Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2025
Грицман Андрей — поэт, эссеист, переводчик. Родился в 1947 году в Москве. Окончил 1-й Московский Медицинский институт им. И.М.Сеченова. Кандидат медицинских наук. С 1981 года живёт в США, работает врачом. В 1998 году окончил литературный факультет Университета Вермонта со степенью магистра искусств по литературе. Пишет по-русски и по-английски, публикуется в России с середины девяностых. Автор многих сборников стихов и книг эссе. Главный редактор международного литературного журнала «Интерпоэзия». Основатель Международного клуба поэзии в Нью-Йорке. Живёт в Нью-Йорке.
* * *
Всё пустеют места за накрытым столом.
Кто пропал, а кто не доехал.
Остаёмся порой то втроём, то вдвоём,
то один я сижу, словно веха.
Телефонную книгу смотрю — кто ещё
леденеющим настом подъедет?
Чья-то книга забыта под старым плащом.
Плащ — фигура в темнеющем свете.
То ли Саша не может дорогу найти.
То ли Лёша хромает из Квинса.
Так и жили навстречу мы, словно в пути.
Отражённые в памяти лица.
Освежимся мы тем же «казённым вином».
«Лист смородины груб и матерчат».
Неизвестно, что ждёт за наружной стеной.
Но там есть незаметная дверца.
* * *
Всё тот же поворот, и дом, и дым.
Горит камин, ноябрь, наверно,
в гостиной у огня сидят они, как мы,
в той жизни, позапрошлой и неверной.
Всё это ожерелье городков,
душою облучённых поселений,
скользит под мглистый памяти покров
за поворот, и легче по осенней
листве скользить навстречу той судьбе,
где я один. За окнами всё немо.
Я говорю теперь не о тебе,
но о тепле потерянного дома.
* * *
Мало осталось от времени этого.
Инициалы только остались.
С кем я тогда продолжаю беседовать?
Будто того, что было — мне мало.
Кто же теперь мне станет советовать?
Кто у ворот со свёртком догонит?
Словно иду я по стылому следу,
И уж давно отстала погоня.
И уж давно помело-отметелило.
Лишь бы остались инициалы.
Да на доске начертано мелом:
Сахар в моче, натрий и калий.
Известь в крови, да эхо далёкое
На неизвестном наречии слышится.
Может, уехать, но тоже морока
Переворачивать снова страницу.
Входы и выходы заколочены.
Брезжит мираж аэропорта.
Визы проставлены, но просрочены,
Да и заполнена бывшая квота.
Так и живу я инициалами.
Но неизвестно заветное имя.
Так и записано алым по алому.
Облако плавает синее в белом.
* * *
Услышав голос тихий и глухой,
остановлюсь с протянутой рукой,
сжимая прошлогоднюю газету.
Снег падает по направленью к лету
и замирает где-то за рекой.
Гудок оттуда хриплый и глухой
всё тянется без эха, без ответа.
Я в сумерках ищу источник света
за городской невидимой чертой,
давно уже от стаи той отсталый.
Слетает незаметно снег усталый.
Его ловлю я ртом, и, застегнув пальто,
гляжу в незамерзающие лужи,
гордясь лишь мне заметной красотой,
и радуюсь: могло то быть и хуже.
И странно, что оставлена была
за рубежом осеннего стекла
рукой рассеянной
полоска этой суши.
* * *
Подземные реки текут неслышно.
Не слышно слов по глухим долинам.
Там нету вместе и нету между.
Неразличимо витает имя.
В подземных рощах уснули птицы.
Остатки пепла доносит ветер.
Зарница жизни тревожит лица,
И смысл в глазницах спокойно светел.
Но нету смысла в теченьи речи,
В земной коре головного мозга.
В такое время и речь не лечит,
Когда со смыслов сошла короста.
А там, снаружи, шумит собранье,
Как перекличка гортанных скважин.
И всё яснее на расстояньи,
Что шум собранья уже не важен.
Возможно лишь замереть на время,
Послушать гул огласовок в недрах.
Неразличимо витает имя.
И не увидеть знаменитой Федры.
* * *
И снова я ушёл в родную речь:
Сыр, Хлеб, Оргтехника,
Кинотеатр «Керчь».
Туда, где жизнь свернулась на краю,
там, где конечная,
где я тебя люблю.
Где я стою на ветреном углу
с брюнеткой ветреной,
товароведом Женей,
что ведает неведомым товаром,
с романом Шелдона.
Короче говоря, другая эра.
Странные картины
застыли в павильонах февраля.
Чужие имена, дойдя до половины,
вдруг замерзают.
Гулкая земля звенит.
И ржавая имперская заря
трепещет вымпелом
над очередью длинной.
Но сделай шаг,
и наполняет грудь
гарь честности на пушкинских снегах,
что светятся по далям околотка,
и пригородный лес рисунком лёгким
плывёт в окне автобусной зимы.
Грохочет дверь. Закончена посадка,
и глохнущие близких голоса
едва ли различимы, далеки.
Родная речь из тьмы, и тьмы, и тьмы
за слюдяным стеклом в утробно-донном льду,
где тщетное тепло моей руки
уже не оставляет отпечатка.