Глава из «Автобиографии старца Фукудзавы»*. С японского. Перевод и предисловие Александра Мещерякова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2025
Перевод Александр Мещеряков
Мещеряков Александр Николаевич — советский и российский историк, японист, переводчик, литератор, доктор исторических наук (Институт классического Востока и античности, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»). Помимо научных трудов, автор трёх книг стихов и книг прозы. В переводах А.Мещерякова на русском языке изданы сочинения Мурасаки Сикибу, Ёсиды Канэёси, Исихары Синтаро, Ясунари Кавабаты и других авторов. Лауреат премии «ДН». Живёт в Москве. Предыдущая публикация в «ДН» — № 11, 2023.
Фукудзава Юкити (1835—1901) написал и перевел множество работ, знакомивших японцев с достижениями западной цивилизации. Самой известной его книгой стала «Призыв к учению», в которой он констатирует отсталость Японии своего времени и призывает учиться у Запада. При этом автор настаивает, что образование — ключ к личному успеху. Фукудзава основал первый в стране частный университет Кэйо (один из самых престижных в современной Японии) и тем внес значительный вклад в становление системы образования. Имя Фукудзавы прекрасно известно нынешним японцам. Его идеи о равноправии и свободе личности изучаются в школах, а его фразу «небо создает всех людей равными» знает каждый японец. Точно так же, как и самую крупную купюру достоинством в 10 тысяч йен, введеную в оборот в 1984 году. На ней изображен Фукудзава. По запросу «сувениры, посвященные Фукудзаве Юкити», японский Интернет выдает более шести тысяч наименований.
С 1603 до 1867 года власть в Японии принадлежала сёгунату Токугава, который из опасения перед «дурными иноземными влияниями» полностью закрыл страну для выезда и почти полностью — для въезда. Исключение было сделано для не слишком многочисленных китайских и крайне немногих голландских торговцев, им позволяли вести дела в городе Нагасаки на острове Кюсю. Таким образом, при режиме Токугава страна вела почти полностью автаркическое существование. Она была разделена на две с половиной сотни княжеств, пользовавшихся достаточно большой автономией от сёгунов, проживавших в Эдо (нынешний Токио).
В 1867—1868 гг. произошла революция Мэйдзи. Сёгунат был свергнут, и после этого Япония стала стремительно превращаться из страны закрытой в открывающуюся, из страны «феодальной» в страну «капиталистическую», из страны «отсталой» в страну «передовую». Этот многотрудный процесс сопровождался радикальными реформами и трансформациями в японской картине мира. Фукудзава был не только свидетелем этих перемен, но и активнейшим их участником. В своих многочисленных публицистических работах, многие из которых публиковались в основанной им газете «Дзидзи симпо», он решительно поддерживал реформаторов и последовательно выступал за разрушение социальной иерархии и формирование самостоятельного и самодостаточного типа личности. Он мечтал о появлении «нового японца».
Творческому наследию Фукудзавы посвящено множество работ, исследующих его воззрения на политику, общество, государство, педагогику и т.д. Однако сама личность этого выдающегося просветителя, посмевшего поднять руку на основополагающие ценности государства и общества эпохи Токугава, обычно остается за рамками таких исследований. Мне, однако, представляется чрезвычайно важным понять, как формировалась эта личность, что позволит лучше уяснить не только самого Фукудзаву, но и тот тип человека, который оказался востребован временем революционных перемен.
Незадолго до своей кончины, в 1899 году, Фукудзава опубликовал автобиографию («Фукуо дзидэн» — «Автобиография старца Фукудзавы»), в которой с небывалой для прежней Японии откровенностью рассказал о себе. Этот труд считается первым полноценным произведением автобиографического жанра в Японии. Для токугавской Японии совершенно не свойствен воспринимавшийся бахвальством рассказ о себе и своих достижениях. За немногими исключениями люди того времени на разные лады подчеркивали свои следование нормам и включенность в общий строй жизни, придуманные не ими. Они стремились существовать в соответствии с поведенческим каноном и не выглядеть его нарушителями. Этот канон предписывал строгое соблюдение этикетных норм и знание своего места в социуме.
Сторонняя оценка была в высшей степени важна для токугавского человека, поэтому он ожидал таковой в форме своей официальной биографии (пусть даже и посмертной) и заранее старался ей соответствовать. Достоинства, достижения и награды того или иного самурая непременно фиксировались в родословной его дома или в хронике княжества, к которому он принадлежал. В связи с этим жанр биографии — образцовых самураев, верных конфуцианцев и благочестивых буддистов — получил в Японии широчайшее распространение. Страх перед осуждением своей непутевой жизни со стороны будущих поколений и предвкушение их похвалы служили мощнейшим стимулом для конформистского поведения. В подобной атмосфере автобиографии, то есть самооценке и самооправданию собственной жизни, места не находилось. До определенного времени такой же подход был свойствен и Западу, но в рамках гуманистического движения Ренессанса, когда все больше внимания стало уделяться «свободе воли» человека, там автобиография стала превращаться в мощный и общественно признаваемый дискурс.
Токугавский же человек ощущал себя прежде всего частью социальной группы (семьи, корпорации, сословия, княжества, землячества), а не автономным целым. Однако Фукудзава не желал быть частью, он хотел быть именно «целым», одной из главных черт его характера было свободолюбие. Слово «дзию» (свобода) традиционно трактовалось как отвратительное своеволие, но для Фукудзавы это был не «эгоизм», а желанная «свобода личности». Ему не хотелось жить по правилам, придуманным другими. Если и говорить о Фукудзаве в связи с традицией, то он стремился быть зачинателем традиции, а не ее продолжателем. В отношении жанра автобиографии так и случилось: в ХХ веке этот жанр, у истоков которого стоял Фукудзава, становился в Японии все более распространенным и востребованным.
Фукудзава надиктовал текст стенографисту, поэтому он обладает обычными свойствами спонтанной устной речи: живостью, вульгаризмами, фактическими ошибками, повторами, противоречивыми высказываниями, непосредственностью и некоторой хаотичностью. Это не отменяет того факта, что Фукудзава был человеком наблюдательным и прекрасным рассказчиком.
Значительная часть «Автобиографии» посвящена детству и молодости, то есть тому времени, когда происходит формирование личности. Для журнальной публикации мы выбрали перевод главы, посвященной учебе Фукудзавы в осакской школе медицины, которую открыл Огата Коан (1810—1863) — известный врач, практиковавший европейскую медицину. В описании Фукудзавы студенты этой школы отличаются девиантным поведением, являвшимся манифестацией их «другой» идентичности, отличной от того типа личности, который преобладал в токугавской Японии.
Фукудзава Юкити принадлежал к семье низкоранговых самураев из крошечного княжества Накацу, расположенного на севере Кюсю. Но родился он не там, а в Осаке. Место рождения было обусловлено тем, что его отца — Хякусукэ — направили туда в представительство княжества, где он занимался торговыми и финансовыми вопросами.
Фукудзаве было всего полтора года, когда его отец умер в возрасте 44 лет — приблизительно столько жил в то время «средний» японец. После смерти Хякусукэ мать Юкити с пятью детьми вернулась в Накацу, где они вели весьма бедную жизнь на причитавшееся семье рисовое довольствие, предоставлявшееся княжеством. Из-за нехватки средств Юкити смог начать учиться, только когда ему исполнилось 14 лет, — много позже обычного. В Накацу имелась княжеская школа, но низкое происхождение не позволяло Юкити поступить в нее. Поэтому он учился в классах, набранных частными преподавателями.
Свое родное княжество Фукудзава неизменно характеризовал как захолустье. В Накацу он зубрил канонические конфуцианские тексты, а ему страстно хотелось постичь «западную науку», под которой тогда подразумевалось изучение голландского языка. В 1854 г. ему удалось отправиться в Нагасаки — ближайшее место, где это было возможно. Немного поучившись там, в 1855 г. Фукудзава переехал в Осаку, где поступил в медицинскую школу Огаты Коана, в которой учились молодые самураи из разных княжеств. Притягательность школы Огаты заключалась для Фукудзавы прежде всего в том, что именно там он мог выучить голландский язык, дававший возможность познакомиться с научными и цивилизационными достижениями Запада. Он не собирался становиться медиком, но штудировал вместе с другими студентами книги по анатомии, биологии, химии, что привило ему вкус к естественным наукам. В школе Огаты он проучился до 1858 г., после чего по приказу княжества перебрался в Эдо, где стал преподавать голландский язык молодым самураям.
Школа Огаты любопытна не только тем, чему там учили. Не меньший интерес представляет царившая в ней атмосфера, в которой Фукудзава окончательно сформировался как личность. В «Автобиографии» он дал красочное описание школярской жизни молодых людей, которые овладевали западными науками и являлись абсолютным меньшинством в конфуцианской стране с сильным ксенофобским уклоном. Именно для демонстрации своего отличия от других студенты вели себя подчеркнуто вызывающим образом и гордились этим. Фукудзава охотно участвовал в проделках своих товарищей и, рассказывая о них, стремился показать, что с самого начала обладал независимой натурой, не признававшей сложившихся норм поведения. Традиция мало что значила для Фукудзавы. Несколько утрируя, можно сказать: она существовала для него только затем, чтобы нарушать ее.
Стиль жизни студентов школы Огаты и их хулиганские проделки далеко не всегда соответствуют ожиданиям читателя, привыкшего к современного образу «стерильного» японца, который выстраивает свое поведение строго в соответствии с социально приемлемыми нормами. Но не будем забывать, что после революции Мэйдзи многие «буйные» соученики Фукудзавы (а их насчитывалось более трех тысяч) заняли, как и он сам, видное положение в обществе и оказали значительное влияние на облик новой Японии, которая существенно отличалась от Японии прежней. А это означает, что именно такой тип личности был востребован временем перемен.
Школа Огаты
Я стал старостой в школе Огаты, но продолжал оставаться нищим. Мать и племянница существовали на крошечную пенсию от княжества. Когда меня назначили старостой, я получил официальное право столоваться в доме Огаты. Кроме того, в школе существовало такое правило: новый студент подносил «благодарственные деньги» не только самому Огате, но и старосте. Для карманных расходов это было неплохо — на выпивку хватало. Мать высылала мне сшитую ею одежду, с этим проблем не было. Так что, если у меня заводились денежки, я их тут же пропивал. Приглашал выпить и других студентов, и они поневоле приобщались к вину.
Пил я безобразно. Когда денег оставалось мало, покупал в винной лавке три или пять го саке[2] и выпивал в общежитии в одиночку. Когда в кармане заводилось денег побольше, мы отправлялись в харчевню. Это была настоящая роскошь, чаще всего мы ходили туда, где подавали курятину. Но самым выгодным было посещение заведения, где кормили говядиной. В то время в Осаке имелось всего два заведения, где можно было отведать мяса[3]. Это были самые ужасные едальни, приличные люди туда не захаживали. Тамошняя клиентура — татуированные с ног до головы бездомные бродяги и студенты школы Огата. Откуда бралось мясо? Это были и забитые коровы, и сдохшие от болезней — без разницы. За ничтожные деньги ты получал вдоволь мяса, саке и риса. Мясо было жестким и вонючим.
Раздетые студенты
В то время самураям полагалось появляться на публике с двумя мечами. Я никогда не закладывал своих вещей, но из пяти или шести десятков наших студентов оружие имелось только у двух или трех. Все другие заложили его. Оставшиеся мечи превращались в предметы общего пользования. Оба меча нацепляли, только когда направлялись в представительство своего княжества, обычно же появлялись на людях только с коротким мечом — чтобы не выглядеть уж совсем жалко.
Осака — место теплое, зиму пережить легко. А вот летом приходилось раздеваться буквально догола — ни набедренной повязки, ни нижней рубахи. Разумеется, совесть мы все-таки имели и к столу или на занятия чем-нибудь прикрывались, многие облачались в кимоно с гербами прямо на голое тело. Словом, вид мы имели престранный — кто бы сейчас на нас взглянул, посмеялся бы.
Столовая была устроена так, что сидя не поешь. Пол дощатый, ступать жестко. Поэтому заходили в столовку прямо в тапочках, ели стоя. Поначалу строились в очередь, но она быстро распадалась, студенты грудились вокруг котла, набирали себе полные чашки и жрали стоя, похожие на чертей. Зато еда была дешевой. По дням, в обозначение которых входила единица или шестерка, полагались овощи (вареный лук и батат); по дням с пятеркой и десяткой — соевая похлебка; в дни с тройкой и восьмеркой — похлебка из морских ракушек. Так что ты точно знал, что дадут сегодня.
Две истории про наготу
Про наготу у меня есть смешной рассказ. Летним вечером мы — человек пять или шесть — разжились саке. Кто-то предложил употребить его на площадке, предназначенной для сушки белья. Она располагалась на крыше. Всей компанией мы бросились туда, но, пока поднимались, заметили, что там уже прохлаждаются три или четыре служанки. Вот незадача! Если мы будем выпивать в их присутствии, эти подлые твари наверняка нажалуются начальству! Мацуока Юки сказал, что знает, как в мгновение ока прогнать этих теток. Он разделся догола, вышел на крышу и произнес: «Госпожа Омацу! Госпожа Отакэ! Что-то жарко сегодня!» И тут же растянулся с расставленными ногами перед женщинами. Этого даже всякое повидавшие тетки не выдержали. Состроив недовольные рожи, они спустились вниз. Тогда Мацуока прокричал нам сверху по-голландски, что путь свободен, и мы притащили на крышу свои бутылки. Так нам удалось хорошенько попировать на холодке.
А вот еще один случай про наготу. В тот раз я опростоволосился. Лежу вечером в своей комнате на втором этаже и вдруг слышу, как какая-то женщина кличет меня снизу. Я уже принял свою порцию и только что задремал. «Что за противная служанка! Что ей надо от меня в такое-то время?» — подумал я. Но она продолжала звать меня, нужно было вставать. Я вскочил, как был, нагишом, выскочил на лестницу и скатился вниз. «Чего надо?» — закричал я, но тут увидел, что передо мной вовсе не служанка, а госпожа Огата. Что делать? Куда скрыться? Я же голый, так что отвесить поклон не могу, куда свое тело деть — не знаю! Наверное, госпожа Огата меня пожалела. Не сказав ни слова, она ушла к себе. На следующее утро я не нашел в себе сил принести извинения. Так и остался непрощенным. Такое не забывается. Несколько лет назад я посетил дом Огаты в Осаке, вспомнил ту нежданную встречу сорокалетней давности, и мне стало так же стыдно.
Антисанитария
Сказать, что в общежитии не все обстояло идеально с чистотой и порядком — значит, ничего не сказать. Там царили хаос и бардак. Было страшно грязно — настоящая помойка. В комнатах не разрешалось держать тазы и тарелки, но они там были. Имелись и глиняные печки для готовки, и кастрюли. В комнатах и готовили, и ели. Окрестности стола для занятий представляли собой подобие кухни, которая была далека от совершенства: утвари не хватало. Тазы для мытья использовались вместо кастрюль. Если нам в жаркий день удавалось разжиться лапшой, мы просили повариху сварить ее на кухне, а промывали ее в тазике для умывания. Чтобы приготовить соус, воровали сахар из подсобки. Чтобы разделать рыбу или помыть овощи, в ход шел тот же самый тазик. Никто не считал, что это не гигиенично.
И это еще не все. Вши были неотъемлемой частью нашей жизни. Избавиться от них не мог никто. Разденешься — штук пять или десять точно поймаешь. Весной, когда потеплеет, таскаешь их прямо из-за воротника. Один парень философствовал так: «Вши — все равно что бататы на нашем столе. Зимой их полно, весной и летом становится сильно меньше, в жару на пару-тройку дней совсем исчезают, а в девятом месяце, когда соберут новый урожай, наши вши снова тут как тут. Смешно, правда?»
Прачки выводили вшей кипятком. Но я сказал, что этот старый способ недостаточно хорош — есть другой, с помощью которого можно разом всех тварей извести. В морозную зимнюю ночь я вывесил свою одежду на улице и покончил разом и с вшами, и с их яйцами. Я не сам это придумал, кто-то меня научил.
Операция «Свинья»
Как легко догадаться, мало кто из студентов одевался прилично. Вот выходим мы вечером в город по случаю какого-нибудь праздника. Встречные люди, в особенности девицы, шарахаются в сторону и кричат: «Студенты прутся!» Так привечают только неприкасаемых эта[4]. Ужасно! В глазах горожан мы выглядели словно эти отверженные.
Однажды хозяин нашей любимой мясной едальни, что у моста Нанива, купил свинью. Хоть он все время имел дело с убоиной, но был слабаком и забить свинью не решался. Тут он вспомнил про нас, студентов. Мы ему ответили так: «Прикончить твою свинью мы согласны, а что мы с этого поимеем?» Хозяин призадумался, и мы потребовали у него свиную голову. Он согласился. Хорошо, но как убивать? Мы изучали биологию и знали, что самый простой способ умертвить животное — лишить его воздуха. Едальня находилась на берегу реки. Мы потащили туда свинью, связали ей ноги и бросили в воду. Она тут же и захлебнулась. Мы же получили обещанную голову и позаимствовали хозяйский разделочный топорик. Первым делом провели анатомическое обследование — мозг, глаза и так далее. А потом мелко порубили голову на куски, сварили и съели. Нет ничего удивительного в том, что в глазах хозяина мясной лавки мы выглядели как настоящие отверженные.
Медвежья услуга
А еще был такой случай. Один фармацевт заполучил живого медведя. Через знакомого врача он попросил нас — якобы для повышения своего образовательного уровня — провести его вскрытие[5]. Прекрасное предложение! В то время мы увлекались анатомией и потому сразу же согласились. Я не был врачом и остался в школе, но семь или восемь студентов отправились на вскрытие. Вскрыли тушу медведя, объяснили фармацевту: вот это сердце, а это легкие… Когда дело дошло до печени, фармацевт с врачом забрали ее, сказали «большое спасибо» и ретировались. И тогда студенты сообразили: эти люди знали, что студенты Огаты сумеют достать желчный пузырь неповрежденным, и потому, как только он был извлечен, тут же потеряли всякий интерес[6].
Студенты решили, что их просто использовали, и задумали отыграться. Обязанности распределили таким образом. Среди нас был студент по имени Танака Хацутаро — человек бойкий на язык, речистый, очень жесткий и напористый. Его выбрали главным переговорщиком. Я составил черновик письма. Нумата Умпэй, обладавший каллиграфическим почерком, перебелил послание. Потом стали искать парня, способного угрожать, но такового не сыскалось, так что пришлось сойтись на студенте, который только выглядел похожим на типа, способного решать проблемы быстро и грубо. В общем, собрали силу в шесть-семь человек, владеющих логикой убеждения. На сей раз мы не смотрелись оборванцами, вырядились в парадную одежду, нацепили по два меча и, прибегая к железной логике, выступили в защиту медицины, поставив фармацевта и врача в безвыходное положение — они признали свое неподобающее поведение и не только извинились, но мы еще унесли с собой саке, курицу и рыбу. Довольные собой, мы устроили в общежитии настоящий пир.
Театральная драма
Но не только победы ожидали нас. Когда самураи соответствующей должности являлись с проверкой в театры, их тут же проводили в ложу, служители приносили им чай и фрукты, а они с внушительным видом наблюдали за представлением. Мы знали об этом, и некоторые дурные студенты, нацепив мечи, частенько являлись в таком обличье в театр, делая вид, что пришли с инспекцией, а сами спокойненько за бесплатно наслаждались представлением. Так происходило много раз, и никто ничего не заподозрил. Но однажды в театре уже оказались настоящие проверяльщики. Никаких оправданий у студентов не было — они мошеннически выдавали себя за официальных лиц. Поднялся ужасный скандал, но у одного студента нашлись связи на самом верху, так что в результате слезных извинений делу не дали хода, и оно рассосалось. Тем не менее студентам пришлось притащить соответствующим чинам саке и рыбу, что обошлось им в изрядную сумму.
Во главе этой аферы стоял Такахаси Дзюнъэки. Я не поддавался на его уговоры, в театре никогда не бывал и полагал, что затеянное им дело — нехорошее и опасное. Он же отвечал, что мои опасения — ерунда. Когда студентов поймали, было не до смеха, я сильно волновался о последствиях.
Инсценировки потасовок
А вот еще одна история. Нынешним японцам трудно себе представить степень нашей разнузданности. Поскольку настоящей полиции тогда не существовало, люди могли вести себя своенравно. Уж так сложилось, что осакские горожане — ужасные трусы. Когда в Эдо случалась уличная драка, вокруг собиралась толпа, а вот в Осаке все разбегались.
Летом после ужина мы имели обыкновение шататься по городу. По предварительному сговору мы устраивали на улице фальшивую потасовку. С разъяренными лицами и воплями бросались в драку и делали вид, будто от души мутузим друг друга. Лавочники заметали товары внутрь магазинов, запирались, улица пустела. Никакой выгоды при этом мы не преследовали. Просто делились на две группы по несколько человек и устраивали весь этот спектакль в каком-нибудь оживленном месте. Чаще всего в квартале публичных домов Симмати. Но если бы мы «дрались» только в одном месте, нас бы разоблачили. Поэтому мы кочевали — сегодня это был один район, завтра — другой.
Убийство понарошку
Вместе с моим старшим товарищем по имени Мацусита Гэмпо мы отправились поглазеть на вечерний рынок Горё, расположенный неподалеку от синтоистского святилища. Мы ошивались возле прилавка с растениями. Тут хозяин произнес: «Господа, только ведите себя прилично!» Мы так поняли, что по нашему виду он принял нас за воров, а это было оскорбительно. Я гневно закричал: «Мацусита! Убей его! Не говори ни слова — убей!» Мацусита ответил примирительно: «Может, все-таки пожалеем?» Я сказал: «Отстань! Не мешай мне! Я сам убью его одним ударом!»
Вокруг стали собираться люди, целая толпа. Дело принимало интересный оборот, это мне нравилось. Тут откуда ни возьмись появился борец сумо и сказал: «Простите хозяина, пожалуйста!» Я отвечал: «Хорошо, если ты просишь за него, так и быть — пощажу. Но если он завтра осмелится здесь торговать, я его все равно убью!»
На следующий вечер мы снова отправились на рынок. Цветочник оказался честным человеком, на месте его прилавка зияла пустота. Вот я и говорю: полиции тогда не было, можно было творить что хочешь. Но вообще-то я не творил настоящих безобразий. Случай с цветочником на такое безобразие не тянет.
Держи вора!
Один раз я влип по-настоящему. Неподалеку от того же рынка Горё по случаю праздника Сунамоти[7] устраивали процессию: сотня-другая молодых людей с бумажными фонариками на голове с шумными выкриками обходили квартал. Нас было трое или четверо студентов, и я, не знаю уж зачем, наверное, под влиянием выпитого, сбил палкой такой фонарик с головы молодого человека. Он закричал: «Держи вора!» А в Осаке ведь как было принято: вора без лишних слов забивают до смерти, а труп бросают в реку. Я испугался по-настоящему. Нужно бежать! И я припустил — босиком! Короткий меч был при мне. Если бы меня догнали, пришлось бы пустить его в ход. Это была бы катастрофа. Порань я кого — прощения не видать. Вот я и бежал изо всех сил, пока не добежал до представительства Накацу. Только там я смог перевести дух.
Никаких богов и будд!
На северо-востоке Осаки есть мост Асия. Перед ним выстроились заведения с сомнительной репутацией. Это был грязный район дешевых проституток. При входе в него находился храмик, посвященный то ли Дзидзо, то ли Компире[8]. Похоже, что он пользовался популярностью: ему делали много подношений — рисунки молящихся мужчин и женщин; конверт, приклеенный к рамке с пучком волос[9]. Присмотревшись к этим подношениям при свете дня, мы ушли, а ночью своровали и пучок, и конверты. Вернувшись в общежитие, мы открывали конверты и читали вложенные в них молитвы. Люди просили о самом разном, и это было интересно! Ага! Вот этот мужик хочет распрощаться с азартными играми, а этот с выпивкой. Этот благодарит, что корабль не затонул во время шторма. Кто-то винился, что чересчур любвеобилен, а вот какая-то девица мечтает о мужчине. Любопытно, сколько ей годков? Мы воровали такие письма не один раз, нам было интересно. Читать для забавы сокровенные послания было большим грехом. Но уж таковы были голландоведы, не признававшие ни богов, ни будд.
Подделываю письмо проститутки
Вот еще одна забавная история из студенческой жизни. Почти все наши студенты были сыновьями врачей. Они приезжали в Осаку, как и положено врачам, — либо бритыми наголо, либо с косичкой. Но, пробыв какое-то время в Осаке, начинали предпочитать выбритый лоб — так, как это делали обычные самураи. Наши студенты гордо вышагивали с такой вот самурайской прической и нацепив меч.
У нас учился студент по имени Тэдзука, который приехал из Эдо и был сыном врача, состоявшего при доме Токугава. Он носил кимоно с гербом цветка мальвы[10] — подарок его отцу от сёгуна. Вместе с самурайской прической и своими прекрасными мечами он выглядел великолепно, но был шалопаем. Однажды я сказал ему: «Если надумаешь учиться как следует, я каждый день буду заниматься с тобой. Но ты должен прекратить развлекаться в квартале Синти». Тэдзука изобразил раскаяние и произнес: «Да мне об этом и вспомнить противно! Я совсем там теперь не бываю». — «Тогда я с тобой обязательно позанимаюсь. Но я в тебе уверен не до конца. Напиши обязательство туда не ходить». — «Договорились. Я что хочешь подпишу». И действительно, написал такое обязательство: буду, мол, учиться как следует, а если сорвусь, остригусь под монаха.
Как и договорились, я занимался с Тэдзукой каждый день. Но потом, должен повиниться, мне стало скучно. Тэдзука занимался, а я заскучал — нехорошо получилось. Запал пропал, и я стал расспрашивать знакомых о той женщине из Синти, с которой у Тэдзуки была связь. Ее имя выяснилось быстро, и я написал от имени этой проститутки письмо Тэдзуке с соблюдением всех норм таких посланий. Женщина якобы писала про бессердечие Тэдзуки и про то, что он обещал подарить ей какие-то благовония. У меня дурной почерк, и я попросил Мацуоку Юки перебелить письмо женским почерком. Потом мы велели дежурному: «Скажешь, что это письмо принесли из Синти. А если проболтаешься, мы тебя хорошенько вздуем. Усёк?» Мы тайно наблюдали за Тэдзукой. Конечно, весь этот розыгрыш был отвратительным поступком.
Через пару-тройку дней Тэдзука все-таки отправился в Синти. Мы с нетерпением ожидали его возвращения. Он вернулся спокойным, но и мы тоже были спокойны. Я схватил его, в моих руках были ножницы. «Чего ты от меня хочешь?» — закричал Тэдзука. Я ответил: «Ничего особенного! Просто остригу тебя! Через пару лет ты снова превратишься в красавца. Приготовься!» Я схватил его за косичку и стал клацать ножницами, а Тэдзука взмолился о пощаде. Тут один из моих сообщников притворно вмешался: «Фукудзава, не слишком ли ты лютуешь?» Я сказал: «Какие могут быть претензии? Уговор есть уговор». Тогда вмешались и другие заговорщики, и мы в конце концов согласились отменить стрижку в обмен на вино и курятину. Попивая саке, я снова огорошил Тэдзуку: «А не отправиться ли тебе еще разок в Синти? А то саке на исходе».
Мы поступили жестоко, но для Тэдзуки это был хороший урок.
Нелепые предрассудки
В школе учились самые разные студенты. Вот, например, Ямада Кэнсукэ верил в какие-то там знамения. Он обладал покладистым характером, но студенты его не жаловали. Однажды я сговорился с Нагаё Сенсаем, чтобы как следует поглумиться над Ямадой. Вот что мы придумали. Пока Ямады у себя не было, мы обернули его тушечницу в бумагу — так, что она стала похожа на поминальную табличку. У Нагаё хороший почерк, и он вывел на ней посмертное имя Ямады. Табличку поместили на стол, а перед ней поставили его же чашку для еды и насыпали туда пепла. Зажгли и благовония. Когда Ямада вернулся, у него сделалось ужасное лицо, он весь позеленел и разозлился. Мы даже испугались. Если бы он был менее сдержанным человеком, он просто изрубил бы нас на куски своим мечом.
Про рыбу фугу
А вот еще одна страшная история — как я накормил одного человека якобы рыбой фугу. Когда я жил в Осаке, частенько угощался ею. Не брезговал и печенью, а это опасно. Однажды я предложил угостить маринованным морским окунем студента по имени Мито Гэнкан. Он с благодарностью согласился, сказав, что очень любит окуня. Прошла пара часиков, и я сообщил ему: «Слышь, какая ерунда получилась. Я все перепутал и угостил тебя не окунем, а рыбой фугу. Мне подарили ее в представительстве Накацу. Ты ведь представляешь себе, как устроены кишки? Теперь рвотное уже не поможет. Но все-таки попробуй сам выблевать яд». Мито изучал медицину, он меня понял, пришел в неописуемый гнев и готов был изничтожить меня. Уже потом я решил, что, пожалуй, перестарался — дело могло закончиться плохо.
Воровство в харчевнях
Я уже поминал, что цветочник на рынке заподозрил в нас воришек. Он был недалек от истины — студенты школы Огата и впрямь подворовывали. Правда, это не касалось дорогих вещей, скажем, в магазине одежды. Угостившись вином в какой-нибудь харчевне, мы прихватывали с собой чарку, тарелочку или еще какую подручную мелочь и хвалились друг перед другом ловкостью рук. На больших сборищах вроде проводов на родину добыча была особенно велика. После одной вечеринки кто-то засунул за спиной под одежду веер, кто-то спрятал за пазуху целое блюдо, а кто-то довольствовался крышкой от суповой пиалы в рукаве. Один парень сказал: «Вы все мелочитесь, я вам сейчас покажу, что такое настоящее мастерство!» И продемонстрировал десяток тарелок, которые он унес в узелке из полотенца. Сейчас я думаю, что, поскольку мы пировали в одних и тех же местах, там все про нас понимали и включали цену сворованного в счет.
Швыряюсь тарелками с моста Нанива
Еще раз про тарелки. Летний вечер, начало одиннадцатого. Кто-то сказал: «Надо бы горло промочить!» Тут же образовалась компания человек из четырех или пяти. Ворота общежития были уже заперты, но мы пригрозили дежурному, и он выпустил нас. В крошечной едальне под открытым небом выпили дешевого саке, закусили дрянным супчиком из осьминога, а на прощанье по привычке прихватили с собой несколько тарелок. В начале первого мы оказались на мосту Нанива. Под нами проплывала прогулочная лодка, откуда доносились звуки сямисэна. И тут я сказал: «Гляди-ка! Мы протратили все свои деньги, выпили по чуть-чуть, а уже должны возвращаться. А этим, в лодке, хоть бы хны! У нас нет денег, потому что у этих их навалом!» С такими словами я запустил несколько тарелок в лодку. Когда бросил последнюю, сямисэн замолк. Тогда мы опрометью бросились бежать — может, я кого там в лодке зашиб?
По странному стечению обстоятельств через месяц выяснились подробности того, что случилось в лодке. Один наш студент отправился в Синти, познакомился с гейшей, и вот что она ему рассказала. «И какие же мерзавцы бывают на этом свете! Месяц назад катаюсь я с клиентом на лодке, остановились у моста, и тут кто-то стал швыряться с моста тарелками, одна попала в мой сямисэн, всю кожу порвала. Страшное дело! Хорошо еще, что сама цела осталась. Это какие-то парни швырялись тарелками, они убежали. И каких только подонков не бывает!» Из рассказа гейши мы прекрасно поняли, кто были эти «подонки». Наша проделка была нехороша, так что мы предпочли ничего никому не рассказывать.
Завязываю с саке и начинаю курить
Пьянством я нанес изрядный вред своему здоровью, я его ощущаю и сегодня. У студентов школы Огата не было такой идеи, что воздержание от алкоголя — это достоинство. Я же вдруг подумал, что так дело не пойдет, и буквально мгновенно бросил пить. Мои приятели не оценили этого и ржали: «Ишь ты! Фукудзава вчера завязал! Ничего себе! Во дает! И что — теперь навсегда? Да ты и десяти дней не продержишься! Три дня потерпишь, а потом развяжешь!» Все надо мной издевались, но я держался тверже алмаза — и десять дней, и пятнадцать ни капли в рот не брал. Тогда мой друг Такахаси Дзюнъэки принялся по-доброму увещевать меня: «Ты держишься молодцом! И в будущем так держись! Я тобой горжусь. Но человек таков, что у него должны быть привычки, пусть даже дурные. Человек без привычек — это не здорово. Если ты решил отказаться от алкоголя, тогда хоть курить начни. Должна же быть у человека хоть какая-то радость!»
Так-то оно так, но только я табак терпеть не мог. Когда другие студенты закуривали трубку, я говорил: «Не понимаю, как вы можете курить такую бесполезную и вредную дрянь. Только воняете и воздух портите. Чтоб никто у меня под боком не курил!» После того, как я вот так ругался на курильщиков, начать курить мне было ох как непросто, но и резоны Такахаси не были лишены смысла. Так что я решил все-таки разок попробовать. Ребята засуетились: отсыпали табаку, одолжили трубку, а кто-то даже купил мне табачку полегче. Но все это вовсе не означало, что они хотели мне добра. Я прекрасно понимал, что они собираются сделать из меня курильщика и поиздеваться над человеком, который раньше издевался над ними. В общем, я напрочь отказался от алкоголя и против своей воли закурил трубку. Прошло десять дней, потом пятнадцать, и дым, казавшийся мне вонючим и горьким, перестал быть таковым. Я почувствовал, что курение доставляет мне удовольствие. А через месяц сделался заядлым курильщиком.
Не стоит забывать, что я любил саке. Я знал, что даю слабину, но мне так хотелось пропустить чарочку! Как-то раз я выпил одну, потом другую… Я говорил себе: все, хватит, но когда встряхивал бутылку и слышал, что там еще булькает, не мог остановиться. В общем, прибавляя понемногу, я вернулся к своей привычной дозе. Я хотел бросить курить, но у меня ничего не вышло. Глупо, но тут уж ничего не попишешь. В общем, отказаться от вина у меня не получилось, и, как это ни ужасно, через месяц я оказался «при двух мечах» — с бутылкой и с трубкой. Сейчас мне больше шестидесяти лет, пить я бросил, а вот курить — нет. Я сам навредил своему здоровью, и этому нет оправданья.
Тушим пожар
В нашей школе было полно бедных студентов. При походе в харчевню хорошая рыба нам доставалась редко. Вечером мы направлялись на рыбный рынок. Там задешево продавали то, что не распродали днем. Мы закупались, возвращались в общежитие, мыли рыбу в тазике для умывания и разделывали ее на столешнице от сломанного стола с помощью боевого ножика. У меня руки растут из правильного места, так что разделка доставалась мне.
Была третья луна, цвели персиковые деревья. Мы слышали, что красивее всего они цветут на горе Момояма, расположенной к востоку от осакского замка. Вот и решили там полюбоваться. О том, чтобы выпить и закусить в тамошней чайной, речи не шло, поэтому накануне вечером мы купили на рынке рыбы и запаслись тофу с овощами. Рано утром все приготовили, кое-как упаковали, купили саке и компанией человек в пятнадцать отправились к Момояме. Хорошенько попировав, мы пришли в прекрасное расположение духа и тут, взглянув на запад, увидели, что на юге Осаки бушует пожар. Было начало восьмого, солнце уже заходило. Мы ужасно разволновались, потому что в тот день Нагаё Сэнсай должен был пойти в театр, что в районе Дотомбори. Мы находились в Момояме, от далекого пожара нам самим было ни жарко, ни холодно, но Нагаё ведь был там! А что если он сгорел? В общем, мы бросились спасать Нагаё, добежали до Дотомбори. Полыхало жарко, все три тамошних театра сгорели дотла, огонь распространялся к северу. Мы страшно беспокоились о Нагаё, но найти его не было никакой возможности. Солнце село, настала ночь. Ищи не ищи — все без толку. «Давайте хоть на огонь поглазеем!» — сказал кто-то, и мы подобрались поближе к пожару. Люди в страшной спешке спасали свое имущество. Нам тоже пришлось как следует потрудиться: таскали вещи, таскали узлы с постельным бельем, таскали шкафы. В то время в Осаке горящий дом было принято обрушивать с помощью канатов, привязанных к опорным столбам[11]. Нас попросили помочь, и мы взялись за канаты. Потом нас угостили рисовыми колобками и саке. Это было здорово!
Когда мы разделались с угощением, стало уже совсем поздно. Вернулись в общежитие. А пожар-то еще не потушили. Мы решили снова отправиться туда. Жители Осаки вели себя на пожарах специфически. Люди толпились и галдели вдалеке от огня. А ближе к нему — тишина, никого нет. Странная картина: здесь шумят, а там тихо. Криками и пинками мы без труда проложили себе путь к огню. Там оказались только пожарные и студенты школы Огата. Мы трудились изо всех сил, хорошо поработали.
Про наши занятия
Эти школяры только выйдут в город, так тут же и набедокурят, останутся в общежитии — поссорятся… Если судить только по тому, что я здесь понарассказал, то так и покажется: мол, эти парни науками не занимались, только бездельничали. Но это вовсе не так. На самом деле студенты школы Огата были в учении и науках первыми в тогдашней Японии.
Сошлюсь на личный пример. В третьем месяце третьего года Ансэй (1856) я валялся с температурой в комнате старшего брата в представительстве Накацу в Осаке. К счастью, я уже пришел в себя. Пока болел, под голову клал свернутую трубкой подушку для сидения на полу, но когда стал выздоравливать, мне захотелось поспать на обычной подушке, и я велел слуге брата принести мне ее. Он стал искать, но не нашел. И тут я сообразил, что, хотя жил в представительстве уже целый год, подушки я так и не завел. Я потерял счет времени, не различал ни дня, ни ночи. Когда наступала ночь, спать не ложился, только и делал, что книги читал. Если уставал от чтения и тянуло в сон, я засыпал, положив голову на стол, или растягивался на полу, и тогда подушкой мне служила ступенька токономы[12]. За все это время я ни разу не постелил матраса с простыней, не положил себе под голову подушки. Только теперь до меня наконец-то дошло: поскольку я не спал по-человечески, то и подушки у меня попросту не было. И я отнюдь не являлся исключением в части усердных занятий — большинство студентов были такими же. Заниматься больше, чем мы, было физически невозможно.
И после того, как поселился уже в общежитии, я не отступался. Если выпивал во время ужина, то засыпал, но, чуть подремав, просыпался около десяти. И садился за книги. И читал ночь напролет. Когда доносились звуки из кухни, означавшие, что там готовятся к завтраку, только тогда я отходил ко сну. Просыпался уже к завтраку, шел в баню, приводил себя в порядок, возвращался в общежитие, завтракал и снова садился за книгу. Такого образа жизни я придерживался практически все время.
С гигиеной, конечно, обстояло плохо. Хоть студентам и твердили о важности гигиены, на практике о ней не думали и не вспоминали. Никто нас за это не отчитывал. А мы сами не обращали на чистоту никакого внимания. Молодые были, здоровые. Наверное, кто-то думал и так: если чересчур заботиться о чистоте, то, наоборот, можно навредить здоровью.
Увлечение экспериментами
В те времена промышленности в Японии еще не было. Никакого парового двигателя было не увидеть. Химического оборудования тоже не существовало. Даже самого простого. Но мы все-таки имели какие-то общие представления о механизмах и химии, и нам хотелось применить знания на практике. Мы страстно желали сделать своими руками что-то такое, о чем написано в голландских книгах. Еще в Нагасаки я узнал, что олово можно припаять к железу с помощью хлорида цинка. В Японии для получения бронзы, то есть сплава меди и олова, издавна использовалась канифоль. Но мы узнали, что олово можно припаять и к железу, и решили получить хлорид цинка. В магазинах он не продавался, так что следовало его изготовить самим. Мы прочли, как это делается. И нам в конце концов удалось получить кислоту, мы растворили в ней цинк, попробовали спаять железо с оловом, и у нас это здорово получилось. А ведь японские мастера не знали такого способа! Потом мы задумали получить йод. Порылись в книгах, отправились на рынок, закупились водорослями. Мы полагали, что, если сжечь их на огне, добудем йод. Водоросли почернели, но толку не вышло.
Потом решили получить хлорид аммония. Для этого требовались кости. Годились и лошадиные копыта. В лавках, торговавших изделиями из черепахового панциря, имелось сколько угодно обрезков копыт, нам их отдали бесплатно. Кажется, их можно было пустить на удобрение, но нам они были нужны для другого. Мы разжились такими обрезками в достаточном количестве, наложили их в бутылочки для саке, обмазали бутылочки глиной, поставили штуки три-четыре в большущий глиняный котел, а в горлышки вставили керамические трубки так, что они выходили за пределы котла. Котел поместили на печку, раздули как следует угли, и тогда из трубочек стала поступать жидкость. Это и был аммоний. Все шло отлично, но воняло ужасно. Мы проводили свой эксперимент в крошечном школьном дворе, невыносимое зловоние проникало в помещение. Разбежались даже самые отчаянные студенты. Вечером мы отправились в баню, от одежды несло так, что собаки на улице облаивали нас.
В следующий раз мы проводили опыт уже раздетыми, но потом от нас все равно исходила такая вонища, что люди шарахались. Зато сами экспериментаторы были довольны результатом, смрад нам был нипочем. Мы продолжали опыты. Людям, которые работали в общежитии, становилось так дурно, что они не могли есть. Нам удалось получить некую аморфную массу, но до кристаллов дело не дошло. Это был какой-то недоделанный хлорид аммония. Недовольство окружающих сыграло свою роль, и в один прекрасный день я решил эксперимент прекратить. Однако среди нас нашлись люди покруче меня. Они говорили: дело не доделано, а это для ученого — настоящий позор! Они наняли самую дешевую лодку с одним гребцом на реке Ёдогава, погрузили на нее оборудование, отплыли подальше и приступили к делу. Все бы ничего, да только задул ветер и стал сносить дым к берегу, там начали скандалить. Тогда парни принялись то подниматься, то опускаться по течению. Так они спасались от неприятностей.
Наши студенты препарировали собак и кошек, анатомировали и казненных преступников. Студенты могли выглядеть как настоящие разбойники, но мало кто знал, как упорно они занимаются: штудируют книги и воплощают свои знания на практике.
А вот еще одна занимательная история про наши эксперименты. Мы пытались получить серную кислоту и в результате неимоверных усилий получили ее — далеко не чистую, черного цвета. На следующий день следовало очистить жидкость и добиться прозрачности. Мы налили ее в чашку и поставили на полку, но Цурута Сэнъан забыл про это, по неосторожности задел ее, и кислота пролилась на него. Кислота прожгла одежду, но на кожу не попала.
Для опытов требовались бутылки. Мы, как и все другие студенты, заказывали саке в ближней винной лавке. Опустошенные бутылки использовали для опытов. После этого вернуть их в лавку было уже нельзя. Хозяину лавки показалось это странным, он потихоньку выведал об их судьбе у служителей общежития и обнаружил, что нас больше интересовали сами бутылки, чем их содержимое. После этого он отказался доставлять нам саке, что затруднило нашу деятельность.
Переписка книги князя Куроды
Князь Курода был дедом нынешнего господина Куроды[13]. Учитель Огата пользовал членов дома Куроды, когда тот бывал в Осаке.
Это было в третьем или четвертом году Ансэй (1856—1857). Князь проезжал через Осаку, и Огата посетил его. Вернувшись, тут же вызвал меня. Я недоумевал о причине вызова, а Огата показал мне некую книгу: «Князь сказал, что недавно разжился этой книгой, а я ненадолго одолжил ее у него». Это оказался голландский перевод новой английской книги. Там рассказывалось о новейших научных достижениях, в особенности подробно говорилось про электричество. Находясь в этой самой Осаке, я знал про электричество ничтожно мало — только то, что сообщалось в одном голландском школьном учебнике. В этой же книге, доставленной недавно из Европы, подробно рассказывалось об открытиях великого Фарадея в области электричества. Все было таким новым для меня, я прямо ахнул и спросил, на какое время учитель одолжил этот замечательный труд. Он отвечал, что Курода пробудет в Осаке два дня и до его отъезда можно подержать книгу у себя.
Я решил показать ее нашим студентам в общежитии. Они окружили ее кольцом. Я посоветовался со студентами постарше, и мы решили переписать ее. «Не будет никакого толку, если мы просто полистаем книгу. Так что кончаем глазеть, приступаем к делу. Здесь тысяча страниц, полностью переписать не успеем. Будем переписывать только последнюю главу, про электричество. Всем приготовить кисти, бумагу и тушь!» Но вот ведь незадача: мы не имели права разброшюровать такую ценную книгу, принадлежавшую князю! Нас было несколько десятков человек, и если бы мы были вольны в своих действиях, то успели бы к сроку…
Но мы были опытными переписчиками. Один читал, другой записывал. Как только второй уставал и начинал работать медленнее, его сменял другой. И так далее. Те, кто притомились, тут же ложились спать — будь то день или ночь. Работа не останавливалась круглые сутки, перерывов на еду и перекуры не существовало, так что мы не теряли ни минуты. За три дня и две ночи мы переписали главу про электричество и скопировали все рисунки, успели даже провести сверку. Получилось страниц триста. Нам хотелось переписать и другие разделы, однако времени не хватило. Но все равно хорошо, что успели с электричеством.
Но вот настал тот вечер, когда князь должен был отправляться в путь. Передавая книгу из рук в руки и бережно оглаживая ее, мы прощались с ней, как прощаются с дорогим родителем. Книгу мы вернули, но наши представления об электричестве поднялись на совсем другой уровень. Не побоюсь сказать, что в тогдашней Японии мы знали про электричество больше всех! Даже сегодня, когда заходит речь об электричестве, я могу поддержать разговор. И все это благодаря той самой книге. Я несколько раз просил нынешнего Куроду поискать ее у себя, но он не смог ее найти — говорил, что в бурные годы революции Мэйдзи она куда-то затерялась. Очень жаль.
Осакские студенты
Как можно понять из вышесказанного, студенты школы Огата были охочи до учения. Студенты из Эдо временами являлись в Осаку, чтобы поучиться, но из Осаки в Эдо не ездил никто. А если кто-то и ездил, то чтобы учить, а не учиться. Я не имею в виду, что только в Осаке собирались талантливые студенты. Не хочу и сказать, что в Эдо учились одни болваны. Стоит, однако, разобраться, почему студенты из Эдо и Осаки были такими разными. Разумеется, в то время мы гордились тем, что осакские студенты лучше всех. Но дело было не в том, кто умнее. Нужно иметь в виду, что атмосфера в Эдо и Осаке сильно отличалась.
Открытие Японии Западу началось с Эдо. Там располагались правительство и резиденции князей. Проникновение туда всего нового отличалось масштабностью и быстротой. Поэтому в Эдо находили применение люди даже с ничтожными знаниями о Западе, они там зарабатывали переводами, и студенты естественным образом становились дельцами. Если везло, тебя брали и на княжескую службу. Случалось даже, что вчерашний студент становился самураем с очень приличным доходом. А вот Осака была миром торговцев, а не самураев. Там никто не интересовался пушками и не нуждался в западных книгах. Поэтому у студентов школы Огата, проучившихся несколько лет и ставших большими знатоками западного, не было возможности заработать. Да они и не искали ее. Тогда чего ради они учились так упорно? А они не задумывались о том, какое будущее их ждет, и не стремились к успеху. Да что там успех — люди вокруг только и делали, что поносили голландоведов! Недолго и руки опустить. Но корпеть днем и ночью над зубодробительными текстами было нам страшно интересно — без всякой выгоды. Если бы кто-то сумел заглянуть нам в душу, то обнаружил бы, что там поселилось счастье. Это была гордость за то, что мы каждый день читаем по-голландски все лучше и лучше — умение уникальное для японцев, только мы способны на это. Да, мы были бедны, наш быт — скромен, и мы выглядели на сторонний взгляд нищими, но нашим знаниям и полноте жизни могли бы позавидовать короли и аристократы. Мы жили трудно, но интересно, в трудностях обретали радость, сами трудности были в радость. Мы как бы пили лекарство и не знали, к чему это приведет. Зато знали, что больше никто не способен перенести эту горечь. Неважно, что станет с нами после лечения, но чем горше оказывалось лекарство, тем охотнее мы его принимали. Такое вот воодушевление владело нами.
Китайщина — наш враг
В чем была цель нашего многотрудного учения? Ответ туманен. Мы учились медицине, о политике судачили мало. В вопросе о том, должна ли Япония быть страной закрытой или открытой для Запада, все мы выступали за открытость, но нашим непосредственным оппонентом была китайская медицина. Мы ненавидели ее, и наша ненависть перекидывалась на конфуцианцев, а с ними и на все китайское, которое следовало вырвать с корнем. Никаких конфуцианцев среди нас не было, а когда мы встречались с каким-нибудь студентом, изучавшим китайщину, то видели в нем сумасброда. Мы смеялись над этой публикой и поносили ее.
Неподалеку от школы Огата располагалось заведение Ханаока — авторитетного знатока китайской медицины. Тамошние студенты были не чета нам — богатые и прекрасно одетые. Когда на улице мы натыкались на них, то не обменивались приветствиями, а проходили мимо, со злобой глядя друг на друга. Чуть отдалившись, начинали такой разговор: «Ты только посмотри на них! У них один прикид в голове. Слушают свои дурацкие лекции, чепуху какую-то, а главным у них этот Ханаока, он весь замшел и задеревенел, повторяет теории, которым стукнуло две тысячи лет. Вот разъедутся они по домам и станут людей губить! Жуть! Погодите! Мы вас изничтожим, духу вашего нигде не будет!» Но как это сделать, мы не знали. Просто поносили темноту и невежество и так отводили негодующую душу.
Учение без перспективы
Итак, большинство из нас упорно училось, не имея перед собой конкретной перспективы, но это не охлаждало нашего пыла. Мы знали больше, чем студенты из Эдо. Пусть нынешние студенты и прилежны в учении, но, если кто-то чересчур беспокоится о своей карьере, настоящим профессионалом ему не стать. Правда, и учение ради учения — тоже не идеал. Тем не менее, если человек думает только о карьере и славе, если его заботят только деньги, роскошный дом, деликатесы и богатое платье, он не сможет как следует грызть гранит науки. Учение требует сердца умиротворенного.
* Книга «Автобиография старца Фукудзавы» готовится к печати в издательстве «Лингвистика».
[2] 1 го = 0,18 литра.
[3] В традиционной Японии употребление мяса в связи с буддийскими запретами было почти полностью табуировано.
[4] Неприкасаемые (эта) находились вне основных сословных градаций токугавского общества. К ним относились люди «низких» занятий: убойщики скота, кожевенники, могильщики, палачи, мусорщики и т.п.
[5] Традиционная медицина не знала хирургии и вскрытия трупов (как людей, так и животных), так что даже многие врачи имели слабое представление о строении внутренних органов.
[6] Желчный пузырь медведя считался ценным лекарственным средством.
[7] Сунамоти — букв. «принесение песка». Во главе процессии шествуют люди, несущие на коромыслах песок, требующийся при постройке святилища или храма.
[8] Дзидзо — бодхисаттва Дзидзо. В посвященных ему храмах часто почитали души младенцев, погибших от детоубийства, широко распространенного тогда в Японии. В условиях отсутствия надежных противозачаточных средств проститутки часто беременели и избавлялись от плода или прибегали к неонациду — убийству собственного ребенка в течение первых 24 часов жизни. Компира — популярное божество народного буддизма.
[9] Знак ухода в монахи.
[10] Мальва — герб дома Токугава.
[11] Так поступали, чтобы огонь не перекидывался на соседние крыши. Повалившийся дом было легче тушить на земле.
[12] Токонома — чуть приподнятая над полом часть комнаты, где полагалось вешать живописный или каллиграфический свиток, ставить цветы.
[13] Имеется в виду Курода Нагасигэ (1867—1939). В то время, когда Фукудзава диктовал автобиографию, занимал должность заместителя главы верхней палаты парламента.