Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2025
Саша Темлейн (Александр Змушко) — белорусский писатель. Родился в 1981 году. Окончил Белорусский государственный университет — биологический факультет по специальности «биотехнология». Работает научным сотрудником отдела биотехнологии РУП «Институт плодоводства» Республики Беларусь. Живёт в Минске. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Продаётся совесть!
Летом — мы ездили в деревню.
Десять лет подряд.
На дачу к тёте Гале. Вернее, это была не дача, а деревенский дом. И двадцать пять соток земли. Учитывая, что наша личная дача стояла на пяти сотках, участок поражал. Половина этих соток была совершенно неприкаянной. Она зарастала травой, и дядя Витя периодически косил.
Сначала настоящей, кондовой косой. И меня научил, кстати. Есть в этом что-то клёвое. Коса ходит легко, главное — приноровиться. Шшух! И летит зелёная трава. А лезвие так блестит на солнце. Крепкое, засаленное древко — в ладонях. Опасный и даже чем-то страшный инструмент. Были случаи, когда люди отрубали себе ноги. Зевать нельзя. И ты чувствуешь себя каким-то косарём из времён князя Гедымина.
Потом появились триммеры, и мы косили ими. Легче, конечно. Но — шум! Жужжит, как сто божьих коровок. И ощущения — не те. Как писал Евгений Гришковец: «Я в работе как-то не мог почувствовать процесс. Я исполнил набор действий, который, конечно, вёл к какому-то результату, ну, как минимум к денежному вознаграждению. Но в этих действиях для меня не было жизни. Я чувствовал только тоску»[1].
Как я любил Дудичи!
Они были какие-то свои, родные, настоящие. Не то что наша дача. Чтобы попасть на неё, надо было вставать в пять утра. Ехать на рейсовом автобусе. Два часа трястись по дороге, стоя с баулами. Потому что места надо было уступать бабкам. Бабок было слишком много на погонный метр. Наконец, автобус, погромыхивая, прибывал на конечную. Здесь нужно подхватить сумки — и ещё с километр идти пешком через лес.
Как любить после этого дачу? Небольшой домик на пяти сотках.
Домики теснились, налезая друг на друга, как люди в очереди за мандаринами перед Новым годом. Рядом дорога. От неё постоянно столбом шла пыль. Лес, конечно. Но ни речки, ни озера. Нет, всё не так ужасно. Но и радости большой наша дача не приносила.
Хотя было два момента.
Приятных.
Мы обшили домик изнутри листами ДСП.
Отец говорит:
— Рисуй что хочешь! Всё равно потом обоями заклеивать.
И я — нарисовал!
Огромное панно.
С динозаврами. Там был здоровенный стегозавр с яркими пластинами-треугольниками на спине. В зарослях огромных хвощей-каламиктов. А также плаунов — сигиллярий. С густо-красными шапками на зелёных стеблях. В те древние времена плауны и хвощи были выше человеческого роста. Под ногами у стегозавра жалко стелились псилофиты и торчали пнями вельвичии. А в воздухе — парил птеродактиль.
Вся эта картина занимала три стены. Я извёл на неё несколько пачек фломастеров, перманентный маркер и карандаши. Фломастер и маркер — прекрасно рисовали на стене, карандаши — не очень.
Вышло внушительно.
Родители обалдели.
Они водили соседей — показывать.
Потом, правда, всю эту красоту заклеили обоями. Я так обиделся, что даже психанул. Взял велик — и укатил на целый день в неизвестном направлении. Чтобы родителей помучить. Этакий подростковый бунт. Не помню, чтобы ещё когда позволял себе такое. А ярко-красные филлодии сигиллярий всё равно проступили через обои. Зря клеили.
Вторая забавная история случилась на чердаке. Дом наш был двухэтажным, но второй этаж напоминал чердак. Со скошенными стенами. У меня там стояла кровать — и я мог там жить.
Если хотел.
И я вот что сделал.
Вырезал разные объявления, новости из газет, страницы из старых книг — тех, что на растопку. И наклеивал на стену. Но не просто так, а с умыслом. Получилось так:
ПРОДАЁМ
- Совесть. На развес, килограмм — 5 рублей.
- Волосы Вероники — спиральная галактика с перемычкой из ярких звёзд, выходящих из центра и пересекающих галактику посередине.
- Бронтозавр — род гигантских четвероногих завроподобных динозавров. Достигает 15 тонн и 22 метров от головы до хвоста.
- Душевные муки.
- Снег зимой. Оптовым покупателям — скидка.
ПОКУПАЕМ
- Уют и беззаботность.
- Воздушные шарики с гелием.
- Шоколад колотый.
- Книги о приключениях.
- Пирамиды Древнего Египта.
И так далее.
Вышло очень даже бодро. С иронией и смыслом.
Когда у нас купили дачу, покупатели нам позвонили:
— Ой, у вас тут на втором этаже такая инсталляция! А она вам нужна? Или можно закрашивать?
Говорили восторженно, с придыханием.
А я уж и забыл о ней.
Дело о пропавшем велосипеде
Но Дудичи я любил куда больше.
Здесь было всё.
Настоящий деревенский дом — из тех, что строили когда-то без единого гвоздя. Гвозди, конечно, потом в него вбили — повесить верёвку для сушки белья и так далее. Но сами брёвна плотно сидели в вырубленных проёмах. Раньше такие дома подбивали мхом для тепла. Брёвна были тёмными, как коричневый янтарь, — от возраста. В доме было всё, что положено: сенцы, печка, спаленка.
А вокруг — поля!
И скирды, и утопающие в зелени дома. Дорожка, поросшая травой. И васильковое небо — бескрайнее. От горизонта до горизонта. И тёплый ветер. И тишина. Все разъехались. Нет наглых дачников и вечного визга пилы и дрели, стука молотка. Будто деревня заблудилась во времени. Лишь вьётся над трубой дымок. Да изредка брешет собака.
Ящерица сидит на поленнице.
И малахитовая расчёска леса — на горизонте. А в лесу — и малина, и ежевика, и земляника, и черника, и грибы. И сочно похрупывает иглица, а сосны — как надраенная медь, и чешуя их свисает клоками. Ели — молоденькие, мягкие, а старые — колючие. Вот — змейка промелькнула в траве. Жужжат жуки. Ветер шумит в кронах, раскачивает вековые деревья. На опушке — жара. А здесь — прохладно. Вот — заросли малины, не продраться. А вот — бурелом.
А пройди чуть дальше — озеро.
Озеро!
Оно раньше использовалось для выведения рыбьих мальков. Две трети озера — по колено. Не окунуться. Зато как приятно шлёпать по воде — плям, плям! И мальки разлетаются во все стороны. Вода прогрета до температуры парного молока. Блестит на солнце.
Удивительное это зрелище — такое мелкое озеро! Через полметра воды видно маленьких юрких рыбок, чёрненьких. Водоросли. Коряги. Солнце прошивает насквозь. И превращает воду в драгоценный камень. В бриллиант. Или в чистый, прозрачный кварц.
Есть места поглубже — по пояс. А дальше — озеро переходит в болото. Глубокое, холодное, поросшее камышом и тростником. Там лучше не плавать. Но и в озере встречаются такие места — выше головы. С этим был связан смешной случай. Какие-то пацанята приехали на великах. И один разогнался на велосипеде — и в озеро — ух! Думал, наверно, что везде мелко.
И — ффух!
И скрылся с головой.
Нет и нет его.
Вынырнул, отфыркиваясь. Угодил как раз в яму. Потом он нырял, пробовал достать велик. Так и не получилось. Хорошо, что сам не утоп! Велосипеда, конечно, жалко.
А как здорово было загорать — у озера, на песочке! Мы нередко сюда приходили с кузеном Серёгой и кузиной Олей. Солнце палит, вода блестит, камыши шумят. А мы дремлем на солнце. Или — если совсем скучно, — разгадываем кроссворды. Играем в морской бой.
В Дудичах — всегда жара.
А я люблю жару.
Дудичи — это Гомельская область. Недалеко от Украины. Поля — как зелёные волны. Ветер гладит их, хлещет, ласкает. Воздух звенит от гнуса. Иногда пролетают настырные серые оводы, от которых невозможно отделаться. Отгоните осу или пчелу — и они полетят по своим делам. Но не эти. Единственный выход — дать им сесть на тело. И быстро, пока не укусили, прихлопнуть. Серые тушки летят на землю, а ты злорадно следишь за их винтовым падением.
Жара! Жара!
Над цветами деловито жужжат толстые, мохнатые, полосатые шмели. Они сердитые, но очень заняты. Busy, так сказать. Никогда не укусят, если не мешаешь. А вот и пчёлы! Тут говорят, что через двадцать лет пчёлы полностью исчезнут. Они не переносят потепления климата, из-за которого расплодились клещи — паразиты пчёл. А ещё — ядохимикаты, коими человек усердно и щедро поливает поля. А пчёлы опыляют восемьдесят процентов сельскохозяйственных культур. Произойдёт экономический коллапс. Мировой голод. Мы, может, не вымрем, но скатимся на уровень неандертальцев. Одна надежда: учёные выведут новые, устойчивые к современности виды пчёл. Чтобы они были в тренде.
А вот и осы, которые тоже, в общем-то, безобидны, если не лезть в их гнездо. Они кусают охотнее, чем пчёлы, — ведь они не погибают после укуса. Жало у них многоразовое. Меня за всю жизнь осы укусили, может, раза два. Так бывает, если пытаешься отобрать у них жизненно важную еду — например, запихнув бутерброд в рот.
Страшнее всего — громадные шершни, от укуса которых рука может распухнуть. Просто монстры, а не насекомые!
Мы рвём пижму.
Только так и можно идти.
Огромные букеты из пижмы — мы обмахиваемся ими, как жеманные фрейлины на балу французского короля. Разгоняем гнус. Иначе заедят. И всё равно — хорошо! Ветер колышет донник, клевер, тысячелистник, ромашки, вьюнки, полынь. Травяное море. Машин нет.
Дорога отсюда — далеко. Никакой пыли. Поросла травкой.
Головы не поднять: солнце — как раскалённый белый шар. Небо исторгает потоки синевы. Маленькими точками вверху парят птицы. А понизу иногда проносятся стрижи.
Террариум и бактерии
Как-то мы с Серёгой решили построить террариум. Террариум — это как аквариум — только для рептилий. У нас был старый аквариум, и мы приспособили его для этих целей. Насыпали песка, накидали веточек, палочек, камней. Для начала туда посадили жирного, жёлто-оранжевого паука какой-то небелорусской наружности. Потом решили поймать ящерицу.
Но ящерицы не разделяли наших честолюбивых намерений. Хотя обычно их пруд пруди — на поленнице. Сидят такие, вроде неподвижные — статуэтки из оникса. А потом — шасть! И нету их. Один раз Серёга поймал хвост. Хрестоматийный вариант: хвост остался у него в руках.
Но вот мы всё-таки изловили ящерицу. Она надуто смотрит на нас. Явно недовольная такими переменами в своей жизни. Назавтра нашей пленницы уже не было. Как сбежала, — фиг его знает!
Один раз Серёга поймал майского жука — и посадил в спичечную коробку. Тётя Галя хотела пожарить нам яичницу. Открывает коробок — а жук, окрылённый внезапно открывшейся свободой, воспарил, самодовольно жужжа! Вот тётя Галя напугалась! Похожий случай был у Джеральда Даррелла. Только он не мелочился — посадил в спичечный коробок семейку скорпионов.
Один раз мы с Серёгой решили вырастить бактерии. И плесень. Это несложно, любая хозяйка вам скажет. Но мы хотели получить настоящие, сферические колонии — как в лаборатории микробиологии. Такие, знаете, похожие на миниатюрные лунные купола. Которые планируют возвести на нашей старушке Луне — США, Россия и Китай. Только цвета неприятного. Бактериальные колонии обычно розовато-студенистые. Но не страшно. Это же эксперимент.
Делается это несложно.
Нужен загуститель. Агар-агар. Или желатин.
Тётя Галя выдала нам пачку желатина. Мы развели его в воде — налили в блюдце — и поставили застывать. Вскоре он приобрёл нужную консистенцию. Ровная, гладкая жёлтая поверхность.
Теперь — дело техники.
В воздухе всегда плавают бактерии и споры грибов. Тарелочку нужно подержать на открытом воздухе пару минут. А потом — закрыть. Тогда на поверхность желатина попадёт немного — штук пять — микроорганизмов. И они дадут аккуратные, красивые колонии. Стоящие отдельно друг от друга. Если передержать посуду открытой, — микробы покроют поверхность желатина сплошным ковром. Это уже не так красиво, да и не профессионально.
Через неделю мы открыли тарелку.
Всё получилось!
Росли аккуратные розовые колонии бактерий, зелёные шары, окружённые белым пушком. И жёлтая плесень тоже. Мы радостно пожали плечами. И пошли мыть тарелку.
А что с ней делать?
Золотой зверь за свинцовой дверцей
Я очень любил топить печку. Настоящую такую, белёную русскую печь. Открываешь юшку, чтобы не угореть. Открываешь толстую чугунную дверцу — она идёт неохотно, обязательно тихонько взвизгнет в знак протеста. Ворошишь старый пепел, чтобы он просыпался через колосники вниз.
И кладёшь дрова. Смолянистые, пахучие, сухие. С корой. Они норовят тебя цапануть за палец, засадить занозу. Но ты не обижаешься. Ты весь — в предвкушении. Огненного жара.
Дровишки звенят. Туда же кидаешь тонкие веточки, опилки, труху. Бересту, если есть. Подсовываешь кусок бумаги. А то и два-три. Дёргаешь спичкой — и с шипением загорается маленький жёлтый шарик пламени. Подносишь к бумаге. И вот — первый огонёк. Пока ещё он тонко трепещет, лижет поверхность. Потом разгорается увереннее, бежит по краю листа.
А тут и первые золотые лепестки!
Они пробуют веточки, опилки. Щёлкают, выстреливают — радостно, весело. Лижут толстые деревянные бруски. Сначала те красятся в чёрный, будто от дыма. Начинают раскаляться. И вот — уже жар! Золотые искры сыплются вниз, через решётку.
Пламя, поначалу такое неуверенное, готовое погаснуть от любого дуновения, теперь уже ревёт гортанно, сыто, нетерпеливо. Оно трещит и гудит, выбрасывает вихри вверх — к трубе. Нужно отступить. А то поджаришься, как окорок на вертеле.
Чёрной закопчённой кочергой сдвигаешь поленья вглубь. Пламя сердито выбрасывает горячие звёзды. Той же кочергой аккуратно прикрываешь дверцу, — металл так раскалился, что рукой его не взять. Надеваешь матерчатую печатку. И быстро, пока жар не прожёг ткань, закрываешь.
Печка топится!
Когда она прогорит — останутся угли, чёрные, жирные. Белый пепел посыпется вниз через решётку. Некоторые поленья так и сгорели, сохранив форму. Они чёрные, но покрыты трещинами багряного пламени. Если постучать по ним кочергой — развалятся на отдельные уголья.
Закрываешь заслонку.
Чтобы сохранить тепло.
Готово.
Протопили.
Есть в этом что-то стародавнее, первобытное. Из тех времён, когда неандертальцы охотились на мамонтов и диких коров. А домашних коров вообще ещё не было. А тигры охотились на неандертальцев — саблезубые тигры, громадные, например — махайроды. Клиффорд Саймак пишет: «— Несколько сот лет назад, — сказал Максвелл, — в каждом доме, или почти в каждом, был очаг. А иногда и несколько. Разумеется, эта тяга к открытому огню была атавизмом. Воспоминанием о той эпохе, когда огонь был источником тепла и защитником. Но в конце концов мы переросли это чувство.
— Не думаю. Мы просто ушли в сторону. Повернулись спиной к какой-то части своего прошлого. А потребность в огне всё ещё живёт в нас. Возможно, чисто психологическая. Я убедилась в этом сегодня. Огонь был таким завораживающим и уютным! Возможно, это первобытная черта, но должно же в нас сохраниться что-то первобытное»[2].
Огненные мухи
А однажды мы решили сжечь сено.
Дядя Витя накосил огромный стог — выше человеческого роста. Может, мне кажется, но в памяти сохранилось именно так — огромная. Конечно, её можно было пустить на благородные цели. Типа на поедание сельскохозяйственным животным. Но мы решили сжечь!
Больше печки я люблю только костёр.
Был вечер.
Сине-индиговое небо объяло землю прохладой и умиротворением. В выси стали загораться первые звёзды. Солнце ушло за горизонт, утянув за собой лиловость и румянец, розоватость и зелень.
Мы натолкали вниз бумаги.
Дядя Витя чиркнул спичкой.
Огонь взялся охотно, легко. Маленькие язычки принялись жадно лизать сено — как волчата, которым мама, наконец-то, принесла с охоты вкусную косулю. И вот — стог уже полыхал. Пришлось отступить. Как сейчас помню эту картину. Тёмные фигурки во тьме ночи. А по центру — шквал огня. Огонь — неистовый, жадный — рвался выше голов.
Он вихрился и танцевал, закручиваясь в спирали. Огромные золотые мошки отлетали от него. Я поймал одну такую. Она на миг обожгла ладонь — и тут же стала серой, просто пятнышком сажи. Огонь ревел, рычал и постанывал.
— А вот ещё!
Дядя Витя весело плеснул в костёр бензина.
Шуранул язык пламени — этакий протуберанец, стремящийся дотянуться и облизать лицо, как невиданная собака. Огонь затрещал с утроенной силой, пожирая сено.
— Можно я?
— Если немного.
Серёга тоже плеснул бензина.
Теперь главное — отскочить!
— Ну всё, хватит!
И мы стояли перед этим багряно-золотым вихрем, а над нами — медной монетой повисла луна. Потом нам, конечно, покрутили пальцем у виска. Что мы — сумасшедшие дачники и попусту переводим ценный фураж. Ну и что! Это же наше сено! И ещё — их не было с нами у костра.
Им на ладонь не садились золотые мухи. Их не опалял жар первобытной, яростной, шквальной силы. Фиолетовая ночь не обнимала их. Поэтому — что о них говорить! Что они могут понимать.
Звёздный шатёр и Ван Гог
Мы смотрели на звёзды.
О нет, это совсем не то что в городе. В Минске только и разглядишь что Венеру. Она же — звезда Эарендиль. На эльфийском. Пояс Ориона видно. Иногда Кассиопею. Если повезёт — Большую Медведицу. И звёзды все какие-то льдистые, тусклые. Свет города затмевает свет неба.
Другое дело — здесь.
Мы забрались на крышу. Это крыша пристройки — типа сенцы. В сенцах тётя Галя готовит нам вкуснейшие завтраки, обеды и ужины. Она такая ветхая, эта крыша! Сделана из рубероида и хлипких планочек. Мы ступаем по ней осторожно. Один неверный шаг — и провалишься внутрь. Идём по рейкам.
Наконец, устраиваемся.
Рискуя провалиться.
Прямо на газовую плиту.
Ложимся, на скошенной крыше. Опасность щекочет нам пятки. От неё — холодно в животе и почему-то — весело. И мы смотрим на небо. О это южное небо! Небо деревни! Сколько звёзд! Тысячи, миллионы, миллиарды. Они раскатились, как драгоценности из опрокинутой шкатулки. Всё небо серебрится. Вот Млечный Путь — раскинулся пролитым молоком.
А если прищуриться, — звёзды начинают мерцать, подмигивать. И во все стороны тянутся от них тонкие лучики. Теперь они выглядят как настоящие звёзды — такие, как их изображают в книгах. Это происходит из-за явления дифракции и интерференции в ваших ресницах.
Звёзды! Звёзды!
Белые шарики, полные жемчужного сияния. Синие. Жёлтые. Красные. Вот, помаргивая, летит звезда — искусственный спутник. Звёзд столько, что не знаешь, куда смотреть. Теряешься от такого великолепия. И на душе просторно и торжественно, будто играет Бах. Будто ветерок со звёзд веет прямо в душу, несёт прохладу и покой, тишину и умиротворение.
Иммануил Кант сказал: «Две вещи поражают моё воображение: звёздное небо над головой и нравственный закон внутри нас».
Почему так тихо, так уютно — и так светло под звёздами? Почему же они кажутся чем-то родным, близким, тёплым — подарком, припасённым для нас небесами? А мы лежим, и звёздная тишь, и звёздный звон опускаются на нас.
Индейцы Анд верили: души отдыхают на небе в виде звёзд. До своего следующего перерождения.
А кругом — ночь!
Ночь в деревне совсем не то что ночь в городе. Угольная чёрная тьма поглощает всё. В ней тонут и малинник, и слива, и подвешенные качели. Всё оплывает, сглаживается, скрадывается мраком. Ночью, если приспичит в туалет, — терпишь до последнего, отпираешь двери со страхом. Почему? Нечего же бояться. Но кажется… вдруг из-за расплывающегося в ночи угла протянутся чёрные лапы! И унесут тебя… куда? А кто знает!
И вот ты открываешь двери. Откидываешь засовы. И ночь — прыгает из-за угла! Она втекает в дверной проём. И ты — беззащитный, как свеча на ветру, и сердце ёкает и на миг останавливается. И невольно глаза обращаются к небу — там есть свет. Фиалы огня — звёзды. Золотой рожок — луна. Далеко у горизонта бьют зарницы. Да и само небо — будто чуть-чуть светится.
Но сейчас — нестрашно!
Нас много, мы шумим.
Чудовищам из мрака нужно, чтобы ты был один. Чтобы они могли шептать тебе в уши. Стоять за плечом. Прятаться под кроватью. Когда людей много, — ворча, они уползают в своё логово. Они боятся голосов. Не любят — смеха. Не любят, когда глаза горят. Поэтому их нет. Сейчас.
Наши родители — внизу.
Они, конечно, не рискуют подыматься на крышу — и правильно делают. Это забава для мальчишек. Ведь если мужчина ни разу не рисковал жизнью, — так мужчина ли он вовсе?
А как здорово!
Здорово, здорово, здорово!
Как описать это ощущение?..
Мы лежим, а над нами — звёздный шатёр. Опрокинутая чашка. Ночь — бархатиста и нежна. Воздух — густо-синий. Огромное счастье заполняет грудь. Кажется — так лежать бы и лежать. И пусть ночь бежит мимо нас! И пусть небо на горизонте посветлеет. И солнце вырвется из оков мрака — огненно-красное! И зажжёт небо! Воздух станет зелёным! Облака — золотыми и пурпурными! Ослепительные лучи вспыхнут — как шлейфы живого серебра!
А ещё — вспоминается картина Ван Гога.
Огромные золотые спирали звёзд, одна звезда — как целая Луна. Да, это неправда. Да, такого не бывает. Но отчего — при взгляде на картину, — отчего всегда так щемит сердце?
Лес, змеи и глаза по пять копеек
Расскажу про лес.
Ходили с Серёгой в лес. Люблю эти южные леса! С опушки — заросли ежевики. Идёшь и лопаешь. Пусть даже колючая. Не такая вкусная, как шелковица у тёти Маши, но всё равно вкусно. Потом весь рот — чёрный. В глуби леса — тихо и таинственно. Ветер шумит кронами. А больше — ни гу-гу! Ни звука. Все звуки будто умерли.
Иглица сочно похрупывает под ногами. Вот черничка. Можно на ходу сорвать ягоду-другую. А тут мы наткнулись на полянку клубники. Настоящей клубники! Как она оказалась в лесу? Ягоды — великаны. Монстры, а не ягоды. На даче такой не вырастишь. Размером со сливу. О, с каким наслаждением мы перепачкались в их карминной мякоти!
Идёшь — и ищешь грибы. Задорные лисички, которые так весело трещат на сковороде. Я этих лисичек могу съесть — тонну! Правда, потом очень плохо. Но любовь к грибам требует жертв. Их нужно жарить с солью и специями. Вот — маслянистые опята. Они великолепны с жареной картошкой. Пузатые, самодовольные боровики. Цари леса! Разлохмаченные, красные и зелёные сыроежки. Выглядят так аппетитно, что и впрямь хочется заглотить их сырыми! И — чудесный, грибной запах! Именно так и должен пахнуть лес!
Нашёл один гриб — и ищи другие. Его собратья прячутся где-то неподалёку. Под лопухами, лапой ели, в траве, среди черники. Грибница растёт из одной точки. Во все стороны. Образуется круг. Потом центр круга отмирает, и остаётся только окружность. А на этой окружности торчат поганки. В древности верили, что на таких полянах собирается всякая нечисть.
Грибы! Грибы!
Вот жизнерадостно смотрит на вас красно-белый мухомор. Кокетливо изгибается на ножке бледная поганка, будто она дебютантка на балу в Таврическом дворце, устала от танцев. На ней юбочка — а значит, её нельзя есть. А вот дождевики — наступишь на него, и он взрывается облачком пыли. Говорят, незрелые дождевики можно есть. Но мы не рисковали.
Попадаются и другие: волнушки, маслята, грузди, зеленушки. Что-то мы кладём в матерчатую сумку, а что-то нет. Ибо некоторые — фиг знает, как готовить! Хотя они условно съедобные.
Иногда деревья украшены вешенками и трутовиками — этакими балкончиками.
Между золочёных стволов сосен натянута паутина. Это коварные пауки стремятся свести с вами знакомство поближе. Идёшь такой, спокойненько себе идёшь… и вдруг — бац! На тебе паук!
Вспоминается «Хоббит».
Там были огромные пауки, в Чёрном Лесу, которые хватали гномов, жалили их ядом, чтобы усыпить, пеленали в серебряную паутину, как мух. А потом — подвешивали вверх ногами. Чтобы они хорошенько промариновались и приобрели необходимую сочность.
Бильбо Бэггинс пел:
Жирный паук
Взгромоздился на сук
И не видит меня
Среди белого дня.
Эй, старый дурак,
Я подам тебе знак,
Паутину бросай
И меня догоняй![3]
А вот — пень!
Он совсем трухлявый. Сердцевина провалилась. Порос подушками мха. Этот мох называется кукушкин лён. Зелёные мохнатые стебли похожи на лён в миниатюре. А коричневые коробочки, что покачиваются над ним, — будто кукушка на шесте. А ещё — весь пень в опятах!
Ух, сколько их!
Медово-золотистые, зеленовато-коричневые. Они на самом деле не опята — а опёнок осенний. Но про это никто не знает. И мы тоже забудем поскорее. Опята растут обычно на пнях, но могут — и на живых деревьях. Иногда растут даже на картошке! Опята любит рогатый скот.
Однажды мы ловили змею.
Зачем?
А как же иначе! Ведь — змея!
Был у нас, как вы помните, террариум.
Правда, сидит в нём только паук-оса (он так называется). С жёлто-белыми полосами. Говорят, может укусить, но не страшно. Ощущения как от укуса осы. Мы не пробовали. Мух мы ему наловили, накидали. Но неясно, осознал ли он щедрость нашего приношения.
А тут — змейка!
Маленькая такая, тёмная.
Я, конечно, надеялся, что это уж. У нас в Беларуси есть только три змеи: гадюка, медянка и уж. И ещё безногая ящерица — ломкая веретенница. На вид — обыкновенная змея медного цвета. Безвредна для человека. У гадюки — вертикальный зрачок. У ужа и медянки — круглый.
Но как-то не так просто рассмотреть, что у неё за глаза! Она, знаете ли, не на свидании — в глаза вам не заглядывает!
Змея! Отличный экземпляр для террариума. И соседям можно хвастаться: вон, змею поймали. А то какой-то у нас террариум скудный пока. Мы хотели наловить ящериц, но они куда-то все попрятались. Как не надо — пожалуйста, сидит, мелькает язычком. Будто привет из времён Юрского Периода. А как надо — фигушки! Так что сидит в нём только жёлтый паук — какого-то даже, я бы сказал, неславянского вида.
А тут — змея!
Мы решили посадить её в пластиковый мешок. Обычный пакет из магазина. Нашли рогулину. Ну, палочка такая — навроде тех, из которых рогатки делают. Чтобы прижать её к земле — и посадить в мешок. А змея — никак! Ну, я схватил её — и посадил в мешок. Вот теперь думаю: кого я держал?!
Я почему-то решил, что у гадюки — жёлтые уши. Пятна такие, за головой. Это всё, что смутно у меня осталось от уроков зоологии. Смотрю на змею. А тут — ничего такого. А ведь в действительности: жёлтые пятна — у ужа. А гадюка может быть желтовато-коричневой, бурой или красноватой. Встречаются также чёрные гадюки-меланисты. В общем, поймали мы точно — не ужа. А вот кого?! Это вопрос дискуссионный.
Ох, эти змеи!
Ещё Джеральд Даррелл писал, что змей нужно хватать пальцами — за голову. Тогда они не смогут укусить. Однако в действительности я бы не рекомендовал повторять никому. Несмотря на большой опыт в качестве зоолога, который ловил и поставлял животных в зоопарки, и всё-таки как-то Даррелла всё-таки укусила змея. И его спасло только то, что в соседнем городке — чудом! — оказалось противоядие. Так что не рискуйте понапрасну.
А змея — всё равно потом убежала.
Как она слиняла? Ума не приложу.
Но мы пришли домой, а в пакете её уже не было!
А один раз мы наткнулись на зверюгу. То есть это так только так говорится — «зверюга». На самом деле это был зверёк. Или зверёныш. Идём мы тихо-мирно по лесу, в котором отродясь никого не водилось, кроме комаров. Нет, ладно, один раз мы видели заброшенную лисью нору. В глиняном грунте, под валежиной. Но самой лисы не было.
Вышли на поляну.
И вдруг — из-за куста что-то тявкает.
— Тяу-у-у-у! Тя-уу-у-у!
Серёга потом рассказывал историю так:
— Смотрю я на Сашины глаза, а они у него — по пять копеек!
Оля подхватывает:
— Смотрит Саша на тебя, а у тебя — по полновесному рублю!
Куст невысокий, но раскидистый. Что там — непонятно.
— Пошли посмотрим! — говорю я Серёге.
Всё-таки это первое животное, которое мы встретили в лесу. Так сказать, «жывёла». Интересно же!
— Ты что, — изумляется кузен. — А если это волк?! Или кабан?!
— За такими маленькими кустами? — усомнился я. — Да ещё и тявкает? Он сам нас испугался! Это, наверно, лисёнок. Или поросёнок. Маленькие, дикие, — они смешные такие, полосатенькие!
— Ага! А потом — вылетит мама! Кабан! И располосует тебе брюхо. Или медведица.
— Хм…
Я переместился чуть вправо, чтобы рассмотреть, кто там мог быть. Но ветки куста скрывали зверя наглухо.
— Ладно, — с сожалением сказал я. — Пошли домой!
Мы обогнули кусты по большой дуге и вышли на просёлочную дорогу. Дело было совсем недалеко от опушки. Жаль, что я всё-таки не пошёл не посмотрел. Конечно, надо быть осторожным. И всё-таки я жалею. Думаю, это был лисёнок. Маленький, перепуганный, рыжий. Он бы нам ничего не сделал.
Как мы сидели до утра, или Про ковры
А было и такое приключение.
Взрослые уже легли спать, а мы с Серёгой сидели на кухоньке. То есть кухонька она для взрослых, а мы в ней ещё и спали. Мы разговаривали. Не помню, о чём речь шла поначалу. Но потом мы стали говорить — о доме мечты.
Ночь уже кралась по земле.
Открытая форточка впускала ветер. Ветер, который кружил вокруг тарелок. Мы что-то ели, пили компот. Звёзды уже жемчужными гроздьями загорелись в небе. Луна стучалась в окошко золотым погнутым блином.
А мы — говорили.
В детстве я очень любил Роберта Говарда. Все эти истории о доисторических городах, где среди подушек, альковов, ковров и табльдотов крадутся потусторонние тени. Где демон из Бездны может воздвигнуть целый город усилием воли. Где города — без улиц, без площадей, без мостовых. И лишь — коридоры, коридоры, коридоры. Выложенные яшмой и жадеитом, мрамором и нефритом. А для освещения — окаменелые глаза змей! Зелёные камни, что светятся в темноте.
Я рассказал про это Серёге.
— Бррр! — сказал он. — Нет, — никаких ковров!
— Ковры?
Я озадаченно уставился на него.
— То есть демоны из Преисподней, колодцы, из которых доносятся голоса, шёпот в пустых комнатах, заложенные камнем коридоры, откуда стучит неведомо кто… тебя не испугали? Главное — ковры?
Серёга виновато посмотрел на меня:
— У меня фобия! Боюсь… ковров, — признался он. — Вот он висит, а вот — прыг! И на тебе!
— Ковры…
— Ковры!
— В моём доме — точно будут ковры, — решительно сказал я. — На полах из мрамора с золотыми прожилками, на стенах из чёрного и красного дерева! Тика и сандала! Самшита и кедра!
— Ковры, — вздохнул Серёга. — Нет, тогда я к тебе в гости — ни ногой!
Мы просидели всю ночь до утра. А когда солнце бросило во двор свои золотые тени, Серёга вышел на улицу и весело постучал мне в окно. Вставай! Просыпайся! Ото сна, где толстые, хорузунские ковры укрывают пол из кедра. Где в старинных храмах ведьмы держат демонов. Где колдуны с мрачного юга вызывают крылатых обезьян, чтобы убить царя Аквилонии.
Утро! Утро!
Как я провожал солнце
В Дудичах мы играли в воланчик.
Это здоровская игра. Играли бадминтонными ракетками. Становишься на дороге, которая идёт через деревню. И бьёшь! Главное — не дать воланчику коснуться земли. Всё, конечно, классно. Если бы не ветер. Которому наплевать на твои планы. И он стремится унести воланчик неизвестно куда!
Дорога!
Дорога!
Я на этой дороге встречал закат. Мне хотелось увидеть, как солнце уйдёт за горизонт. Утонет в лесах, зелёном поле, среди домов, в космическом океане. Как сейчас помню.
Я стоял на этой дорожке.
Солнце опускалось всё ниже и ниже. И становилось всё дороднее. Вот на него уже можно смотреть без боли. Красно-маковое, как вспыхнувшая от смущения деревенская девица. Его окружают облака, похожие на вспученный зефир. Сверху — сахарно-белые. Внизу — трогательно розоватые.
А меня — овевает ветер.
Дневная жара только спала — звенящая, потренькивающая. Она как будто тихонько гудит, как натянутая струна, как одинокий комар. Который забился в какую-то щель — и его не видно. Но ужасно раздражает. Особенно, если дело — перед сном. Помню, мы ложимся спать. Там такая большая комната — три кровати. Выключаем свет. Темно и уютно. Со всех сторон — возня и сопение. Натопленная печка греет. О неё можно опереться!
Так здорово! Так можно лечить бронхит.
И вот мы лежим во мраке, и вдруг со всех сторон начинают раздаваться хлопки:
— Ага! Поймал!
— Вот ты! Лети сюда!
— Где ты, зараза!
Наконец, остаётся один: самый хитрый, самый прошаренный комар, который затаился в недоступном уголке. Терпеливо пережидая геноцид собратьев. Но живой! И звенит! И ты лежишь, невольно думая: вот-вот! Ещё минутка, и он приземлится! На тебя!
А потом сон проваливает тебя — в свои объятия.
А я — всё на дороге.
Ветерок овевает. Пласты летнего воздуха — всё ещё тёплые, напоённые травами, ароматами, землёй. Прокалённые солнцем. Но ветерок — уже несёт прохладу. Не такую, как осенью, когда вздрагиваешь от порывов, да ещё частенько — и с каплями ледяного дождя! Нет, это благодатная прохлада, которая утирает вспотевший лоб. Она ласкает, обдувает тебя — и несётся дальше! Играть между домов, трепать кроны тополей, трясти липы, гладить травы, играть со щенками. Она будто наполнена звоном тысячи колокольчиков. В ней будто есть что-то древнее, неизбывное. О этот ветер! Он гладил травы ещё тогда, когда Витебск и Полоцк были сокрыты громадным, синим щитом ледника. Когда ледник тащил за собой огромные камни и раскидывал их где попало. Такие камни называются — эрратические валуны. Этот ветер лохматил голову охотникам, пытавшимся добыть благородного оленя. Он забирался в пещеры, где грыз кости гризли или пещерный лев.
А солнце!
О солнце!
Оно опускалось всё ниже.
И вот оно — уже совсем расплылось. По его поверхности пошли полосы. Оно стало цвета густо, крепко заваренного чая. Как я люблю. Тёмно-бронзового оттенка. Так и хочется налить его в кружку. И выпить! А небесного зефира больше нет! Ветер растянул облака в тонкие полосы — этакие мазки. Сверху — лиловые, а снизу — охваченные золотым огнём. У англичан есть такая пословица: «Каждая туча имеет золотую каёмку». Нет худа без добра.
Прибежал Серёга:
— Ты что делаешь?
— Смотрю, как садится солнце…
— А-а-а…
Он задумался:
— Давай я тоже — посмотрю!
И мы смотрим.
Вот солнце коснулось края горизонта. Оно как-то расселось, потеряло идеально круглую форму. Небо расслоилось на отдельные полосы. Золотисто-алая — внизу. Над ней — тонко-зелёная, такого неописуемого оттенка. Будто изумруд. Выше — синь. Ещё выше — индиго. А позади нас — небо стремительно темнело! Бархатистая тьма кралась с востока. В ней уже загорались первые звёзды. В небе весело повис рожок месяца — будто вырезанный из фольги.
— Ладно, я пошёл!
— Иди…
Серёга слишком шустрый, цельный, подвижный. Стоять так долго — для него невыносимо. А я — не мог оторваться от завораживающей картины. Небесная фантасмагория. Опера, ария, симфония. Исполняемая небесами. Полетели стрижи. Ветер стал прохладным — он трепал полы рубашки. Просил одеться.
— Саша, — зовёт Оля. — Мы идём есть!
— Сейчас, — прошу я. — Минуточку! Я приду!
И вот!
Солнце окончательно кануло за горизонт. Осталось лишь свечение неба, но вскоре оно тоже исчезнет. Торопливое светило утянет его за собой — туда, за панцирь вселенской черепахи. Которая величаво плывёт в космосе и тянет на себе весь наш мир. С городами и деревнями, линиями передач и водонапорными башнями. С любовью и горем, надеждами и страхами.
Эпилог
Приключений было так много, что и не упомнишь. Мы ходили к бабке за молоком. Вроде бы так себе приключение. Но у неё на цепи была здоровенная злющая собака. Мы запускали воздушного змея — возле огроменного стога сена. Яркий, с красными боками, он гордо реял в небе. Синем, похожем на вылитое в космос море. Мы гуляли мимо пруда с лягушками.
Лягушки выводили:
— Геро! Геро! Геро!
Как-то Серёга пропорол ногу. Гвоздь вошёл глубоко, да ещё и ржавый. Потом он хромал три дня.
Спали мы в кухоньке — там была печка и две кровати. Одна над другой, этакая этажерка. Я спал на втором этаже. Там был специальный бортик, чтобы не рухнуть во сне. Прямо перед лицом висела лампа. Я тушил её, когда ложились спать. Я любил эту кровать.
Было какое-то необыкновенное ощущение — когда ты лежишь на такой высоте. Будто все горести, беды, печали — остались внизу и не могу дотянуться до тебя. Будто маленькая уютная каморка. Туда можно было положить что хочешь — всё равно никто не полезет смотреть. На крайняк можно спрятать под матрас. Рядом — печная труба. Щупаешь её — она тёплая.
И засыпаешь.
[1] 1 Евгений Гришковец. «Михавыч…».
[2] Клиффорд Саймак. «Заповедник гоблинов» (Пер. И.Гуровой).
[3] Дж.Р.Р.Толкин. «Хоббит». Перевод — Г.Усова. (к переводу Натальи Рахмановой) (1976).