Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2025
Гаврилов Степан Егорович родился в г. Миассе Челябинской области в 1990 году. Работал строителем, разнорабочим, рекламным агентом, радиоведущим, библиотекарем, журналистом, редактором. Автор романов «Опыты бесприютного неба», «Смеси и мрази», повести «Рождённый проворным». Печатался в журнале «Знамя». Автор мокъюментари-подкаста «Занимательная хонтология».
Предыдущая публикация в «ДН» — повесть «Рождённый проворным» (2020, № 1).
8:20
Было это в диалапову эпоху, когда эра повсеместного оптоволокна ещё не наступила, а о 4-джи тогда вообще не мечтали. Она написала в городской конфе, просила помощи. Тема такая: постоянно просыпает на работу. Будильники её неимоверно бесят, последний она сломала на днях и сказала, что больше покупать себе это китайское говно не будет. Городской телефон ей отключили за неуплату, а свой сотовый она потеряла ещё месяц назад. Единственный предмет в квартире, который издавал звуки, кроме мафона и, разумеется, кота, был домофон. Её сообщение заканчивалось так: «Дорогие граждане и гражданки! Если вы живёте на Машгородке, если каждое утро ходите на работу, пожалуйста, пусть вас не затруднит звонить в квартиру номер 18 по адресу Октября, 24. Важно: начинайте не позже 8:30. И понаглей! Всех люблю, коты!»
Комментов в топик навалили кучу. Кто-то приглашал её переехать, со мной, типа, точно не проспишь, умею будить профессионально, кто-то, наоборот, рвался к ней переехать, кто-то предлагал отдать свой некитайский, бабушкин ещё будильник, а кто-то советовал бронебойную методу: съедать на ночь арбуз — естественная нужда, мол, вскочишь как миленькая. Ну и так далее.
Вообще, на успех она в этом деле не рассчитывала. Это так, заморить чисто. На самом деле никакой будильник никто об стену не бил. Будильник, а точнее большие электронные часы с пищалкой, ушли из дома вместе с её бывшим. Ночью ему ни с того ни с сего приспичило погулять. На пороге она сказала, что ждёт его не позднее, чем через два часа. Наручных часов у него не было, сотового тоже, и он просто взял эти здоровые часы с полки и пошёл с ними по городу. Вернулся под утро, без часов, конечно, а она не пустила его. Без лишних вопросов он переехал к маме, лузер ссаный.
И вот теперь она жила одна. Вернее, с котом — с шерстяным. Но шерстяной был настолько бесхарактерный, что даже с утренней голодухи не мог её добудиться. Поэтому надеяться на него — всё равно что на бывшего. Переезжать к другим мужикам или приводить их в своей дом больше не улыбалось, а поскольку стоял июнь, арбузов ещё не продавали. Да и не любила их она.
Первый звонок раздался на следующий день после поста в конфе. Она доковыляла до двери, подняла трубку и прохрипела: «Кто… умный такой, а?»
Звонки стали регулярным делом. Каждое утро по будням, вне зависимости от погоды, событий в мире, курса валют, ровно в 8:20, или типа того, звонил домофон.
Настроение по утрам у неё было мягко сказать дрянное, поэтому первые две недели она даже не задумывалась, кто там звонит и зачем. Что вообще-то самое начало её дня — довольно странная штука. Она даже не воспринимала это как должное, она вообще никак это не воспринимала. С момента открытия глаз и до той секунды, как она снимала трубку, её мозг был занят задачами поважнее: например, навигацией по квартире. Пока она шла в коридор, её ноги умудрялись не встать в пепельницу, не поскользнуться на пролитом вчера вине, не раздавить мафон, не отдавить хвост шерстяному. Сразу после звонка она шла на кухню, насыпала китикэта, ставила кофе и только тогда раздуплялась. Тут же надо было решать кучу других вопросов: что надеть на работу? закончились/пошли ли месячные? где сиги? куда она кинула вчера ключи? когда там зэ-пэ? какого хрена этот маникюр опять оторвался?
Ещё через неделю звонок в 8:20 стал настолько привычным, что она даже научилась просыпаться почти сразу и почти без слова «блядь» спрашивать «кто там?».
В субботу ходили с подружкой загорать на Тургич, и она как-то между делом упомянула эту историю. Подружка спросила: «И кто он?»
Её дёрнуло: реально, а кто это звонит вообще? Он один или их, может, несколько? Это мужчина или женщина? А вдруг это гермафродит какой-нибудь? Или одинокий бездетный старик? В принципе, ничто не мешает одинокому бездетному старику быть гермафродитом. А, блин, может, это маньяк? Точно, скорее всего, — дрочила какой-нибудь.
Увидеть звонящего в подъездную дверь — нереально. Окна её квартиры на пятом этаже выходили на другую сторону дома, на проспект. В эту ночь она легла спать в спортивном костюме. Как только позвонил домофон, сунула ноги в шлёпанцы и пулей побежала вниз. По пути она пнула мафон, наступила на чей-то хвост, подвернула ногу, потеряла шлёпанец, но всё-таки добралась до подъездной двери.
Во дворе было тихо. Ни одной живой души. Позвонил и скрылся. Ну, теперь-то сомнений никаких: дрочила.
Весь день она озиралась по сторонам, подмечая вокруг мужиков, которые потенциально могли бы иметь нездоровый интерес к онанизму. Оказалось, таких не то чтобы мало. Всё, теперь никаких больше звонков в домофон! Это ж надо было додуматься такое написать, да ещё и в городской конфе, на всеобщее обозрение выставить свой адрес! Это же буквально крикнуть: у меня мужика нет, придите и возьмите меня семеро! Вот и заморила.
Теперь у этого извращенца есть всё: она у него — как на его заскорузлой от постоянной дрочки ладони. Сальные взгляды ей и раньше приходилось ловить, но теперь каждый из них был проникнут не столько бесцельной и полуавтоматической животной похотью, но какой-то задорной изобретательностью. Это же чисто маньячная тема, каждый день одно и то же делать — ровно, чётко, в одно и то же время. Вон мужик в траллике, этот, в ветровке, вылупился как. Он бы хотел меня не просто трахнуть, а ещё и… Но мужик спокойно выходил за две остановки до Октября, доставал из своей ветровки банку «девятки» и, не глядя на троллейбус, ковылял по своим делам.
Вечером она успокоилась. Маньяки так не действуют. Это просто загон. Плеснула винчика, повыла под Kid A на мафоне, а потом легла спать.
Утром на улице пели птицы. По проспекту двигался какой-то парад: то ли государственный праздник, то ли день города, то ли народ просто массово сошёл с ума, — она поняла это по вибрациям. Шерстяной прыгнул на живот, потом с необыкновенной активностью стал тыкаться мордой в бока и подмышки. Она сладко потянулась. Вдруг что-то подбросило её. Она двинула к окну, пытаясь понять, что же произошло, затем на автомате глянула на стол, где раньше стояли часы. Ещё пять минут прошло, прежде чем её старенький пентиум всё же включился, и только вглядевшись в маленькие циферки справа внизу экрана, она поняла: проспала! 10:10!
Наскоро умывшись, набрыляв коту китикэта, она выбежала на улицу, обогнала то ли парад, то ли толпу безумцев, стопнула первую пешку и полетела на работу. Уйму бабок отдала бомбиле.
Опоздание ей простили. Во-первых, праздник этот, пробки, во-вторых: всё-таки положительная тенденция — уже месяц без нарушений дисциплины, если не считать постоянное зависание по нерабочим вопросам в безлимитном интернете.
Раскидав дела, отыграв для коллег и начальника роль провинившейся доченьки, уже после полудня она открыла конфу и написала: «Эй, тот, кто будил меня весь этот месяц, ты куда сегодня делся? Из-за тебя проспала работу. Так ведь не делается!» Дальше шли дурашливые смайлики. Ничего она больше от этой истории не ждала, ничего не хотела. Ей бы самой ужасно надоело каждый день по утрам звонить в дверь незнакомой бабе.
До вечера она работала. Ну так, ради разнообразия — даже втянулась под конец дня. Перед уходом решила проверить конфу. В топике появилось два ответа. В первом снова отметился любитель арбузов. А второй был такой: «Дозвониться не смог. Заплати за домофон».
Вечером она заплатила за домофон. Оказывается, за эту фиговину ещё и платить надо. Потом она купила дешёвый китайский будильник и завела его на пораньше. Ну, чтобы успеть вытряхнуть бычки из пепельницы, покормить кота. Умыться. И да, конечно, немного макияжа, как без этого.
Она легла пораньше. «А вдруг всё-таки дрочила?» — сказала она себе и засмеялась.
Ну вот и всё. Так они и познакомились. Китайский будильник, собака, так и не прозвенел. Один бог знает, сколько ей труда стоило сказать утром в домофон: «Слушай, я не знаю, кто ты, но, может, поднимешься? У меня из еды только китикэт, но могу сварить кофе».
Клеёнка
— Резинотканевая. Шестьдесят на сто пятьдесят. Такая есть.
— Может, тыкнешь не первое в выдаче? Ещё покрутишь?
— Считаешь?
Алина посмотрела на Ветрова так, как… Он искал «как же»: как смотрят на детей, которые ляпнули глупость, как смотрят на людей, с которыми не о чем говорить. Или нет, вот лучше: как человек, которому недавно ампутировали ногу, смотрит на здорового, когда тот, здоровый и двуногий, забывает, что перед ним больной и, например, предлагает в футбик забиться. Странная ассоциация, ну да ладно. Лучше просто — смерила взглядом. Невербальная агрессия, короче. Или даже вербальная.
— Ну-у-конечно. Это для детей вообще.
Ветров прищурил глаза, уткнулся в экран:
— А, блин, точно. «Чудо-чадо». Так, а не для детей — это какая?
— А не для детей — это если диван у нас сто шестьдесят на двести двадцать, то как ты думаешь?
Вместо ответа Ветров пролистнул страницу. Чуть позже заговорил первым.
— Во! Тканевая, с пэ-вэ-ха. О, прикол, смотри. Отзыв тут: «Превосходная. Двум людям в теле (жена девяносто, а я сто десять кэ-гэ) порезвиться вообще отлично. Плотная и качественная. Чёрная, как уголь. Доставка только долгая. На два или три дня задержали». Прикол.
Алина долго набирала стакан воды. Потом долго пила. Смотрела через стакан на окно.
— А размеры?
Через час, он как раз катку закончил, она сказала:
— Что-то я запарилась.
— В плане?
— А вдруг они тоже будут… Ну, девяносто и сто десять, например. Я тогда не смогу вообще.
Ветров улыбнулся.
— Придётся смочь.
Алина нахмурилась. Шутки ей такие не нравились. Он быстро собрался:
— Ну, мы же фотки видели.
— Фотки сейчас такое. Они, может, тоже два полных человека, которым — как там? «Повеселиться вообще отлично». И фотки редачить умеют встроенной приложухой.
Ветров открыл ноутбук, пробежался по истории посещений. Нашёл.
— Пятьдесят три и семьдесят пять. Килограмм. В анкете так.
Алина быстро развернула ноутбук к себе и пробежалась по строчкам.
— Ну, окей. Анкеты тоже — такое.
— У ребят рейтинг хороший.
Она подняла бровь. Ветров помолчал.
— Волнуешься, что ли?
— Да не.
Она пожала плечами и выключила свет, отвернулась. Он листал фотки этих ребят из объявления: Жени, и, как его… Димы. Всего три фотки: на первой Женя со сбритым виском, в кожанке, на второй у неё каре, на третьей вообще ёжик. Маленькая, юркая, наверное. По любому тараторит как заведённая. На первой фотке кожанка расстёгнута, под ней — топик. Короткий. Она не худышка, но так, как бывает у действительно красивых молодых девочек, — всё ладно и гладко.
Ветров закрыл вкладку, немного подумал, понял, что совсем не запомнил парня — как его там… Диму. Только хотел открыть, и тут:
— Успеет дойти-то?
— Кто?
— Клеёнка. На которой резвятся. Люди в теле.
Непонятно, кто больше удивился: Ветров, когда догнал, что Алина не против, или Алина, когда поняла, что согласился Ветров. В один вечер они смотрели порно, и Алина увидела сцену на четверых. Она сказала (Ветров хорошо запомнил): «О, это норм». Но Ветров был уверен, что это она просто так говорит «о, это норм». Что можно это объяснить правилом «всё, что сказано во время просмотра порно, остаётся сказанным во время просмотра порно».
На следующий день он пошёл в спортзал и всё думал про это. «Норм», значит.
На самом деле решилось всё позже. Они сначала поругались непонятно из-за чего, а потом он нашёл её на кухне — вино пила. Потом они пили вместе. Потом она укусила его за губу. До синяка. Потом была жесть, очень грязно. А в перерыве она плакала. Туш комками падала, или текла, или текла, падая, на щёки, и Алина размазывала этот жирный пигмент по лицу, вытирала одеялом. Иногда Ветрову казалось, что она специально красится, чтобы эффектнее плакать было.
Они стали говорить, говорили долго и пьяно, пока не протрезвели. Ближе к утру поели консервированной кукурузы из банки, сводило зубы (банка в холодильнике стояла), и пока ели, регистрировались на сайте для поиска пары. Быстро прошли проверку модератором, и вот, списались с Димой и Женей. Хотя, конечно, на утро было стыдно. И за крики, и за грязь. Следы туши на одеяле. Прокушенная губа болела ещё. Но что сделано — то сделано.
Потом Алина всю неделю убиралась в квартире и, наконец, сказала, что надо купить клеёнку на диван. Потому что смазка даже на водяной основе оставляет пятна.
А диван всё-таки отцовский. Как и квартира.
Алина вообще по-деловому как-то за это взялась. Заказала на маркетплейсе смазку, три пачки презервативов: две поменьше и одну иксэль. Почему поменьше две, а икселька одна, Ветров так и не понял. А ещё она искала в интернете и спрашивала у него, можно ли подцепить папиллому через презерватив. Потому что у неё папилломка одна на спине была — совсем незаметная, правда. Кстати, с презервативами у неё получалось хорошо. Сама всегда распечатывала, сама всё устраивала, и всегда это было так деловито, будто она запаску у машины меняет. Однажды Ветров смотрел, как она делает себе маникюр, и понял, что в этом больше страсти и нежности, чем в надевании гандона. Хорошо, что со временем они от резины отказались. Доверие же.
По-хозяйски всё у неё получилось. И готовилась к этим выходным она — как готовятся только к приходу родителей. Странная ассоциация, ну да ладно. Из-за этой деловитости, она стала тяжёлая, очень занятая. Но в среду всё же сама пристала. Он держал её за бёдра, двигался чуть агрессивнее, чем обычно, и думал почему-то о, как его… Диме и о его прищуренном взгляде, хотя хотел думать о животе Жени.
В субботу в квартире пахло ароматическими свечами — Алина набрала целый пакет, отдавали со скидкой в ближайшем дискаунтере. И хотя магазин был «народный», такой, без изыска, Алина нашла там весьма приличные свечи. Ей нравилось. Ванилька. Ветров же быстро нашёл в запахе какую-то отвратительно-фальшивую ноту, что-то от дешёвых духов или от освежителя воздуха. Он сидел и гамал, вкладывая в виртуальную ружбайку всё волнение. Чудища пёрли.
— Ветров, может, переоденешь штаны? Или в домашках будешь?
Она злилась — не пришла клеёнка, всё как люди в теле завещали. Пришлось отрываться. Пока он искал в шкафу брюки, его уже не на шутку растерзали. Когда вернулся, пришлось начинать заново.
Темнело, и свечи заставляли всю комнату вибрировать. Ребята опаздывали. И вот, наконец, домофон зазвонил.
Пока пили на кухне чай, Женя смотрела на Ветрова. Она оказалась не такая, как на фото: чуть более заплывшее лицо, видимо, она только недавно с кровати. В ней было больше какой-то неповоротливости, даже, может быть, тормознутости, и, вопреки ожиданиям, никакой юркости. Она постоянно смотрела на него. «Волоокая», — вытащил Ветров откуда-то это слово и немного посмеялся. Про себя. Угарное слово.
Женя двигалась плавно, медленно убирала за ухо синюю прядь, сжимала кружку с чаем двумя руками, широкое, острое её кольцо из серебра билось о фарфор.
«Готика», — оценил Ветров, и сам не понял зачем, но потом додумал: «Хорошо, что домашние штаны переодел». Женя спросила:
— Во что гамаешь?
— Откуда узнала?
— Мышь, наушники, коврик.
Ветров ответил. Женя кивнула.
— Официалка?
— Не.
— Главное, обновления не ставь, — Женя пригрозила ему пальцем, на котором кольцо, и даже не улыбнулась.
Зато Ветров улыбнулся. От обновлений игра лагала страшно — это не все знают.
Дима отрешённо улыбался. «Какой-то раздолбай в растянутом свитере. Свободный художник», — сказала потом про него Алина. Такой, не от мира сего, типа — всё понимает, но ничто не достойно его внимания. Даже женщину свою приводит делить с другими.
Потом Женя попросилась в душ, и Алина повела её по длинному коридору в ванную, там предлагала разные полотенца и показывала, какие у неё есть гели и масла.
Сидя на кухне, Ветров услышал глубокий, низкий, но такой упругий смех Жени — звук охотно отскакивал от кафеля. Перед тем, как закрыть дверь, Женя сказала:
— Тёплые полы. Дима, тут тёплые полы.
Пока Женя была в душе, Дима попросил ещё чая, а потом говорил о какой-то шизотерической шняге, кажется, что-то про какого-то армянского мистика — фамилию не запомнил — и его танцы. Потом ещё про концлагеря. Когда лязгнула в ванной щеколда, Дима сказал:
— А сейчас мы будем практиковать тушение ламп.
Армянский мистик, он серьёзно?
Реверс холодных утр в празднике смысла агонизирует, сожительствуя с берёзами в бесприютности аванпостов, вместе с тем бледно-ядовитый туман расточительного ветра пропагандирует властительную Анатолию, вместе с тем свет в приступах ритма сообщает диагноз заводской улицы, вторит рельефам мягкого чёрно-угольного пластика. Что? Пальцы, струны и потолок, шесть смеющихся татар, которые производили сон полдника и поклонялись чешуе зеркального карпа. Потом слизь, слизь, смех. Вместе с тем затон падких синонимов сдвигал величественное постоянство танца, провоцируя жесть, игру теней, лотос, провоцировал усы Гурджиева и твёрдость, твёрдость рельефа, голубые дуги. Ещё болотистую лазурь ярости. И, конечно, то, что можно прочесть по первым буквам в предыдущем предложении, снова и так.
От свечей комната тонула в темноте и быстро разворачивалась из темноты. Алина лежала, накрывшись одеялом, на животе, Дима бесстыдно и голо лежал головой к стене, а Ветров втиснул руку в складку дивана — искал второй носок. Но все они втроём следили за тем, как Женя прохаживается по комнате, как она ловко и неторопливо подбирает свои трусики, колготки, джинсы, майку из дешёвого искусственного шёлка, носки. Как купальщица.
И тут зазвонил домофон.
Ветров напялил домашние штаны — другие куда-то затерялись, — футболку и в одном носке дошёл до коридора. Взял трубку.
— Это курьер, — крикнул он в комнату и открыл дверь.
Эхо пролетело по пустому подъезду.
Ветров стоял в коридоре и смотрел на себя в зеркало. Серые домашние штаны — мягкие, из тонкого дышащего материала. В таких гостей даже можно встречать, и даже курьеров. В таких можно выйти на детскую площадку с сыном поиграть, если, конечно, у тебя есть сын. Он смотрел выше, на лёгонький, совсем ещё невинный животик, который проглядывал из-под футболки. С месяцок не налегать на приколюхи и не жалеть себя в зале, и не будет его, живота. Он смотрел выше: милое, чуть бородатое лицо, мягкий, умный подбородок. Мягкий. Да, не только штаны, но и сам он из какого-то дышащего, мягкого материала.
Иногда он ничего не делал — и чувствовал себя лишним. Иногда что-то делал, и всё оказывалось снова лишним. Вот так, может быть, надо было балансировать между действием и покоем? Он и балансировал, и, как ему казалось, неплохо справлялся. До тех пор, пока снова не чувствовал себя лишним.
— Расписываться надо?
— Не.
Ветров нашёл её через два дня в городском чате геймеров. Просто открыл список участников и прошёлся сверху донизу. Можно, конечно, было написать в чат на том сайте с парами, но кто его знает, как отреагирует этот Дима? Может, он совмещает в себе свободные и патриархальные взгляды, может, они уложены в нём слоями.
Он написал ей. Написал, что не убрал галочку, поставил обновления, и теперь всё висит и страшно лагает. Может, она знает, как откатить? Хотелось выбрать такой повод, чтобы не сильно в лоб и с возможностью дать заднюю, но чтобы, если ей надо, она всё поняла.
Женя быстро его срезала.
«Зацени».
И она прислала фотку. Хата. Убитый паркет, везде бардак. В центре кадра: черная клеёнка, заляпанная красками. Какая-то мазня на куске картона.
«Передай Алине: спасибо за клеёнку».
На следующий день Женя написала сама. Говорила, что весь день будет сидеть в кафе в центре и гамать в новую штуку. Он пришёл, огляделся: богемное местечко. Открыл ноутбук, поймал вайфай, стал работать. Ей не писал. Она пришла через час, не улыбаясь уселась, уставилась в меню. От неё пахло мужским одеколоном.
— Начну с пива.
— А где твой ноутбук?
— А зачем?
Ветров помолчал.
— Не начинай с пива, пожалуйста.
— Что, сразу с «боярского»?
— Не. Хочешь, я кофе тебе закажу?
Женя посмотрела вокруг.
— В три часа дня?
— Уже пять. Ну а что, капучино, например.
— Так что не так с пивом?
— Я просто хотел с тобой на трезвую поговорить.
— Так ты-то пить не будешь. Если не хочешь.
— Если ты будешь, то и мне придётся.
Официант сделал шаг к ним, но Женя улыбнулась, помотала головой «не-не». Они, наверное, были знакомы. Ну конечно, были знакомы, как же ещё-то.
— Так что?
Она подняла бровь. Совсем не как Алина. Ветров кивнул:
— У тебя, наверное, такое часто.
Женя нахмурилась. Ветров продолжил:
— Что вы находите пару, а мужики потом с тобой с одной хотят.
— Вообще-то в первый раз.
Ветров помолчал.
— Ну ладно, во-второй. А что?
— Я о тебе вспоминаю. Точнее, даже не я. Когда вы ушли, я быстро уснул. И проснулся в три ночи, и у меня всё там ходуном ходит. Как пресс после зала, знаешь? Вжу-вжу. Туда и сюда. Это когда мы в ванную ходили с тобой вдвоём, и Алина осталась с Димой на кровати. У меня впервые такое.
— Тянуло член?
— Да. Всю ночь.
— Вы с Алиной обычно с презиком?
— Нет, а что?
— Это от презиков, наверное. Не по размеру подобрал. Маленькие.
Ветров поморщился.
— Да нет, блин. Я даже не хотел кончать. Я просто закрыл глаза.
Женя снова улыбнулась, но как-то хитро, скорее, себе. Поправила прядь.
— Смешно, ага, — сказал Ветров.
— Это мило.
— Фу, гадость какая.
— То есть приятно.
Ветров сказал быстро, будто забыть боялся:
— У тебя правда что-то особенное там.
— Что?
— Ни «что», а «с чем».
— С чем? — Женя нахмурилась.
Ветров попробовал разные слова губами. Ни одно не подошло.
— С гнездом, что ли? — вкрадчиво спросила Женя.
Официант прошёл мимо.
— Я хочу ещё, — сказал Ветров, глядя прямо ей в глаза. Помолчал. — Ты же пришла сюда.
Женя посмотрела на него, как тогда, на кухне.
В туалет она пошла первая. Он немного помедлил, стал считать до двадцати, сбился, начинал опять. Потом встал и прошёл мимо официанта, откинул штору. Как будто в прятки играют. Странная ассоциация, ну да ладно. Посмотрел на себя в зеркало, открыл дверь с надписью «Ж». Чёрные, даже угольные, стены глотали тусклый свет.
Ветров наклонился, пригнулся, увидел её ноги в последней кабинке, двинулся туда. Женя сразу же поцеловала его взасос, и он понял, что в первый раз — тогда, дома, — они не целовались. Потом она расстегнула блузку и направила его губы сначала к ключицам и ниже. Травянистый, мужской запах одеколона разливался там.
Женя принялась выправлять его рубашку из брюк, а Ветров какое-то время помогал ей. Потом он резко остановился, взял Женю за плечи и посмотрел ей в глаза, чуть присел и обнял её, но не за плечи, а под мышками, будто она тонула. Он уткнулся ей в грудь виском и всхлипывая, зарыдал.
Киберуитмен
Нужна онейрогеография — специальная разметка на карте тех мест, которые снились. При том что сон часто сгущает или разжижает пространство, сшивает произвольно разные зоны, всё это могло бы стать предметом пристального изучения. А что если множество людей заметят, что одни и те же искажения пространства и географии типичны либо для большинства, либо вообще для всех? В таком случае появилась бы внятная карта, которая служила бы навигацией в мире снов. Тем более что сейчас это проще простого. Я вижу это так: сайт и приложение для смартфонов. Просыпаясь, ты помечаешь место на карте, где был и что с тобой произошло, куда ты попал потом, минуя дорогу и длительность. И когда данных будет достаточно, система может обработать их и выдать какое-то заключение. Например, что пространство сна имеет вид не круглой и даже не плоской земли, а, например, складок, например, розы или любого другого цветка. А если проследить искажения евклидовости, то может оказаться, что общий психический мир — это не просто некая фигура, но фигура в движении. Так трепещется в океанских волнах ламинария. Теперь останется только высчитать характер этих волн, их динамику и разнообразие.
Но пока сообщества онейрогеографов не придумали, никто не написал движок и сайт, не сделал это хайповым, интересным, познавательным, пока ещё нет этого, и я не стал брать свой смартфон в руки. Я ещё успею сегодня. Я отодвинул одеяло, встал и посмотрел в окно.
Если не слушать ветер, то будет казаться, что деревья колышутся сами.
Каким-то образом мне понятно, что писать список дел на сегодня — это неверно. Ты как бы пришиваешь внутреннюю способность к подвижности и танцу, к движению, ты становишься не плавным, но тяжёлым, пропадает возможность решать. Может быть, в будущем будет издан указ, запрещающий планы, потому что день сегодняшний сам о себе позаботится.
Я погружался в свои рабочие задачи, пытался одолеть свой ум, свой манки майнд, который рвался переключить трек, поменять настройки на эквалайзере, написать этот рассказ, прочесть статью про ксенофеминизм, попытаться найти пример ризомы в обыденной жизни. Пытаться писать про себя — некое подобие не терапии, но чего-то обратного ей. Это движение против шерсти, это придание фактуры случайным всполохам и сингулярностям когнитивных дисперсностей. А писать про тебя — пока невозможно, мне ещё это предстоит, а пока просто приходи с работы вечером.
Так или иначе, мне удалось перенести пару инструкций по установке пластиковых дверей в чистое поле текстового ввода. Баюкала сама страсть к загораживанию белизны. Самый бесчеловечный цвет — белый, белого нет в природе. Белый — это хлор, белый — это люминесцентный токсин концентрационного лагеря. Белый должен быть изжит. Из окна пахло расплавленным пластиком. Там томился август, и именно он сегодня разделял нас с тобой.
Звонок, звонит Полина. Она смешно картавит, говорит быстро, глотает звуки. У неё маленькие глаза, которые постоянно следят за обстановкой вокруг, она состоит из чего-то осциллирующего. Она красива болезненно. Её вибрации тоньше моих, и мы редко ассонируем, мне приходится за ней поспевать, если я хочу новый заказ.
Но сегодня она вибрирует тише, говорит негромко, и я слышу, что даже её зуммирующая картавость стала округлой, как крупная галька в вощёной бумаге. Я слышу, как она ходит по комнате, прижимая телефон к уху. Утро. Десять. Её муж сейчас только проснулся, он поглядывает на неё так, как поглядывает муж на молодую жену. Теперь я понимаю, почему она сегодня источает столько неторопливости и что с её голосом.
Это особая ангедония, когда срезаются высокие частоты женской суетливости — следствие эластичности особого рода. Это то, что делает тело перфорированным, мягким в середине и напряжённым по бокам. Плерома — странное наследие от наших предков, в плероме есть что-то от ороговелости, от панциря рептилии. От эпохи, когда не была ещё изобретена глубина и когда на губах Полины не созревала зуммирующая трель высоких шипящих. Когда даже перцептивно окружающая атмосфера была иной, быть может, первичным бульоном. Мезозой, прамать.
Но сейчас Полина в этом постплероматическом забвении, она отдала всё, что делало её женщиной этим утром. Сейчас она женщина без своего желания, и можно было бы назвать её больше девочкой, но именно потому, что у неё отняли всё не до конца сжатое, именно потому, что мелкая дрожь вибрации больше не пронзает, как трель, пространство перед ней, а значит, — и микрофон её телефона, и динамик моего телефона, именно поэтому она сейчас — больше женщина, чем когда-либо. Может быть, пока она говорит со мной, её согласные окрепнут и снова рассыплются мелкой морзянкой. Но пока голос грудной, влажный и хрипловатый. Сегодня утром её хорошо выдрали.
В минуты, как эти, я не верю в глубину, например, в глубину несчастья, а значит и в высоту счастья. Я открыт изгибам и складкам, которые невозможно залечить. Изгибы и складки — это наша общность, нечто, лишённое многогранности, потому что многогранность — только там, где есть что-то помимо многогранности. Но как ты отыщешь в этом всём хотя бы один угол?
Моя наука — это эротическая безбрежность любви микроба. Перфорированное тело. Глубина, неотделимая от пульсации, пульсации, преодолевающие глубину и высоту. В этом есть что-то упрямое, избыточное и очень непристойное.
В конце разговора Полина рассмеялась. Она положила трубку.
Это было слишком сложно пережить. Слишком. И даже не позвонить тебе, да и не нужно, — ты работаешь с тканью и лучше знаешь, о чём я сейчас говорю.
Я смотрел на банку растворимого кофе. На оборотной стороне я увидел номер, он начинался с 8-800. Если позвонить по нему, можно сказать спасибо за этот кофе. Я провёл по экрану телефона большим пальцем. Восемь. Восемьсот.
— Служба поддержки компании «Нестле». Меня зовут Ирина. Чем я могу вам помочь?
— Ирина, здравствуйте! Вы знаете, очень нежное название у фирмы, в которой вы работаете.
— Спасибо.
— Спасибо вам. А вы могли бы ещё раз повторить?
— Всю фразу?
— Нет. Только название.
— Хорошо, — она помедлила. — «Нестле».
— Спасибо вам большое. Я бы ещё хотел сказать спасибо за банку кофе. Мне нравится её форма, снизу чуть толще, потом ровная труба, а вверху снова расширение. Получается как бы женская талия. Если бы я жил в мире простых труб, тубусов и трубных обрезков, я бы обязательно выбрал себе в жёны вот такую банку.
— Я с вами согласна, очень притягательно. Похоже на гиперболоид.
— Ирина, очень.
— Знаете ведь такую фигуру?
— Да, конечно.
Ирина помолчала. Потом заговорила быстрее:
— Ведь, в сущности, странно, что одно можно любить, а другое любить нельзя. Почему нельзя любить гиперболоид? Я бы хотела признаться в любви банке кофе, блику из соседнего окна, шаркающей походке китайского ключника, черноте компьютерных клавиш, запаху аммиака, бабушкиным коврам, египтологам, хотя я не встречала ни одного.
— И я. Мне кажется, они все ушли на Кроатоан.
— Именно. — Ирина из компании «Нестле» вздохнула так, как вздыхает человек, который скоро заплачет. — И об этом говорят почему-то подозрительно мало. Я вот тайне смерти предпочитаю тайну рождения. Почему такое внимание к смерти? Кто где умер, кто где лежит? Надо ставить памятники не на кладбищах, а в тех местах, где человек родился. А если такой возможности нет, то выносить памятники за пределы города, в одном месте. Ну ладно, я против того, чтобы убрали кладбища, это, наверное, и невозможно. Но с рождением точно что-то надо делать.
— Надо его переизобрести.
— Да-да. Но, наверное, найдутся те, кто скажет: «Это вы так говорите, потому что умирать не хотите, вам страшно. Вам, Ирина, уже пятьдесят два». Мрачно, да.
— Но дело не в этом ведь.
— Но дело не в этом! Сегодня, в пятьдесят два, я куда как меньше смерти боюсь, чем раньше. Просто тайна рождения ещё более зловещая и мрачная, чем тайна смерти.
Я закивал, но потом вспомнил, что Ирина меня не видит, и сказал:
— Это очевидно.
— Спасибо вам.
— Вам спасибо. Я, вообще, хотел поблагодарить вас за кофе.
— Пейте на здоровье! Про кофе много глупостей говорят. Про сердце там. Давление. Это не так.
— Это не так.
— Это совершенно не так.
Мы закончили разговор.
Всё же происходит рассеивание, в этом биофильме не видно звёздных окороков, только страдальческий поскрип всхлипов, фаллический праздник, эрогенная диспергентность. Нанизывающая любовь терпит стальную теплоту гимена, передавая ей покой незаурядной бесстыдности голого платана.
Если вы ещё не пробовали вуфинг, то и в гладком трёхмерном многообразии теория разбитых стёкол иногда подкрепляется практикой совместного поглощения бананадина. Створки. Листья травы.