Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2025
Мой репетитор по литературе (а впереди были вступительные экзамены и сочинение) — как-то раз спросил, какая у меня любимая книга, я зачем-то сказал, что «Двенадцать стульев», хотя это была неправда. «Нет-нет, это ужасно несмешная и скучная вещь. Вот “Мёртвые души” — это, может быть, самая смешная книга в мире», — убежденно ответил он. Я был не согласен совершенно.
Человек он был едкий, не очень приветливый, но явно умный. Ходил я к нему всего три или четыре раза.
Дело происходило, страшно сказать, в 1976 году. Жил он на Комсомольском проспекте, в том доме, где был книжный магазин, — напротив Дворца молодежи. Получив очередное домашнее задание и очередную порцию язвительных замечаний, я вышел на улицу и остановился, чтобы чуть отдышаться.
Вокруг была советская Москва — всё пестрело лозунгами, плакатами, призывами. «Миру — мир!» — «Решения ХХV съезда партии — в жизнь!» — «Вперёд, к победе коммунизма!» Мысль Николая Васильевича Гоголя о бойкой и «необгонимой» тройке, которая несется не разбирая дороги сквозь исторические эпохи, времена, всё быстрее и быстрее, и ещё там было что-то про все остальные народы, которые с изумлением на эту птицу-тройку глядят, — казалась мне тогда, мягко говоря, не очевидной.
Напротив, было полное ощущение, что при Брежневе птица-тройка навсегда остановила свой бег. А лошадей отвели на конюшню. Что все эти лозунги, портреты Ленина и членов Политбюро — они тут будут всегда. Что ничего не может измениться в окружающей меня реальности.
Я пролистал тоненькую бумажную книжку, которую купил как раз там, в магазине на Комсомольском проспекте, — это был очередной опус Леонида Ильича («Малая земля»? «Возрождение»? «По заводскому гудку»?..), — с ужасом пытаясь понять, какую же цитату мне нужно подчеркнуть и запомнить. Без цитаты сочинение не прокатит, я это знал. Хорошую отметку не поставят. (На самом деле, как-то потом обошелся без цитаты.)
…Ощущение, что эта самая Русь-птица-тройка — не вычурная гоголевская метафора, а единственно возможная историческая реальность, данная нам от рождения, — появилось у меня гораздо позже.
Появилось оно, когда началась перестройка, и совсем другие, не коммунистические, а скорее антикоммунистические съезды и речи народных депутатов — Сахарова, Собчака, Афанасьева, Ельцина, Травкина — начали транслировать в прямом эфире, потом митинги, путчи, чеченские войны, и когда, разумеется, я стал сравнивать эти революционные события с другой революцией, думать о последствиях обеих революционных эпох, — вот тогда-то я вспомнил про гоголевскую птицу-тройку, тогда-то и подумал, что да, всё же это не вычурная метафора.
Куда-то она точно несется, эта самая тройка, причем всё быстрее и быстрее…
«Мёртвые души» всегда казались мне не сатирой, не пародией, не разоблачением наших русских нравов и устоев, а загадочным, мистическим, воистину тревожным текстом. И вот, наконец, я смотрю спектакль, у создателей которого обнаружился похожий взгляд на Гоголя.
В постановке новосибирского театра «Красный факел» (я её видел на сцене Театра наций) — буквально в каждом хорошо знакомом персонаже из «Мёртвых душ» будто прячется какой-то другой, незнакомый, неизвестный… Почему Коробочка оказывается томной дамой на высоких каблуках, откровенно заигрывающей с ночным гостем, а не запуганной скуповатой старушкой? Почему Плюшкин так похож на стареющего развратника, очень хорошо знающего цену всем жизненным удовольствиям, а вовсе не на сошедшего с ума старичка, превратившего свой дом в какую-то помойку?
Оказывается, в каждом из них есть «другой человек», внутренний, если можно так сказать, — другой Ноздрёв, с его маниакальными фантазиями и страстями, как будто из ещё не написанного романа Достоевского, другой Манилов, вольнодумец и романтик, другой Собакевич, маленький закомплексованный человечек, влюбленный в свою долговязую жену, патриот и государственник.
Может быть, тревожно от этого? От того, что они, такие знакомые и такие родные, вдруг меняя свое амплуа, — расшатывают нашу привычную картину мира?
А может быть, дело в общей атмосфере этого удивительного спектакля (режиссёр Андрей Прикотенко). С этими огромными лампами, в бесчисленном количестве висящими над огромной сценой, с этой бесконечной чередой странных звуков, образующих симфоническое единство. Гоголь справедливо назвал свой роман поэмой, а в этой постановке его текст внезапно становится симфонией: скрипка, рояль, аккордеон, балалайка, барабан, двуручная пила, звоны, шумы, аккорды, и кажется, что исполнители, кидая в пустоту сцены эти разрозненные звуки, говорят со зрителем на языке его подсознания…
Ведь, действительно, — мы постоянно чего-то боимся и чего-то ждем, особенно сейчас.
Для меня пиком этой накапливающейся в душе тревоги стал последний монолог о птице-тройке, музыкальная кода, где как будто сошлось всё вместе — этот внутренний хаос, это черное пространство, поглощающее тебя (музыкальный руководитель спектакля Игорь Тюваев, художник Ольга Шаишмелашвили). И эта внезапная боль.
Россия эпохи «Мёртвых душ» — это, если вдуматься, почти что мой 1976 год. Бесконечная, нескончаемая николаевская эпоха, с кровавыми войнами, вороватыми чиновниками, казенная, скучная, регламентированная настолько, что лишнего слова сказать нельзя, все всего боятся, все оглядываются на начальство. Обыватели, служащие да даже купцы, которых потом не стало, — все уверены, что это навсегда, что целые поколения так и будут продолжать жить при этой системе, при этом вечном императоре.
Какая птица-тройка?! Куда там она несется?..
Никуда она не несется — говорят нам «гоголевские типы» с их низкопоклонством перед всем, во что назначено верить, с этим тотальным «соблюдением приличий», маниакальным чинопочитанием, мелким самолюбием, с этим дремучим невежеством…
Это невозможно изменить, это нельзя переделать.
Так же, как нельзя было переделать, тогда казалось, эту советскую жизнь — застывшую, как муха в меду, в неизменности своих привычек, традиций, исторического опыта.
Но, вглядываясь в этих людей, — Гоголь видит вдруг, что всё не так. Вся эта табель о рангах, иерархия, нравы, традиции, укоренившиеся в жизни общества, — да нет же, ничего этого нет и в помине!
Всё это видимость, оболочка, шелуха, ветхая и непрочная коробочка социальной жизни — и всё изменится, сломается в один миг.
Всё это унесет потоком событий.
И оно сломалось, причем не однажды: и в пореформенную эпоху, и в эпоху двух революций, гражданской войны, большого террора, оттепели, перестройки и 90-х… Где вы, скучные гоголевские обыватели и чиновники, куда вы так быстро деваетесь, почему испаряетесь вмиг, как какие-то социальные фантомы, превращаясь во что-то совсем другое?
Может быть, потому этот взгляд показался мне очень близким, а может быть, потому что режиссёру и актёрам (Андрей Яковлев, Денис Ганин, Константин Телегин, Александр Поляков, Ирина Кривонос, Дарья Емельянова, Егор Овечкин и другие) удалось создать странное ощущение, что «гоголевские типы», гоголевская Россия, при всех внешних отличиях, — она здесь, с нами, при нас, она вечна. Что Гоголь, как андерсеновский Кай, нарисовал слово «вечность» в своей поэме — и сам Чичиков, своими двухходовыми схемами неуловимо напоминающий «теневиков» 80-х и первых бизнесменов перестройки, и губернская «элита», и возбужденные дамы в шубах — все они отсюда, они здесь, они всегда.
И они вечно готовы к любым переменам. Только лишь что-то треснет, что-то случится. И всё опять понесется вскачь.
Кому-то, возможно, до сих пор кажется, что та «вечность», социальная дрема и фатализм, свойственные той советской жизни, или николаевской России, они-то и есть «золотой век», что можно было всё оставить как есть, безо всяких «реформ», чуть подправив словами о гласности и демократизации, ничего не тронув по сути, полагая социальный покой высшей и главной ценностью… Да, многим так кажется.
Но ещё и поэтому спектакль Андрея Прикотенко ценен и важен для меня. В нем начертана очевидная безнадежность такого взгляда на мир.
Так откуда же эта боль, возникающая в душе под сухую барабанную дробь, нарастающий гул двуручной пилы, под «звук лопнувшей струны», издаваемый балалайкой, с которой не расстается чичиковский Селифан, под стихи Вяземского, которые тут очень к месту:
Тройка мчится, тройка скачет,
Вьётся пыль из-под копыт,
Колокольчик звонко плачет
И хохочет, и визжит.
…Словно леший ведьме вторит
И аукается с ней,
Иль русалка тараторит
В роще звучных камышей.
…Кто сей путник? И отколе,
И далёк ли путь ему?
По неволе иль по воле
Мчится он в ночную тьму?
На веселье иль кручину,
К ближним ли под кров родной
Или в грустную чужбину
Он спешит, голубчик мой?
Сердце в нём ретиво рвётся
В путь обратный или вдаль?
Встречи ль ждёт он не дождётся
Иль покинутого жаль?
…Мчится эта самая гоголевская тройка, и мы мчимся вместе с ней.
Боль оттого, что мы внезапно понимаем: её не остановить. Не остановить никогда. А очень хочется.