Роман
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2025
Мария Бушуева (Китаева) — прозаик, критик, автор нескольких книг прозы, в том числе биографического романа «Королёв. Главный конструктор» (2022) и множества публикаций в сетевых и «толстых» журналах. Лауреат журнальных премий. Живёт в Москве.
В основе сюжета — архивные документы судебного дознания 1903—1905 годов и воспоминания членов Обской группы Российской социал-демократической рабочей партии (РСДРП) о том же периоде своей деятельности. Использованы материалы историко-краеведческих сайтов. Каждый образ в романе — образ собирательный, поэтому в тексте нет точного соответствия датам биографии какого-либо конкретного революционера. Сохранены настоящие фамилии только упоминаемых социал-демократов (Шамшиных, Шамшуриных, Преловского и пр., в том числе предателя Струнина). Реальная историческая фигура — упоминаемый в тексте известный сибирский учёный-областник Г.Н.Потанин.
Дни мрачных бурь, дни горьких искушений.
А.Пушкин
Глава первая. Извозчик Куликов
Секретно
Начальник Томскаго Губернскаго жандармскаго управления
Октября 16 дня 1903 года
Прокурору Томскаго окружного суда
Пристав IX участка гор. Томска при отношении от 17 Октября за № 289 уже перепроводил мне 2 протокола от 14 и 15 октября, из коих видно, что легковым извозчиком г. Томска Ишимскаго уезда Боровской волости Трофимом Леонтьевым Куликовым за неуплату и за нерозыском адреса о месте квартирования Титулярного Советника Алексея Александрова Диева, возимаго им в пьяном виде, Диев доставлен в близлежащий полицейский участок, при обыске Диева в упомянутом участке в сюртуке боковаго кармана между прочими бумагами найдены одна не цензурная брошюра и две печатныя прокламации возмутительнаго (зачёркнуто) противоправительственнаго содержания.
Сообщая о сем Вашему Высокородию имею честь присовокупить, что мною сего числа приступлено по сему делу к формальному дознанию в порядке 1035 ст. Уст. Угол. Суд. по обвинению Диева в преступлении, предусмотренном 252 ст. Ул. При этом прошу уведомления Вашего, кто из чинов прокурорскаго надзора будет назначен для наблюдения над производством этаго дознания.
Верно: Начальник Управления
Полковник Ромашов
Срочное
Секретно
Начальник Томского Губернского жандармского управления.
Октября 16 дня 1903 года
Томскому полицмейстеру
Прошу распоряжения Вашего Высокоблагородия о прибытии во вверенное мне Управление к 11 часам утра 19 октября помощника пристава IV-го участка г. Томска Бокатова и извозчика Трофима Леонтьева Куликова.
Полковник Ромашов
Алексей Александрович Диев был до муки, до отчаяния потрясён. Протрезвевший, еле волоча ноги из полицейского участка — его отпустили за подписку о невыезде — брёл, шурша палой листвой и вспоминая слова тётки Стефаниды, думал горько, что его, сорокалетнего одиночку-холостяка, бес попутал жениться на красивой восемнадцатилетней Шурочке. Или поздняя любовь — демоново наваждение. Шурочка родила Диеву играючи троих детей подряд и заставила его бросить скучную, не сильно денежную должность мелкого чиновника — уйти в железнодорожные служащие, где платили много больше. Железная дорога кормила город, и работавших на станции ценили. А Диев, возможно, и повыше бы поднялся по служебной лестнице Табеля о рангах — вскарабкался бы за счёт своего трудолюбия и кроткого характера. Правда, был тревожен и робок, оттого порой выпивал, зато начальству не перечил и отличался постоянной исполнительностью — таких, если не сильно ценят, зато, иногда о них вспомнив, продвигают на ступеньку выше в противовес опасным карьеристам-конкурентам. Он и внешне характеру своему соответствовал: небольшого роста, худенький, слегка подпрыгивающий при ходьбе — это если сильно торопился, тогда и серенькие прядки редковатых волос тоже подпрыгивали на его голове. Остроязычная Шурочка называла его, шутя, отцом-воробьишкой. Надо сказать, она любила почитывать нелегальщину. Всё запрещённое почему-то ещё с детства будоражило ей кровь. В церкви её всегда так и подмывало сделать что-нибудь неправильное, к примеру, вместо исповеди признаться батюшке в любви или картинно снять у иконы крестик, напугав стоящих рядом молящихся. О своих шаловливых мыслишках она, смеясь, рассказывала мужу. Он слушал, не одобрял, конечно, но и не возражал. Шурочке возразить — день терпеть от неё обиды и насмешки.
Собственно говоря, никакого отношения к нелегальной брошюре и прокламациям, найденным полицией в его сюртуке, сам Диев, отставной титулярный советник, человек законопослушного тихого нрава, не имел. Это младший брат его Шурочки, шалопутный Мишка, выгнанный из пятого класса реального училища и снискавший у гимназисток славу местного героя-хулигана, притащил и спрятал компромат в комнате сестры, такой же заводной и огнистой, а после попросил Диева отвезти пакет какому-то неизвестному господину Лебедеву. Для смелости Алексей Александрович выпил, тут-то его и словил на площади извозчик Трофим. Извозом его Диев пользовался часто, да вот задолжал, а бородач оказался мстительным крохобором — из-за долга, пустячного, в общем-то, не к неизвестному Лебедеву повёз Диева, а прямёхонько в полицейский участок. В пути, как назло, выпала из кармана Алексея Александровича одна из запрещённых прокламаций, о чём зловредный извозчик торжествующе доложил в участке. Слава Богу, от страха и выпитого язык у Диева заплетался — и адреса Лебедева он бородатому доносчику сообщить не успел. И на вопрос, заданный в участке, куда направлялся, ответил «прокатиться для души хотел», губы прыгали, оттого звуки наскакивали друг на дружку — вряд ли слова ответа можно было разобрать. Но хоть и пьяноват был и от страха трясся, Мишку-хулигана не выдал. Сестру его, свою любимую Шурочку, и детей пожалел: трое малых за её юбку держатся — от пяти до года. Да и Мишка-недоросль ещё взрослого ума не набрался, для него все опасности пока — игра, не в тюрьму же его адресовать…
Ох, беда, беда, узнав о помолвке Диева, сокрушалась Стефанида Акинфиевна, жена его родного дяди Антония, известного в Томске протоиерея, это ж не девка — чёрт в юбке, едва ходить научилась, помню, уже скатерть со стола в гостиной сорвала, озорница, да не просто сорвала, а ножонками своими ещё потоптала, прям по моей вышивке, сама-то она и сейчас ни шить, ни вышивать, только дай ей гитару — день напролёт будет, как цыганка, петь да развлекаться.
Родню, и свою, и по супруге, вытащил из Пензенской губернии в Томск отец Антоний. И на удивление — прижились. Сибирь всех вобрала и, несмотря на морозные зимы, пригрела. Зимой деревянная резьба томских домов обрастала снежным покровом, а когда звонили колокола, снежные хлопья слетали с козырьков соседних крыш. Вся эта белоснежная узорная и летучая красота трогала тайные струны души Диева: титулярный советник был неравнодушен к поэзии, сам в юности вписал пару романтичных стишков в альбом одной пензенской девице, голубоглазой блондинке. Та первая любовь, будто слившись с томскими зимами, давно утратила цвет юности, затонула в сибирской белоснежной дымке, на фоне которой Шурочка, яркая брюнетка, казалась экзотичным цветком.
Мать Шурочки была двоюродной сестрой Стефаниды Акинфиевны. В доме у своего дяди Диев с будущей супругой и познакомился, в кровном родстве они не состояли, оттого препятствий к женитьбе не было. Поговаривали в их разночинных кругах, что Наследник мог страдать гемофилией как раз из-за того, что в царском роду были браки братьев и сестёр…
Секретно
Начальник Томского Губернского жандармского управления
Октября 16 дня 1903 года
В Службу Движения Сибирской железной дороги
По встретившейся надобности имею честь просить распоряжения о высылке во вверенное мне Управление всех личных документов служащего в конторе заведующего Кондукторскими бригадами Алексея Александрова Диева.
Верно: Начальник Управления
Полковник Ромашов
Вечером примчался Мишка. Черноволосый, как сестра, тоже острый на язык и говорливый, лицом он походил на неё мало: ярко-зелёные глаза Шурочки у младшего брата сохранили округлую форму, но, потеряв зелень, приобрели столь блёклый голубой цвет, что порой казались белыми. В центре белизны, точно дыра револьверного дула, чернел зрачок. Тревожному Диеву иногда мерещилось, что через Мишкины зрачки веет потусторонним холодом. Приятная округлость Шурочки сменилась у брата юной худобой, немного тяжелили гибкий торс только ноги. Ни певческими, ни музыкальными дарованиями Мишка не обладал, а вот плясать был горазд — подрабатывал второй год в кордебалете театра, построенного по заказу купца Первой гильдии Евграфа Королёва, — оттого, наверное, мышцы Мишкиных икр окрепли. Правда, в театре, который так и звали — королёвским, музыкальных спектаклей было не так много, платили массовке гроши, а содержать шалопутного Мишку было некому: мать ушла в мир иной вслед за отцом одиннадцать лет назад, — подкармливала и помогала растить Мишку младшая сестра Стефаниды, живущая в своём доме на Садовой улице, некрасивая и очень добрая Олимпиада Акинфиевна, которую Мишка прозвал тёткой Лебёдкой. Она и упросила дядю Антония пристроить способного паренька работать на телеграф, поскольку читал и писал он бойко, разбирался в технике и покорил протоиерея тем, что легко исправил его телефонный аппарат. В Томске уже действовала телефонная линия — и протоиерею Антонию, правда, не как духовному, а как частному лицу телефон провели. Стояли аппараты в городской управе, в университете, в библиотеках. Сеть обслуживала почти пятьсот абонентов, в том числе Алексея Ивановича Макушина, бывшего городским головой. Делал Макушин много полезного: заработал городской водопровод, стали активно мостить улицы, появились новые больницы и начальные школы… А городская интеллигенция уважала его старшего брата, в 1873 году открывшего на любимой горожанами набережной реки Ушайки первый в Сибири книжный магазин. За два десятилетия продав, как в городах Сибири, так и в сельских книжных лавках, несколько миллионов книг, затем учредил он в Томской губернии Общество содействия устройству бесплатных библиотек. Как раз у него в типографии и книжном магазине появились первые телефонные аппараты.
А вот епископа Макария, от личного телефона отказавшегося, демократически настроенная интеллигенция не жаловала, несмотря на его огромную заботу о народном образовании. Даже то, что епископ создал в Томске детские ясли, куда тут же определила старшего мальчика Шурочка, не прибавило ему лестных отзывов со стороны «прогрессивных сил». Сильно раздражал основанный епископом Дом трудолюбия при Иоанно-Предтеченском женском монастыре со своей типографией. Духовная литература всё чаще подвергалась даже в местной либеральной печати атеистической критике. Диев с детства верил в Бога и считал старого епископа почти святым, однако, опасавшийся насмешек Шурочки, выказывал такие консервативные, с её точки зрения, мысли только в доме дяди-протоиерея. Тот кивал и сетовал на утрату в обществе веры…
Мишка прибавил себе год — и уже третий месяц работал на телеграфе, следил за технической исправностью линии, причём использовал место службы и для помощи местной РСДРП — распространения прокламаций и запрещённой литературы, — совсем не беспокоясь о том, как бы отразилась его активность, попадись он полиции, на репутации уважаемого в городе протоиерея. До нелепого случая с извозчиком всё у Мишки получалось ловко. Он обладал одной чертой, удивлявшей Диева: стоило им вместе выйти из дома, Мишка мгновенно растворялся на улице, точно Мишки рядом с Диевым и не было. Ну, чисто как наш кот, говорил Диев Шурочке, оглянулся, а твоего брата и след простыл. Слова мужа Шурочка передала брату, и тот, без лишних раздумий, придумал себе псевдоним — Котов.
Поражали Диева и другие особенности Мишки: его обострённое чутьё и буквально телеграфная способность быстро выуживать любую информацию. Вот и сейчас, примчавшись в семейный дом сестры, он осуждающе сказал не оправившемуся от потрясения Диеву: «Напились и всё завалили».
— Уже слухи идут по городу? — испугался Диев. — Извозчик болтает?
— Извозчик — дурак и мерзавец, но узнал я от Лебедева: у него внедрён к жандармам свой человек. Хоть меня не сдали, и на том спасибо.
— А что меня ждёт?
— Что-то, — сказал Мишка сердито. — Ничего хорошего.
Видно было, что он осуждает за провал Диева и совершенно не винит себя.
Глава вторая. Роковая торговка
Июнь 1905 года. Новониколаевск
Давно замечено, проверено и доказано: лучшие связные, самые незаметные и непотопляемые, обычно женщины или старушки, торгующие на улицах — кто пирожками, кто вязаными детскими шапочками и носочками.
Один прохожий остановится, приценится и что-то купит: всё подешевле, чем в лавке, другой купит из жалости — стоят, бедные, на ветру и на холоде, не зная отдыха, пока весь товар не распродадут. А равнодушный пешеход — пробежит, на них не оглянется. Порой пройдёт мимо стражник порядка, женщина ему улыбнётся, и он, невольно подумав о ждущей его дома супруге и тарелке наваристого борща, потеплеет душой. А на старушку глянет — мать свою вспомнит, в глубине его безыскусных мыслей тень детства мелькнёт: кружка молока, вкусные булочки с изюмом… Как напомнившую о сокровенном и родном заподозрить в чём-то предосудительном?
Так никто и не догадывался, что черноволосая женщина приятной наружности, полноватая, уютная и улыбчивая, торгующая на привокзальном перроне станции Обь собственными пирожками и жареной курятиной, — связная сибирского кружка РСДРП, передающая нелегальную литературу. Для этого на площади около вокзальной церкви поставили палатку, в которой один из подпольщиков, имевший прозвище Купец, продавал хлеб и квас: под ящиком с хлебом прятался от полиции вкопанный в землю ящик с запрещённой литературой. Секретный ящик заполнял сам Купец: брошюры и прокламации брал у немолодого, усталого вида фельдшера станции Обь. Откуда поступала литература фельдшеру, продавец кваса не знал. И даже предположения у него не возникало, что кроме невидимых им поставщиков незаметно передаёт нелегальщину медику ещё и улыбчивая торговка пирожками, сама иногда в жару покупающая квас. В Новониколаевском кружке РСДРП, назвавшемся Обской группой, состояло больше ста человек, разбитых на «восьмёрки-десятки», пересекающиеся только благодаря связным. Двое связных были знакомы, а третьего могли уже и не знать. Такая конспирация предохраняла при арестах, которые случались.
В Новониколаевск привокзальная торговка переехала из Томска два месяца назад. На имевшиеся небольшие средства то ли сняла, то ли выкупила квартиру в старом двухэтажном доме купеческого типа: низ каменный — верх деревянный. Денег ей ждать было неоткуда, а кушать просили две девочки и мальчик, муж у торговки отсутствовал — вот и пришлось крутиться, придумывая, как прокормиться самой и прокормить малышей.
Была в её полноватой фигуре и какой-то неожиданной улыбке необъяснимая женская притягательность, заставляющая суровых молодых мужчин, зайдя по рекомендации проверенного партийца в дом на Переселенческой улице, желать остаться в нём хотя бы в качестве жильца. Затягивала, конечно, не темноватая квартира, полная скрипучей мебели, а загадочный взгляд молодой хозяйки, манила и высокая грудь. В некоторых «десятках» никто хозяйку, сдающую углы, ни разу не видел, но слух о её женской силе прошёл и там, за глаза её сразу прозвали Роковой Торговкой. Поговаривали, что из-за страсти к ней погиб то ли офицер, то ли чиновник.
День был жаркий, душный, потому охлаждённый в бочке со льдом квас раскупили быстро, а вот пирожки в кастрюльке, обёрнутой белым полотенцем для сохранения тепла, оставались: горячего в жару не сильно хочется. Молодой мужчина в тёмных брюках и косоворотке под несколько помятым пиджаком, покупая пирожки, шепнул:
— Есть подозрение, что один из наших провокатор. Кто — непонятно. Присмотрись к своим.
— Всего один пирожок у меня остался, — громко заговорила женщина, — да уж купили бы все, не пожалеете, вкусные да сочные!
— Хорошо, давайте!
Расплатившись, покупатель быстрым шагом удалился.
В доме на Переселенческой улице вторую неделю квартировали трое: Саша, Тимофей и Лев. Настоящих фамилий жильцов хозяйка не знала, не была она уверена и в том, что имена их — подлинные. Каждый из троих мог оказаться не тем, кем представился, даже по роду занятий. Ради конспирации у всех членов группы были прозвища или псевдонимы. Высокий кудрявый брюнет Саша звался Тигрояном, в его скрытном характере и горбоносом лице с прикрытыми тёмными веками над желтизной глаз и правда было что-то тигриное. Но хозяйка сообразила: партийная кличка обусловлена не сходством, а его родными местами, — Саша проговорился: родом он с Дальнего Востока. И как-то угадывалось, что тюремная жизнь Тигрояну неплохо знакома. В тройке главенствовал Тимофей, коренастый, мускулистый, решительный, по профессии помощник машиниста, он имел псевдоним — Гранитов. Тимофей был неравнодушен к хозяйке, но старался всеми силами это скрыть. Наоборот, Лев Бартов, числившийся студентом Томского политехнического института, самый общительный из троицы, сразу начал ухаживать за ней явно, порой, столкнувшись с ней на лестнице, ведущей на второй этаж в жилые комнаты, легкомысленно распускал руки — и тут же получал не сердитый, но твёрдый отпор. Он был моложе Саши и Тимофея, однако ещё в конце девяностых стал членом томского марксистского кружка, а с 1901 года примкнул к «сортировщикам», — так шифровали социал-демократов в разговорах и письмах. Успел он с полгода поработать в газете, выпускал в нелегальной томской типографии листовки, потому, отправленный как организатор в Новониколаевск, был по приказу томского руководства РСДРП устроен, как имеющий печатный опыт, наборщиком в типографию Литвинова, откуда раз за разом приносил металлические буквы. Цель была — как можно скорее собрать весь шрифт и организовать типографию Обской группы. Прозвище Льва хозяйка не знала, потому считала имя фальшивым.
Кто же из троих мог оказаться провокатором?
Тигроян входил в десятку «дружинников», обязанных охранять массовки, то есть собрания членов группы, от полицейских и тайных шпиков. Недавно Обская группа провела первую десятидневную забастовку строительных рабочих, приняли участие в ней и рабочие самой большой в Новониколаевске мельницы Луканина, а также некоторые печатники, хорошо обработанные Львом. Бастующие требовали повышения заработной платы и сокращения рабочего дня. Саша и Тимофей радовались, что кое-чего рабочим удалось добиться, а Лев подчёркивал важность забастовки для серьёзного отношения пролетариата к будущей революции и к их партийной организации.
Когда приезжал дня на два из Томска ещё один подпольщик, имевший партийный псевдоним Котов, быстро всеми сокращённый до Кота, в доме почему-то становилось веселее. Все четверо, отдыхая воскресным вечером, читали вслух стихи. Любили декламировать Пушкина, Лермонтова и Некрасова. Чуть прихрамывающий Кот, расхаживая по комнате, цитировал наизусть роман Войнич — и хозяйке казалось, что хромота его притворная: похоже, он сам для себя играет романтическую роль Овода.
Если дети не спали, они крутились рядом со взрослыми, и старший мальчик Серёжа, красивый, с точёными чертами умненького личика, — просил прочитать ему сказку Пушкина «Руслан и Людмила». Когда горбун Черномор через леса, через моря уносил богатыря, Серёжа восторженно заливался смехом, а девочки, трёхлетняя и четырёхлетняя, подбегали к брату и начинали молотить его маленькими кулачками. То ли им жалко было богатыря, то ли почему-то не нравилось, что братик смеётся.
Уложив детей, хозяйка ложилась сама и, едва стихало позвякивание пружин кровати, начинала, прикрыв усталые глаза, мысленно повторять не строки стихов, а слова очередной листовки. Повторяла с затаённой надеждой, что призыв станет утренней явью: Только полная ликвидация настоящего государственного порядка путём созыва всенародного Учредительного собрания на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права создадут благоприятную почву для развития всех прогрессивных сил страны и классовой борьбы пролетариата за свои социалистические идеалы! Острая память хранила все прочитанные воззвания.
Но предположить такую крамолу в её мыслях не мог бы даже привокзальный жандарм, видавший худых бледнолицых дам-революционерок, на коих привлекательная пышнотелая торговка совсем не походила. По отцовской линии вела она родословную от прадеда-ссыльного, попавшего в Сибирь в качестве политкаторжанина; после жил он в Каинске на поселении, там и умер. Прадед был родом из Тифлиса, бедняк, утверждавший, что происходит из когда-то знатного рода, и аристократическая печать его избранности, вполне возможно придуманная им самим, создала образ красивой жертвы, возложенной на алтарь свободы. Потому правнучка считала царизм своим кровным врагом, охотно помогая расшатывать монархические основы.
…Торговка спешила домой к ждущим обед малым детям, бежала не улицей, а по немощёному переулку, сокращая путь, и тревожно размышляла, есть ли среди её жильцов предатель?
Собственно, самой ей опасаться не стоило. О том, что передаёт она запрещённую литературу и прокламации, три жильца не знали, считая её одинокой женщиной, сдающей комнаты ради дохода. Они платили за стол — готовила она щедро и вкусно — и за крышу над головой. В курсе её помощи группе были только двое: сегодняшний покупатель Лебедев, недавно побывавший в томской тюрьме, и черноволосый быстрый семнадцатилетний Кот, казавшийся старше за счёт солидного костюма-тройки и начитанности: он проштудировал все доступные марксистские источники. Кот, курсируя между Томском и Новониколаевском, поставлял Обской группе прокламации и литературу.
Подходя к дому, она вспомнила: как раз сегодня он должен приехать. Цели его приезда, конечно, ей не раскрыли: готовилась рискованная экспроприация склада полицейского управления.
Глава третья. Возбуждение дознания
Секретно
Начальник Томского Губернского жандармского управления
Октября 16 дня 1903 года
Приставу IV участка
Препровождаю при сем копию с постановления моего от сего числа об отдаче под особый надзор полиции содержащегося во вверенном вам участке Алексея Александрова Диева, прошу Ваше Высокоблагородие подписать прилагаемое постановление, которое возвратить мне обратно.
Верно: Начальник Управления
Полковник Ромашов
Уроженец Алтая, сын горного инженера Лебедев Пётр Исаевич был всего на три года старше Мишки — и закончил то же Томское ремесленное училище, откуда на пятом году обучения вылетел его приятель. На вопрос, что подтолкнуло благополучного молодого человека к вступлению в группу РСДРП — жажда романтического подвига во имя народа или запавшая в память занозой обида за деда унтер-офицера, за какую-то ерундовую провинность отданного под суд алтайским начальством, — Мишка не знал. Решил просто: активная натура Лебедева мается от скуки. Действия жаждет. Мишка ведь и сам такой. Вот с Остриковым, приехавшим в Томск, чтобы поступить в Технологический институт, всё было понятно: сирота, выросший в приюте, обиженный судьбой с рождения и перенёсший обиду с отца, бросившего его младенцем, на Отечество. То, что учили сироту и кормили бесплатно за счёт того же Отечества, не принималось: человеческое сознание — порой как тёмный омут: доброе и благодарное тонет в нём бесследно. Став членом томской подпольной группы, Остриков резко сменил направление судьбы: вместо технологического института решил выбиваться в партийные лидеры. Мишка ему нравился — задание передать Лебедеву запрещённую брошюру и прокламации как раз и шло от Острикова. Мишку он даже не пожурил, обронил лишь «всё бывает». А напившийся Диев вызвал у него негодование.
— Прогнившее чиновничье! Жалкий гнус, Акакий Акакиевич, гнущий спину перед начальством!
— И что теперь? — спросил Мишка, несколько обиженный за мужа сестры: ведь Диев не выдал его, а Остриков даже это достоинством не посчитал.
— Мы с Лебедевым временно уйдём под воду: уедем из Томска. Для связи запомни: я отныне всегда и везде Гай или Гаев.
— Это в честь римского императора Гая Юлия Цезаря?
Остриков улыбнулся.
— Наверное.
— А чего сразу не Цезарь?
— Слишком бьёт на слух. Шпики быстро могут вычислить.
— А Лебедев?
— Он пока не решил, раздумывает, вроде хотел назваться Правдиным, характер у него, сам видишь, какой: за дело — жизнь отдаст.
Мишка кивнул. Но мыслишка у него мелькнула совсем не героическая: жизнь, пожалуй, дороже. Уехали Гаев с Лебедевым в ту же ночь.
В дом сестры Мишка забежал на минутку: опасно было там крутиться. Увидел Диева, спящего на диване в гостиной, спросил Шурочку: опять нетрезв?
— Запьёшь тут, — ответила она без улыбки. И прибавила, насупив брови: — Ты бы к нам пока не ходил. Не дай-то Бог тебя вычислят, тогда всех…
— Пережду у тётки Лебёдки.
— Алексаша, святая душа, себя винит, а ведь всё из-за тебя, разбойника.
Мишка убежал, растворился в томских сумерках. А Шурочка, поругав приходящую кухарку за медленное приготовление ужина, взяла гитару и, перебирая струны, перебирала и свои грустные мысли. Если уволят мужа, от кухарки придётся отказаться, нечем станет платить и за четырёхкомнатную квартиру, владелица по своей скупости навстречу семье Диевых не пойдёт, в долг жить не разрешит, а ведь как славно обжились, уже пятый год пошёл, как въехали, дети здесь родились…
Диев проснулся и не сразу понял, где он: в своём семейном доме или в отцовом, давнем, потому что снился ему дом его детства, да так отчётлив был сон, точно и правда душа Диева отделилась от тела и навестила родные места. Он часто и в яви вспоминал светлые комнаты, мебель с цветочной обивкой, кое-где потемневшую, отчего лёгкий салатный цвет казался покрытым пятнами тёмно-зелёной плесени, помнил небольшой старый сад, с особенной жалостью сердца — одну старую яблоню, мальчиком он про себя звал её Яблошкой, яблоки с этого дерева были сладкими, а с остальных — кисловатыми, помнил милую няню, вечно охающую старушку, заменившую ему рано умершую мать. Няня умерла, а яблоня засохла, когда Диев уехал в Томск, он до сих пор верил, что старушка и яблоня ушли в мир иной от тоски: няня любила его, а яблоня всегда откликалась нежным шёпотом листвы, когда он гладил её ствол… Сон закончился резко: покойный отец, сидящий в кресле, обнял Диева и произнёс голосом полковника Ромашова: «Дознание возбуждено».
Секретно. Лит А
Уведомление о возбуждении дознания
- Наименование дознания. По обвинению отставного Титулярного Советника Алексея Александрова Диева в преступлении, предусмотренном 252 ст. Ул. о нак.
- Время возбуждения дознания. 16 октября 1903 года.
- Место возбуждения и производства. Гор. Томск.
- Кто производит дознание и кто наблюдающее за производством дознания лицо Прокурорского надзора. Отдельного корпуса жандармов полковник Ромашов и Товарищ Прокурора Томского Окружного суда Чебанов.
- Основания возбуждения дознания. Переписка, возбуждённая Приставом IV участка гор. Томска и найденная при обыске у Диева брошюра под названием «Неужели это так надо?» Л.Н.Толстого и две печатные прокламации возмутительного противоправительственного содержания.
Верно: Начальник Томского губернского Жандармского Управления
Полковник Ромашов
№ 4162
21 октября 1903 года
В Департамент Полиции
Диев от ужина отказался. Тревога, возникшая после пробуждения, точно воронка, затягивала его. На поверхности сознания пульсировали какие-то алые точки, то расширяясь и превращаясь в красные кольца, то снова становясь крошечными алыми зрачками. «Пойду поброжу», — пробормотал он и, поспешно накинув пальто, вышел в город. С утра подморозило, опавшая листва сразу утратила весёлую разноцветность и уныло чернела под ногами, угнетая душу ещё сильнее. Диев дошёл до галантерейного магазина Гадалова, хотел зайти, но вспомнил, что оставил дома портмоне, да и зачем — Шурочка сама себе всё покупает, не доверяя мужнину вкусу; а Диеву, в сущности, ничего не надо. Он грустно глянул на трёхэтажное здание служб пути и тяги Сибирской железной дороги, и ему показалось, что внезапно прозвучавший гудок паровоза — прощальный.
— Постаааранись! — услышал он знакомый голос и вздрогнул: мимо пронеслась рыжеватая лошадь извозчика Трофима, вёзшего Мишку.
Промчав мимо Диева, кобыла резко встала, извозчик высадил Шурочкиного брата, — и тот через минуту добежал до Диева.
— Вы должны сказать при дознании, что пакет нашли в экипаже, мол, кто-то выронил, извозчик Трофим Леонтьевич не заметил, а вы по рассеянности положили в карман сюртука. Дознание ведёт лично полковник Ромашов. — Мишка усмехнулся. — Большая честь для вас, однако.
— Однако, — повторил Диев.
— Трофим на вас зол до сих пор. Вы ему не отдали долг.
— Отдам.
— Тётка Лебёдка уже попросила помочь Стефаниду Акинфиевну. Вашего дядюшки-протоиерея старший сын теперь кандидат богословия, редактирует статьи епископа Макария. Вхож к нему, и тот ему покровительствует. А Макария уважает сам губернатор.
Мишка говорил и крутил головой: не следят ли.
— С вами теперь и стоять-то опасно.
— Так и не стой.
Диев почему-то глядел не на Мишку, а на его тень. Тень точно стремилась исчезнуть, уменьшаясь прямо на глазах, казалось, она норовит отделиться от Мишки и сбежать первой. «Но такого ведь быть не может, — подумал Диев, — это противоречит законам природы». И тут же настигло его чувство нереальности происходящего: разве могли его, честного железнодорожного служащего, обер-офицерского сына, внука священнослужителя и пусть бедной, но потомственной дворянки, подвергать обыску, как… как покрытого лишаями бродягу или уличное отребье?
— Пойду-ка поскорее домой, — произнёс он, отрываясь от созерцания мостовой.
Тени уже не было. Не было рядом и Мишки. Как всегда, он ловко растворился в городском пейзаже.
Шурочка встретила Диева громкими рыданиями.
— Что, что случилось? — стягивая пальто, пробормотал он. От волнения похолодевшая ладонь застряла в рукаве, и пальто вело борьбу, словно желая остаться на Диеве навечно. — Дети не заболели?
— Дети спят, а вот я в ужасе.
Пальто, наконец, проиграло битву — и, водворённое на вешалку, приняло униженную обвислую форму, посерело, почему-то напомнив Диеву старую отцовскую шинель. Приглядевшись к жене, он увидел: Шурочка пьяна.
— Что будет, если тебя уволят?! Мы по миру пойдём! Какой начальник пожелает держать неблагонадёжного?
— Ты права, — сказал Диев, покорно склонив голову. — Никакой.
Управление Сибирской железной дороги
Служба движения
23 октября 1903 года
г. Томск
Господину Начальнику Томского Губернского Жандармского Управления
Препровождаю при этом вследствие отношения от 19 сего октября за № 1185 письменный вид Отставного титулярного советника Алексея Александрова Диева, прикомандированного для занятий в столе заведующего кондукторскими бригадами, — имею честь доложить, что других документов о личности своей Диев не предъявлял в Службу движения.
О получении письменного вида покорнейше прошу почтить уведомлением.
Начальник Сл. движения Левшин
Глава четвёртая. Склад
Июнь 1905 года. Новониколаевск
Лебедев был категорически против эксов, — так сокращённо называли в группе РСДРП экспроприации. Совестливый от рождения, он с брезгливостью относился к любым методам, оскорбляющим чистое дело подготовки к великой революции. Неприятно ему было и то, что в консервативной «Сибирской правде» подпольщиков прямо именовали криминальным элементом, упоминая почти что в поощрительном тоне, как недавно на Белом озере кузнецы стали избивать агитаторов, призывающих к всеобщей забастовке, а некоторые томские торговцы в ответ на угрозы разбить магазины и отнять товары, если не будет закрыта на день торговля, сами вызвали жандармов. Одного студента кузнецы, не желающие терять заработка ради стачки, избили так сильно, что он с трудом пришёл в себя, а на члена РСДРП присяжного поверенного Преловского, пытавшегося склонить к забастовке приказчиков, по их доносу завели в Жандармском Управлении дело о «преступной агитации». Лебедев ощущал оскорблённым газетными писаками лично себя. А ставший недавно комитетчиком Гаев считал такую «работу в массах» всё равно нужной и охотно отредактировал очередную листовку: Все как один бросайте работу, смело высыпайте на улицу. Вооружайтесь! Царская полиция должна побежать перед вами. В Томске на Болоте — Болотом звали издавна несколько соседних городских околотков — активно работала подпольная типография. Правда, к экспроприациям Гаев тоже относился с осторожностью, считая, что они возможны только при крайней необходимости. Такая необходимость назрела в июне 1905 года.
— Дружинникам Обской группы нужно вооружиться, — сказал он Лебедеву, — они уже вернулись в Томск.
— Представляю, какой шум поднимется, если всё пройдёт успешно. Городишко маленький: одна кустарщина… После Барнаула, куда приезжают на службу горные чиновники из Санкт-Петербурга, да и после университетского Томска, Новониколаевск мне кажется невзрачным. Почему именно здесь прошла железная дорога, откровенно говоря, не понимаю.
— Говорят, кто-то из правительства назвал Новониколаевск будущим Российского могущества.
— По Ломоносову, наверное… Он нечто подобное изрекал. — Лебедев хмуро глянул куда-то вдаль. — А величественный мост через Обь проектировал инженер-писатель — похоже, в его фантазию тоже поверили.
— Настоящие писатели — провидцы. Лермонтов предсказывал, что царская корона упадёт.
— Всё идёт к тому.
— Но шуму-то в городишке вряд ли будет. Затонут слухи.
— Участники намечены?
— Группа активистов. Руководит Гранитов.
— А кто разработал план?
— Всем комитетом решали.
— Обской группе нужны хорошие агитаторы.
— Планируем в ближайшее время внедрить в самую гущу пролетариата станции Обь Михаила Кота для агитации среди железнодорожных рабочих. Хороший парень, толковый, быстрый. В технике понимает. И удачливый. Он зажигательно говорит и пожертвует своей томской должностью телеграфиста ради общего дела. Партии нужно, чтобы агитация шла изнутри. Рабочие с подозрением относятся к призывам со стороны. Михаил, возможно, будет участвовать в операции со складом, намеченной на следующий воскресный день.
— Он-то, возможно, и хороший, да вот группу активистов-анархистов я бы разогнал — позорят наше дело. Понимаю, что не было денег на покупку литературы, но ведь всегда есть возможность заработать трудом, а не нападать на монопольку.
— И что — удачно?
— Триста рублей и несколько бутылок вина. На литературу и на веселье хватило. Только дурно это.
— Шпики не пронюхали?
— Вроде нет. Хотя томский Ромашов, конечно, прекрасно понимает, чьих это рук дело.
— Со складом-то посерьёзнее…
Полковник Ромашов, высокий мужчина с живописной сединой на висках, женатый на сестре чиновника Силина, конечно, всё понимал. У Силина в роду насчитывалось несколько поколений духовных, но сам он, к нескрываемому неудовольствию Ромашова, был активным либералом и областником, во всём помогая старику Потанину, выступающему в течение многих лет против колониальных ограничений Сибири. Понимать-то понимал, однако никак не ожидал такой наглости от подпольщиков — напасть на склад полиции Новониколаевска.
— Вот до чего доводит ваша либеральщина, — сказал он Силину за ужином (шурин нередко гостевал в семейном доме сестры Елизаветы). — Пока всё болтовнёй обходилось, но поскольку теперь бунтовщики оружие воруют, чует моё сердце, ждать нужно самого худшего. Вызывающе нахальное преступление — украли прямо со склада полиции.
— Какой ужас, — промолвила Елизавета Павловна.
Она, как говорится, была под стать супругу: тоже высокая и видная, на десяток лет его моложе, без искр седины в волосах. У них росла девочка Соня, гимназистка третьего класса, сейчас корпевшая в детской над уроками.
— А что охрана? — Силин сморщил тонкий нос, ему не понравился запах рыбы, поданной горничной. Зелёные листки салата, короткие стрелки лука и кружево укропа заманчиво обрамляли красные язычки, в середине которых желтел ровным ободком кружок лимона. Однако неприятный запашок от привлекательности блюда отпугивал.
— Охрана или проспала…
— Рыба, Андрей Петрович, с душком.
— Или продалась, — сердито сказал Ромашов. — Как не услыхать, что ломают стену?
— Разбойники! — воскликнула Елизавета Павловна и покраснела.
В ранней юности ей нравился один студент, позднее отправленный на каторгу за неудачное покушение на важное лицо одного из российских городов, о чём громко кричали тогда все газеты.
— М-да, мёртвый очнётся.
— Вот именно! — полковник подцепил на вилку кусок рыбы и, понюхав, положил на тарелку. — И охрана тоже! С душком!
Произошло всё ночью. План был до элементарности прост: взломать стену, выходящую на Барнаульскую улицу, и вынести оружие. Здание ещё ранее осторожно обследовали Гранитов вместе с Тигрояном, хорошо разбиравшимся в строительных сооружениях по роду своей прежней деятельности. Стена оказалась старой, потому проломать её проблемы не было, главное — всё сделать максимально тихо.
Хозяйка слышала, как трое её жильцов, крадучись, по одному, выскользнули из дома. Гранитов чертыхнулся, спускаясь по лестнице, запнувшись о сломанную ступеньку, Тигроян оставил после себя запах крепких папирос, Кот уходил последним — по-кошачьи неслышно.
Лев Бартов остался в доме, и вскоре его вороватые шаги стали приближаться к её комнате. Дети спали на двух кроватях у стены, младшая обняла старшую, потому в темноте, при неверном свете глядевшей в окно луны, то выкатывающейся из-за облаков, то вновь прячущейся в них, казалось, что на кровати не две маленькие девочки, а одна коротконогая толстуха. Серёжа, спавший отдельно, громче всех посапывал. Дверь приоткрылась, и Лев, сдерживая горячее дыхание, шагнул к постели хозяйки.
— Красавица, не гони, — прошептал он, — всё для тебя сделаю. Я многое могу.
Чуткий даже во сне Серёжа перестал посапывать и сел на кровати.
— Мама, — позвал он.
— Ребёнок проснулся, — сказала хозяйка, мягко отталкивая тянущиеся к её полуобнажённой груди мужские руки. — В другой раз.
— А не обманешь?
— Мама! — крикнул Серёжа, разглядев в полумраке мужской силуэт.
— Спи, Лёва, — она встала и подошла к сыну. Мальчик тут же успокоенно лёг, положив ладошку под щёку.
Жилец пошёл не к двери, а к постели девочек.
— Здесь-то кто? — спросил, приостановившись и всматриваясь в темноту.
— Не буди, там дочери мои малые спят.
Луна вышла из-за облаков, осветила комнату.
— Тьфу ты, точно девчушки, — тихо засмеялся Лев. — Да так сладко в обнимку спят. А я ненароком решил: ты гонишь, так она пригреет.
Хозяйка тоже рассмеялась негромко. Прислушалась.
— Внизу вроде дверь открывают.
Действительно, вернулись жильцы. Кот первым взбежал наверх, ловко перепрыгнув через сломанную ступеньку, сказал вышедшему из комнаты хозяйки Льву: «Скорее иди, помоги разгрузить подводу. Ночью передадим всё Столяру».
Столяром звали опытного партийца Шамшина, вся семья которого активно работала в подполье группы.
— А пока надо спрятать на чердаке.
— А хозяйка? Она же…
— Она моя сестра.
— А не врёшь? — подозрительно спросил Лев. — Может, не сестра, а любовница? — В его голосе звякнули злые нотки ревности.
— Давай вниз. Надо вернуть затемно подводу.
Разгрузка заняла немного времени. В дом внесли обёрнутые тряпьём десять берданок, несколько трёхлинеек и двенадцать револьверов Смит-Вессон. Втащили всё на чердак, подняли доски: под ними открылось узкое пространство, пахнущее мышами, сложили туда оружие, закрыли проём и снова аккуратно уложили доски. Спустились. Тигроян и Гранитов закурили. Кот суетился с самоваром: хотелось чая — нужно было ехать возвращать верному человеку подводу.
— Охрану убрали? — спросил Лев, тоже закуривая. — Или только оглушили?
— Не угадал, — устало ответил Гранитов.
— Я не угадываю, а уточняю.
— Охраны не было вообще! — Тигроян захохотал. — Полиция полагала, что склад в полной безопасности на пяти замках. Кот хорошо в технических вопросах разбирается, не раз восстанавливал телеграфную связь Томска, он все замки ещё раньше изучил: все пять серьёзные, один — немецкий, с секретным кодом, открыть практически невозможно. Вот в полиции и решили, что на охрану денег тратить не стоит.
— Болваны, — усмехнулся Лев.
— И шум ломаемой стены околоточный проспал. Хотя мы работали тихо, как мыши. — Тигроян встал. — Пора.
— Жаль, меня не взяли.
— Ты же сам вызвался ждать связного.
— Да, помню, — Лев кисло улыбнулся. — Он должен был приехать ночным поездом. Не приехал.
Хозяйка, слышавшая разговор, подумала: а ведь врёт. Струхнул и решил остаться, вот и всё. Да ещё показалось, наверное, заманчивым, что соперник Гранитов будет отсутствовать. Она о затаённой страсти Тимофея давно догадалась. Он ей нравился больше Льва: крепкий, с горячей душой мужик, на такого можно опереться и греться возле него, точно у печки, когда рядом с ним стоишь, даже пол под ногами кажется тёплым. Тяжело всё-таки одиночке с детьми, ох, тяжело. Но открыто Гранитов чувств не проявлял, и это её нимало удивляло. Ведь она ему люба, так чего ж? Неужто женат? Или невеста где-то его ждёт? Да как-то не похоже. По виду, да и по характеру, однолюб он. А если вдовец? И хранит верность памяти покойной жены? Такой, если слово себе самому дал в горячке, ввек не нарушит. Оттого и Гранитов. Лев-то Бартов по характеру иной — как лунный свет изменчивый; добьётся ежели своего от бабы, глядишь — вскоре отвернётся.
Хозяйка пошла к себе, легла. Луна, недолго поиграв на лицах спящих детей, порисовав бледно-голубоватые квадраты на деревянных досках пола, скрылась в туче. Стало совсем темно — но сон чего-то медлил, и, ворочаясь в постели, женщина подумала: тоже осторожничает.
Тигроян и Кот спустились по лестнице, внизу остановились.
— Пожалуй, двоим сейчас ехать не стоит, — решил Тигроян. — Один верну подводу, ложись-ка спать, тебе же завтра снова в Томск.
Глава пятая. Прадед
Июнь 2024 года. Москва
Мишка Гаврилов, позиционирующий себя в соцсетях как фрилансер, что, в общем, соответствовало действительности, поскольку Мишка то занимался перепечаткой текстов для сайтов, то придумывал сценарий компьютерной игры и продавал его, то, опять же для очередного сайта, какое-то время писал короткие статьи как копирайтер, то пробовал вести блог. Как-то он даже помог разгрузить ящики с продуктами возле районного кафе, получив за это непрестижное действо мятые наличные и, что было более для него в тот безденежный период необходимо, — бесплатный обед от здоровенного угрюмого кавказца. Бифштекс, правда, бил в нос чесноком, явно намекая на несвежесть, — и практикующий третий месяц вегетарианство Мишка умял только картофель с солёным огурчиком, компенсируя нехватку серьёзных калорий четырьмя ломтями хлеба. Всё это шатание по жизни называлось у него поиском своей экзистенции и проходило на фоне вялого заочного обучения на истфаке гуманитарного университета. Жил он в московском спальном районе с матерью-библиотекаршей, женщиной замкнутой и тихой, отчего воспринимающей все выкрутасы сына как данность, без попытки что-то изменить или как-то на ход событий повлиять. Защищаясь от собственной психической хрупкости, она выработала принцип полного доверия течению жизни: как идёт, так и ладно. Интуитивно Мишка давно её понял, мысленно окрестил «даоской» и не сомневался, что только из-за робости она, привлекательная до сих пор, в личной жизни не словила шанс. Родитель муж. пола, Илья Гаврилов, одно время преуспевший в небольшом бизнесе, исчез сначала в садах Подмосковья, где весело проводил время с очередной опустошительницей его кошелька, а после, неожиданно оказавшись «на нулях», из райских земных кущ переселился в иные, и Мишке как-то не верилось, что в райские. Приятель отца, поставлявший в амурные кущи искательниц папиков, и отжал у стареющего ловеласа весь его бизнес. Ну, типа извини, так вышло. Когда отец умер, Мишка внезапно ощутил, что прочного пола у него под ногами нет. Мир будто перевернулся. День за днём клубились и кудрявились какие-то мелкие облачка, холодя щиколотки. И странным казалось Мишке, что не проваливается он в это бездонное небо, оказавшееся на месте дощечек недорогого ламината. Квартира в типовом доме, состоящая из трёх комнат, была обставлена скромно, поскольку почивший не жалел бабла только на разврат, как выразилась подружка Мишки, поступившая тоже типично: учуяв, что наследство приятелю не светит, она дематериализовалась из его жизни, послав эсэмэску «прости прощай смайлик машущая рука». В спальных районах всё типовое, зло подумал Мишка, и, разбив о кафель в ванной смартфон, решил начать жить тоже прямо с нуля. Мать, конечно, огорчилась, выбрасывая в мусор Мишкин убитый гаджет, но уже назавтра на Мишкином столе лежал другой смартфон, хоть и не дорогой, то бишь бюджетный, но зато — новый. И, хотя вместо пола по-прежнему клубились и холодили ступни плывущие облака, Мишка как-то успокоился. Ему нравился риск, — в ситуации полного отсутствия страховки можно было попытаться словить адреналиновый кайф.
В квартире проживала кроме Мишки и его матери Ани её бабушка, Мишкина прабабушка, Анастасия Дмитриевна Кугушева, получившая княжескую фамилию от первого мужа и не менявшая её, выйдя замуж вторично за художника-иллюстратора, давно ею забытого. От художника она родила дочь, погибшую тридцатилетней в аварии, оставив тоже дочь, второклассницу Аню, то есть будущую маму Мишки.
Прабабушка совсем не занимала Мишкины мысли. Живёт — и хорошо. И отлично, что не суёт нос в его дела. И приятно, что культурная — историк. У бросившей его подружки полуграмотная бабка выбросила все книги, и Мишка, как-то зайдя за приятельницей, спас от свалки четырёхтомник Пушкина.
Анастасия Дмитриевна предпочитала проводить время в своей комнате за чтением и компьютером — на удивление быстро она освоила поисковики интернета и с удовольствием переходила от ссылки к ссылке, порой помогая отыскать что-то нужное и Мишкиной матери. Крутая у тебя старуха, сказала как-то бывшая приятельница, моей мамашке полтинник, она ни в зуб ногой в компе — только почту смотрит, зато в салонах красоты зависает днями.
В общем-то, об исчезновении подружки и её семейства жалеть вряд ли стоило, как-то подумалось Мишке. Зря тогда грохнул смартфон.
Печатать Анастасия Дмитриевна умела с юности, поскольку первый её муж в давние годы советского энтузиазма прозябал вместе со своей княжеской фамилией в партийной районной газете и ленился сам набирать на старой «Москве» дежурные заметки о надоях и поощрении сельских передовиков. Да и сама Анастасия иногда публиковала в той же газете очерки по краеведению или о «людях культуры»: работниках клуба, участниках народного хора, самодеятельных стихотворцах. Вскоре её родственница, известный журналист, поспособствовала переходу ленивца Кугушева из районной газеты в городскую. Там-то он и нашёл своё счастье с секретаршей, освободив место для художника.
Анастасия Дмитриевна внезапно оказалась Мишке нужной, когда наткнулся он в интернете на короткие воспоминания одного сомнительного кадра — участника революционных событий 1905 года. Похоже было, что полупогасший краеведческий форум мало кто посещает: какие-то два-три вялых комментария болтались ещё с позапрошлого года. Мишка воспоминания не стал бы читать — революционная тема его совершенно не интересовала. Числясь который год на заочном, он так и не определился, какой период истории выбрать для глубокого погружения. Иногда ему казалось, что, пожалуй, стоит универ послать подальше и попробовать себя в живописи: способности деда внук унаследовал. Воспоминания на форуме прятались «под катом» — и открыл их Мишка чисто автоматически. Открыл и закрыть не смог: о своём участии в революционном движении начала ХХ века вспоминал полный Мишкин тёзка: Гаврилов Михаил Ильич.
В феврале 1905 г. мне исполнилось 17 лет. В Новониколаевск я приехал в сентябре того же года. Приехал из Томска, где работал телеграфистом. В Новониколаевске по решению томского комитета РСДРП стал работать слесарем в инструментальном цехе железнодорожных мастерских станции Обь. Жил в доме на Переселенческой улице. Хозяйкой квартиры, занимавшей весь второй этаж полукаменного дома, была моя родная старшая сестра Диева Александра Ильинична — вдова с тремя детьми: дочерьми Ириной и Стефанидой, сыном Сергеем. Средств она не имела, поэтому сама приготовляла различного рода пирожки, жарила кур и т.д., и с этими продуктами на лотке (корзинке) выходила на станцию Обь и продавала снедь пассажирам проходящих поездов.
Диева А.И. к революционному движению относилась очень благосклонно и оказывала революционерам большую помощь. Хранила литературу, прокламации, которые Обская группа РСДРП получала обычно из Томска, реже — из Барнаула. Предоставляла свою квартиру приезжавшим из Томска и других городов профессиональным революционерам. Через неё, благодаря её торговле у пассажирских поездов, отправлялись прокламации на близлежащие станции Чик, Чулым, Мошково и др. К Александре Ильиничне подходили заранее обусловленные лица, покупали пирожки и другую снедь, и она им передавала по паролю прокламации в готовых свёртках. Такой способ пересылки практиковался недолго, а затем был прекращён совсем, чтобы её не провалить и сохранить квартиру. Диева А.И. стала держать столовников…
Не дочитав до конца, Мишка скопировал текст. Прабабушка неплохо знала свою родословную и всё, что знала, записывала. Изучила Анастасия Дмитриевна истории предков своего мужа-художника, Мишкиного прадеда, и объединила родовые линии. Мишка понимал: она не хочет грузить правнука поучительными разговорами, отсылающими к «родовой чести», больше надеясь на его собственный интерес. И, действительно, иногда он в записи Анастасии Дмитриевны заглядывал. К началу ХХI века всех собранных Анастасией Дмитриевной в одном файле можно было отнести к разночинной интеллигенции: представлены были среди общей родни дореволюционные студенты, две бестужевки, врач, гимназические учителя. Были и потомственные священнослужители — в священники в конце XVII века подался сын таможенного ларёшного — служилого из «лучших людей». Один из Мишкиных пра-, управляющий заводом, породнился через замужество дочерей с представителями духовенства. Имелся обедневший дворянин с баронским титулом. Правда, внук барона угодил в политссыльные и в Иркутске благополучно женился на дочери скромного канцеляриста, — дворянство вернули, а титул затерялся на кандальных дорогах Сибири…
Иногда Мишка разглядывал альбом со старинными фотографиями. Женщины в модных шляпках, мужчины, подписавшие обратную сторону своих фотографий, кто — стихами, кто — крылатой латинской фразой, выглядели приятно и, признаться, льстили Мишкиному самолюбию. Он с грустной иронией называл себя отложенной жертвой революции 1917 года, используя баронский титул для поднятия собственного престижа, поскольку больше ему гордиться было нечем. Буржуазное обаяние почившего папаши осталось в прошлом, а вместо него зияло чистое пространство честной семейной бедности.
А тут какой-то мутный тип и тётка, торгующая у вокзала! Конечно, Гаврилов — фамилия не редкая — скорее всего, совпадение. И всё-таки…
Мишка осторожно приоткрыл дверь в комнату Анастасии Дмитриевны. Может быть, о родне со стороны Ильи Гаврилова, покойного отца правнука, она что-нибудь знает?
И в который раз удивился: прабабушка выглядит много моложе своих почтенных лет. Проходит каждый день пешком не меньше пяти километров!
— Конечно, о Гавриловых я кое-что знаю, — сказала она, откладывая книгу. — Когда Аня сообщила, что ждёт ребёнка, я имела беседу с Ильёй на тему его родословной, а после нашла подтверждающие факты в статьях и письмах: всю переписку Гавриловых Илья отдал мне. Движима я была не только любопытством и не только интересом к корням любого человека. Мне хотелось знать, какая родовая история достанется моему правнуку. Уверена была: родится мальчик.
— И какая же?
— Твой отец — третий, поздний ребёнок. Да и ты у Ильи — не ранний. Если исходить из средней нормы: одно поколение — это приблизительно двадцать пять лет, у тебя по мужской линии пропущено одно, а то и два поколения. Потому и деда, отца Ильи, ты не застал. По профессии он был инженер. Любил слегка выпить. И всю жизнь в дни юбилеев революции посещал торжественные собрания как сын старого большевика, портрет которого красовался в каком-то сибирском историческом музее. Такие собрания часто заканчивались банкетами.
— В музее? Ничего себе! А почему — сибирском?
— Прадед был уроженцем Пензенской губернии, а жил в Сибири, там и отмечен. Скорее всего, музей уже закрыли: время теперь не тех героев, всё мешающее идеологии денег, стирается или очерняется… Правда, и советская власть создавала свою мифологию, обрубая факты, мешающие нужной картине. И с музеем тоже самое. Твой прадед Гаврилов Михаил Ильич…
— Гаврилов Михаил Ильич? Мой полный тёзка?
— Выходит, так. Только он был не большевик, а меньшевик.
Глава шестая. Дознание
Декабря 3 дня 1903 года
Секретно
Опись
вещественным доказательствам, приложенным к настоящему дознанию
Название вещей и бумаг.
- Брошюра на 14 листах в синей обложке, сочинение Л.Н.Толстого под названием «Неужели так надо?» с послесловием.
- Прокламация Рос. Соц. дем. раб. партии «Ко всем работающим и служащим по найму в Сибири».
- Прокламация того же союза «Два злодейства: Златоустовская бойня и Кишинёвское избиение».
Рыдания Шурочки стали мучительной для Диева традицией: каждый вечер теперь, уложив детей, она выпивала вина и, взяв гитару, сначала пела негромко романсы, после заливалась слезами и, наконец, уткнувшись в мягкие диванные думочки, глухо рыдала. Её не пугало даже свое опухшее лицо в зеркале, казалось, наоборот, Шурочку радует, что наносит она урон своей красоте. Диев в первое время пытался её успокаивать, но утешительные слова звучали так робко, что приносили обратное: жена рыдала ещё отчаяннее.
Мишка жил у тётки Лебёдки, сестры Стефаниды Акинфиевны, пытавшейся всеми силами через мужа-протоиерея и его сына Никодима Антониевича добиться закрытия дела. Но пока никаких результатов от активности родни не было. Диеву и Шурочке обо всех неудачах рассказала сама тётка Лебёдка, давно смирившаяся с прозвищем, подаренным ей хулиганом-племянником. Она пришла как-то вечером, принесла собственной выпечки яблочную шарлотку и мармелад, от которого пришли в восторг детишки. Они прыгали и, словно ёлочные игрушки, повисали на руках полноватой гостьи. Шурочка злилась и твердила: глупости, ни за что дело не закроют, не о том думать надо, а о сохранении места на железной дороге. Вот где связи бы поискали.
— Полковника Ромашова в городе уважают, оттого никто помогать не станет, — вяло отмахивался Диев. — Кто захочет своим служебным местом рисковать? Ромашова трясёт от бешенства, когда он меня выспрашивает.
— И что ж ты, голубчик, ему говоришь?
— Говорю, Олимпиада Акинфиевна, что нашёл пакет на полу экипажа, кто-то выронил, а извозчик не углядел. — Диев всегда обращался к сестре жены своего дяди уважительно — в отличие от Мишки и Шурочки, — по имени-отчеству.
— Полковник не такой дурень, чтобы тебе верить, — раздражённо сказала Шурочка. — Доверчивого не поставили бы возглавлять жандармское управление.
— У него нет фактов, имеются лишь показания против меня извозчика Трофима.
— Каков мерзавец этот Трофим! — воскликнула Олимпиада Акинфиевна.
— Сотни таких, — вздохнул Диев, — за каждым углом.
— Ромашов недалеко от них ушёл! — Глаза Шурочки вспыхнули яростными огоньками. — Вся нынешняя власть такая.
— Ну, ты высоко замахнулась, — заметила Олимпиада Акинфиевна, — извозчик-то какая власть, тот же пролетарий, за коего вы так с твоим Мишуткой ратуете. Наш Антоний верно говорит: дай трофимам власть, нам всем тогда не жить.
— Нам не жить, если Алексея уволят, — вернулась к пугающей её теме Шурочка, — мы и кухарке задолжали… По миру пойдём с детьми.
— Может, не отправят документы в Управление дороги, — сказал Диев, — отдадут под надзор полиции, тем и отделаюсь.
Полковника Ромашова действительно трясло от бешенства, когда он читал противоправительственные прокламации, возмущавшие его до глубины души. Всех бы смутьянов перевешать, думал он, очистить от них Россию, ведь ведут страну к пропасти. Отставной титулярный советник Диев виделся ему то невинной жертвой собственной слабости, то представал коварным притворщиком. Разобравшись в деле, проведя три беседы с обвиняемым, Ромашов препроводил дело поручику Бахереву. Может, тому удастся выудить дополнительную информацию? Заговора и лиц, передавших брошюру и прокламации, полковнику выявить не удалось. Диев упорно утверждал, что нашёл пакет и, будучи в нетрезвом состоянии, бессознательно положил в карман, посчитав, что он оттуда и выпал. Так сильно был пьян, что ничего не соображал. Против этого полковнику Ромашову возразить было нечего: и точно так — извозчик Куликов доставил Диева, находящегося в положении риз. Правда, хитрый Трофим пытался навести следствие на брата супруги Диева, пятнадцатилетнего Михаила Гаврилова, но представить ничего доказательно не сумел. Ромашов на всякий случай приказал Бахереву, не внося в протокол, прощупать Диева на предмет юного родственника. Но и поручик прибавить нового к имеющимся показаниям Диева не смог — так и доложил Ромашову. Ничего особого не обнаружил он и в биографии самого Диева. Православный. Великоросс. Подданство Российское. 1855 года рождения. Отставной титулярный советник. Служит в конторе Движения Сибирской железной дороги. Постоянно проживает в Томске. Племянник уважаемого в городе протоиерея, сын его покойного брата, обер-офицера. Родители скончались в Мокшане Пензенской губернии. В оставшемся от них доме проживает теперь младший брат обвиняемого Александр Александров Диев, 43-х лет, учитель. Супруга Александра Ильинична Диева, 24-х лет, урождённая Гаврилова. Трое детей: 5-ти, 3-х и 1-го года.
Далее содержались сведения от Жандармского Управления: обвиняемый к дознаниям ранее не привлекался. Основания привлечения к настоящему дознанию: переписка, возбуждённая приставом IV участка города Томска и результат обыска. Время привлечения к дознанию: 15 октября 1903 года. Время и место обыска и ареста: 15 октября, в гор. Томске. Время первого допроса: 15 октября. При обыске обнаружены брошюра под названием «Неужели это так надо?» Л.Н.Толстого и две печатные прокламации противоправительственного содержания. Все сведения переданы в Департамент полиции Начальником Томского Губернского жандармского управления полковником Ромашовым. Согласно 2 п. 416 ст. Уст. Уг. Суд. Алексей Александров Диев отдан под особый надзор полиции по месту жительства в гор. Томске.
Именной список обвиняемого, составленный на основании
Циркуляра Департамента полиции 1885 года за № 1769
Диев Алексей Александров
Принятая мера пресечения: Согласно 2 п. 416 ст. Уст. Суд. Отдан под особый надзор полиции по месту жительства.
Место нахождения обвиняемого: Гор. Томск. Документы Диева препровождены в Управление Сибирской Железной дороги при отношении за № 4993.
Верно: Поручик Бахерев
Поручик, правда, не был уверен, что обвиняемый говорит правду, но решил сильно в дело не вникать: прокламации в последнее время появлялись чуть ли не на всех столбах, не станешь над каждой ломать голову. Да и Диев показался ему вполне приличным человеком, к тому же напомнил собственного покойного отца, тоже дальше титулярного советника не продвинувшегося. Пожалуй, стоит полюбопытствовать, решил поручик, что за крамолу сочинил граф Толстой, роман которого «Анна Каренина» Бахереву в деталях пересказала супруга, выпускница Иркутского Девичьего института, где получали образование благородные девицы Сибирского края и даже обучались дочери декабристов. Брошюру он открыл, пролистал, прочёл пару страниц, — и отложил: скучно! Понятно, что мир несправедлив испокон веков; понятно, что мужик беден, а граф и заводчик богаты, так к чему об этом писать? Какой толк? Никто никогда ничего не изменит. Тот, кто дорвался до власти, всегда будет стремиться богатеть, а буржуазно-купеческий элемент — сохранять и приумножать свою собственность. И всё это любыми путями, часто и низкими. Нравственный человек — нужен, он совместно с государем и церковью сохраняет общество от распада и озверения, но видимая власть не в его руках. Жена Бахерева, проводившая время с книгами, нашла как-то в одной из них фантастическую теорию индусов о том, что человек живёт несколько раз, душа его переходит из тела в тело, и в каждой следующей жизни он получает то, что заслужил в предыдущей. До этого с несколькими томскими дамами она крутила блюдце, вызывая на разговор умерших, однако, узнав о перевоплощениях, занятия спиритизмом прекратила, посчитав, что в потустороннем мире душ нет, а отвечают на вопросы дам крутящиеся рядом бесы. Поручик, чтобы не прослыть еретиком, об индусской теории распространяться не стал, поскольку она противоречила православию, но отметил для себя, что его такое объяснение существующей в мире несправедливости вполне устраивает. Бедняк в следующей жизни может стать богачом, вкусить все соблазны денег и роскоши, а затем, умерев и родившись снова, понести наказание за бессовестный грабёж народа, опять обратившись нищим. Чего граф негодует, — подумал с досадой, — писал бы свои романы, польза для общества от них поболе, а не прибавлял работы жандармской службе.
— Вы читали брошюру Толстого, найденную у вас при обыске? — спросил поручик обвиняемого, отнюдь не надеясь того поймать, — ведь, ежели проговорится «читал», значит, не нашёл в экипаже, — просто полюбопытствовал.
— Нет.
Диев сказал правду: он статью «Неужели это так надо?» не читал. И тут же подумал: стоило бы, наверное.
— Мне бы паспорт, — сказал просительным голосом, — без него жалованье не выдадут.
— Хорошо, — легко согласился Бахерев, убедившийся в честности Диева. — Напишу в Управление Железной дороги.
Секретно
Ноября 30 дня 1903 г. Гор. Томск
Препровождая при сем бессрочную паспортную книжицу за № 7 и квитанцию от 31 июля 1903 года за № 5 прошу распоряжения Управления выдать таковое владетелю. Отставному титулярному советнику Алексею Александрову Диеву под расписку, каковую приуготовить мне.
Верно: Поручик Бахерев
В Управление Сибирской железной дороги.
Паспорт Диеву выдали только через два месяца, в конце января. Правда, служащий едва не забыл про необходимость запрошенной поручиком расписки: в Управлении железной дороги горячо обсуждали начало войны с Японией. Большинство служащих было уверено в скорой русской победе.
Известие о войне встревожило Диева, но, выйдя на улицу, он тут же о японцах забыл, подумав о своём, личном: казалось бы, такая ерунда в кармане — серая книжица, а он снова ощущает себя человеком. Об увольнении разговора не было — может, обойдётся, мелькнула надежда. Даже окрепший зимний снег, утративший первоначальную белизну, несмотря на свою серость, грязные разводы и крапины, показался ему сейчас праздничным. Служащий догнал и вернул Диева. Пришлось сесть к столу и написать: 1904 года, января 29 дня паспортную книжку за № 71 с квитанцией за № 5 обратно получил, в чём и подписываюсь. Отставной Титулярный Советник Диев.
29 марта 1904 года поступило подтверждение из Управления Сибирской железной дороги.
Секретно
Начальнику Томского Губернского жандармского управления.
Вследствие отношения от 30 ноября 1903 года за № 4993 имею честь препроводить расписку отставного Титулярного Советника Алексея Александрова Диева в получении им письменного вида за № 71 с квитанцией за № 5.
Начальник дороги. Инженер Васильев
Начальник Службы движения Левшин
Глава седьмая. Телеграфист
Апрель 1904 года. Томск
В обязанности Мишки входила проверка телеграфных проводов и устранение неисправности прямо на месте обнаружения. Он легко, почти бегом, отмахивал больше двадцати километров в день и, возвращаясь на Юрточную гору в губернскую почтово-телеграфную контору, ещё и успевал помочь миловидной телеграфистке отбить или принять телеграмму. Почтовые работники, сплошь мужчины, приходили в соседнюю маленькую комнату, где располагался телеграф, поглазеть не на технику, уже им привычную, а на молодую женщину. Телеграфная связь между Томском и Европейской частью России протянута была давно, осенью 1863 года, а симпатичная телеграфистка на Томском телеграфе появилась совсем недавно. Среди почтовых служащих — женщин до сих пор не было.
Мишке нравилась работа. Он решил на следующий год поступать в Томское телеграфное училище. Нравилось ему и выступать перед публикой: говорил он живо, грамотно, — и на вечере в библиотеке Макушина с удовольствием рассказывал любознательным обывателям об изобретении телеграфа. Первую телеграмму на 100 метров передал российский учёный барон Павел Львович Шиллинг 21 октября 1832 года на сконструированном им самим электромагнитном телеграфном аппарате. Он же первым разработал проект подводной телеграфной линии между Петербургом и Кронштадтом. Опять же русский учёный Борис Семёнович Якоби создал пишущий телеграфный аппарат в 1839 году…
— Разумеется, европейцы с внедрением изобретений Россию обогнали. У нас очень медлительная исполнительная система, — Мишка незаметно перешёл на критику власти. — Чиновник тонет в бюрократическом крючкотворстве, монархия как государственный строй изжила себя…
— Да не такая уж медлительная, — подал реплику один из слушателей. — На днях первый таксофон поставили: кинул гривенник — и говори ровно три минуты.
Все засмеялись.
— Критиковать-то власть легко, трудно дело делать, — послышался голос из-за приоткрытой в помещение двери.
Мишка насторожился. Но — повезло: никто из слушателей на него не донёс.
Вечером у него было свидание с девушкой, Зоей Еремеевой, недавно окончившей гимназию и вдохновенно мечтающей «просвещать народ». Зоя однажды ловко наклеила на столб призывающую к революции листовку, переданную ей Мишкой. И, следя из-за угла соседнего дома, как жандарм сердито бумажку срывает, весело насмехалась над ним, высунув острый кончик розового язычка. Идея революции стала модой и распространялась в городе, точно инфлюэнца. Мишка Зое нравился тем, что вступил он в партию социал-демократов. Ему уже исполнилось шестнадцать, хотя по-прежнему он прибавлял себе год, а порой и два, для солидности. Зоя, считавшая себя «эмансипе», быстро перешла ту черту в отношениях, какую кандидат богословия законоучитель Епархиального училища Никодим Диев, духовник её матери — вдовы доктора Еремеева, — посчитал бы запретной. Зоя и крестик уже не носила, сердясь, что Мишка почему-то не выбрасывает свой.
Мишка сначала взлетал, разгорячённый девичьими поцелуями, а потом падал в какой-то долгий колодец, теряя память о происходящем, и, выбравшись снова на свет, с удивлением видел рядом с собой обнажённую девичью грудь. О помолвке речь, конечно, не шла. Вдова Еремеева метила выше: для единственной дочери она присмотрела выгодного жениха — брата жены жандармского поручика Бахерева. Поговаривали в Томске, что отец супруги поручика, состоявший во второй купеческой гильдии, владелец фабрики, двух пароходов и золотоносного прииска, отпишет любимому сыну увесистую долю наследства. Зоя читала стихи на одном из праздничных гимназических концертов в театре Королёва, — и оказавшийся среди зрителей сын второгильдейщика преподнёс ей цветок. Наверняка этот галантный жест и внушил вдове Еремеевой идею возможного удачного брака. Наследство маячило уже близко — больной купец второй год дышал на ладан, ученик покойного мужа Еремеевой доктор Залманов скорбно разводил руками: не встанет, состояние старого воротилы безнадёжно. Еремеева всеми силами пыталась как можно скорее оторвать Зою от нищего Мишки, о романе с которым Зоя, называя себя социалисткой, сообщила ей с гордостью.
Социал-демократ Мишка вряд ли сам ясно понимал причину того, что до сих пор носит православный крестик и втайне от всех иногда заходит в церковь. Многое совершалось только в дымке его души, не превращаясь в отчётливые мысли. Он жил, подчиняясь не рациональному плану, а интуиции, имеющей отношение к телесности только в случае опасности, а в обычное время привычно сигнализирующей о потребностях разума и чувств. Не простаивал на службах, лишь зажигал свечу и, глядя на колышущийся огонёк, исчезал из реальности, улавливая что-то инобытийное, чему не было в книге его сознания подходящих слов.
Весной умер протоиерей Антоний, отец епархиального законоучителя Никодима, духовника Еремеевой. Скончался старик не в Томске, а в своём сельском доме, приобретённом много лет назад по приезде из Пензы. Никодим сразу объявил, что всё оставшееся от отца готов отписать сестре Надежде, вечно мёрзнущей тридцатилетней девице, живущей то у матери, то у добродушной Олимпиады в доме на Садовой. Мишка считал Надежду скучной старой девой. Некрасивостью она походила на милую ему тётку Лебёдку, и это как-то мирило с присутствием Надежды в его жизни. Порой она казалась всего лишь тенью, утратившей чувства, а возможно, не обладавшей ими сразу: её боязливые движения стремились незаметно раствориться в пространстве дома, не нарушив его порядка, а пергаментный голос звучал так редко, точно она опасалась произнесённых слов. На замужество Надежды семейные, конечно, не надеялись.
— Смотреть мне на неё больно, — как-то сказала Стефанида Акинфиевна сестре. — Может, правда, всё оттого, что, как стала я вдовой, так и зрение начала терять.
— Чего ж ты, милая моя, страшишься в Наденьке увидеть? — ласково спросила Олимпиада. — Здоровьем её Бог не обидел, а то, что одна, так и я всю жизнь безмужняя.
— Страшусь увидеть, что моя оставшаяся жизнь коротка, а она — такая неприспособленная. Антоний мне снится, машет из небытия рукой и зовёт за собой.
— Душа его тоскует о тебе. Ты, Стефа, помолившись перед сном, попроси Господа помочь ему уйти от нашего земного мира в высшие сферы. И душе Антония будет помощь, и твои дни продлятся.
— Тётя Стефанида, — внезапно произнёс Мишка, до сих пор живущий у Олимпиады Акинфиевны, — вы ещё тридцать лет проживёте!
Он сам не знал, отчего у него вырвались эти слова, оказавшиеся вещими. Шурочка не раз замечала за Мишкой такую необычную особенность: предугадывать ход судеб, а иногда и предсказывать события. Всё это получалось у него совершенно случайно, точно шла какая-то телеграфная лента прямо через его подсознание — и на выходе отбивала телеграмму.
Пришедший запрос от Помощника инспектора 2-го участка пришлось Мишке читать вслух: вдова принесла письмо сестре. Несмотря на горе, терять приобретённое мужем Стефанида Акинфиевна всё-таки не хотела, думая о неопределённости дочниного будущего, и занялась документами. С домом всё было ясно, остальное вызывало вопросы. Инспектор запрашивал:
Прошу сообщить в самом непродолжительном времени следующие сведения об имуществе, оставшемся после смерти священника Антония Михайловича Диева, находящемся в селе Баланово Кривощёковской волости.
- В чём заключается недвижимое имущество, — если в земле, то, какое количество десятин удобной и неудобной, если усадебное место с постройками, — то какими, где таковые находятся (уезд, волость, селение).
- Не заложено ли это имущество в кредитном учреждении или частному лицу, где и кому именно, в какой сумме и по какому акту, а равно, во сколько учтено для залога.
- Застраховано ли и в какую сумму оценено при приёме на страх.
- Во сколько оценено имущество для изъятия земских сборов.
- Не обременено ли имущество ко времени перехода к наследникам недоимками: казённых, городских, земских и общественных сборов и в какой сумме по какому сбору.
- Как велика оценка по акту последнего приобретения.
— Я ничего об имуществе не знала, — прослушав, огорчённо сказала Стефанида Акинфиевна, — ни про залоги, ни про то, сколько каких десятин. Сызмальства в бумажках таких не понимаю. Отвращает моё сердце от канцелярщины.
— Надо ответить и написать, чтобы инспектор подал запрос в Волостное правление, — посоветовала Олимпиада, — там всё знают. Помню, Антоний как-то говорил, что земли много. Если Наденьке в сельском доме жить не захочется, можно будет продать.
— Да жаль продавать, — Стефанида Акинфиевна глянула на стоящую в дверях гостиной дочь. — Правда жаль, Надюша?
— Я мечтаю быть чем-то полезной людям, а не об усадьбе.
Слова обычно молчаливой девицы прозвучали так неожиданно, что все на миг застыли: Стефанида Акинфиевна — в кресле, сестра её — на гнутом стуле у покрытого кружевной скатертью стола. На нём стояли фарфоровые чашки и заманчивой горкой белело облитое сахарным сиропом печенье.
У Надежды есть мечта, поразился Мишка. И тут же мелькнула быстрая мыслишка: не приобщить ли её к работе партии? Пользу такой деятельности она точно сможет оказать. Впрочем… Он глянул на тётку Лебёдку, перевёл взгляд на всё так же стоящую в дверях Надежду. Нет, похожа-то она похожа на Олимпиаду Акинфиевну, а только если первую он мог представить даже на демонстрации с красным флагом, вторую… в лазарете. В лазарете? Почему?
— Слышу, кипит, почаёвничаем. — Тётка Лебёдка поднялась и пошла в кухню за самоваром.
Надежда молча села к столу. Надо же, снова глядя на неё, подумал Мишка, мечта у неё, видите ли, имеется. А вот с моей — о поступлении в телеграфное училище — придётся расстаться. На время? Или — навсегда?
Руководство томской группы РСДРП решило перебросить его в Новониколаевск в качестве организатора и связного. Придётся и литературу туда возить, — сказал Гаев, — у них пока нет своей типографии.
Уезжать из Томска Мишке не хотелось. Потяну время, решил он, может, кого другого для обчан найдут, а мне бы всё-таки в училище…
Глава восьмая. Брошюра
Май 1904 года. Томск
В апреле Шурочка родила четвёртого ребёнка, но девочка, названная Лизой, не прожила и пяти дней. Не успели даже окрестить. Диеву больно было смотреть на крохотное бездыханное тельце, — казалось, с младенцем умерло что-то и в нём самом — что-то с детства таящееся в глубине души и так и не проявившееся. Шурочка отреагировала на смерть новорождённой усилившейся раздражительностью. Она хлопала дверьми, нервно, рывками отодвигала от стола стулья и так резко забросила на шкаф гитару, что струны инструмента горестно откликнулись. Как-то Шурочка сказала Диеву:
— Дядя Антоний скончался, через месяц наша… Жди третьей смерти. Примета такая: двое третьего уведут.
Посмотрела сердито на Диева и добавила:
— Ты же теперь воробьишка-социалист, выходит, в приметы верить не должен.
— Какой я социалист, сама ведь знаешь. Сколько вместе живём, столько надо мной и насмешничаешь, — грустно сказал Диев. — Я ведь даже содержание прокламаций узнал только на допросе: полковник Ромашов не поленился зачитать. Там говорилось о жутком еврейском погроме в Кишинёве и какой-то бойне в Златоусте. Про Кишинёв писали в газете, а про Златоуст я до сих пор ничего не знаю. С Михаилом стараемся не видеться — спросить не у кого.
— Поинтересовался бы у родной жены.
— Ты знаешь? — удивился Диев.
— В Златоусте расстреляли больше шестидесяти рабочих по приказу уфимского генерал-губернатора Богдановича.
— За что?!
— Бедствующий пролетариат требовал справедливости. Всё как обычно.
— Всё ж таки обычно не расстреливают. Богданович должен предстать перед судом.
— Не пори чушь. — Диеву показалось, что Шурочка смотрит на него то ли с жалостью, то ли с презрением. — Царизм всегда оправдает своего верного слугу. Судила Богдановича организация партии эсеров и вынесла ему смертный приговор. Мишка сказал: Богданович уже в аду. Хотя я не верю ни в ад, ни в рай.
— Неужели Михаил… — у Диева похолодели ступни.
— Конечно, нет! Эсеры — другая партия. Расправилась их боевая дружина.
— Я не понимаю, кто из социалистов — кто.
— Может, это и к лучшему. — Шурочка улыбнулась: — И хорошо, что ты не заглянул в брошюру Толстого. Точно бы всё выболтал и угодил в тюрьму… Для серьёзного дела ты, мой пьющий воробьишка-муженёк, не годишься.
— Я только слегка иногда выпивающий, — обиделся Диев. — Пьющего бы на железной дороге не держали. Особенно теперь.
— Не сглазь! Мишка предупредил: ты висишь на волоске, потому должен быть очень осторожным. А он всё предугадывает. — Шурочка нахмурилась. — Отдала вот вчера долг хозяйке квартиры. А одежды себе не на что купить. Всё стало мало, еле влезаю в блузку и в юбку.
За последние два года Шурочка раздалась, бёдра её, и раньше округлые, теперь вставали под платьем двумя колышущимися при ходьбе холмами, лицо утратило девичьи штрихи карандашного наброска и обрело во всей полноте красок и линий женскую зрелость. Собственная щуплость на фоне рубенсовой роскоши супруги сейчас вызвала у Диева грусть и неожиданно оживила хрупкий облик его пензенской первой любви, давно сокрытой от памяти сердца снежным покровом томских зим. Там остался светлый мой путь, с сожалением подумал Диев, а здесь… После страшного известия о расстреле рабочих и не менее страшного — о самосуде эсеров-террористов над Богдановичем, Шурочка и её брат показались ему причастными к той тёмной стороне мира, с которой звучали кровавые выстрелы.
— Вы с Мишкой — чернокнижники какие-то, — произнёс Диев, не выбравшись из собственных мрачных мыслей. — А я, глупец, попал к вам в сеть.
Он ждал, что Шурочка ответит обидной репликой: да, глупец, потому и угодил в плен любви, — но она промолчала. И её молчание насторожило: а если он угадал верно, и Гавриловы — порода чёрных колдунов, намеренно прилипших к верующим в Бога Диевым, дабы не сохранилась их чистая православная вера в следующих поколениях? Дьявольский замысел? Или… или от пережитого у Диева ум за разум заходит? В Мокшане по соседству жила неприятная семья, бездетные муж и жена, отец Диева перед смертью жаловался, мол, они и навели на него неизлечимую хворобу за то, что не уступил им части своей земли, прилегающей к дому. Тогда Диев посчитал слова отца болезненным бредом, почему же сейчас сам начал подозревать подобное?
…Идя с поминок по Воскресенской с двоюродным братом Никодимом — прошло сорок дней с ухода протоиерея Антония, — Диев попытался разрешить возникшие сомнения, подумав: Никодим после Казанской духовной академии много образованнее меня, потому про чёрную сторону мира должен знать нечто конкретное.
— Всё на самом деле просто, — ответил Никодим, откидывая ладонью со лба кудрявую прядь. — Свет там, где прощение и любовь. Тьма там, где вражда и ненависть.
Диев утаил, что почему-то стал подозревать в служении тьме жену и её брата.
— А Толстой, — спросил осторожно, — разве не сеет вражду? Почему он выступил против церкви? Об этом писали газеты.
— Думаю, ему не даёт покоя не сама церковь, а слава отца Иоанна Кронштадтского.
— Но это же мелко.
— Мелко было бы, коли Толстой воевал бы с самим отцом Иоанном, а он как человек-гигант расширил предмет борьбы до масштаба всей церкви. И кое-какие недостатки указал верно. Все пороки общества и к нам проникли. Но им противопоставлено многовековое искреннее служение честных и верующих священников.
— Жена считает, что сами церковные службы устарели. Ведь любая форма со временем коснеет или ветшает, разве не так?
Никодим не стал углублять тему и касаться взглядов Шурочки. Только заметил:
— В застывшей форме служб — символически выражена вечность.
Простившись с Никодимом, Диев поплёлся домой. Видеть ни жену, ни детей не хотелось. Для малышни не было гостинцев, обычно посылаемых Стефанидой Акинфиевной или её сестрой, добрейшей Олимпиадой. С поминок гостинцы не отправляют.
Внезапно Диева догнал Мишка, он забегал на Воскресенскую, но, перехватив пару блинов, мгновенно исчез.
— Вы как? — спросил, приостановившись. Шелестела еле слышно молодая листва, маняще пахло первыми цветами. Служителей порядка вблизи не было. — Пришли в себя?
— Я из себя и не выходил, — неумело пошутил Диев.
— Это вам так казалось. Со стороны виднее.
Диев не возразил. Что спорить?
— Дознание не закрыли? Всё ещё мучают?
— Пока не закрыли. — Диеву вдруг стало обидно, что он так и не прочитал статью Толстого, из-за которой перенёс столько унижений: донос кучера, допросы, обыск.
— Мне бы хотелось ознакомиться с брошюркой «Неужели это так надо?» — Он, постарался придать подрагивающему голосу весомость.
— Хотите узнать, за что страдали?
В который раз Диева поразила Мишкина проницательность.
— Да хотя бы и так.
— Передам через тётку Лебёдку.
Через пару дней брошюру, опасаясь полиции, Диев уже нёс домой. Он намеренно шёл неторопливо, изображая полное спокойствие, хотя чувствовал себя не человеком, а зайцем, обложенным охотниками. Видимо, дух Толстого мне помогал, думал вечером, собираясь читать статью, желает, видимо, граф, чтобы отставной титулярный советник Диев с его рассуждениями тоже ознакомился. И опять собственные мысли показались Диеву странными. То родная жена предстаёт чернокнижницей, то начинаю верить в помощь духа. Нет, необходимо срочно вернуть трезвость своему загнанному бедами разуму.
Начало статьи Толстого Диев прочитал поздно вечером, когда Шурочка и дети уснули. Жена часто теперь засыпала, обняв не мужа, а младшую дочку Ирочку, слабенькую здоровьем.
Стоит среди полей обнесённый стеной чугунолитейный завод с непрестанно дымящимися огромными трубами, с гремящими цепями, домнами, с подъездной железной дорогой и раскинутыми домиками заведующих и рабочих. На заводе этом и в шахтах его, как муравьи, копаются рабочие люди: одни на 100 аршин под землёю в тёмных, узких, душных, сырых, постоянно угрожающих смертью проходах с утра до ночи, или с ночи до утра, выбивают руду. Другие в темноте, согнувшись, подвозят эту руду или глину к дудке и везут назад пустые вагончики, и опять наполняют их, и так работают по 12, 14 часов в день всю неделю…
Всё так и есть, подумал Диев. Правду граф пишет. В Томской либеральной газете «Сибирская жизнь», основанной старшим братом городского головы Макушина, тоже признавали, что заводчане упорно требуют восьмичасового рабочего дня. Поговаривали, что автора заметки потом наказали.
…Другие же мужики тут же недалеко от завода сидят на шоссейной дороге, пригородив себе из рогожки защиту, и бьют шоссейный камень. Ноги у этих людей избиты, руки в мозолях, всё тело грязно, и не только лицо, волосы и борода, но и лёгкие их пропитаны известковой пылью.
Видел Диев таких мужиков. И граф, оказывается, видел: зоркие, однако, у него глаза, высоко сидит в своём имении да глядит далеко.
Стороной же от шоссе едут два верховых: мужчина на английском жеребце и дама на иноходце. Не говоря о цене лошадей и сёдел, одна чёрная шляпа с лиловым стоит два месяца работы каменобойцев, а за стик-хлыст, модный английский, заплачено столько, сколько получит в неделю подземной работы тот малый, который идёт довольный тем, что нанялся в шахты…
Диев встал, походил по комнате, снова лёг. И его собственный заработок не позволил бы приобрести для Шурочки такую шляпку… Купить-то, может, и купил бы, да только ни на еду, ни на что другое денег бы не осталось… Значит, статейку-то запретили за правду, вот оно что. Он положил брошюру под подушку и задремал.
Разбудили его сильные удары по ногам и крик. Разъярённая Шурочка, сбросив с него одеяло, не сидела, а стояла рядом в кровати. Белая сорочка, задравшись, открыла полное её бедро, казавшееся не частью женского тела, а движущейся рукоятью работающего молота. Избивая мужа, Шурочка кричала:
— Старый болван! Что я нашла у тебя под подушкой! Ты решил нас в тюрьму посадить! Детей сиротами оставить!
Шурочка собирала и бросала в мужа все бранные слова, какие знала. Диев, отбиваясь от молотящей его жены, дрожащим голосом проговорил тихо:
— Такую же брошюру ты сама прятала у нас в доме. Из-за неё-то всё и случилось.
Шурочка устало упала на кровать, выдохнула:
— Сейчас же пойди и сожги!
Глава девятая. Паспорта
Июль 1905 года. Новониколаевск
— Почём пирожки?
Она сразу узнала Лебедева, несмотря на изменение его облика: теперь его лицо завершала короткая интеллигентская бородка, ностальгически откликнувшаяся в душе торговки острым воспоминанием о той томской среде, из которой она выпала потерянным с пальца обручальным кольцом.
Громко назвав цену, шепнула:
— Похоже, среди моих провокатора нет.
— Устройте-ка сегодня семейный праздник.
Купив все пирожки, Лебедев направился к палатке с квасом. Шёл он быстро, но что-то неровное было в его походке, точно, пройдя два-три шага по мостовой, наступает он то одной, то другой ногой в углубление из-под выщербленного булыжника. Ей вспомнились слова Кота о Лебедеве: «Фанатик. Таких белый свет долго не держит».
Вместе с пирожками ушло из корзинки тепло, и почему-то торговке, несмотря на летний день, стало холодно. Слова про «семейный праздник» не напугали её — она от природы была совсем не из пугливых, — однако, насторожили. Значит, несколько человек из группы соберутся у её постояльцев. Подумала: может, не верит, что нет предателя среди жильцов, решил прислать проверяющего? Да разве прошла бы так успешно операция с оружием со склада полиции, коли затаился бы в доме доносчик? Давно бы нагрянули с обыском. Было дело, сначала она Льва подозревала — с чего это открутился он так ловко от нападения на склад, сославшись на мифического связного из Томска? Да и характер у Льва не открытый, извилистый, с прячущимися за тенью узкими переходами от одного чувства к другому: не угадаешь сразу, чего от него ждать. Вскоре подозрения сами отпали, ведь никого из жильцов не тронули, и она отмела дурные мысли о Льве, как со двора палую листву. Даже то, что Лев отказался от револьвера, сославшись на ненужность оружия оратору, восприняла как решение правильное.
— Если на митинге в депо меня арестуют, — объяснил Лев, — помусолят в полиции, но отпустят быстро, а вот с револьвером в кармане можно и по этапу пойти. Томский комитет оружия вообще не имеет, похоже, у социал-демократов и эсеров там никакой дружины нет.
Когда Кот представил Льву, а потом и Гранитову с Тигрояном хозяйку дома как свою сестру, её опасаться перестали — крамольные разговоры подпольщики теперь вели открыто.
Револьверы Смит-Вессон, которые из-за тяжести тут же прозвали Смит Весит, взяли себе Тигроян и Гранитов, оставшиеся десять передали дружинникам других «десяток». Берданки и винтовки так пока и лежали под тряпьём и досками на чердаке.
Поздно вечером на Переселенческую пришёл сам Лебедев. Хозяйка уже знала, он состоит в руководстве Обской группы. Да пришёл не один — с темнокосой круглолицей девушкой. Оказалось, только что женился на сестре швеи, тоже «сортировщице». Выходит, по любви взял, подумала хозяйка, а ведь дворянин… И опять зазвучала струна памяти: так ли она сама жила в Томске? Могла ли предположить, что придётся торговать на улице?
Закипел самовар, на столе появились купленные Лебедевым пирожки, бутерброды с колбасой, домашнее варенье, а ещё привезённое Котом облитое белым сахарным кремом печенье — любимое лакомство маленького Серёжи.
Привёз Кот и антивоенные листовки Томского комитета РСДРП:
Назад, солдаты! Назад, братья! Не надо войны, её придумал царь. Пока царь над нами, до тех пор и горе с нами. Долой царскую власть, долой монархию!
— Позорная война на руку нам, революционерам, — заговорил Лебедев, отодвигая стакан с недопитым чаем. — В «Искре» об этом писали со всей убеждённостью. Начальник департамента полиции Плеве считал, что маленькая победоносная война положит конец революционным настроениям в стране, но просчитался. Ни маленькой, ни победоносной не вышло. Японцы оказались хитрее. И протесты по всей России только усилились. В июле прошлого года Плеве убит эсером.
— За что конкретно? — спросил Тигроян.
— Монархист! К тому же, по слухам, не осудил Кишинёвского погрома — мы должны постоянно помнить об этом чёрном событии и не допустить повторения в Сибири.
— В Сибири — как в Америке, — сказал Тигроян, тряхнув шапкой кудрявых волос. — Там все американцы, здесь — сибиряки. К примеру, я — по матери наполовину русский, наполовину бурят, а по отцу — еврей, он был сослан с Волыни.
— Запомните: вопросы о национальности противоречат объединяющей революционной идее, — Лебедев недовольно нахмурился.
— Политический? — поинтересовался у Тигрояна Лев.
— Шёл по уголовному. Потрошили одного купца, да полиция нащупала след, — Тигроян не смутился, открыв пятно на биографии отца: а чего смущаться? Разве они не тем же занимались, грабя склад полиции?
— Что купцы, что буржуи — враги народа, — сказал угрюмо сидящий в стороне от стола Гранитов, отказавшийся от чая. — Однако искоренять зло следует революционными проверенными методами.
— А я сын политического, — сказал Лев. — Причём русского священника. Чёрт его дёрнул зачитать вместо проповеди прокламацию. Это я, идиот, листовку ему передал. Мать чуть с ума не сошла из-за его ареста… Мне светила по наследству духовная карьера, но я уклонился и поступил в Политехнический. А в Томске меня втянули в партию, особых усилий не потребовалось — захотелось мне самому чего-то возвышенного, какой-то захватывающей мозг и сердце высокой цели. А я втянул Гаева.
— Он теперь член комитета, — подал реплику Кот.
— Отец жив? — спросил Лебедев. — Если жив, может быть нам полезен.
— Он в Иркутской губернии. Без права служения. — Лев бросил быстрый взгляд на вошедшую в комнату хозяйку. И мгновенная нить искр пробежала от него к ней.
— Томские социал-демократы выдвигают идею проведения всеобщей октябрьской политической стачки по всей линии Транссибирской магистрали, — снова заговорил Лебедев. — Руководители местного комитета открыто призывают к вооружённой демонстрации и забастовке. На собрании они приняли резолюцию, в которой ставят цель — уничтожение царского самодержавия посредством восстания народа и последующего созыва Учредительного собрания. Предлагаю Обской группе поддержать призыв томских товарищей к всеобщей политической стачке по линии Сибирской железной дороги.
— Поддержим, — сказал Гранитов.
— Особо важная тема — солдаты. Необходимо солдатам новониколаевского гарнизона рекомендовать в день стачки тоже выходить на улицу. Нужно приготовить красные флаги и крупно написанные лозунги: «Долой войну!», «Долой царскую монархию!», «Да здравствует всеобщая стачка по линии Сибирской дороги!», «Да здравствует революция по всей России!».
— Флаги есть, один с надписью «Долой самодержавие», а другой как раз с призывом «Прекратим войну!». Первомайская демонстрация получилась сильной. Многие рабочие из депо выступили вместе с нами, — Гранитов помял двумя пальцами с квадратными чёрными ногтям белую папиросу, чиркнул спичкой, закурил.
— Обошлось без жертв? — спросил Лебедев. — Подробностей не знаю, поскольку отсутствовал в майские дни, был в Красноярске.
— Наряд казаков, как всегда, разгонял толпу, но ни погибших, ни раненых не было. — Лев тоже закурил. — Думаю, без жертв благодаря тому, что запретил штаб Шамшиных брать с собой оружие. Человек пятнадцать арестовали, а к утру всех выпустили… На мой взгляд, не менее важным было недавнее открытое общее собрание рабочих в железнодорожном клубе. Михаил Кот выступил с зажигательной речью, разъяснил слушателям, в чём смысл демонстраций и стачек. Убедил народ. Ему долго аплодировали.
— Товарищ Лев прав. Мне рассказывали, что вы очень хорошо говорите, — включилась в разговор жена Лебедева, с улыбкой глядя на молодого черноволосого подпольщика. — У Шамшиных хвалили вас.
— Итогом вечера стало большее доверие к нам, — улыбнувшись, сказал польщённый Кот, опустошая фарфоровую розетку с вареньем. И тут же поймал строгий взгляд Лебедева, положившего руку на плечо жены.
— Доверие доверием, а приглядываться ко всем новым членам группы нужно особо внимательно: чем сильнее мы воздействуем на пролетариат, тем больше не нравимся охранке, а значит, нужно ожидать внедрения провокаторов.
— Товарищ Гранитов говорит верно, нам особо доверчивыми быть опасно. — Лебедев встал из-за стола и прошёлся по комнате.
— Варенье какое вкусное, — улыбнувшись, сказал Лев, — ещё бы самоварчик! Да хозяйку будить жалко. Она устала, бедная…
— Я к вам пришёл не чаи гонять, — Лебедев исподлобья оглядел всех. — Вы знаете, что я крайне против грабежей. Мы не бандиты. Народ должен понимать, что дело революции, наше дело, — светлое и чистое, и не смешивать идею свержения царизма с каким-нибудь нападением на банк.
— Если откровенно, мне тоже экспроприации претят, — признался Лев. — Хотя чистенькими нам не остаться, видит Бог.
— А где средства брать? Или револьверы? — спросил Гранитов.
— Нужно искать поддержку среди капиталистов, — сказал Тигроян.
— Кто же будет рубить сук, на котором сидит? — Кот засмеялся и взял кусочек сахарного печенья.
— Есть и такие, — сказал Лебедев.
— Самоубийцы, — покачал головой Лев.
— Поповский сын никак им сочувствует? — интонация, с какой Гранитов задал вопрос, не оставляла сомнений: Гранитов духовенство ненавидит. Впрочем, и Лебедев, наверное, способен вызвать у него неприязнь своим интеллигентским обликом и грамотной речью.
— Продолжим о главном. — Лебедев поднял руку, и все замолчали. — Так вот о чём я. Дружинники другой «десятки» совершили тоже набег на полицию. Их не деньги и не оружие интересовали, а паспортные бланки. Из полицейского управления удалось похитить большое количество чистых бланков, никто там не хватился, поскольку царит неразбериха, стопок сотни… Ваша задача организовать подпольный паспортный отдел и с помощью поддельных паспортов освобождать солдат от военной службы. За освобождение любой здравомыслящий рядовой охотно отдаст своё оружие. Через станцию Обь идут военные эшелоны, часто они вынуждены из-за перегрузки железной дороги стоять здесь двое-трое суток. В это время вы должны развернуть паспортное дело.
— Хорошо бы ещё пресечь незаконную продажу солдатам спиртных напитков, — добавил Лев. — Грех спаивать народ.
— Подвыпивший легче согласится взять поддельный паспорт, — Гранитов бросил в пепельницу окурок. — В деревнях бабы, чтобы от мужика помощи добиться, всегда его подпаивают. Народ ведь далеко не прост, спасавшие его народники ничего в нём не понимали. Когда придёт он к власти, барскую культуру вырежет под самый корешок вместе со всеми спасителями. И правильно сделает!
— Не прост-то, не прост, — Лебедев сморщил крупный нос, и лицо его приняло брезгливое выражение, — да болтлив. Пьяный — конспирации враг.
Глава десятая. Зоя
Май 1904 года. Томск
Вдова Еремеева билась в истерике. Возле неё сидел молодой врач Борис Евсеевич Залманов, голубоглазый полноватый шатен в очках. Будучи студентом, состоял он фельдшером при покойном докторе Еремееве.
Залманов молча смотрел на мечущуюся по комнате вдову, про себя рассуждая, что ливень женских чувств умнее переждать.
— Она вступила в их поганую партию! — кричала Еремеева, обливаясь слезами. — И в первый же день попалась полиции! Это же катастрофа! Позор! Гибель всех моих надежд! Мы были приглашены на именины к брату супруги поручика Бахерева, а Зое вручили назавтра… как это… повестку… на допрос! И мерзкая бумага подписана как раз поручиком Бахеревым! Мне остаётся только умереть от позора!
Пожалуй, вдова в самом деле скончается прямо сейчас, с иронией подумал Залманов, признайся я ей, что состою в томской организации РСДРП и к тому же являюсь кандидатом в члены руководящего комитета.
— Вы должны мне помочь ради памяти моего супруга! Нужно вырвать Зою из клещей этой гнусной организации! Партия называет себя пролетарской, моей девочке там не место!
Пожалуй, ливень стихает, мысленно отметил Залманов. Он поправил круглые очки, постоянно съезжавшие с переносицы, и сказал:
— Многоуважаемая Аполлинария Андреевна, я сделаю всё, что смогу, для вашей Зои. Мне нужно поговорить с ней лично, желательно, чтобы вы отсутствовали, иначе она не раскроется передо мной и не поверит моим увещеваниям. Хорошо бы устроить нашу встречу завтра вечером, после её допроса в полиции. Зоя будет, конечно, растеряна, возможно, испугана, и легче будет внушить ей верное направление мыслей.
— Понимаю, Борис Евсеевич, — вдова упала в кресло, отчего сиденье жалобно пискнуло, словно в его цветочках таилась мышь. — Я всё сделаю, как вы просите. Приходите завтра часам к восьми вечера. Я навещу родственницу, а горничную Дусю, она у нас пятый год, чудесная и покладистая девушка, наполовину казашка, заранее отпущу, пусть отдохнёт.
— Вы уверены, что Зоя останется дома?
— Уверена. У её кавалера то ли перелом, то ли вывих ноги. Зоя сама мне об этом сказала. Третий день об этом паршивом Мишке Гаврилове тоскует, я всё замечаю, что с моей девочкой происходит. Он-то её и заразил вирусом революции.
— А не отправится ли Зоя его навещать как раз после допроса?
— Он живёт где-то у своей тётки, родственницы покойного протоиерея Антония Диева. Его сын, отец Никодим, мой духовник, — Еремеева снова заплакала. — Мишка только записочки шлёт Зое, но не зовёт. Возможно, таится от родни, что член вредоносной партии и девушку туда вовлёк. Такие приличные люди, а он…
— Я слышал краем уха, что Никодим Диев состоит в недавно возникшем Русском кружке, — осторожно заметил Залманов, поправляя сползшие с переносицы очки.
— Вы его, наверное, спутали с иереем Никифором, настоятелем Свято-Троицкой церкви.
— Может быть. — Залманов поднялся, посчитав, что пора завершать благотворительный визит — дань памяти доктору Еремееву. — Мне пора.
— Значит, завтра вечером вы придёте?
— Конечно.
— Я надеюсь, Борис Евсеич, только на вас!
— Что ж ваш духовник не повлиял на этого… на Михаила Гаврилова? — спросил Залманов и торопливо покинул гостиную.
Он потрепал по щеке сочную горничную Дусю, открывавшую ему входную дверь и сверкнувшую игриво белыми зубками. Дуся помнила отдающие болотной тиной поцелуи старого доктора Еремеева и считала добрую барыню глупой, прощавшей измены мужу, думающей только о дочери. Получая жалованье, Дуся, сладко улыбаясь, произносила пару дежурных благодарных слов, а мысленно желала: «Сдохни!» — мечтая, что после смерти барыни сможет тихохонько кое-что из оставшегося от неё прихватить, шальная Зойка и не заметит. Уж больно мне их шубки нравятся, признавалась себе горничная, помрёт Аполлинария, надо будет успеть забрать. Сходила Дуся как-то к цыганке и оговорила Еремееву: жадная да злая. Цыганка пообещала «сделать ей на смерть». Дуся заплатила серебряной ложечкой: собирая кухонный мусор — ей пришлось теперь и кухарить, поскольку вдова стала ограниченной в средствах и оставила из прислуги одну Дусю, — сбрасывала в него очередную серебряную ложечку, вроде как по рассеянности, а потом незаметно вынимала и припрятывала. Еремеева ничего не замечала. Помогая застегнуть пуговицы на спине нового платья Зое, Дуся нахваливала её красоту, хотя, обсуждая хозяйскую дочку со знакомой прислугой из других домов, иначе чем худой оглоблей Зою не звала. Голубоглазый доктор Дусе понравился. У этого поцелуи, наверно, не тиной пахнут, а дорогим вином.
— Дуся! — крикнула Еремеева. — Если принесут Зое записку, не отдавай ей, отдай мне прямо в руки!
Не в ноги же отдавать, хмыкнула горничная. И тут же ответила:
— Как прикажете!
Однако записок больше не приносили. Разомлевший от покоя Мишка валялся на диване у тётки Лебёдки, радуясь невольному отдыху от работы и вкусной еде. Суетливая Олимпиада пекла, варила, жарила, — только чтобы её дорогой Мишута был доволен. Отдыхал он и от затянувшегося романа с Зоей. Её партийный пафос, сразу откликнувшийся первым арестом, отдавал театральщиной. Он и сам был не чужд актёрства, пересмотрел все спектакли театра Королёва, но отражение собственной способности к мимикрии в Зое ему не нравилось, к тому же у неё получалось всё как-то неестественно, слишком демонстративно, без той внутренней затаённости, какая и выказывает в актёре настоящий талант. Нет, идти в артисты Мишка не хотел, слышал, как заезжий режиссёр орал на свою труппу. К тому же ему нравился телеграф: интересно, современно, живо, — как работника Мишку ценили. Ему удалось открутиться от отправки в Новониколаевск: сослался на семейные проблемы. Правда, Гаев выговорил ему, что у большевика семья на последнем месте, а на первом — революционная борьба. Но устным выговором и ограничился.
— Поедешь всё равно, позже, — сказал спокойно. — Вынесу на комитет решение, что отправляем в город на Оби вместо тебя другого. Думаю, ни Броннер, ни Преловский, ни другие комитетчики против не будут. Всё ж таки сами предложили и утвердили мою кандидатуру.
— Вы бы провели с Зоей Еремеевой беседу, — попросил Мишка, — поучили конспирации. В группу-то вы её взяли, а с партийной дисциплиной не ознакомили.
— Принял к сведению. — Гаев кивнул.
Вечером Зоя, наслаждаясь тишиной опустевшего дома, лежала на постели, листая роман Евгении Тур — любимой писательницы матери. Допрос в участке восприняла она как приключение: ей даже понравилось внимание, с каким её расспрашивал усатый поручик Бахерев. Иногда, оторвавшись от очередной страницы, она вставала, шла к трюмо и вглядывалась в своё отражение. Можно ли её назвать красивой? Грудь маловата, ключицы остры, правда, шея длинная, ровная… Голова небольшая, нос с лёгкой горбинкой, совсем незаметной… Подбородок тоже небольшой, изящно очерченный… Пухлые губы, их бы сделать чуть поменьше и поуже…
На дверной звонок она сначала выходить не хотела. Если бы Мишка! Вот бы сладко провели время в пустой квартире. Наверное, Дуська вернулась. И чего фефёле не отдыхается?
Всё-таки пересилила нежелание — открыла. Вошёл, не ожидая приглашения, доктор Борис Евсеевич Залманов. Зоя знала его: папин ученик.
— Чаю не предложите? — спросил, снимая пальто. — Май у нас в Сибири порой внезапным снежком порадует. Замёрз немного. Ваша матушка дома? Она изволила просить её проконсультировать.
— Вы зря сняли пальто, маман отсутствует, а я на здоровье не жалуюсь. — Отражательная по натуре Зоя и сейчас всего лишь отражала своим невежливым обращением бесцеремонность гостя.
— Мне придётся её подождать, — он прошёл в гостиную и уселся к столу. — Всё ж таки не откажите приказать подать чашку горячего чая.
— Горничная тоже отсутствует.
— Тогда я сам пройду в кухню и поставлю самовар. Может, и вы со мной попьёте чайку? Я обязан дождаться вашу маман.
— Дожидайтесь! — Зоя, не глядя на гостя, вышла из гостиной и, улёгшись на кровать в своей комнате, снова вернулась к чтению, ловя гудение закипевшего в кухне самовара, после глухой звук отодвигаемого стула, затем — звякнувшей ложки о фарфоровый край чашки. Какой наглец он, однако. Впрочем, возможно, он дал слово матери, потому и считает себя обязанным сидеть ждать.
Залманов вошёл в её комнату неожиданно, присел на кровать, провёл горячей ладонью по узкой щиколотке, выглянувшей мордочкой горностая из-под шёлкового зелёного подола домашнего платья.
— Я буду кричать! — сказала Зоя гневно, глядя в круглые очки Залманова.
В романе, который она читала, была сходная сцена, и героиня произнесла те же самые слова: «Я буду кричать».
— Помилуйте мои уши, — он засмеялся. — Социал-демократки кричать не должны.
— Что вам нужно? Вы теперь шпик?
— Я теперь твой любовник, детка.
Залманов всем телом навалился на неё, обхватил руками и впился в губы долгим острым поцелуем. Она задыхалась, у него упали на пол сначала очки, потом кожаные осенние туфли, он с силой прижал её худое тело к постели, она ослабла — и не смогла сопротивляться. Когда он получил то, чего желал, прошептала: «Уйдите…»
— Уйду, — сказал он, застёгиваясь. — Но запомни, детка, если мы тебя увидим с твоим Мишкой, ни тебе, ни ему не жить. А матери скажешь, что я провёл с тобой беседу.
Через три с половиной месяца забеременевшая Зоя вышла замуж за Бориса Евсеевича Залманова. Правда, ходили слухи, вызывая тревогу у вдовы Еремеевой, что у доктора имеются жена и дети где-то под Гомелем, родом-то он оттуда, женился в семнадцать лет, а потом сбежал счастья искать в Сибирь, но в Томске его и Зою обвенчали по православному обряду, и это вдову Еремееву успокоило. Она не знала, что у зятя уже есть партийный псевдоним Евсеев.
О РСДРП и он, и Зоя теперь молчали.
Глава одиннадцатая. Окончание дознания
Секретно
Начальнику Томского Губернского Жандармского Управления
Г.Томск
В дополнения донесения лит. А за № 4162
На основании Циркуляра от 5 сентября 1890 года за № 2763 при сем имею честь представить в Департамент полиции протокол примет и 10 фотографических карточек на привлечённого при вверенном мне Управлении к дознанию в качестве обвиняемого в преступлении, предусмотренном 252 ст. Ул. О Нак. Алексея Александрова Диева.
Верно: поручик Бахерев
В Департамент полиции
Брошюру Толстого Диев не сжёг. Так же, как в прошлый раз, петляя проулками, стараясь не глядеть по сторонам, чтобы себя не выдать, донёс опасный груз до Садовой: быстро дочитать статью он решил у Олимпиады Акинфиевны. Уж родную-то тётку кандидата богословия Никодима Диева, тесно общающегося с епископом Макарием, ни в чём не заподозрят, к ней полиция не нагрянет.
Олимпиада обрадовалась ему, пока она суетилась, на ходу придумывая, чем бы попотчевать гостя, всё приговаривала: «Настрадался наш миленький». Диев, провалившись в мягкий диван гостиной, уткнулся в брошюру. Он был голоден и, читая, с автоматическим удовольствием втягивал в себя запах готовящегося пирога с рыбой. И опять читаемое казалось ему правдой:
Все эти рабочие работают тяжёлую, не свою работу потому, что богатые люди захватили землю, собирают подати и владеют заводами.
А ведь как верно, соглашался Диев. Мне в детстве, помню, жалко было оборванных, замученных мужиков, приходили они к отцу, то в саду покопают, то что-то починят — и всё за копейки. Земли у нас самих, правда, было немного… Конечно, некоторые из крестьян выбились в собственники, разбогатели и стали эксплуататорами, да ещё какими, без капли жалости к своим беднякам-родственникам. Но ведь своим трудом всего добились, не как неработающая дама на иноходце, дороговизной своей шляпки и английского стика-хлыста вызвавшая возмущение Толстого.
А между тем ни владение землёю, ни собирание податей и пользование ими, ни обладание произведениями и орудиями труда людьми неработающими не имеет никакого оправдания. Владение землёю не работающими на ней не имеет оправдания потому, что земля, как вода, воздух, солнечные лучи, — составляет необходимое условие жизни каждого человека и потому не может быть исключительной собственностью одного.
Так вот почему статью запретили, догадался Диев, посчитали, что граф призывает к национализации земли. А ведь умнее было бы не запрещать, а подвергнуть в газетах всенародному обсуждению, собрав мнения как людей из правительства, так и представителей всех сословий. Заодно и полиции, — он зябко поёжился, — работы бы поубавилось: настроения в обществе прозвучали бы открыто. Выходит, слаба власть, коли боится свободного слова. И Мишка прав — царизм обречён.
И опять Диев поразился: стоило вспомнить брата жены, как возник он на пороге квартиры Олимпиады Акинфиевны. Поспел пострел прямо к пирогу.
— Дочитал я Толстого, — Диев отдал брошюру Мишке. — Благодарствую за просвещение моего смутного разума. Как говорится, да скроется тьма.
— И что? Теперь свеча горит?
— Похоже, да, — Диев по-воробьиному вспорхнул с дивана, увидев, что стол накрыт. — Граф всё верно изложил.
— Позвал бы вас в нашу партию, но вы неблагонадёжный, — засмеялся Мишка и первым ухватил кусок сочного пирога. — Если второй раз попадётесь, и Шурочке достанется. Придут в дом с обыском.
Вспомнив о молоте Шурочкиного бедра, Диев сгорбился, ощутив себя огарком свечи.
— Честно говоря, то, что ограничились только изъятием вещественных доказательств у вас лично, это удивительно. Обычно с обыском являются и весь дом переворачивают. Явно кто-то заступился за вас.
— Так это ж Никодим за Алексашу просил, — Олимпиада Акинфиевна тоже села к столу, сразу придав ему уютную семейственность. — Он с чиновником Силиным близко знается, а тот с головой нашим Макушиным, вот и решили ограничиться личностью обвиняемого. Кушайте, мои дорогие! Что миновало, за то и слава Богу.
По дороге домой Диев опять вспомнил безобразную вчерашнюю сцену. Ноги его до сих пор болели. Хорошо не в ступнях, иначе бы и ходить не смог. Он не испытывал к Шурочке неприязни — ненависть и злые чувства почему-то не были свойственны ему вовсе. Не было и острой обиды: грубая реакция жены — следствие материнского страха за детей, Диев это понимал. И даже винил себя: в самом деле, нельзя было приносить в дом запрещённую брошюру. Он любил своего сероглазого мальчика, тонким личиком напоминавшего ему младшего брата, любил и дочек: средняя Стеша, названная в честь Стефаниды Акинфиевны, — копия Шурочки: бойкая, черноволосая, озорная, за неё душа его спокойна. А вот младшая Ирочка, слабенькая и пугливая, не в породу Гавриловых, в ней чудилось ему что-то общее с его собственной покойной матушкой, такой боязливой, что даже общество офицерских жен её тяготило, всё ей мерещились насмешки над их невысоким положением в обществе. Нет, обиды на Шурочку не было. Только душа его после её побоев словно потускнела. Потускнел и мир вокруг. Диев задержался на своём любимом Аптекарском мостике и отметил с тревогой: милых, недавно прилетевших в город уточек он сейчас видит в сером тумане. Огляделся, поднял голову: день ясный, никакого тумана нет, значит, отпечатался на пейзаже оттиск тусклого стекла его собственной души. Подумал с каким-то блёклым равнодушием: не прыгнуть ли в воду — и навсегда уйти от этого тусклого дня, от раздражённой Шурочки, от несправедливого мира, где жестокая дамочка может ни за что отстегать дорогим английским стик-хлыстом хорошего русского мужика, виновного лишь в том, что родился в нищей избе, а не во дворце, построенном на деньги, по сути, отнятые у вереницы его предков.
Диева, скорбно застывшего на Аптекарском мостике, увидел проезжавший мимо него двоюродный брат Никодим, поспособствовавший, как выяснилось, смягчению дознания. Расплатившись с извозчиком, тот вышел из экипажа и, взойдя на мостик, осторожно тронул Диева за руку.
— За сводками с фронта следишь? — спросил, надеясь сильной дурной вестью отвлечь Диева от его печальных размышлений. — Ещё в феврале уничтожено несколько лучших кораблей нашего тихоокеанского флота. И Япония продолжает атаковать.
— Лучших кораблей? — переспросил Диев тихо.
— Англия начала поставлять Японии современное оружие, Россия была к этому не готова. Епископ Макарий предупреждал — разумеется, в частной беседе, — что России нужно решить споры с Японией дипломатическим путём. В конце концов, можно было спорные территории просто выкупить. Россия бы не обеднела. Война всегда обходится много дороже.
— Богатство любой страны — её люди…
— Именно. А первых раненых уже доставляют в Сибирь. Надюша теперь сестра милосердия, дни и ночи в госпитале.
— Надя? — удивился Диев, ощутив, что тусклая дымка, окружавшая его, начинает рассеиваться. — Так неожиданно.
— Я, признаться, тоже был сначала удивлён, но чуть позже понял: она искала жертвенности, томилась от бессмысленности обывательского покоя. Теперь Надя чувствует себя нужной, и это, несмотря на всё, прекрасно. Женская добрая сила способна лечить без лекарств.
— А я, наоборот, — ощущаю себя ненужным, — признался Диев, тут же пожалев, что приоткрыл душу.
— Это у тебя, Алексей, скорее всего, от пережитого, — сочувственно сказал Никодим. — Общение с полицией приятных дум не навеет.
— Олимпиада Акинфиевна сообщила, что ты помог мне… Спасибо.
— Помог чиновник Силин. Я во время учёбы в академии посещал иногда лекции профессоров Казанского университета, там был, тоже вольнослушателем, его дальний родственник, теперь благочинный в Енисейской епархии. Наш Силин — абсолютный либерал, потому сразу выразил готовность помочь. Это было ему нетрудно: сестра его замужем за жандармским полковником Ромашовым.
— Ромашов перепоручил вести дознание поручику Бахереву.
— Полковник занемог. Силин уверен, заболел шеф жандармов от переживаний из-за плохих вестей с фронта. Все ждали молниеносной победы… Мне же думается, сильнее его тревожат прокламации на каждом углу и речи студентов на собрании университета. Открыто ведь призывают к смене строя.
— Это всё Толстой, — сказал Диев, — ему верят. Ты читал статью «Неужели это так надо?».
— Читал. Но расшатывает стены не он один. К сожалению, многие. В разных слоях общества накопилось желание мести самодержавию: у большинства — за нищету и бесправие, у других — за черту оседлости и погромы, у кого-то — за то, что русские пришли на землю их предков. И всех можно понять: бесправный русский мальчонка, обречённый на нищету с рождения, став взрослым, винит в своём униженном состоянии любого интеллигента и ненавидит его; еврейский парнишка видел, как избивали его отца и крушили лавку с товарами, потому отравлен страхом и готов с болью мстить за свой народ; остяцкий подросток помнит, как его мать плакала, найдя сокрушённого деревянного идола, и теперь он считает любого казака — врагом. Несколько умелых газетных статеек — и может возгореться страшное пламя ненависти, сжигая всё на своём пути, уничтожая нашу уникальную русскую культуру, мировую ценность которой способны, к сожалению, видеть только самые умные и образованные люди. Вот пример: многие сибирские ненцы до сих пор пользуются первобытным письмом — картинки рисуют вместо слов, оставляют знаки на деревьях и по ним узнают новости, а священников, обучающих грамоте, убивают…
— Обиженный не всегда зол.
— Не всегда. Опасно другое: тёмные чувства. Обиду, страх, ненависть, зависть — испокон веков используют разжигатели смуты, поднимая со дна общества всякий сброд. А гибнут лучшие люди. Важно очистить общество от налипшей нечаевщины. Жалею я, Алексей, по-христиански всех, но время сейчас для России тревожное, потому вступил я в Русский кружок. Задача наша сохранить монархию, укрепить православие через свободную церковь, вернуть сердечное понятие «народность». Я убеждён, что создание областных земских соборов и государственной Думы — спасение России от власти бюрократической олигархии и от народной бедности. В Думу должны входить получившие свободу слова народные представители, честно и открыто избранные.
— Выходит, Толстой правду написал.
— Толстому-то что? Гений играет! Клеймит владельцев земли, а сам ею же и владеет.
— А я ведь раньше его статью не читал. При дознании мне, конечно, не поверили, но допытываться не стали.
— Твоё дознание должны вот-вот прекратить.
И, действительно, дело Диева вскоре было поручиком Бахеревым завершено, о чём он уведомил Департамент полиции, в свою очередь через два месяца уведомивший Начальника Томского Губернского Жандармского Управления о прекращении производства.
Департамент полиции г. Томска
Августа 5 дня 1904 г.
По состоявшемуся соглашению Министерств Внутренних Дел и Юстиции, произведённое в порядке 1035 ст. Уст. Угол. Суд. при Томском Губернском Жандармском Управлении дознание по обвинению отставного Титулярного Советника Алексея Александрова Диева в хранении изданий противоправительственного содержания, дальнейшим производством перекрашено.
О изложенном Департамент полиции сообщает Вашему Высокоблагородию для сведения, присовокупляя, что распоряжение об отмене принятой в отношении названного лица по дознанию меры пресечения последует со стороны Прокурора Омской Судебной Палаты.
№ 2155
Г. Начальнику Томского губернского Жандармского Управления
Глава двенадцатая. Два человека
Август 1904 года. Новониколаевск
В Новониколаевск Мишку отправили на выходной — поручили отвезти литературу и прокламации, напечатанные в томской типографии. После травмы ноги он чуть прихрамывал — и это ему даже нравилось: он представлял себя Оводом. Роман Войнич с восторгом читали юные подпольщики, жаждущие подвига и не боящиеся гибели «за идею». Мишка погибать не хотел. И честно себе в этом признавался. Ночь в жёстком вагоне не сказалась на его активной натуре: передав посылку фельдшеру станции Обь, Мишка решил пошататься по городу. В Новониколаевске он был впервые, а всё новое представлялось ему интересным. Он прошёлся по невзрачным улицам, с любопытством заглянул в пару лавок, отметив, что в них много деревенских продуктов: неощипанных кур, грязноватого картофеля, поджаристого хлеба, — затем оглядел центральную площадь, прогулялся по Николаевскому проспекту, единственным украшением которого был собор Александра Невского, недалеко от него заметил вывеску магазина Кетова и, зайдя, присмотрелся к товарам и там. На Вокзальной улице обнаружил винный погребок, чуть поодаль — клуб железнодорожников. Похоже, городок вырос как приложение к дороге… Непонятное чувство то ли узнавания, то ли предвидения возникло лёгким облачком и заставило Мишку остановиться на Переселенческой, ничем не выделяющейся из других серых улиц. Что здесь? Ничего. По сравнению с Томском, с его прекрасным Троицким собором, выверенными зданиями мужской гимназии и губернского казначейства, с его библиотеками и университетом, галантерейными магазинами и деревянным кружевом домов, этот, прильнувший к вокзалу полугород-полупосёлок при беглом знакомстве казался архитектурно убогим. Но, стоя на зелёной лужайке посреди скучной улицы, Мишка вдруг ощутил какое-то незримое движение пространства, — такого движения не было в застывшей привлекательности Томска. Здесь точно пробуждался невидимый мощный поток, которому суждено родить из своих волн город-гигант. Мишке почудились людские толпы, высокие дома, огромные заводские трубы. Томск родился, вырос, возмужал и, достигнув достойной зрелости, уже не таил в себе будущего, исподволь пробуждающегося в этом гадком утёнке Новониколаевске.
Вечером Мишка встретился с Лебедевым. Квартировал тот недалеко от станции в доме зажиточного извозчика, разумеется, не знавшего о подпольной роли жильца. Кроме Лебедева за столом сидел блондинистый молодой мужчина, назвавшийся учителем начальной гимназии Поповым. Он убеждал Лебедева в том, что линия партии слишком радикальна, нужна Государственная дума, состоящая из народных избранников, тогда и свержение власти не потребуется, сохранившиеся монархии в Европе никто не расшатывает именно потому, что мнение народа там не пустой звук. Учитель говорил торопливо, нервно глотая окончания слов.
— Поешьте, Михаил, вы же с дороги, — не реагируя на горячий монолог Попова, пригласил Лебедев. — Чем богаты, как говорится. Колбаса свежая сельская, привёз наш товарищ, масло и хлеб, правда, из лавки, но сегодняшние, утренние, чай китайский очень неплох.
— Вы меня совсем не слушаете! — вспылил учитель.
— Слушаю, — Лебедев нахмурился, — однако категорически не согласен. Вы рассуждаете не как преподаватель, а как безусый гимназист. Пока дом крепок, можно какие-то неполадки в нём — пятно на извёстке или отклеившиеся обои — легко исправить, можно и ступени лестницы подремонтировать, а вот если фундамент трещину дал или полностью прогнил, никакой ремонт не поможет. Нужно дом сносить и строить новый. С царизмом именно так.
— При сносе тоже не все средства допустимы. Надеюсь, вы не поддерживаете призыв томских революционеров проникнуть в Госбанк и совершить кражу денежных средств?! С такой политикой мы рискуем лишиться поддержки большинства представителей разночинного слоя.
— Не поддерживаю! И прямо говорю об этом. А вот, к примеру, Гаев, вы его видели в Томске, считает, что при сносе дома все средства хороши. Чем быстрее, тем лучше. Для него убийство жандарма — всего лишь освобождение места для рождения ещё одного борца с царизмом. Есть ли у жандарма семеро по лавкам, нет ли, — Гаева не волнует. Он по примеру эсеров приветствует террор. Без лишних раздумий.
— А такая добрая улыбка у Гаева, — удивился учитель, — кровожадности никак не соответствует.
— Понимаете, — Мишка утолил голод и охотно вступил в разговор, — в Гаеве два человека: один — открытый, доброжелательный, настрадавшийся в детстве. А второй… как бы это сказать точнее? Второй — не человек, а революционный механизм. Первый гораздо слабее второго. И постепенно механизм его стирает как ненужного.
— Всё верно. Я и в себе такой механизм чувствую, — согласился Лебедев, — только называю его, Михаил, более романтично: зов революции. И этот зов сильнее меня. Иногда мне кажется, что он обтачивает меня, как токарный станок, очищая от всего лишнего.
— И что же вам представляется лишним? — спросил Попов, потирая тонкими пальцами затылок.
Мишка встал и обошёл круглый стол: долго сидеть на одном месте было ему тягостно — юные ноги спешили куда-то бежать, поднимая худощавое тело. Коротковатые ноги Лебедева, наоборот, словно врастали в пол, стремясь прочно укорениться. Рядом с лебедевской монументальностью вспотевший затылок учителя показался Мишке младенчески беспомощным, словно между пространством и его русыми влажными волосами не было невидимой преграды сознания, защищающей его жизнь.
— Искоренил я, к примеру, тягу не к тем особам женского пола.
— Неужели тянуло вас к продажным женщинам?
— Продажными их делает хищнический строй. Вспомните Соню Мармеладову. Имею в виду я совсем других. Меня как дворянина влекли барышни моего круга, а ныне замечаю только тех, кого ведут по жизни не романы барина Тургенева или стишки в альбом, а программа марксизма.
— Девушка без поэтического ореола превращается или в самку, — сказал Попов, — или в мужика.
— Даже коли так, теперь мне ближе мужик-партиец, чем вздохи при луне.
Несгибаемая упёртость Лебедева и мягкотелость Попова варились в одном партийном котле. «Что в результате получится, — спросил себя Мишка, — каменная плита, на которой воздвигнут новое здание, или сыпучий песок, поглощающий всё и вся?»
Он простился и ушёл. Хотелось перед поездом ещё побродить по городу. И на вокзал нужно прийти пораньше: солдатские эшелоны могут перекрыть пути, спутать движение поездов, тогда придётся думать, как добраться в Томск вовремя, чтобы не опоздать на телеграф. Он бежал по Переселенческой, почему-то казавшейся уже почти своей, решив сначала навести справки — вовремя ли отойдёт поезд в Томск.
— Пока расписание не меняли, — сказал измождённый старик, выглянув из окошка тесного зала ожидания.
В помещении стояли и сидели на узлах люди. Были среди них и солдаты. Мишка заметил двух раненых: одного — на костылях, другого — с перевязанной рукой. Счастливы, наверное, что не в списке убитых, подумал, выходя из душного зальца на воздух. Уже вот-вот начнёт смеркаться, а он ещё не увидел чудо-Оби. Нужно спешить.
Река открылась ему неожиданно: завернул за какое-то бесцветное здание — и остановился. Так вот она! Река Обь. Какая мощь и какая, наверное, глубина. Он стоял и смотрел на тяжёлую свинцовую воду, на сизый отсвет на гребнях невысоких волн, — противоположный берег дымчатой полосой уходил к серому небу, а мелкие облака над водой складывались в какие-то древние письмена, в книгу вечности. И впервые Мишка ощутил кратковременность человеческой жизни, и его собственный революционный азарт показался на фоне этого гордого равнодушного течения совершенно чуждым и воде, и земле, и небу. Что есть жизнь? Зачем человек? Не затем ли, чтобы вложить в природу часть себя? Разве само небо способно видеть облака как плывущие письмена? Разве не наделяет человек реку или камень живой душой? Об одухотворении мира как-то говорил Никодим Диев.
А если тот же механизм, что обтачивает души Лебедева и Гаева, названный Лебедевым «зовом революции», разрастаясь до гигантских размеров, сточит во всех людях всё человеческое, не станет ли человек не нужным природе? Не уничтожит ли она его? Мишка никогда не думал о жизни с такой серьёзностью: может быть, сама эта великая река передаёт через него своё предупреждающее послание?
Торопясь на вокзал, он отвлёкся от размышлений. Осталось лишь чувство чего-то глобального, к чему он прикоснулся мыслями, стоя на берегу и глядя на волны. И крутилась в голове фраза: нет, стать рабом механизма не хочу.
В вагоне — отправку поезда, к счастью, не отложили и не отменили — он вспомнил с сожалением, что Зоя теперь замужняя дама; её супруга, доктора Залманова, он увидел на собрании и признался себе, что тот подходит Зое больше, чем он сам, бедный телеграфист. А как откровенно и щедро она дарила ему себя! Его порой утомляла её готовность бесконечно целоваться и завершать поцелуи в любом месте, где их застанет порыв чувств. Зое нравилось вызывать недовольство богомольных старушек: при них она обнимала Мишку с особым вызовом. Нравилось признаваться священнику в своём свободном отношении к половому вопросу. Иногда Зоя напоминала Мишке сестру Шурочку, тоже любящую сотрясать воздух. Свою нереализованную тягу к театральным жестам Шурочка вымещала на бедном Диеве, в общем-то хорошем человеке. Мишка, вспомнив о дознании, ощутил некоторое смущение: зачем втянул его? Теперь Алексей Александрович, прочитав статью Толстого, просит «Искру» и готов участвовать в собраниях и стачках. Пожалуй, не стоит ему давать газету… Таким, как Диев, с революцией не по пути: механизмы быстро сомнут его, как взросшую на дороге чахлую траву.
Глава тринадцатая. Вера
Осень 1904 года. Томск — Новониколаевск — Томск
Мишка ещё пару раз съездил в Новониколаевск. Литературу, напечатанную в томской типографии, по-прежнему забирал станционный фельдшер, приятный усталый человек, нравящийся Мишке. Лебедев, временно находящийся в Томске, как-то обмолвился, что фельдшер — родственник новониколаевского лесопромышленника Когана, иногда оказывавшего финансовую помощь социал-демократам.
— Буржую-то что не живётся спокойно? — удивился Мишка. — Чего ждёт от нас?
— Того же — свержения монархии.
— Надеется, что за помощь его лично не тронут?
— Думаю, он сможет очень быстро разбогатеть на обломках империи и сразу уедет в какую-нибудь Америку.
— А мы?
— А мы, возможно, погибнем. — Лебедев произнёс эти слова спокойно. Видимо, чертёж своей жизни он выстроил давно, и гибель как завершение сходящихся линий была обозначена в одном из вариантов чертежа условным знаком. — А после на обломках самовластья напишут наши имена.
Мишка отдал фельдшеру пакет и, выйдя на станцию, вспомнил тот разговор с Лебедевым, снова уловив в душе тихий гул протеста: нет, он не хочет погибать, он выживет, ему интересно увидеть, что вырастет на руинах монархии. О том, что самодержавие становится всё дряхлее, иногда с горечью говорил даже кандидат богословия Никодим Диев. Появление в Петербурге старца Григория Распутина, о котором доползли слухи и до Томска, Диев посчитал неслучайным: многовековая русская тоска о жизни по правде извлекла Распутина из самой глубины народной жизни. А русская тоска или рождает гениальные творения, или вызывает разрушительные тектонические сдвиги.
Через Новониколаевск шли поезда на фронт. И сейчас на станции стоял военный состав: возле курили солдаты, рассыпавшись по перрону неровными гроздьями, кто-то громко смеялся, кто-то говорил, кто-то молчал; смех, разговоры и даже молчание, отделяясь от людей, повисали в воздухе над вокзалом, а после медленно уходили куда-то вдаль и рассеивались. Жизнь каждого второго солдатика уже упиралась в близкий определённый конец: гибель или ранение. Многие были чуть старше Мишки, которому только в феврале следующего, 1905 года, должно было исполниться семнадцать, хотя, отвечая фельдшеру на дежурный вопрос о возрасте — ради конспирации приходилось изображать недомогание, — он привычно прибавил себе год.
В прошлый приезд Мишка видел санитарный поезд — хорошенькое личико сестры милосердия, стоящей на подножке, напомнило ему Зою. «Нет, если жениться, — подумал тогда, — только на образованной девушке; мне, хулигану-недоучке, следует подобрать себе более культурное дополнение. Скучно, если жена будет, подобно Шурочке, повторять только призывы листовок. Как сказал встреченный у Лебедева учитель Попов? Женщина без ореола поэзии — самка или мужик в юбке. До женитьбы пока далеко, а вот закрутить амурную интрижку всё-таки хотелось бы».
Шурочка замечала, младший брат скучает по изменнице Зое — видела её с ним пару раз и, не испытывая к бывшей гимназистке никакой симпатии, была довольна завершением Мишкиного романа. Пересуды о наличии у доктора Залманова жены где-то под Гомелем, плутавшие по томским улицам, обрадовали Шурочку как заслуженное наказание вертихвостки: то, что Мишка избавился от неё, — хорошо, но и проучить её стоило. Пусть теперь живёт с обманщиком. Познакомить Мишку с племянницей священника Чистякова Верой надоумил Шурочку муж. Мишка никак не давал ему «Искру», которую тот у него просил втайне от жены. Газету постоянно поставляла в Томск конспиративная сеть, протянувшаяся уже по всей центральной России и, как птичья стая, перелетавшая Уральские горы. Диев рвался на партийные собрания и упорно просил принять его в члены группы РСДРП. «Вот навязался на мою голову, — досадовал Мишка, — ну не могу я его рекомендовать». Лебедева и Гаева он предупредил: муж сестры рвётся к нам, но совершенно не подходит для революционного дела. И к тому же до сих пор под надзором полиции.
— Понял тебя, — сказал Гаев. Его щедрая белозубая улыбка уже привлекла в партию нескольких девушек. — Хотя сам факт такого воодушевления нельзя не поощрить. Как-нибудь можно позвать его на городскую сходку.
— Правильно, — согласился Лебедев, — пусть ощутит себя нужным.
…Вера не так давно окончила епархиальное училище, — в нём получали образование девочки из духовной среды. Обучали Веру в епархиальном училище за казённый счёт, поскольку семья потеряла кормильца. Её отец скончался, когда единственной дочери было пять, мать еле-еле сводила концы с концами, — от мужа ни денег, ни собственности не осталось. Отец матери, управляющий железоделательного завода в Енисейской губернии, первое время помогал, у него Вера жила до одиннадцати лет. Вдова всё это время искала средства на жизнь, пробовала, да так и не научилась шить шляпки и, в конце концов, пристроилась в одну из народных библиотек, основанных Макушиным-старшим. Обе дочери деда вышли замуж за священнослужителей: старшая за священника-миссионера Силина, младшая, мать Веры, — за томского диакона, служившего при родном брате — священнике Чистякове.
По сравнению с озорной Зоей, склонной к эпатажу и к поцелуям на публике, Вера в глазах Мишки сильно проигрывала. Он моментально угадал застенчивость и неуверенность, определяющие её поведение. Картина Вериного мира начинала дрожать и теряла чёткость от любого резкого слова, от взгляда, брошенного бесцеремонным прохожим. Вера считала себя некрасивой, к тому же мучилась от социальной незащищённости. Быть выпускницей епархиального училища казалось ей почему-то почти что стыдным. Она идеализировала гимназисток, представлявшихся ей принцессами, а себя видела простой томской девушкой. А ведь по натуре — Мишка это чувствовал — была отнюдь не простой, много сложнее той же Зойки. Вера и читала не одни женские романы, она любила Тургенева, тянулась к Достоевскому, прятала в медальоне не свой детский локон, как Зоя, а крохотный портретик поэта Лермонтова. Однажды на прогулке, остановившись на мостике над Ушайкой, Вера рассказала Мишке, как жила у деда в сельской усадьбе. Дед уже взрослым сдал экзамен сначала за гимназию, а затем — на должность инженера.
— Он — самородок, сирота, его обучили грамоте ссыльные. В доме деда я пристрастилась к чтению: у него большая библиотека.
Чуть позже Вера показала фото: грузный молодой человек в хорошем костюме, в полуботинках — сидел в центре группы мужчин. Трое стояли позади, двое сидели с ним рядом.
— Это миллионщики: сидит справа — Гадалов, слева — Шерстобитов, остальных не знаю.
— А я и этих не знаю, — засмеялся Мишка. — Дед твой выглядит на фото как статский советник, а вот двое, что за ним, похоже, недавно с кистенём на дорогах шуровали.
— Гадалов — самый богатый человек Красноярска. А Шерстобитов — владелец нескольких золотых приисков и завода, где дед служил управляющим. Они все уважали деда за ум. И всё-таки…
— И всё-таки что?
И Вера рассказала ему, как пригласили её, девятилетнюю, на Рождество в дом к Шерстобитову. Ей запомнились тяжёлые бархатные портьеры просторного зала, высокая ёлка, украшенная множеством игрушек, крохотные свечки на пушистых ветках, огромный чёрный рояль и тихо что-то наигрывающий молодой мужчина. Дед потом назвал его «политическим» — ссыльным дворянином.
— И особенно ярко помню шумных детей и очень толстых женщин, пышно одетых. Они были детьми и жёнами тех мужчин, что на фото с дедом. Мужчина за роялем перестал играть, подсел к столу, где чего только не было. Меня поразили оранжевые апельсины и огромный торт в виде башни с часами. Прислуга внесла в зал подарки. Девочкам толстых дам жена Шерстобитова вручила великолепных кукол. Одна кукла, в розовом шёлковом платьице и чепчике, когда девочка её наклонила, произнесла «мама», другая выглядела как прекрасная невеста — вся в белом кружеве… А мне как дочери не миллионщика, а всего лишь управляющего заводом, вручили какую-то тёмно-зелёную коробочку. От огорчения я даже не стала её открывать, положила на стул. Наверное, не прошло и пяти минут, как на этот стул опустилась огромная толстая дама и своей тушей раздавила мою коробочку. Так и не знаю, что мне тогда подарили. И почему-то никак не могу забыть то давнее грустное Рождество.
— Знаешь, — Мишка посчитал эпизод с подарком пустячным, однако уловил его важность для взросления и превращения Веры в неуверенную в себе девушку, — если бы я стал собирать в своей памяти обиды, собрал бы целый ворох — не донёс бы.
— Куда?
— Что «куда»?
— Куда не донёс бы?
— Никуда. — И они засмеялись, впервые поглядев друг на друга с симпатией.
Теперь вечерами Мишка и Вера гуляли по заснеженному ноябрьскому Томску. Перейти к поцелуям Мишка не решался. Да и не сильно ему этого хотелось: Зойкино тело звенело током пробудившейся женственности, будоража, вовлекая в чувственное кружение, а Верина женственность таилась под снегом бутоном цветка, опасаясь выглянуть и обжечься холодом. Но Зойке, несмотря на её озорство с наклеиванием на столбы прокламаций — каждый раз она проделывала это с насмешкой над стражами порядка, — он вряд ли мог бы довериться полностью, вряд ли мог ей сказать дружески «ты — мой товарищ», а Вере — мог. И однажды спросил тихо: «Ты ведь мой товарищ, Вера?» Она покраснела — или это игривый морозец отпечатал вместо Мишки два поцелуя на её щеках — и кивнула.
— Тогда я тебе кое-что дам почитать. — Мишка достал из кармана последний, дошедший до Томска номер «Искры». — Только своей маме не показывай, а не то испугается. Здесь статья Плеханова. Ты читаешь много, но его вряд ли знаешь. Прочитай. Тоже, как твой дед, очень умный человек. Мне говорили, его наш учёный Потанин уважает.
— Маме газету не покажу, но ты зря опасаешься, — улыбнулась Вера. — В их библиотеке все прогрессивные, и директор восхищается Потаниным, хотя идеи областничества не поддерживает, считая, что отделись Сибирь от России, её разорвут на две части: Америка и Китай. Я часто в библиотеке бываю, книги беру, слушаю лекции. Узнаю много чего полезного… А теперь почитаю и Плеханова! Не говорила тебе, что надеюсь поступить на Бестужевские курсы?
Первого декабря Мишка и Вера вместе пришли на открытое собрание в Технологический институт. Зал был полон.
— Не меньше трёх сотен, — шепнула Вера. — Смотри, и старик Потанин здесь.
Собрание приняло резолюцию: Уничтожение самодержавия, созыв Учредительного собрания, прекращение войны, полная свобода и гарантия свободы личности и утверждение демократической республики с законодательной властью в руках народа.
Глава четырнадцатая. Жертвы
Январь 1905 года. Томск
Расстрел мирных демонстрантов в Петербурге 9 января потряс всех.
— Какую страшную ошибку совершил Николай, — говорил за обедом в доме сестры чиновник Силин. — Жалко погибших людей, но ещё жальче народную веру в царя-батюшку, заступника и защитника, — ведь в русскую веру стреляли.
— Всё ваша интеллигенция, расшатывали лодку, вот и аукнулось, — пробормотал полковник Ромашов, доставая из серебряного портсигара папиросу «Герцеговина Флор».
— В данном случае вы, Андрей Петрович, совершенно не правы. Да и в принципе тоже. Я считаю интеллигенцию — лучшим слоем нашего общества: наиболее культурным и честным, бескорыстным, думающим о народе.
— Тонок слой лучших. Зато худших не счесть. Сейчас ведь вся нечисть поднимется со дна, используя расстрел как предлог. По вине этого попа Гапона, который народ повёл на поклон к царю, начнут клеймить православие, изо всех щелей, как тараканы, вылезут революционные подонки, считающие вполне допустимым ограбление Госбанка или оружейного магазина… Мне уже донесли, назавтра назначены в зале железнодорожного собрания доклады, — уверен, будут призывать к демонстрации памяти жертв или к забастовке. И, конечно, возбудят служащих Сибирской железной дороги. Опять придётся срывать их ядовитые, как ртуть, листовки. Уже наизусть их выучил, обычно они двух типов: «Назад, солдаты! Назад, братья!» или «Долой самодержавие!». А запретить собрание — Ромашов покраснел от гнева — только усилить их протест.
— В этом вопросе вы совершенно правы: любой запрет вызывает желание поступить ему вопреки. Я сам поднял две прокламации. — Силин извлёк из кармана помятые бумажки. — Всё, как вы говорите, Андрей Петрович. Позвольте, зачитаю.
— Уж удовлетворите моё любопытство. — Брови Ромашова побагровели.
— Братья-солдаты, дружно выходите на улицу, смело соединяйтесь с рабочими и студентами под красным знаменем социал-демократии! Вторая — совсем короткая: Да здравствует революция по всей России!
— Казнить и ссылать безжалостно!
— Андрюша! Это бесчеловечно! — воскликнула до того молчавшая супруга Ромашова.
— А бомбы бросать, Лиза, по-твоему, человечно?! — полковник вдохнул папиросный дым и закашлялся.
Утром 19 января Ромашов позвонил поручику Бахереву и прокричал, пытаясь удержать в руках прыгающую трубку телефона:
— Началось! Эти сволочи православный обряд почтили своим шествием: сегодня девять дней с петербургской трагедии! Шествие двинулось вниз по Почтамтской. Срочно конно-полицейскую стражу к Пассажу Второва! Пришла телеграмма от министра внутренних дел Святополк-Мирского: «Принимайте самые энергичные меры к недопущению беспорядков».
— Оружие?
— Надеюсь, до этого не дойдёт.
— А если провокации?
— Только в ответ. Хотя я бы их всех…
Трубка всё-таки выпрыгнула из ладони полковника. И он, не завершив разговора, упал в кресло. Позвал:
— Лизонька, воды.
Жена поспешно вошла с полным стаканом.
— Опять бунт в городе, — прошептал Ромашов. Струйка воды из стакана, сверкнув в зимнем свете окна, выплеснулась на ковёр. — Подай, будь добра, ещё… Я неимоверно устал.
…Мишка опоздал — подбежал к строящемуся пассажу и поразился: какая огромная толпа! Собралась тысяча, наверное! Его задержала тётка Лебёдка рассказом о раненом прапорщике, которого выхаживает Надя.
— Он и говорить-то не мог, а Надюша всё возле него сидела ночи напролёт, руку ему гладила. И вот вчера он ей улыбнулся и еле слышно произнёс «Спасибо, сестричка».
В первом ряду демонстрантов алели три знамени. Один красный флаг гордо держала Зоя. Мишке вспомнилась чёрно-белая картинка из какого-то журнала: полуголая женщина на французских баррикадах зовёт народ за собой. Зойкин живот выдавался вперёд, выходит, вот-вот родит. Дома ей не сидится, вечно лезет на рожон! Подумал о Вере: не видел её два дня… Здесь она? Вряд ли.
За первым рядом колыхалось живое людское пламя, как искры, в морозный воздух взлетали призывы: «Долой самодержавие!», «Остановить войну!», «Да здравствует Учредительное собрание!».
— Разойтись! — кричали полицейские. Казалось, кони под ними воспламеняются от людского огня. — Разойтись!
Внезапно раздался выстрел. Тени коней заплясали на снегу. Стреляли из толпы, ещё один выстрел, потом ещё, всадник, оказавшийся напротив Зои, покачнулся, тяжело осел и свесился с лошади плохо закреплённой поклажей.
И тогда полиция открыла ответную стрельбу.
В этот момент Мишка увидел доктора Залманова.
Залманов пронёсся мимо полицейских, врезался в волнующуюся толпу, прижал к себе Зою, закрыл её собой.
Выстрелы снова прогремели. Толпа начала распадаться, откатываясь дробящимися гаснущими потоками назад и в стороны.
Мишка, незаметно скрывшись, пробежал закоулками и вернулся к тётке Лебёдке. Почему он решил не оставаться на срочную вечернюю сходку группы РСДРП, не понимал сам. Смутные чувства бродили в его душе. Картины только что виденного наплывали на него, мешая сосредоточиться и понять причину собственного побега. Вот падает знаменосец Кононов, стоявший в первом ряду, недалеко от Зои, вот подгибается нога раненого коня, вот на белом снегу чей-то потерянный картуз… И лишь одно чувство проступало совершенно отчётливо: ему не нравилось кровопролитие. Он… Он не способен убить.
А Гаев? Гаев, несмотря на свою открытую улыбку, способен. А Лебедев? Он же дворянин, — и что?
Олимпиада Акинфиевна внесла пирожки, и сразу стало в гостиной тепло. Мишка улыбнулся.
— Давай-ка, дружок Мишута, почаёвничаем. Небось, замёрз на своей демонстрации. Что там было-то?
— Стреляли. Не знаю, убили или только ранили нескольких человек.
— О Господи! Войны с Японией людям, выходит, мало. Наденька каждый раз плачет, когда солдатик умирает.
— А тот, что заговорил, выживет?
— Она уверена — выживет. Скоро домой поедет. Он издалека, с Новгорода. Обещает Наде писать, а после войны приехать в Томск. Да кушай, Мишута, для тебя сама пекла. Стефанида поделилась со мной кухаркой, ей теперь без Антония-то дорого, вот её Луша то мне, то ей готовит. Но пироги у неё, Бог не даст соврать, никудышные. Мои вкуснее.
— Подтверждаю! — жуя, пробурчал Мишка.
— Стефаниде сообщили, что дом и земля принадлежали покойному Антонию Михайловичу по праву. Выходит, нужные документы в волостном правлении отыскались; правда, Стефа не хочет почему-то жить в селе, может, ты поговоришь с Шурочкой: ей бы с детишками летом там пожить — разве не благодать?
Мишка вспомнил про Диева.
— Алексей Александрович к вам не наведывался?
— А то как же, наведывался третьего дня. Удивил меня.
— Удивил? — Мишка отложил на тарелку надкушенный пирог.
— Просил для него взять у тебя книгу… как его, забыла… ещё планета такая есть… память стала сильно подводить…
— Маркса?
— Его самого. Только просил на русском либо на французском. По-французски-то я, говорит, разберу, а немецкого вовсе не знаю.
— Тётушка Лебёдушка, — Мишку просьба Диева встревожила: помнит муж сестры о статье Толстого и прочей запрещённой литературе — выходит, его затянуло. — Скажи ему, ничего у Мишки такого нет.
— На демонстрации ты его не видал?
— Честно говоря, о нём не думал. Замужнюю теперь Зойку там видел. А его нет.
— Ты, Мишута, к Шурочке забеги, спроси про усадьбу. Дом тёплый, могла бы Шура и зимой с детьми там пожить, с ними бы играл внучёк Стефы, сынок Никодима. Отдохнул бы наш Алёша Александрович, ведь заедает Шура его своим задиристым норовом. Церковь в селе старая, добрая, в честь Сошествия Святого Духа на Апостолов.
Диева дома не оказалось. И это удивило Мишку. Он бегло изложил сестре всё, что предлагала Олимпиада Акинфиевна. Жить в деревне зимой? Шурочка не обрадовалась предложенному, а рассердилась. Я что, нужна в качестве сторожа?! Сбрендили старухи! А Диева куда? Он же служит.
— Не он ли идёт? — спросил Мишка, услыхав, что открывается входная дверь.
— А кому ещё приходить? Он.
Диев, несмотря на мороз, был бледен. Остановился посередине небольшой гостиной, освещённой зимним солнцем, потёр ледяные ладони, подышал на пальцы и подал руку Мишке.
— Приветствую.
— Вы… — Мишка решил огорошить его сразу, — зря просите Маркса, у меня нет. И вообще лучше бы вы забыли и про статью Толстого…
— Никак не могу, — Диев улыбнулся, и через зрачки его прошли два световых луча. — Толстой меня, понимаете ли, Миша, окрылил. Жил я тихо, видел несправедливость, но сомневался: то ли я вижу, не лжёт ли мне моё зрение, и, коли не лжёт, что могу я, титулярная букашка, о том рассказать? И есть ли смысл в моих словах, если я ничего не смогу изменить? А тут великан те же картины, что меня порой покоя лишали, увидел и всему российскому миру их показал, несправедливость вывел на свет Божий: смотрите, люди, и поднимайтесь над вашей униженностью. И я поднялся над моим жалким местом под солнцем и смысл своей жизни узрел: справедливость достижима — а значит, стоит побороться за неё.
— Не тебе бороться, воробей, — усмехнулась Шурочка.
— Из таких, как я, воробьёв состояла сегодняшняя демонстрация. Нас много. И мы вместе — сила.
— Вы присутствовали? — спросил Мишка, уже понимая: Диев на демонстрации был.
— Присутствовал.
— И что в городе сейчас?
— Город точно мёртв. Но это снаружи, а внутри клокочет подземный океан.
К полуночи, скрывая алые следы, пошёл снег.
— Снег всегда мне напоминает покров памяти, — задумчиво сказал поручик Бахерев. — Вот и сейчас: скроет всё, что мы с вами пережили сегодня.
— Я чувствую себя так, точно сам был ранен, — Ромашов глядел на поручика, но вряд ли его видел, весь обратившись в слух. — Докладывайте: что уже известно.
— Убит один из демонстрантов — студент Иосиф Кононов, нёсший знамя. Прискорбно, что случайной жертвой стал тринадцатилетний мальчик Елизаров Илья. Ранены двадцать три демонстранта, среди них учитель гимназии Попов и доктор Залманов…
— Вот она — русская интеллигенция, превозносимая братом моей Лизы!
— Задержано сто семнадцать человек. Среди полиции тоже есть жертвы. Ранен городовой, причём тяжело, врач не надеется, что выживет, у городового — девять детей…
— Плохо.
Каждое слово, произнесённое Бахеревым, отдавалось больным звуком в сердце Ромашова. Он глянул в окно, и детские лица скорбно глянули на него из морозной мглы. Ромашову привиделось среди них знакомое по фотографиям лицо цесаревича Алексея.
— Вы тоже видите их, поручик?
— Не понял, о ком вы?
— Я? Продолжайте.
— В феврале прибывает в Томск статский советник и камергер Азанчевский-Азанчеев, он был харьковским губернатором.
— И что?
— Надеюсь, наведёт порядок.
— Порядка уже не будет, прибудь хоть сам…
Полковник поднялся с кресла, бросил взгляд в окно — лица исчезли.
— …Хоть сам Господь Бог. Озверевшая толпа распнёт его вторично. Затягивают Россию в чёрную воронку. Мы с вами, поручик, несмотря на скорбь, обязаны стать беспощадными к разжигателям смуты. Того требуют наша честь и наша любовь к Отечеству. Я слышал, вы уклонились от вступления в Русский кружок. Вступайте срочно! Мы все должны сейчас объединиться, спасая империю.
Глава пятнадцатая. Новый квартирант
Ноябрь 1905 года. Новониколаевск
По рекомендации партийного комитета к Обской группе присоединился Юзек Кацинский, внук участника польского восстания 1863 года, сосланного в Томск. Планировалось ввести Юзека в боевую дружину.
— Будешь охранять «массовки», — объяснил Лебедев, встретившись с ним, как было условлено, в библиотеке «Общества попечения о народном образовании», — получишь оружие. Наши товарищи сообщили: оно хранится у Шамшиных. Познакомишься с ними. Вся семья — опытные подпольщики. Специально для дружинников предназначены военные артиллерийские наганы.
— А Смит-Вессон?
— По-моему, ещё остались… Ежели вдруг да не будет, поскольку проблема с патронами, их доставать сложнее всего, придётся как-то выходить из положения. Лично я купил оружие у путевого сторожа… Жить будешь пока на Переселенческой, одного из жильцов комитет отправит в Барнаул, недостаёт их организации хороших пропагандистов, так что тесно не будет. Хозяйка — наш человек, потому охотно предоставляет свою квартиру для приезжих революционеров. У неё трое детишек.
Юзек явился на Переселенческую в морозное утро, закинул затвердевшее пальто на крючок вешалки, поднялся на второй этаж. Хозяйка улыбнулась ему, отметив, что молодой человек привлекателен внешне, только выглядит измождённым. Поспешно поставила разогревать борщ и кипятить самовар. Вышли из своей комнаты дети, стали смущённо разглядывать гостя.
— Кыш, — ласково сказала хозяйка, — не путайтесь под ногами: Иди, Серёжа, почитай девочкам сказки.
— Мне они совсем не помеха, — Юзек достал из кармана маленькую железную коробочку. — Леденцы! Набегай, малышня.
— Добрый дядя, спасибо, — сказал Серёжа, беря позвякивающую коробочку. — Мы пообедали, значит, сладкое можно.
Вернувшись вечером, Гранитов сразу взял Юзека в оборот.
— Томские товарищи характеризовали тебя как отчаянно смелого, сказали: ты умеешь профессионально обращаться с оружием. Нам здесь такой нужен. Иначе мне самому пришлось бы для тебя устраивать в лесу учебные стрельбы. А зимой — сложно. Основная проблема у нас сейчас с деньгами: свою типографию оборудовали, наборщиком — товарищ Лев Бартов. Он скоро вернётся, живёт здесь же. А средств на бумагу нет. Немного мы набрали у железнодорожных рабочих, которые нас поддерживают, издали двести прокламаций, но этого крайне мало. Нужна бумага и на газету «Обский рабочий» — планируем, что это будет постоянный печатный орган нашей группы. Завтра ночью через Новониколаевск пройдёт поезд из Красноярска. В одном вагоне, мы уже знаем, в каком, везут деньги в Петербург, собранные Красноярской полицией в качестве «откупных», часть — полученные с наших же товарищей: с кого — за участие в стачке, с кого — за неосторожное высказывание.
— Никогда про «откупные» не слышал, — заметил Юзек.
— Я тоже не слышал, верь — не верь, но так объяснили красноярцы. Поезд будет стоять десять минут, за это время нужно успеть. С тобой пойдёт Саша Тигроян. После он сразу уедет в Барнаул. Вы с ним заранее сами решите, как будете действовать. Один отвлекает кондуктора-охранника, второй проникает в вагон и выносит кассу. Схема вагона и место расположения кассы у нас есть. Опытный бывший кондуктор, наш партиец, как раз служил в таком вагоне. Тигроян выдаст тебе наган.
Но реализовать план не удалось — помешал мороз. Закоченевшие Тигроян и Юзек напрасно ждали, что кондуктор выйдет из вагона покурить. Он не вышел.
— Постучать в стену вагона? — шёпотом спросил Юзек.
— Нельзя! — ответил Тигроян, пытаясь дыханием согреть пальцы. — Полиция не дремлет даже в стужу.
Так и вернулись ни с чем.
— Провалил я своё первое задание, — сказал Юзек рано утром Гранитову. — Что теперь?
— А теперь устроишься в магазин Кетова и вступишь в профсоюз. Служащие магазинов и лавок нам очень нужны. Займёшься среди них агитацией. — Гранитов подошёл к нему и приобнял. — Не переживай. Такие мероприятия, как с поездом, — дело вынужденное, морально тяжёлое, душевное нутро отягчающее… Готов самовар, садись к столу.
Уже дымились сочные пироги, багровело тягучее вишнёвое варенье, пышно в середине стола царил каравай… Оголодавший Юзек не мог оторвать взгляда от манящей еды, особенно от аккуратно нарезанной колбасы, уложенной на тарелку, по краям которой желтели кусочки масла.
Вышли к столу Лев Бартов и Тигроян. После завтрака все закурили.
— Если поступит новая партия оружия, кто вместо меня будет отвечать за чердачный склад? — спросил Тигроян.
— Пока я, там посмотрим, — сказал Гранитов, сплёвывая в блюдце косточку вишни. — Вроде ждать оружия неоткуда. Всё — у Шамшиных. Позавчера был у них, читали революционную по духу вещицу «Пауки и мухи». Знаете о такой?
— Пауки там, конечно, капиталисты? — иронично спросил Лев.
— Верно, — не глядя на него, ответил Гранитов.
Ревность непрестанно мучила его, стоило отвлечься от революционной работы, начинали мерещиться самые жаркие картины любви, иногда он осторожно выходил ночью и, стоя у двери в комнатку хозяйки, прислушивался, ожидая и опасаясь расслышать голос Льва. Ему было стыдно, сердце било в грудь, страсть, зревшая с первого дня его прихода на Переселенческую, рвалась наружу и, не находя выхода, становилась тяжёлой угрюмой болью.
— Хозяева-капиталисты — пауки-вампиры, они высасывают всю кровь из своих жертв. Мухи-жертвы — это пролетариат.
— И в чём же революционный смысл этого памфлета? — Лев засмеялся.
— В том, что мухи могут объединиться, и тогда паукам — каюк.
— По-моему, наивно. — Лев пристально поглядел прямо в глаза Гранитову. Он кожей ощущал его ревность, но не мог не отдавать другу по партии должное. Крепкий организатор, смелый мужик. Из народа и за народ радеет.
— Почему же?
— Собственно пролетариат пока играл очень маленькую роль в расшатывании царизма, революционный исток нужно отнести к декабристам, причём представителям самых знатных русских фамилий. Потом за тот же рычаг взялась литература: западник Герцен, народник Чернышевский, каторжанин Достоевский, ну а дальше — анархист Бакунин, затем Плеханов и, наконец, Ленин… Между прочим, Ленин тоже не из рабочих: отец его, учитель-чуваш, получил потомственное дворянство… Да, пролетариат не доволен, живёт мучительно, тягостно, дерут с него семь шкур, но он — ведомый. Даже сплотившись, сами мухи паучью сеть не уничтожат.
— Не согласен! — Тигроян хлопнул кулаком по столу. — Сейчас как раз рабочие — основная сила.
— Сила без головы ведёт в тупик.
— Вы, Лев, правы, — подал реплику Юзек.
— Нет! Он категорически не прав! — возмутился Гранитов. — Я, будучи проездом в Чите, много беседовал с опытным большевиком. Он говорил, что верит не только в мощь, но и в ум рабочего класса. Сейчас он ведёт марксистский кружок в Петербурге, до костей знает пролетариат.
— Друзья, мне пора на поезд, — прервал спор Тигроян. — В Барнауле я никогда не был. Что за город?
— Хороший город, — сказал Лев. — А мне пора в типографию. Бумаги очень мало.
— Знаем, — Гранитов поднялся из-за стола, остановился возле Кацинского. — А ты, Юзек, иди-ка прямо сейчас в магазин Кетова, там приказчик Емельянов в курсе, тебя возьмут, скажешь, что от меня.
…Когда хозяйка вышла из комнатушки, служившей кухней, за столом сидел один Гранитов. Боясь выдать свои чувства, он сразу заговорил о деле.
— Вокзальный канал фельдшера Когана по-прежнему используй, но попробуй-ка, милая… — голос Гранитова сел и превратился в тревожное низкое гудение. — Попробуй-ка носить свёртки прокламаций прямо на лотке вместе с продуктами для продажи, будто и в свёртках — пирожки или какая другая еда. Подойдут к тебе, по паролю передашь им эти свёртки.
Не удержался — глянул на влекущее лицо. И сразу стены разъехались, отталкивая от себя поплывший пол. Гранитов встал, нетвёрдой походкой, точно ступает по речному плоту, подошёл к окну.
— Ничего ж не видно, — сказала хозяйка, — всё в морозных цветах.
— В морозных цветах, — повторил Гранитов хрипло.
— Дети мои верят, что сам Мороз ночью приходит и рисует. Серёжа стихи стал сочинять. Он не в меня — в покойного мужа.
Гранитов лбом упёрся в ледяное стекло. Дрожь бежала по его широкой спине. Оглянуться… Оглянуться! И броситься в горячие омуты глаз.
Глава шестнадцатая. Гранитов
Январь 1906 года. Новониколаевск
— По всей стране продолжаются митинги! — Лев сделал осторожный глоток: чай был ещё слишком горячим. — Так что запустил Гапон, сам того не ведая, паровой двигатель революции. Хотел примирить власть и народ, а вот что вышло. В Томске снова впереди железнодорожники и студенты моего технологического института. Весь октябрь — революционное цунами на железной дороге, но, как мы ни старались управлять движением поездов, всё равно некоторые военные эшелоны стояли и опаздывали, оттого, возможно, у нас низкая поддержка среди солдат. Один солдатик, мечтавший о доме, прямо на станции Обь покончил с собой, говорят, не выдержав напряжения стачки и ожидания… Благие цели, Гранитов, если они не ко времени, могут привести и в ад, говорил мой отец.
Лев теперь называл товарища не по имени, а по его партийному псевдониму: так легче было переносить любовную связь Гранитова с хозяйкой, не скрываемую товарищем, наоборот, нарочито открытую. Большие мозолистые ладони Гранитова — то небрежно похлопав хозяйку пониже спины, то пробежав по её крутому бедру, — демонстрировали всем и главным образом побеждённому сопернику, кто владеет роскошным женским телом.
— Выходит, революция — ад?! — возмутился Гранитов, резко отодвинув стакан с чаем.
— Ад — её тень.
— Вот оно как вылезает твоё гнилое нутро! — Гранитов встал и, отойдя в угол комнаты, закурил. — Не твои ли предки-попы помогали помещикам держать в повиновении народ?! Я — чёрная пролетарская кость, потому вижу правду, знаю про угнетение народа не по романам твоих собратьев-интеллигентов, а изнутри. Ты в студентах побывал, а я имею за плечами «тюремный университет», поносил бушлат с бубновым тузом на спине. Ад — жизнь рабочих, революция — единственный выход из ада.
Хозяйка, стоя в дверях, слушая разговор, женским чутьём угадывала: под всё круче встающими волнами спора бурлят подводные источники — самолюбие Гранитова и отверженность любовных притязаний Льва. Она решила вмешаться и направить движение волн в нужном направлении, посчитав, что любой конфликт на нелегальной её квартире опасен в первую очередь ей самой и детям.
— Тимофей, Лев! — сказала громко. — Вчера переслали из Томска новые прокламации. Я ещё не читала. Что там?
— Сейчас, — Гранитов достал из кармана листовку. — Слушайте! Наступили великие дни. Россия объята пламенем революционного пожара. Между русским народом и царским правительством идёт беспощадная борьба, борьба не на жизнь, а на смерть.
Гранитов, зачитав текст, сел за стол и, подвинув к себе стакан уже остывшего чаю, посмотрел на Льва торжествующе.
— А ты сравнил с адом! Революция — великий праздник освобождения пролетариата от своих цепей, от гнёта самодержавия! Верно говорит Василий Шамшин, в революционное движение необходимо вовлекать широкие массы не только рабочих, но и забитых неграмотных крестьян. Василий сейчас служит в торговой фирме купца Смоленцева, у приказчиков пользуется большим авторитетом. Многие из них уже активно нас поддерживают. Иногда и среди ваших, — Гранитов примирительно усмехнулся, — попадаются сознательные люди. В Бердске дочь местного благочинного, учительница, активно помогает нам, распространяя литературу среди рабочих.
Разговор прервал осторожный стук в дверь.
— Лев, тебя спрашивают, — сказала хозяйка. — Человек от Солиста.
Солистом называли одного из руководителей Обской группы Самойловича. Певцами звали ораторов, а хором — собрание.
Лев спустился и через минут пятнадцать вернулся встревоженный.
— Сообщение неприятное: нашу типографию выследили.
— Лебедев предупреждал о провокаторе, — сказала хозяйка. — Выходит, и верно, где-то он затаился.
— Самойлович передал, что технику необходимо срочно спасать. Там у меня всё типографское оборудование: шрифты, сам станок, там же кассы и бумага. Кроме того — три пишущие машинки «Ремингтон» и гектограф. Нужно всё упаковать в ящики и перевезти. Адрес сообщили, подвода будет. Сказано, что мне в городе оставаться нельзя. Так что я сразу после перевозки техники уеду в Томск. В большом городе легче затеряться.
— Паспорт есть?
— Да, если что — на имя Аркадия Иванова. Так что — прощайте!
На миг глаза Льва и хозяйки соединила искрящаяся лента, вспыхнула печальными огоньками и погасла.
Вечером в доме воцарился почти семейный покой. Гранитов читал, наигравшиеся дети, наконец, уснули, хозяйка наготовила еды на весь завтрашний день и отдыхала у себя в комнате, предвкушая ночные обильные ласки. Её тело, вступившее в зенит женской зрелости, отзывалось на зазывное позвякивание пружин кровати своим затаённым низким звучанием. Она совсем не жалела, что выбрала Гранитова, а не Льва Бартова. Призрак покойного мужа, иногда мелькающий в ночной темноте, мог изгнать только вовсе не похожий на него человек. А Лев был из той же породы мешающих жить самим себе разночинцев-романтиков. Крепкий мужик Гранитов способен, оправдывая свой партийный псевдоним, наглухо загородить призраку вход в её сердце глыбой своего чувства. Змейкой мелькнувшая мысль, что не провокатор сдал типографию, а Тимофей подкинул записку полицейскому с адресочком, дабы окончательно избавиться от соперника, — мелькнула и тут же стыдливо скрылась. Нет, Гранитов не способен ни предавать, ни лгать, ни поступать вероломно. И, если революция победит, не будет от него пощады тому, кто отступит от общего дела хоть на полшага. Кот называет его большевистским прокурором, который без малейшего колебания затребует, придя к власти, для всех представителей привилегированных сословий смертный приговор. Сам Кот почему-то потихоньку стал отклоняться от крайних методов. Да, он тоже считает, монархия должна быть упразднена, но почему бы не путём последовательных реформ, а не кровопролития? Террор эсеров распространяется по стране, большевики идут за ними след в след. Политических свобод, всеобщего избирательного права, отмены сословий нужно обязательно добиваться, однако, разве нет иного пути, кроме как взрывая и расстреливая? Делился своими мыслями Кот лишь с ней, своей старшей сестрой, и она о том молчит — даже нежась в постели, не выдаст сомнений брата.
Она томительно ожидала Гранитова, а он всё не шёл. Зачитался Лениным или Троцким? А может, соперника в доме нет, так решил — чего торопиться? Невольная досада заглушила чувственное звучание, и женские мысли потекли в сторону быта и детей. Кот в недавний приезд пообещал подобрать из рабочей молодёжи желающих столоваться на Переселенческой, каждого — по рекомендации членов Обской группы. Это было бы кстати: денег не хватало даже на приличную одежду. Тигроян в Барнауле, Лев вряд ли скоро вернётся, Юзек получил откуда-то деньги и снял квартиру получше, в самом центре Новониколаевска. Гранитов один не спасёт. Ведь и сам ест за троих: могучий мужской организм требует энергии.
Он вошёл, как всегда, резко распахнув дверь. Остановился, качнулся на мощных ногах, впечатал широкоплечий силуэт в проём двери. И в этот самый миг в узкую дверную щель сумел проскользнуть призрак.
— Господи, — выдохнула хозяйка, — он опять здесь. Замучила меня, Тимофеюшка, память о нём. Виновата я. Ох как виновата. Обижала его, побила раз… Всё от отчаяния жизни…
Гранитов обрушился на неё, запечатывая своими жёсткими губами мягкий рот, расползающийся от слёз.
— Родная моя, — шепнул, обжигая поцелуями, — он слабее моей любви.
…Ждала ли она исповеди от Гранитова? Хотела ли знать о его жизни вне партии? Уже много позже решила: не хотела и не ждала. С тех пор как похоронила мужа, не оставалось в её сердце надежды на семейное счастье и не считала себя достойной такой благодати, отведя своей женской ипостаси всего лишь роль чернозёма для произрастания на нём трёх побегов. И когда в ту ночь, после водопада страсти, Гранитов признался, что женат на фабричной самарской ткачихе, ожидающей его преданно, как собака, что ждут его и двое парнишек, семи и пяти лет, она лишь усмехнулась.
— Пенелопа у тебя есть, выходит.
Самолюбие его, не позволив спросить, кто это, Пенелопа, подозрительно просвистело из уголка сознания: небось, образованный Лев умным словам её подучил.
— Супруга моя не жилица, — сказал Гранитов. — Чахотка пятый год. И призрака её, когда помрёт, бояться нам с тобой не придётся.
— Путь живёт, а мне и частички от вашей семейной любви достаточно.
— Какая любовь, — он махнул кулаком, точно погрозил кому-то, может быть, призраку, в которого, конечно, будучи убеждённым материалистом, не верил, а может быть, року, в который верила его несчастная жена — там…
— Мальчонки твои там, вот о чём помни. Кому сироты в этом страшном мире будут нужны, если матери не станет? Ты вон всё о революции грезишь, их-то кто пригреет?
— А ты разве не пригреешь? Где трое, там и пятеро ртов — не велика прибавка к обузе. А после мы свергнем царизм, ликвидируем паразитов-буржуев, офицеров царских и попов, помещиков и торгашей, установим нашу пролетарскую власть — и еды будет на всех наших детей вдоволь.
— Не хорони живую, не желай ей смерти, это грех. Такие греховные мысли возвращаются рикошетом, как пуля, и убивают того, кто их отправил.
— Я не представляю жизни без тебя! Ты для меня, — он прижал её с силой к себе, отпустил, тяжело дыша, отстранился, — желанна, как революция! Слились вы в одно лицо.
Глава семнадцатая. Кондуктор
Февраль 1905 года. Томск
Гаев озадаченно смотрел на щуплого остроносого человечка, убеждающего принять его в партию социал-демократов. Не шпик ли? Да вроде не похож… Отставной титулярный советник Алексей Александрович Диев. Где-то Гаев уже слышал эту фамилию. А! Известен своими статьями в «Сибирской правде» Никодим Диев, кандидат богословия, начальник над епархиалками. Его же брошюры на темы нравственного воспитания выходили в типографии Дома Трудолюбия.
— Поймите, с юности я жил в тумане смутных ощущений, точно приговорённый к бессмысленности существования, ощущения подсказывали мне: мир устроен неправильно, несправедливо, подло устроен, а слабый разум вторил ему — и что? Ты всё равно ничего не сможешь изменить, так влачи свою ношу и о переустройстве мира забудь навсегда. Но вы-то! Вы-то можете изменить мир! Так возьмите меня на свой партийный корабль! Я стану вам полезен, служу в службе движения железной дороги, в моём подчинении кондукторы…
— То что кондукторы, конечно, хорошо, — сказав Гаев, — вот и пытайтесь осторожно просвещать их. Не перегибая палку. Иначе несложно угодить в объятия жандармов, а вам это явно ни к чему.
— С меня только что приказом прокурора сняли надзор полиции, — Диев достал носовой платок и вытер вспотевший нос. — Попал в участок из-за извозчика Куликова по случайности. Должен был передать пакет…
— Так что ж вы сразу о своей деятельности не рассказали? — удивился Гаев. — Выходит, за вас есть кому поручиться из нашей партии?
— Не совсем чтобы есть.
— Не понял вас.
— Младший брат моей жены состоит в вашей партии, но он против моего участия. Видите ли, я провалил его задание — и с тех пор он мне не доверяет, считая наивным, оттого не подходящим для конспиративной работы.
— А как его имя?
— Михаил Гаврилов.
Гаев тут же вспомнил: Мишка-то и говорил о Диеве, просил не принимать его в члены партии, коли тот будет проситься, оттого фамилия прозвучала как знакомая.
— Хорошо, Алексей…
— Александрович.
— Договоримся так: вы подходите-ка на собрание в субботу в зал Технологического института. Там будут представители разных партий, но и наши тоже. Я вас кое с кем познакомлю. А ваш вопрос постараемся решить в марте. С Гавриловым я переговорю.
…Февральский город казался притихшим, но Диев знал: то тут, то там вырывались из-под мнимого покоя и клубились гейзеры собраний или малочисленных митингов.
Городской сад, затаившийся под снегом, напомнил ему детство: занесённый снегом садик возле родительского дома, тихую мать, пугливо вздрагивающую от звона дверного колокольчика и часто, покрыв старинной шалью плечи, застывающую у окна, за которым замерли белые деревья. Диеву представилось, как летом по такому же садику будут весело бегать дочки, Стеша с Ирочкой: Сефанида Акинфиевна всё ж таки переехала жить в доставшийся ей по наследству от покойного мужа дом и с согласия Шурочки забрала с собой девочек. Серёжа остался в Томске с родителями. «А где буду летом я?» — спросил сам себя Диев, — и внезапно ему показалось, что летом он будет жить со своей матерью в старом родительском доме, став снова таким же маленьким, каким был сейчас его Серёжа. «Мы все — летящие снежинки всего лишь, — печально подумалось ему. — Одну снежинку несёт ветром, другую вихрь долго кружит над городом, третья летит плавно и тихо, а иная сразу тает». И едва Диев так подумал, пошёл снег, рассыпавшийся вскоре пышной царственной метелью.
…Второй день в городе мело, что очень злило Дусю, горничную Еремеевых, вынужденную беспрерывно бегать то в лавку, то в магазин, а после стряхивать в прихожей с одежды снег, быстро превращающийся в лужи, создавая лишнюю заботу. Злило её и то, что вдова Еремеева не скончалась от наведения цыганкой порчи, наоборот, с рождением внука как-то даже помолодела, зарозовелась щеками, округлилась. Залманов был с тёщей предупредителен, и она отвечала ему благодарной симпатией: от неё не удалось скрыть, что на демонстрации спас он от пули её шальную Зойку и тогда ещё не родившегося младенца. Ранение зятя в глазах Еремеевой возвело его в герои. Дуся зазывно глядела на доктора и, сталкиваясь с ним в узком коридорчике, ведущем в кухню, старалась прижаться к его боку бедром, но Залманов, обдав её терпким ароматом улыбки, поспешно проходил мимо. Сына Зойка назвала Михаилом и как-то попросила горничную отнести записку Мишке Гаврилову, по-прежнему проживавшему на Садовой у своей тётки Олимпиады Акинфиевны. Подгадав момент, когда Зоя кормила в своей комнате малыша, Дуся шепнула Залманову: «Борис Евсеич, у меня до вас важное дельце, — и достала из передника записку Зои, — читайте-ка».
Заманов собирался уходить: его вызвали к опять занемогшему полковнику Ромашову, и хотел было отмахнуться, но Дуся, встав между доктором и входной дверью, сунула ему записку прямо в руки.
— Смотрите же!
Залманов вынужденно прочитал: «Мишка-хулиган, ты навечно в моём сердце. Зоя».
— Приказала ваша жена отнести ему, — Дуся уже готова была взлететь на гребне мстительного тожества, но гребень упал и придавил её ответом.
— Так и отнеси, если приказано.
Мишке записка Зои сентиментальных воспоминаний не навеяла. Его печалило сейчас другое — решение Веры ехать в Петербург учиться на Бестужевских курсах. Отношения с Верой совсем не походили на театральный роман с Зойкой, бурная вода которого казалась Мишке нарисованной на картоне. Это Зойка верила своему спектаклю, он — не без удовольствия участвовал в нём, но быстро забыл, когда спустился со сцены. Отговаривать Веру он не считал себя вправе: учиться необходимо. Образованных людей обмануть сложно, они сами разберутся во всех экономических вопросах. Мишка, наслушавшись споров в томских кружках, склонялся теперь к идее «экономизма», посчитав, что в финансово-торговых преобразованиях, а не в политической борьбе кроется ключ к лучшей жизни. Вера возражала ему: в ней жило мистическое чувство, бессознательно отвергавшее материю как единственную основу бытия. «Голый экономизм без этики ведёт к падению нравов, а значит, в пропасть, — убеждённо говорила она, — вспомни гибель Римской империи».
Споры с Верой никогда не заканчивались ссорами, всегда плавно перетекая в тёплое озерко нежной дружбы. Вера по-прежнему была сторонницей областничества, но в его мягкой форме — нужно не отделение от России, а создание Сибирской Областной думы. Колониальный колпак над Сибирью мучил её так же, как собственное епархиальное образование. Мишка иногда мягко подшучивал над ней, Вера обижалась — он догадывался, что обидчивость и ранимость останутся с ней навсегда, — но быстро его прощала. Правда, однажды из-за её обиды их дружба чуть не прервалась. Мишка, интересовавшийся историей почты и телеграфа, вычитал в каком-то литературно-историческом журнале, найденном им в народной читальне, что первым начальником московского почтамта, открывшегося в 1725-м, был дворянин Краусс, впоследствии уволенный за финансовые злоупотребления. Вера, выслушав его рассказ о мздоимце, сказала:
— Ты, Миша, нарочно, да?
— Нарочно — что?
— Намеренно решил меня уязвить?
— Тебя? Чем?
— Мой второй дед — ссыльный шляхтич из рода Крауссов, баронов Галиции, он попал в Сибирь девятнадцати лет за участие в восстании 1863 года, честнейший человек, работал в Нерчинске управляющим, ни копейки не присвоил. Я тебе о нём рассказывала. Он рано умер, его вдова, моя бабушка, вышла замуж за священника Чистякова, усыновившего моего отца.
— Не рассказывала!
— Ты лжёшь.
Мишка поплёлся на Садовую, укоряя себя за неосторожность и забывчивость. Его и собственные-то деды-прадеды не колыхали: были, и слава Богу, некогда о них размышлять, нужно думать о сегодняшнем дне. Шурочка тоже была равнодушна к своей родословной. «Раз я сейчас не княгиня, — говорила, сердито играя стрелами бровей, — то и нечего в прошлом копаться. Кого там найдёшь, кроме каинского прадеда?»
А вот тётка Лебёдка уважительно всегда отзывалась о многих поколениях Диевых, полагая, что первый священник в роду покойного протоиерея Антония появился ещё в XVI веке.
— Духовные-то всегда грамотными были, — говорила она, — летописи, первые переписанные книги — всё от монахов. Уж это в прошлом веке офранцузившиеся дворяне стали унижать духовенство, да ведь и они все без священника никуда: и крестить, и венчать, и в последний путь проводить — всё он. Наш-то Никодим пообразованнее многих из них во сто крат. — Олимпиада Акинфиевна посмотрела на фото царской семьи в аккуратной рамке на стене. — И за государя радеет всем сердцем, тревожится за Отечество наше.
— В Отечестве назрели перемены, — сказал Мишка.
— Ты бы, Мишута, бросил свою партию, как бы не довела она всяческими переменами Россию-матушку до гибели. Да ещё Алексея Александровича с доброй дороги сбил, попутал его этим вашим Марсом, сильно нехорошо это…
— Марксом, тётушка.
— Ох, Миша, Миша… Как Веруня-то твоя?
— Собирается ехать в Петербург учиться на курсах.
— На это опять же как посмотреть. Никодим рассказывал, в Петербурге курсистки поведения сильно вольного, к тому же курят да против царя речи слушают. Зараза повсюду.
— Вера стойкая, — засмеялся Мишка, — её сбить с пути не удастся.
— Не зарекайся, дружок. Люди, когда по отдельности, на себя похожи, а когда вместе соберутся, лица свои в толпе теряют, можно сказать, в глину превращаются, из коей умелый хитрец что угодно тут же и слепит. А глина потом затвердеет и орудием станет в злых руках сего хитреца.
— Я…
Мишка вскочил с дивана, подбежал к тётке Лебёдке, обнял её.
— Женюсь на Вере!
— По тебе ли дерево? Да и согласится ли она?
— Согласится, тётушка!
…Диев воспринял слова Гаева о кондукторах «вот и пытайтесь осторожно просвещать их» с полной серьёзностью, решив, что без такой деятельности в партию социал-демократов его не возьмут.
Кондукторских бригад в подчинении Диева было несколько. Сначала он решил начать «просвещение» с той, где работали новички, недавно пришедшие на железную дорогу, но потом передумал. Нет, пожалуй, нужно осторожно попробовать как раз с самой сплочённой старой бригады, которую знает хорошо. С кого конкретно?
Сидел за столом в пустой конторе, проверяя отчёты, и подбирал мысленно кандидатуру. Один кондуктор казался ему слишком болтливым, оттого ненадёжным, второй язвительным, а значит, способным на скепсис, осмеёт ещё и тем начальника унизит, третий явно не любил Диева, хотя и вынужден был ему отчитываться…
В контору зашёл немолодой угрюмый кондуктор Прохор Авдеевич. Он был как раз из той бригады, какую Диев знал с первых дней своей службы. А не начать ли прямо сейчас с него? Человек проверенный, надёжный. Пожалуй, подходит! Стоит, наверное, осторожно спросить его перво-наперво о статье Толстого, не читал ли, вроде как Диев не в курсе, что статья запрещённая. В окно конторы заглянула качаемая ветром ветка. С неё посыпался снег. Кондуктор подсел к свободному столу у окна, достал какие-то бумаги. Пропиликала в мозгу Диева его фамилия Каблуков, срифмовалась с фамилией кучера Куликова. Заглушив неприятное пиликанье, Алексей Александрович обратился к кондуктору:
— Прохор Авдеевич, вы, я знаю, человек грамотный…
Глава восемнадцатая. Столовники
Март 1906 года. Новониколаевск
В последних числах марта так потеплело, что вдоль по Переселенческой сначала робко, потом всё смелее и, наконец, с бурливой отвагой побежал широкий весёлый ручей. Гранитов выпилил из деревянного бруска небольшую лодочку, прикрепил к ней мачту из длинного гвоздя, а на мачту — тряпичный парус. И Серёжа день-деньской проводил на улице, пускал свой кораблик, бегая за ним вдоль ручья. Вечерами Гранитов учил его арифметике. Читать и писать Серёжа умел ещё с томской поры.
— Осенью нужно определить мальчонку сразу в третий класс, — говорил Гранитов хозяйке, прижимая её к себе в ночной парной темноте.
Ему вернули должность помощника машиниста, и теперь он часто отсутствовал, а когда возвращался, рассказывал ей о станциях и полустанках, о военных и санитарных поездах, о бесконечной тайге и долгой барабинской степи…
— Едешь, едешь вдоль степи, стучат, стучат колёса — и такая тоска нахлынет, аж страшно делается, деда своего, ямщика, вспомню, убитого на степной дороге, а когда вдоль таёжного моря поезд идёт, — точно сам исчезаю и время своё теряю, мучительной вечностью от этих могучих лесов веет. Тряхну головой с силой — обратно вернусь.
Хозяйку сильно удивляли такие признания Гранитова. Выходит, в нём за крепкими стенами скрывается шаткая лестница, ведущая на потайной чердак, через тусклое окошко которого проникает в сознание Гранитова нечто, уму его недоступное, оттого тягостное.
— На учёбу денег много надо, — говорила хозяйка, возвращая сожителя к определённости быта. — Одеть-обуть, чтобы не хуже других детей выглядел. Сам знаешь, бедняков городские обыватели, недавно из грязи выползшие, презирают. Ещё камнями их дети Серёжу закидают, приди он в школу в нищем пальтишонке. Ты ведь своей жене деньги на сыновей шлёшь, а мне муж уже не пришлёт. Хотя ты теперь и помогаешь, за что спасибо, школу я никак не потяну, если не будет ещё столовников.
Гранитов согласился.
— Жильцов, пожалуй, не надо, вот-вот вернётся Тигроян, а тех, кто будет столоваться, приходя обедать, набрать стоит.
— Троих, пожалуй, достаточно будет. Мне ведь и для станции нужно еду готовить.
— Выступил бы я против твоих свёртков с прокламациями, но внезапно нагрянула полиция на станцию и обнаружила тайный ящик с нелегальной литературой. Кто-то, похоже, сдал фельдшера Когана и нашего Купца, торговца квасом, оба арестованы. Остался пока единственный вокзальный канал — через тебя.
— Кот как в воду глядел, недавно мне говорил: фельдшера загребут.
— Отчего так думал?
— Он не думал — чуял.
— Тебе, милая моя, нужно быть крайне осторожной, от провокаторов мы нигде не застрахованы. Запомни: теперь для всех приходящих, даже новых членов Обской группы, ты — всего лишь хозяйка квартиры, ничего о подпольщиках и революционном движении не ведающая. Вдова, вынужденная держать столовников. И Тигрояну, когда приедет, о том скажи. И Льву, если зайдёт. Он вернулся из Томска, поселился на явочной квартире, подобранной ему Шамшиными в том же доме, где Юзек.
Через несколько дней на Переселенческую пришли трое: сутулый прихрамывающий токарь Антон из железнодорожных мастерских, коротконогий Пётр с плосковатым лицом — рабочий мельницы, и Егор — кудрявый красивый слесарь из депо. Жаль, Кот не скоро придёт, подумала хозяйка, накрывая на стол, он бы всех троих сразу насквозь просмотрел, — живи мы в пустыне, и воду бы находил — такой у него дар.
Она внесла котлеты с картофелем, пироги с рыбой, солёную капусту в большой миске, поставила перед едоками на стол. Арест Когана её напугал — и к пришедшим на обед она приглядывалась не без подозрения. Мало ли сейчас шпиков под видом рабочих, сам Лебедев не раз о том предупреждал.
Молодые рабочие ели с видимым удовольствием. После обеда Егор, откинувшись на спинку стула, принялся нахваливать сочные поджаристые пироги и сытные котлеты, Пётр, весело глянув на хозяйку, отозвался с похвалой о наваристых щах, Антон молчал, но по его лицу было видно, что и он обедом доволен.
— Курить у вас можно? — спросил Егор.
Получив разрешение, все трое задымили. Пожалуй, подозрения мои напрасны, решила хозяйка, обычный пролетарский люд, чёрная кость.
Вечером того же дня вернулся Тигроян. Барнаулом он остался доволен: красивые дома в центре и красивые девушки, — а вот полученной предварительной информацией — нет. Говорили, что им нужны организаторы и пропагандисты, да у них там лучше работа сортировщиков поставлена, чем у нас, возмущался он. Тигроян любил конспиративную лексику: эсеров звал слесарями, анархистов — кочегарами.
— У них и типография работает без перебоев. Похоже, есть у штабистов кто-то свой в охранке. Литературы я из Барнаула привёз чемодан. Опасался, конечно, что попадусь, но обошлось.
— В Барнауле-то, выходит, спокойно, а вот в Томске продолжаются аресты. У нас тоже: отправлены в томскую тюрьму фельдшер и Купец.
Насчёт столовников хозяйка Тигрояна предупредила.
С тремя рабочими Тигроян встретился на следующий день за обедом, знакомство их прошло легко. Красивый слесарь Егор шутил, а Пётр, сначала внимательно приглядывавшийся к Тигрояну, вышел затем из дома вместе с ним и с прихрамывающим токарем Антоном.
— Отправился на поиск работы, — объяснил по дороге Тигроян, — потерял место, ездил к больной тётке в Барнаул, некому было ей помочь, пришлось самому.
Версию с родственницей, придуманную для полиции, он использовал везде.
— У меня тоже родня в Барнауле, — обрадовался Пётр, — как твоей тётки имя? Может, мои — её соседи, могли бы иногда помогать.
— Померла она, — Тигроян скорбно вздохнул.
Пётр и Антон сочувственно замолчали. Стало слышно, как бодро журчит бегущий вниз по улице ручей.
На самом деле пожилая женщина, выдаваемая за двоюродную сестру матери Тигрояна, благополучно здравствовала: адрес места её проживания тщательно скрывался.
Красивый слесарь Егор, отобедав, в доме задержался, решил приволокнуться за хозяйкой, показавшейся всем троим рабочим роскошной, — они ещё вчера негромко обсудили её физические достоинства, едва она ушла в закуток кухни. Егор в разговоре с мужиками не побрезговал и грубоватой шуткой. Сейчас он курил и прикидывал, с чего бы начать. Решил помочь убрать со стола грязную посуду.
— Не нужно, — с насмешкой во взгляде отстранила его хозяйка, — это бабье дело. А что на работу не спешишь? Или погнали как лодыря из депо?
— Я не лодырь, а мастер своего дела, — оскорблённо сказал Егор. — Таких, как я, слесарей в депо только двое, начальство без нас как без рук. — От обидных слов хозяйки весь интерес к её телесным изгибам и волнам пропал. — В депо сейчас собрание рабочих, а я в политике мазаться не хочу. Я и питерских путиловцев осуждаю, подняли бучу, она-то и вылилась в 9 января, — власть на то и власть, чтобы порядок охранять, разбираться ей некогда: бунтовщики идут или просители. Про Столыпина говорят, слишком жёстко он в Саратове взялся, а я считаю — взялся правильно. В градоначальников стреляют, обычных городовых убивают — так и отвечать нужно тем же — казнью.
— А что за собрание? — спросила хозяйка, остановившись возле стола. — Повышения заработка требуют?
— Совсем не то. Не слышали, что ли, вчера убили какого-то двадцатилетнего социалиста; небось, сам был из бомбистов, да только дружки его тут же к нам набежали, агитируют похороны его в забастовку превратить. — Егор достал из кармана свои часы, глянул. — Пожалуй, уже завершилось. Пойду. Спасибо за хлеб-соль. Вкусно готовишь, щедро.
Поздно вечером вернулся Гранитов. Прошёл в кухонный закуток, где разогревала хозяйка ужин, произнёс мрачно: «Убили сына фельдшера станции Обь, Яковом его звали».
— О господи, бедный Коган! Он-то в тюрьме, выживет ли, узнав? За что?
— Кто и за что — дело тёмное. Тигроян убеждён, преступление — дело рук новониколаевских черносотенцев. Он с погибшим был хорошо знаком.
— Разве такие здесь есть? — удивилась хозяйка.
— Он каждого казака к черносотенцам относит… А городская молва уже приписала гибель Якова не политике, а интимной интрижке: приказчики магазина Кетова судачат, что застрелил любовника своей жены из ревности какой-то прапорщик.
Гранитов обнял хозяйку, шепнул: «Стосковался по тебе за день, милая».
— Митинга на похоронах недостаточно, — утром кричал Тигроян. — Провокаторы постараются представить гибель Яшки как результат обычного бандитизма. Хуже того! Поползут лживые слухи, что убийство совершено какими-нибудь заезжими бундовцами для разжигания ненависти к русским националистам.
— Бунд — наши товарищи по борьбе, — сказал Гранитов, — потому враги революции стараются их оболгать.
— Они отделились от нас на Втором партийном съезде, но по духу мы едины! — Тигроян метался по комнате. — Яков под влиянием отца стал пламенным борцом с самодержавием, говорил мне, что готов жизнь отдать за революцию, уверен — так всё и случилось. Мы должны жестоко отомстить за нашего товарища! Долго мы будем терпеть нагайки, хлещущие по нашим спинам?! Неужели не ответим власти сокрушительным ударом по её опоре — казачеству? Самые несгибаемые слуги царизма — казаки. Именно на них нужно направить сокрушительный удар.
— Ответим, — Гранитов поднялся, глядя на Тигрояна, отошёл в угол комнаты, закурил.
— На похоронах могут появиться погромщики, нужна усиленная охрана дружинников!
— Усиленную охрану обеспечу. Твой дальнейший план?
— План — организовать митинг в городе и применить бомбы против казачьей сотни, расквартированной недалеко от станции. Казаки, чтобы разогнать митингующих, двинутся по Михайловской, нужно заминировать в одном месте улицу и в момент прохода казачьей сотни взорвать заложенные на дороге бомбы электричеством при помощи сухих элементов. В литейном цехе железнодорожных мастерских наши люди бомбы изготовят. Все размеры для изготовления у меня уже есть.
Тигроян зашёл за перегородку, где находились его кровать, шкаф и этажерка для необходимых мелочей, принёс лист бумаги. Разложил на столе.
— Чертёж сделал Лев, используя военный справочник. В нём сказано, что такие бомбы называют македонскими, они имеют большую разрушительную силу и достаточно большой радиус поражения.
Гранитов наклонился над столом и, насупившись, стал разглядывать чертёж.
Глава девятнадцатая. Если бы…
Июнь 2024 года. Москва
Мишка влетел в комнату Анастасии Дмитриевны, едва постучав.
— Ба, ты утверждала, что прадед был меньшевик. Но вот чем он занимался, я тебе сейчас зачитаю с планшета, слушай. Это продолжение его воспоминаний:
…Александр Тигроян передал мне сделанный Львом Бартовым чертёж модели бомбы цилиндрической формы для изготовления и отливки чугунных колец, которые должны надеваться на оболочку бомбы. Таких колец может насаживаться до десятка. Кольцо бомбы разлетается при взрыве на столько пуль, на сколько частей разделено при отливке. Убойная сила каждой бомбы равна количеству колец, умноженному на количество частей каждого чугунного кольца. Бомбы предназначались для казачьей сотни, направляющейся для разгона митинга. По заверению Тигрояна, указанные бомбы имеют большую разрушительную силу. Чертёж я должен был передать в литейный цех железнодорожных мастерских.
К сожалению, это мероприятие осуществить не удалось.
— И что?
— Он пишет, что не удалось, потому что был арестован. Честно говоря, я обрадовался, что они казаков не грохнули. Как-то для меня неформатно ощущать себя правнуком человека, повинного в гибели людей.
— Да, ты прав. За его вину отвечали бы твой дед, твой отец и ты.
— Я нашёл опубликованные воспоминания других деятелей Обской группы, утверждавших, что их всех в начале 1906 года сдал некий Пётр Струнин, агент Охранного отделения, внедрённый в Обскую группу. Один факт буквально взрывает мозг: этот Пётр на какой-то маёвке лично убрал шпика. Вопрос: если он сам был шпиком, не убил ли он как раз обычного партийца, чтобы продемонстрировать свой революционный энтузиазм и рассеять любые подозрения на свой счёт? Или, если и в самом деле убитый был провокатором, почему поступило распоряжение его физически устранить?
— Думаю, и в архиве на этот счёт ничего не сохранилось. Приказать устранить агента могли, если он где-то наследил, то есть всего лишь ради сохранения агентурной сети.
— Какое дно!
— Но мог быть убит и обычный большевик.
— Причём два мемуариста утверждают, что члены Обской группы все были большевиками. И почему-то прадеда не упоминают.
— Годы воспоминаний?
— Где-то пятидесятые прошлого века. Его воспоминания написаны тогда же.
— Ничего иного они сообщить не могли. Историю революции создавали из легенд. Да и не только — революции. Миф воодушевляет.
— А когда он перешёл к меньшевикам? И почему?
— «Перешёл» — не тот глагол. Скорее, склонился. Исходи из того, что в девятьсот пятом ему исполнилось только семнадцать, то есть в силу возраста он мог подпадать под влияния. Был в хороших отношениях с Кировым; возможно, тот направлял его. Потом Киров покинул Сибирь, — и они больше не встречались. Известным сибирским меньшевиком был некто Гутовский, сын польского повстанца. Речи Гутовского могли подействовать. Определённо сказать, почему он склонился к меньшевистскому крылу РСДРП, сложно. Он сам в одном из писем жене об этом писал и подчёркивал, что в тюрьме на многое стал смотреть иначе. Будучи невестой, Вера Григорьевна поддерживала его, когда он был в заключении. И не упоминают его некоторые большевики, возможно, как раз потому, что слышали о его взглядах. Впрочем, могла быть и другая причина: некоторые мемуаристы могли его просто не знать.
— Да, точно! Вот что он пишет дальше про тех, кто возглавлял боевые дружины: В доме Диевой или на квартире Бортова собирался штаб дружины. Я знал уполномоченных дружины только из мастерских и железнодорожного депо. Были уполномоченные и в городе, но этих товарищей мало знал и фамилии их не помню.
— А после ареста он отошёл и от активной революционной деятельности, сосредоточившись на выступлениях среди рабочих, хотя впоследствии предоставил материалы в местный музей о своём участии в первой русской революции. Скорее всего, именно из музея запросили воспоминания у него и у других членов партии. С некоторыми из них он поддерживал дружеские отношения. Илья говорил, к середине шестидесятых в живых из всей Обской группы оставалось только четверо или пятеро. Понятно, что их крепко связывали воспоминания юности и совместное участие в революционной борьбе.
— В одной книжке о большевиках, я скачал её, прадед фигурирует как член стачечного комитета. Во время забастовки Сибирской железной дороги комитет управлял движением поездов вместо руководства, отстранённого бастующими. В одном месте он назван «слесарем инструментального цеха станции Обь», во втором — телеграфистом.
— И то, и другое верно. Он рано начал работать телеграфистом, но томский комитет РСДРП направил его в Новониколаевск, его устроили в депо для агитации среди железнодорожных рабочих. Видимо, он хорошо говорил, любил выступать, любил быть на публике… А статьи и учебные пособия, которые он потом издавал, скорее всего, редактировала твоя прабабушка.
— Прабабушка Вера?
— Да, она закончила Высшие женские бестужевские курсы в Санкт-Петербурге. Всю жизнь преподавала литературу.
— А кем прадед работал при советской власти?
— Он сделал неплохую карьеру — был заместителем директора крупной кооперативной организации. Любопытный факт: в этой организации какое-то время работал инструктором или возглавлял отдел Косыгин. Правда, тебе это имя вряд ли знакомо.
— Какой-то советский босс?
— Председатель Совета министров СССР.
— Ого! То есть прадед был его начальником?
— Этого я утверждать не могу, поскольку не знаю, в одно ли время они там работали.
— А во время сталинских репрессий его не загребли?
— Твой дед рассказывал, что, когда начались аресты, его отец каждую ночь, едва заметив въезжающий во двор воронок…
— Что за «воронок»?
— Так называли фургон, приезжавший за очередной жертвой. Увидев, что во двор въезжает такая машина, твой прадед быстро покидал квартиру: в их двухэтажный дом барачного типа вели две двери, вторая — со стороны небольшого садика. Через сад он и уходил.
— Прошёл хорошую школу конспирации!
— Потом ему кто-то посоветовал уволиться — какую должность он занимал на тот момент, я не знаю, — и уехать. Он вместе с женой Верой уехал на Север, там работал ревизором по пушнине, поэтому репрессии его не коснулись. А дети в те годы жили с бабушкой, матерью Веры.
— Пушнина — это шубы?
— Это выделанные шкурки ценных зверей: норки, горностая, песца, соболя, лисы. Себе твой прадед не взял ни одной шкурки. Был честным ревизором.
— А как же с прошлым? Если он примкнул к меньшевикам, почему не протестовал, что в музее красуется как большевик?
— Он и здесь не лгал, поскольку сначала примыкал к большевикам. О сожалении, что план не удался, он упомянул в воспоминаниях, откачнувшись назад — как раз в свой юный большевистский период. Впрочем, мог написать и то, что тогда требовалось. Бывший революционер обязан был сожалеть о невыполнении партийного задания.
— То есть он старался не отсвечивать. К тому же скрывал, что стал меньшевиком.
— Его об этом никто не спрашивал. Советская историография отринула меньшевистское крыло как «чуждый элемент», всю Обскую группу приписав к большевикам. К тому же близкое знакомство с Кировым служило охранной грамотой революционной репутации.
— Выходит, прадед был удачник. Ему катило. Он не воевал?
— Воевал.
— Дед тоже. Я помню: был контужен на Отечественной, выжил чудом. Меня бы не было, если бы он погиб.
— Тебя бы не было, если бы и прадед погиб. Окажись он в октябре девятьсот пятого года в Томске, мог стать жертвой горожан, стихийно взбунтовавшихся против осточертевших им митингующих, призывавших разрушить монархию. Многие обычные люди хотели сохранить традиционное течение жизни, опасались либерально-радикальных перемен. Любой русский бунт, как писал Пушкин, всегда безжалостный и беспощадный. А в восемнадцатом году в Новониколаевске твоего прадеда могли расстрелять: в городе установилась временная власть Колчака, орудовали польские легионеры, казнили без суда и следствия, не разбираясь, большевик или меньшевик. Погибло больше тридцати членов РСДРП. Почти всю знаменитую семью революционеров Шамшиных расстреляли, и многих других руководителей и рядовых членов Обской группы.
— Поляки, похоже, отыгрались за то, что над ними стоял наш русский царь.
— Расстреливали не только они, колчаковские офицеры тоже милосердия к революционерам не проявляли… И на фронте прадед твой едва не погиб. Попал осколок в лёгкое, а медпункт был походный, в нём отсутствовал хирург, отсутствовал наркоз. Дежурил один фельдшер. И этот фельдшер понял: раненый до госпиталя живым не доедет, и, чтобы его спасти, он дал ему выпить спирта вместо наркоза, выломал у него рёбра и вырвал лёгкое с осколком.
— Жесть! Как только он выжил после такой экзекуции!
— Благодаря ей и выжил. Умер через три года после рождения внука Ильи. Второе лёгкое отказало. Врачи сказали: организм его был рассчитан лет на сто.
— Сейчас бы его спасли.
— Вероятно. Себя он не берёг. А вот когда его сын, твой дед, женился, внушал ему, что необходимо срочно найти домработницу, поскольку стоит беречь жену. Вообще не чужд был некоторых буржуазных благ. Построил хорошую дачу. Илья её осовременил, а потом отдал за долг по кредиту банку.
— А сестра прадеда? Что известно о ней?
— Александра, в доме которой устроили один из штабов Обской группы, была вдовой титулярного советника Алексея Александровича Диева, родственника священника Никодима Диева. Его сын поступил в Томский университет, а через несколько лет был расстрелян большевиками как сотрудник штаба Колчака…
— Ничего себе — как всё переплетено.
— Да, роковым образом всё переплетено в твоей, Миша, родословной. И в истории страны. К сожалению, до сих пор в сознании ряда людей продолжается битва тех давних лет. Неизжитые чувства прорываются из глубины прошлого, тени давних событий меняют ландшафт настоящего, ушедшие предки оказываются сильнее своих живых потомков…
— Жаль, прадеда я не знал. А прабабушку Веру помню.
— Дед Веры Григорьевны тоже был расстрелян большевиками. Сирота из казаков, благодаря уму выбился в управляющие завода, монархист по убеждениям, которых не скрывал. Дом его разграбили. Посчитали, наверное, очередной экспроприацией. И вряд ли Вера трагическую гибель своего деда скрывала от любимого мужа. У них было полное взаимное доверие.
— Так, может, прабабушка на него и повлияла? Она ведь не состояла в партии?
— Не состояла. Но ты удивишься: прадед тоже не был коммунистом. Не вступил. В определённом смысле до самой смерти оставался членом РСДРП.
— Почему?
— Не знаю. Илья не мог ответить на этот вопрос, в письмах тоже ничего определённого на эту тему нет… А то, что Вера благотворно на него влияла, — несомненно. Есть ещё один факт, который мог бы сильно удивить большевиков Обской группы.
— Какой?
— В самые тёмные годы борьбы власти с церковью, когда расстреливали или ссылали священников, когда уничтожали иконы и православные храмы…
— Я видел кадры, как рушили Храм Христа Спасителя.
— …Прадед Михаил и прабабушка Вера окрестили своих детей: сына, твоего будущего деда, и его сестру Наташу.
Глава двадцатая. «Виноват Лев Толстой…»
Секретно
Начальник Томского Губернского жандармского управления
Марта 13 дня 1905 года
Прокурору Томского окружного суда
Пристав IX участка гор. Томска при отношении от 10 Марта за № 413 препроводил мне протокол от 3 марта, из коего видно, что кондуктором Службы Движения Сибирской железной дороги г. Томска Прохором Авдеевым Каблуковым сообщено о нецензурной брошюре антиправительственного содержания «Разве это так надо?» Л.Н.Толстого, принадлежащей отставному Титулярному Советнику Алексею Александрову Диеву. Сообщая о сем имею честь присовокупить, что поручиком Бахеревым сего числа преступлено к формальному дознанию в порядке 1035 ст. Уст. Угол. Суд. по обвинению Диева в преступлении, предусмотренном 252 ст. Ул.
Верно: Начальник Управления
Полковник Ромашов
Кондуктор Каблуков сообщил, что запрещённую брошюру «Разве это так надо?» начальник над бригадами хранит в конторе Службы Движения железной дороги. Полиция, нагрянув в контору с обыском, перевернула все столы, выпотрошила ящики, навела страху на служащих, но ничего крамольного не нашла.
— Нет у меня запрещённой литературы, — с отчаянием уверял Диев допрашивающего его поручика Бахерева. — Я ж, если вы помните, научен недавним горьким опытом предыдущего дознания.
— Да, всё я помню, — поручик с тоской глянул на несчастного обвиняемого. — И, признаюсь, отмахнулся бы от вашего дела, поскольку и ранее, и сейчас испытываю к вам доверие как к человеку порядочному, случайно ставшему игрушкой в руках подлых сил. Но сами понимаете, новое дознание начато, и я как человек государственного долга обязан его вести. Если донос Каблукова не подтвердится, дело закрою быстро. Однако хочу вас предупредить: начальник жандармского управления полковник Ромашов вынуждает меня писать начальнику Службы Движения железной дороги с изложением обвинения.
— Ттогггдда ммення увволлятт…
Диев, спотыкаясь на каждой согласной, еле выговорил роковые для него слова. Его лицо сравнялось голубоватой белизной с бумагой на столе поручика. Картины бедности, голода малых детей, крик Шурочки смешались и вихрем закрутились в его сознании.
— Скорее всего, — грустно согласился поручик, потянувшись за сигаретой. Пачка лежала рядом со стопкой бумаги. — Даже если вас оправдаю я лично, и прокурор затем подтвердит отсутствие преступления, начальство железной дороги после обыска, который наделал столько шума по тупости исполнителей, решит перестраховаться и вас как лицо, ставшее сомнительным…
Диев пытался достать носовой платок. По его впалым щекам потекли две тонкие струйки. То ли вспотел от волнения, то ли плачет как ребёнок, подумал Бахерев, отводя взгляд от лица Диева и вынимая из пачки сигарету.
— Не выполнить приказа не имею права. Но постараюсь оттянуть исполнение, давая возможность вам предпринять какие-то защитные действия, к примеру, сообщить начальству железной дороги о злоупотреблениях по службе кондуктора… как его?.. — Бахерев глянул в протокол допроса. — Каблукова и заверить, что именно в этом причина его клеветы на вас.
— Как порядочный человек я не могу его оболгать, он — один из лучших работников.
Диев перестал спотыкаться на согласных. В нём вызревало какое-то решение, какое — он ещё не понимал сам, но чувствовал его успокаивающее колыхание.
— Что ещё раз подтверждает моё хорошее мнение о вас. На сегодня вы свободны.
Когда отставной титулярный советник ушёл, поручик позвонил полковнику Ромашову и сообщил, что, по всей видимости, кондуктор Каблуков из мести за какое-нибудь замечание оговорил обвиняемого Диева.
— Дознание продолжайте, второй донос всё-таки — не бывает дыма без огня. Нужно нащупать нити связей обвиняемого. А Каблукова предлагаю сделать нашим осведомителем, — сказал Ромашов. — Мы с вами, поручик, прекрасно понимаем, что все доносчики и провокаторы — отъявленные мерзавцы. К несчастью, нам такие люди сейчас нужны.
«Именно к несчастью», — подумал Бахерев, но промолчал.
— Особое внимание уделите возможной связи Диева с неким Гаевым. По данным нашего сотрудника, внедрённого в комитет преступной партии социал-демократов, Гаев, вступивший в партию не так давно, быстро стал играть у них ведущие роли. Их интеллигенты менее опасны, интеллигент всё выбалтывает сам, а вот Гаев — выходец из низов, человек рисковый и, как говорят, очень способный, фигура по-настоящему опасная. Ему прочат большое будущее.
— Большое будущее на каторге? — съязвил Бахерев.
— В истории, поручик.
— Недавно мне приснилось, что я на корабле, начинается шторм, а вместо капитана кораблём управляет пьяный матрос. Если предположить, что корабль — символ России, тогда Гаев…
— Мы с вами не гимназистки, чтобы рассуждать о снах! — резко прервал Бахерева Ромашов. — Займитесь версией: Диев — Гаев. И поторопитесь. Зреет что-то опасное в городе, какой-то подземный вулкан…
Диев брёл по весеннему Томску. Он был настолько сейчас далёк от городской жизни: мельтешения прохожих, грохочущих экипажей, иногда просигналившей машины — в Томске появились первые автомобили, — что казался себе невидимым. Успокаивающее колыхание в его душе точно затвердело, приняв некую форму, но какую именно — Диеву разглядеть не удавалось. Его взгляд, обращённый в себя, будто натыкался на острый угол и, отпрянув, начинал плутать в памяти. Набегали, как волны, обрывки воспоминаний, сплетаясь в нечто туманное и тут же распадаясь то на брызги детских слёз, то на робкую улыбку матери, то на крики Шурочки, почему-то отдалившиеся и теперь звучащие словно из прошлого. Над волнами воспоминаний вдруг поднялась и встала странная мысль: а ведь он, Алексей Александрович Диев, вот так же, как сейчас бродит по Томску, блуждал по жизни, по сути, оставаясь невидимым самому себе. Сочувственное уважение поручика Бахерева относилось к тому настоящему Диеву, какой проступал сейчас, оттесняя Диева невидимого и не узнанного никем.
Внезапный шум и крики заставили Диева остановиться на улице, называющейся Московским трактом. Недалеко от Королёвского театра собралась толпа: оказывается, несущимся экипажем была сбита женщина. Прохожие то подходили, то отходили, Диев тоже зачем-то подошёл и вслушался в обсуждение случившегося. Извозчика, пытавшегося скрыться, вернула полиция. Он, размахивая руками, оправдываясь, сваливая вину на жертву, которая уже была мертва. Погибшую узнала случайно проходившая прачка: «То ж Дуся, — объявила она, — горничная вдовы Еремеевой, бельё им стираю».
Диева поразил контраст между трагедией гибели и обыденностью разговоров зевак. Застывшие глаза горничной смотрели в небо, а кто-то, отвлёкшись от происшедшего, вяло поругивал извозчиков, кто-то жаловался на плохо мощённые улицы, какая-то особа, дородностью похожая на купчиху, выпытывала у прачки, сколько та берёт за стирку кружева… «Не останется в мире и следа этой горничной, кроме отчёта о происшествии в полицейском архиве», — подумал Диев и побрёл дальше. Если не родила она детей, то и помянуть её будет некому. Горькое чувство жалости к погибшей внезапно сменилось другим, не совсем понятным чувством — чувством собственного освобождения. Освобождения от всего. И мысль, на острый угол которой он натыкался, отчего отступал и не мог эту мысль увидеть, открылась ему в своей ясности и простоте: если Диева не станет, пока он не уволен, дети и Шурочка не окажутся отвергнутыми. Шурочка назовётся вдовой не сомнительного безработного, а служащего — пусть маленького, но всё-таки начальника кондукторских бригад железной дороги, дети получат право на образование за счёт городской казны. Стать хворостом, чтобы обогреть дом? По спине Диева пробежала дрожь. Не важнее ли выдержать все испытания жизни, обретая в этом испытании себя подлинного, не в этом ли высший смысл жизни и долг человека перед Создателем?
— Алексей! — из остановившегося экипажа Диева окликнул Никодим. — Я к матушке еду. Не желаешь со мной? Старушка будет очень тебе рада.
— Нет, нет, спасибо, — торопливо махнул рукой Диев. — Кланяйся Стефаниде Акинфиевне.
Кучер взмахнул хлыстом, экипаж помчался дальше.
Не было ли явление священника Никодима предупреждающим знаком о грехе? Но разве жертва не очищает, не снимает оболочку греха, обнажая во тьме свет? Диев забрёл в парк, сел на влажную скамейку. Да, мысль об освобождении греховна. Его тащит в бездну тёмная сила. …Каркнула ворона, ей откликнулась другая. В сознании Диева снова закружились ужасы: рыдания Шурочки, нищета, голод детей, позор униженных… Он вскочил со скамейки и побежал. Нужно рассказать Мишке о вторичном дознании.
Мишка только что вернулся с работы. Весь день проверял исправность линии телеграфа. Он продрог, был голоден и с досадой сообщил, что партийный комитет настаивает на его отправке в Новониколаевск на постоянное жительство. Видите ли, там недостаёт пропагандистов и организаторов. Рассказ Диева о кондукторе Каблукове и вторичном дознании Мишка выслушал молча.
— Меня, скорее всего, теперь уволят.
— Допрыгался, значит, воробей, сто раз я пожалел, что втянул вас. Кто ведёт дознание?
— Поручик Бахерев. Хороший человек.
Мишка глянул на мужа сестры со скептической усмешкой.
…Утром следующего дня полковника Ромашова разбудил звонок поручика Бахерева, сообщившего, что дознание по обвинению Диева в преступлении, предусмотренном 252 статьёй, придётся закрыть по причине внезапной смерти обвиняемого.
— Что с ним случилось? — подавляя зевоту, поинтересовался полковник.
— Он отравился сулемой. Был вечером у родственницы, у неё на окне стояла бутыль с этой отравой, приготовленная её племянницей — госпитальной сестрой милосердия — для каких-то медицинских целей. Есть мнение, что сулема в малых дозах помогает от самых тяжёлых заболеваний. Диев выпил всё содержимое. Смерть наступила быстро, так что сильно он не мучился.
— Ваша версия случившегося?
— Как раз вчера во время допроса я предупредил Диева о возможном его увольнении из Службы Движения железной дороги. Видимо, он решил спасти от позора и нищеты семью, уйдя раньше. Признаюсь, — Бахерев постарался пригасить сочувственные нотки в голосе, — когда мне доложили о его смерти, у меня возникло чувство вины. Ведь ничего противоправительственного обыск в конторе не обнаружил.
— Виноваты в смерти Диева не ваши слова об увольнении, поручик. Виноват в его смерти Лев Толстой.
Глава двадцать первая. Арест
Апрель 1906 г. Новониколаевск
В апреле 1905 года, через месяц после смерти мужа, Шурочка переехала в Новониколаевск. Поселилась на Переселенческой улице, недалеко от вокзала. Девочки Ирочка и Стеша сначала оставались в деревне со Стефанидой Акинфиевной, но к осени старушка разболелась, и Шурочка забрала их в город. Ей пришлось на новом месте начинать совершенно новую, незнакомую жизнь, сразу упёршуюся в главную проблему: отсутствие денег. От Диева остались только несколько книг и тетрадка с его первыми, ещё пензенскими, стихотворными опытами. Небольшие средства, какие Шурочке удалось получить как вдове, все ушли за квартиру. Не осталось даже на одежонку детям. В Новониколаевске Шурочка потеряла себя прежнюю: небогатую, но достаточно благополучную женщину. Вместе с прежним образом жизни как-то незаметно потерялось и её имя: все квартиранты — она стала сдавать комнаты и передавать запрещённую литературу членам РСДРП — звали её хозяйкой. И ставший близким большевик Гранитов, руководитель боевой дружины Обской группы РСДРП, тоже звал или хозяйкой, или просто своей милой.
В сентябре 1905 года из Томска в Новониколаевск по направлению Томского партийного комитета переехал Мишка. Поселился у сестры. Его тоже никто здесь Мишкой не звал — по партийному псевдониму звали Котом. Их имена возвращались только в те редкие минуты, когда брат и сестра оказывались в доме одни. Вместе выброшенные из прошлого, они сблизились, приоткрывая друг другу те уголки души, какие вряд ли бы обнаружили у себя ранее. Как-то Шурочка показала брату тетрадку со стихами, оставшуюся от покойного Диева. Мишка пролистал. Одно стихотворение, с посвящением неведомой К, ему понравилось, и он зачитал вслух:
Ланиты ваши заалели,
И сердце дрогнуло моё.
Неужто вместе по аллее
Пройдём когда-нибудь вдвоём?
Неужто ваших губ дыханье
Смогу поймать я, точно снег,
И нежных пальчиков касанье
Неужто сделает навек
Меня счастливым?
Боже правый!
Надежду сохрани в тиши,
И всех сомнений глас лукавый
Ты выньми из моей души.
— Это не про меня он сочинил, — сказала Шурочка, и Мишка заметил, что у сестры появилась глубокая морщина между чёрных стрел бровей. — Какой-то пензенской своей возлюбленной посвятил, девушке, видно, возвышенной. А я ведь, Миш, грубая. У меня, похоже, и души-то до его смерти не было: одни материнские и бабьи инстинкты. А похоронила, — и точно воробушек поселился внутри, прямо в сердце клювиком иногда стучит. И я поняла: это душа моя прорезалась из тьмы натуры, теперь есть она у меня, оттого я и свой крест несу без прежнего раздражения и зла. Тяжело после жизни барыни — я ведь при муже и дня не работала, белья своего не стирала, ты помнишь, и готовила нам кухарка, — а теперь стою с пирогами на ветру у станции, как простая торговка, а воробушек внутри трепыхается и учит: терпи ради меня… Когда появился Гранитов, ты видишь, каким чувством ко мне он горит, почудилось, что это наш бедный Диев и послал его мне в облегчение ради детишек. И не поверишь: призрак его вижу, только Гранитов с объятиями, призрак тут как тут, стоит и смотрит на меня, видно, ревнует, хотя сам же его мне в помощь послал, а воробушек внутри меня клювиком по сердцу: тук-тук-тук.
В конце октября Гранитов приехал из Томска с плохими вестями. В Новониколаевске уже знали о страшных октябрьских событиях, но рассказ оказался страшнее. Крушил народ, не желающий в обществе перемен, уставший от нескончаемых стачек и демонстраций, всё, что попадало ему на пути. Напрасно епископ Макарий пытался остановить разъярённую, потерявшую человеческий облик толпу. Толпа, обратившись в многорукое и многоногое, но безголовое чудовище, сожгла Королёвский театр вместе с людьми, собравшимися в нём на митинг, избивала случайных прохожих; горе, если попадался на её пути юноша в студенческой фуражке или гражданин интеллигентного вида. Чудовище громило магазины и лавки: русские, еврейские, татарские, — разгромило и дом городского головы Макушина, столько хорошего и полезного делавшего для города. Макушин вынужден был бежать.
В апреле Мишка съездил в Томск.
— Людей много погибло, народ пришёл в себя, раскаялся, да поздно, мёртвых не воскресить, — вернувшись, сказал Шурочке. — Окажись я в октябре в Томске, точно был бы в моём любимом театре.
— Всё потому, что не хочет простой народ революции, это мы с тобой его учим против царя идти. — Шурочка произнесла эту фразу шёпотом, точно Гранитов был где-то поблизости и мог с гневом обрушиться на неё за эту опасную мысль.
— Нас тоже учат, — сказал Мишка. — А недовольных порядками много.
— Ой, Господи! — воскликнула Шурочка. — Сейчас ведь столовники прибегут. Сегодня и Юзек к ним присоединится, он опять будет у меня кормиться. Гранитов сказал: в магазине Кетова что-то о Юзеке пронюхали, он срочно уволился и устроился в мебельный цех… А я ещё обед не разогрела.
Вскоре пришли рабочий мельницы Пётр и прихрамывающий Антон, токарь из мастерских железной дороги. Хозяйка уже знала: оба — члены Обской группы. Красивый слесарь Егор теперь обедал где-то в другом месте.
Минут через пятнадцать влетел в столовую Юзек. Он только что вернулся из Иркутска и стал рассказывать о покушении на иркутского жандарма. Юзек осуждал промахнувшегося неудачника-эсера:
— Научился бы сначала стрельбе!
— Мы в сентябре проходили на острове Медвежьем обучение, и я ни разу по мишени не промахнулся! — сказал Антон. — Не хвалюсь, говорю как есть. Хочу быть полезным партии.
Уроки стрельбы руководители боевых дружин проводили с мая по октябрь. Выезжали на лодке: один из членов Обской группы оставлял её на берегу недалеко от станции.
— Говорят, в Томске погиб жандармский поручик Бахерев, — прищурившись, точно от яркого света, проговорил Пётр, быстро глянув на сидящего напротив брата хозяйки. — Утверждать наверняка не могу, но слух о его гибели прошёл.
— Убили эсеры? — спросил Юзек.
— Нет, при погроме.
— Если погиб, туда ему и дорога! — воскликнул Антон. — Я бы всю охранку взорвал, да пока не поручают! Да здравствует революция!
— Мне лично пришлось на маёвке убрать шпика, — на плосковатом лице Петра выступили алые пятна. — Вы, Кот, были в Томске и, похоже, не в курсе. Мы собрались, как всегда, на берегу Нижней Ельцовки, человек сто, не меньше, присутствовали рабочие депо, несколько приказчиков, один гимназист, куда-то с тех пор пропавший, — конечно, Гранитов с боевой дружиной, в которую входил и я. Разведка сообщила, что на маёвку проник шпик по фамилии Липин.
— Фамилия прямо для провокатора, — заметил Антон.
— Кормит теперь рыбок на дне Ельцовочки…
Глянув на горделиво усмехающегося Петра, Мишка встал из-за стола, не доев обеда, накинул пальто и вышел на улицу.
— Всех бы их в Ельцовочку! — донёсся до него выкрик Антона.
Он бродил по городу, понимая, что разговор за обедом что-то сломал в картине мира, сложившейся в его сознании. По изображению поползли трещины. Упоминание поручика Бахерева вернуло чувство вины перед покойным мужем Шурочки. Такой был чистый человек Алексей Александрович… Но чувство вины жило в душе давно, то затихая, то снова давая о себе знать в минуты, когда он видел сестру, собирающую корзинку с едой перед своим долгим стоянием на привокзальной площади. Картину мира нарушило нечто иное. И он, дойдя до Собора Михаила Архангела, догадался: трещины поползли от рассказа дружинника Петра. Следом за догадкой потянулась телеграфная лента тревожных вопросов: «Однажды в Томске я понял, что не способен убить, — выходит, не по пути мне с теми, кто готов на всё ради победы революции? Тогда отчего я так охотно согласился передать литейщикам чертежи бомб? Хотел быть нужным делу партии? Считал план всего лишь рискованной игрой? Или что-то мне подсказывало: бомбы так и останутся только чертежами, а я, выполняя задание, приобрету авторитет для дальнейшей революционной борьбы? Но разве не правы те, кто считает, что цель революции достигнута 17 октября Манифестом “Об усовершенствовании государственного порядка”? Некоторые члены томского меньшевистского крыла говорят на собраниях, что удовлетворены наметившимися демократическими переменами: созданием парламента, представленными свободами слова, печати, собраний… В результате реформ, доказывают они, царизм отомрёт сам. Правы они или нет?..»
Мишка зашёл в собор и вспомнил, что консервативный журнал «Новое время» неожиданно для всех поддержал «Манифест». На тёмной старой иконе Николая Угодника задрожал отсвет зажжённой свечи. «Сибирская жизнь» тоже полна надежд на перемены в обществе, и «Русский кружок», в который входил Никодим Диев, после 17 октября самораспустился. А большевики, наоборот, всячески пытаются опорочить любые демократические шаги власти, призывают не верить в обманные царские обещания; Гранитов, стуча кулаком, негодует: «”Манифест” — ядовитая ложь!» Тигроян свою подрывную идею не оставил, несмотря на то, что Лебедев с ним спорит, доказывая, что Обская группа не должна скатываться в террор. Чертежи бомб пока так и валяются в ящике стола.
Чертежи, найденные полицией, и стали важной уликой при аресте Михаила Гаврилова. Арестованы были не только два квартиранта дома на Переселенческой и столовавшиеся рабочие — в тюрьму отправилось восемьдесят членов РСДРП. Полиция нашла подпольную типографию, изъяла патроны, наганы, взрывчатые вещества, хранившиеся в квартире, где временно проживал Лев Бартов, нашла запрещённые прокламации у Юзека Кацинского, захватила революционеров Шамшиных и Шамшуриных, Лебедева и его жену. Всем арестованным было ясно: в рядах Обской группы хорошо поработал провокатор. А возможно, и не один.
Шурочку не тронули. Новониколаевск относился к Томскому жандармскому Управлению, и руководящий дознанием полковник Ромашов получил от допрашиваемых показания, что вдова отставного титулярного советника Алексея Александровича Диева никакого отношения к Обской группе не имела, по бедности сдавая углы. Однако убедили полковника, помнившего дело Диева, отнюдь не слова ненавидимых им революционеров, а свидетельство опытного агента, столовавшегося в течение определённого срока у Александры Ильиничны Диевой.
…Шурочка смотрела в ночное окно на своё отражение. В волосах её появились седые пряди, они белели на чёрном стекле, словно прочерченные лунным светом. Дети спали. Дом устало поскрипывал в тишине. В отсутствии Гранитова исчез и призрак. А воробушек в её груди то вспархивал надеждой на что-то светлое, ожидающее впереди, то тыкался клювиком в самое её сердце, не давая забыть, что она, Шурочка, обретя воробушка, стала совсем другой.