но что-то ещё можно
восстановить
например мы означает
что тебе было очень
страшно когда ты
разглядывала рыбок и
потерялась на рынке
рыбки всегда молчат
я чувствую это острое мы
в животе между
нижними рёбрами и
полостью злости
или когда ты
называешь людей
по национальности
вместо того чтобы
(мяч у испанца
немец бьёт по воротам
кто же третий
скажи комментатор)
вместо того чтобы
спросить почему здесь
так холодно
глухо и больно
<…>
У Лунёвской «разрушается эмаль и даже речь во рту»; у Баронец — более страшный образ — речи, разрушающей рот: «а теперь и слова во рту/ оставляют дыру// разговоры дырявым ртом/ встретились поболтали/ о том».
Речь как болтовня — не в смысле пустословия, а скорее в том, как ее понимал Хайдеггер: как забалтывание, как лишение языка его смысла. И «мы» может стать частью болтовни. «Мы» как попытка поделить людей на своих и чужих («вы», «они») — например, по национальности. Или по половым признакам:
вы украшение нашего коллектива
со вкусом клубники
вы хорошо пахнете
плачете закрывая лицо
сильный пол это мы
но и многие женщины
внутренне сочетаются
с нашими планами победить
Чтобы вырваться из этого неподлинного, клишированного и полуабсурдного языка и требуется тишина. Требуется «децентрированная речь», «вся в разрывах, лакунах, опущенных звеньях», как пишет в своем отклике Ольга Балла («Кварта», 2024, № 1)[5]. Речь, то и дело исчезающая, соскальзывающая, проваливающаяся в молчание. Неслучайно упоминание рыб в предыдущем отрывке: «рыбки всегда молчат».
Но это молчание не самоцельно — оно лишь позволяет вернуться к слову. К иному слову и на новом уровне. К словам прощения — как, напомню, и названа эта книга. «Утро. книги. наше молчание/ лагерь. еда и лицо замещение/ я собираю слова прощения/ чтобы отправить туда».
Наталья Белоедова. Кто тут живой? — М.: «СТиХИ», 2024. (Серия «Сингл», 87). — 36 с.
Александра Хольнова. Здесь обернёшься. — <Без места>[6]: ποίησις as is, 2024. — 70 с.
И напоследок ещё две дебютные книги.
Книга Натальи Белоедовой вся сделана из тишины. Само это слово «тишина» повторяется в книге неоднократно. Если у Баронец символ тишины — рыбы, то в «Кто тут живой?» — птицы. Первая часть книги так и озаглавлена — «Читая птицу».
так сидеть и
разговаривать
долгое такое слово
тянется, словно вечер
а потом улетает птицей
на ветку садится
глядит на меня во все глаза
крыльями машет
не спрашивай меня
не спрашивай
больше ни о чём
было, да прошло
разговаривай с тишиной
одну её слушай
У ранней Ахматовой, чьей «тихой» интонации наследует Белоедова, птица-тоска садилась на ветку и начинала петь. Здесь же птица — «долгое слово», которое «тянется, словно вечер». Какое? Неизвестно. И песня у неё — тихая, короткая, шепотом, на одной «ш». Не спрашивай. Больше ни о чем. Было да прошло. Разговаривай с тишиной. Одну её слушай.
Лирическое «я» этому совету послушно следует: разговаривает с тишиной и слушает её. Или — эхо, возникающее в тишине, от собственного голоса.
кто-то живой под шкафом
кто-то живой под ковром
кто-то живой под тумбой
кто-то живой под столом
— кто тут живой?
не слышу
не отвечает никто
— ну хорошо, кто тут мёртвый?
эхом откликнулись:
— ктооо?
Детская игра в прятки превращается в мрачноватый экзистенциальный квест, в котором живое — молчит. Либо отсутствуя, либо не желая выйти, вынырнуть из стихии тишины.
Эта тишина интересно оркестрована: размер (дактиль) то и дело прерывается паузами. То же — и рифма. Возникнет, простая, бесхитростная (ковром — столом или птицей — садится в предыдущем отрывке) — и снова пропадет.
Это ещё и тишина самого языка. Русского языка, замолкающего, вслушивающегося в другой. В случае Белоедовой, родившейся и живущей в Ташкенте, — в узбекский. Узбекские слова, реалии пропитывают стихи («чилля — это сорок дней молчания…»)
Автор следующей — последней в этом обзоре — книги, Александра Хольнова (Ашдод, Израиль), тоже живет в окружении другого языка.
дам адом а́ин захов
йам йарок пе́рах лаван
сердце сердца бога бог
кровь лилит земля адам[7]
йам йарок перах лаван
сердце сердца бога бог
кровь лилит земля адам
дам адом аин захов
Тут слышится не столько «считалочка» (как называется это стихотворение), но и возвращение к праязыку, к самым важным и первым словам. Кровь. Сердце. Бог. Земля. Море. И снова, повторяя их.
Вся поэтика Хольновой, собственно, построена на этих повторах. На обновлении этого первословаря через повторение. Тихое, словно бормочущее, камлающее.
…И упаду в пожухлую траву,
меня убьют, и я, должно быть, вздрогну.
Меня убьют: и я умру, я не умру,
я не умру, пока на грязных стёклах
не вырастет ещё одна резьба,
гравюра, небо, карта головного мозга,
пока лицо не станет солнечным пятном
в серебряной тарелке плёса.
Или «и льётся солнце, солнце, медовуха». Или: «На корм земле, вороне, рыбе,/ пока все реки вмиг не пересохли,/ брось кислый мякиш. Сплю и говорю/ с костлявой рыбой, вставшей поперёк/ речного горла. Сплю и говорю…» Снова (как у Лунёвской) рыба, повторенная дважды. И дважды: «Сплю и говорю…» Это речь между сном и явью; оттого ее тихость, гипнотическая медитативность, внутренние рефрены и «плавающие» рифмы (траву — умру, мозга — плёса…).
Восемь книг, восемь разных, в чём-то пересекающихся образов тишины. Восемь негромких, но отчетливо слышимых голосов. Которых в современной поэзии, разумеется, больше.
И каждый — чем негромче — тем слышнее.
[1] «Новые тихие». Режиссёрская смена — смена картин мира // Искусство кино. 2011. № 8 (URL: http://old.kinoart.ru/archive/2011/08/n8-article4); <Без названия> // Сайт «Афиша Daily». 25 августа 2011 г. (URL :https://daily.afisha.ru/archive/volna/archive/new_quiet/).
[2] Отдельные его стихи можно найти в Сети в переводах Дмитрия Кузьмина.
[3] Александр Кушнер. Неизвестному другу. СПб.: Геликон Плюс, 2024; Михаил Айзенберг. Не трогай нас. М.: Новое издательство; Ереван: Common Ground; Stockholm: Hyperboreus; Тель-Авив: Изд-во книжного магазина «Бабель», 2024; Владимир Аристов. Платок скомкан — скомкан платок. М.: Флаги, 2024; Владимир Салимон. Дозорный видит дым. М.: ОГИ, 2024; Александр Климов-Южин. Условное название. М.: Б.С.Г.-Пресс, 2024; Дмитрий Веденяпин. Обещание. Paris: De Mauny Productions; Éditions Tourgueneff, 2024.
[4] Изъятие. Франкфурт-на-Майне: Esterum Publishing, 2024; Дочь и краткая история мира. Киев: Друкарський двір Олега Федорова, 2024; Школьный вальс и прочая музыка. Киев: Друкарський двір Олега Федорова, 2024.
[5] Вообще, книга Баронец успела за короткое время привлечь внимание многих рецензентов: кроме Ольги Балла, еще Елены Генерозовой («Знамя», 2024, № 9), Алии Ленивец (Сайт Prosоdia, 3 июня 2024 г.), Максима Алпатова («Артикуляция», вып. 22). Редкий сегодня случай для поэтического сборника — к тому же дебютного.
[6] «ποίησις as is» («поэзия как есть») — телеграм-канал, созданный и редактируемый поэтами Григорием Комлевым и Александрой Поляковой, живущими в Тбилиси. Вышли два альманаха (избранное из стихов, публиковавшихся на телеграм-канале); теперь, сборником Хольновой, начата книжная серия.
[7] «Красная кровь глаз золотой/ море зелёное белый цветок» (иврит).