Рассказы
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2025
Маркина Анна Игоревна родилась в 1989 году в Москве. Окончила Литературный институт им. А.М.Горького. Стихи, проза и критика печатались в «Волге», «Звезде», «Урале» и др. Автор трёх книг стихов, повести для детей «На кончике хвоста» и романа «Кукольня» («ДН» № 12, 2023). Победитель премии «Лицей», им. Валентина Катаева, «Восхождение» Русского ПЕН-Центра, лауреат премии журнала «Дружба народов». Главный редактор литературного проекта «Формаслов». Живёт в Люберцах.
Этот вагон не отапливается
Он спросил со стремянки:
— Это что?
И покрутил в воздухе деревянной шкатулкой с волчьей мордой на крышке. Крышка не открывалась.
Мы съехались только-только — скоропалительно и безрассудно; так съезжаются влюблённые и начинаются войны.
Теперь Рома пытался втиснуть свои книжные баулы в мои шкафы, а мои книги сопротивлялись, словно жители Козельска во время татаро-монгольского нашествия. В поисках приюта для Гаспарова, Гинзбург и трёхтомника Георгия Иванова, ничем не отличающегося от моего трёхтомника, Рома добрался до верхней полки хромого шкафа, куда ссылались отщепенцы моего канцелярско-книжного мира: плохо изданные сборники стихов знакомых с дарственными подписями, журналы с публикациями, старые тетрадки с конспектами, высохшие фломастеры, монетки из разных стран и облезлая классика советского разлива, привезённая ещё из родительской квартиры.
— Это Север, — сказала я и обхватила ладонями носок тапка, торчавшего с алюминиевой ступеньки.
— Север? — переспросил он.
— Мой бывший кот.
Разглядев его замешательство, я добавила:
— Он умер.
Рома смотрел на меня пристально. Теперь пристально смотрели двое — он и волк со шкатулки.
— Это прах кота?
— Угу, — промычала я.
Север был помесью ангоры и какого-то дворового доходяги; в нём всё было породистым — голубые глаза, белая пушистость, дружелюбие, — и только рыжее пятно на хвосте да общая тяга к мелкому бандитизму выдавали смешанное происхождение. Кота я завела на четвёртом курсе. Он жил со мной и моей соседкой Ви в институтской общаге. Там, конечно, нельзя держать животных. Но на нашем этаже расплодился целый подпольный зверинец. В комнате возле лифта пригрели огромного кролика, который перегрызал провода и всюду оставлял за собой весёлые коричневые шарики, аспирантка в конце коридора разводила морских свинок на продажу, а по соседству с нами жила бородатая агама, которая любила сидеть на руках. Правда, только наш кот день и ночь нёс караул возле двери и выпрыгивал из комнаты при любом удобном случае, так что мы носились за ним по этажам. Но нам всё сходило с рук. Ви встречалась с охранником, а охранник дружил с комендантом. Месяца через четыре, когда Север возмужал, а нам надоело бегать за ним, я сбагрила котёнка маме. К тому моменту похожая судьба постигла и кролика, и агаму — они все переехали к родителям своих безалаберных хозяев, и только морские свинки ещё держались, но и они постепенно куда-то пропали.
Рома стряхнул мои ладони и спустился. Его голос стал холодным, как зимний вечер за окном.
— Ты серьёзно? Ты хранишь останки кота рядом с кроватью?
Звучало так, будто я не просто храню урну с котом, а сама его и сожгла, причём живьём.
— И?
Я не понимала, зачем портить особенный день — день, когда мы съехались.
— Это очень странно.
Рома долго курил на балконе и смотрел на новостройки, покрытые темнотой и снегом.
Я обиделась.
Через час он пришёл на кухню. Уселся на табуретку и наблюдал, как я делаю фарш. Перекрикивая мясорубку, спросил:
— А почему он в коробке с волком?
Я пожала плечами.
— Ты не знаешь? — в его голосе проступила тяжесть, словно в него ссыпали мешок гравия, и слоги, как камешки, стучали друг о друга.
— Наверно, других не было; не помню.
— Давно он умер?
Я выключила мясорубку. Со временем у меня сложные отношения. Я была верна ему — никогда не опаздывала, не тратила чужое, но едва знала, в каком году закончила институт или школу и не помнила дней рождений даже тех друзей, с которыми мы их праздновали по десять раз. Всё смешивалось в какую-то тёплую, солёную массу, похожую на летнюю воду в море.
— Лет пять назад…
Рома опять закурил.
— Это ненормально.
Я сосредоточилась на фаршировке перцев, с которых срезала красные скальпы с зелёными хвостиками.
Он предложил примирительно:
— Давай вместе съездим похороним его?
— У тебя есть лопата?
Я знала, что у Ромы нет лопаты. Пока мы перевезли только кучу его книг, одежду, компьютер и кофемашину. В его квартире осталась майнинговая ферма, занимавшая всю лоджию, и полупустые шкафы. Он повесил wi-fi розетки и сокрушался в такси, что придётся расстаться с фермой и следить за ней на расстоянии. Разве у человека с майнинговой фермой может быть лопата?
— Купим, — ответил он.
— Я не хочу.
Я действительно не хотела, чтобы у меня в квартире стояла лопата, и не хотела ехать закапывать Севера в ледяную землю.
— Я здесь никогда не буду хозяином.
Он вернулся к своим книгам и моим шкафам.
Мы заснули, не сказав друг другу ни слова.
Утром Рома пил кофе и не отрываясь смотрел в окно. Там сыпался безразличный снег.
Я вспомнила, что было две недели назад.
Он читал вслух Фолкнера — один из тех йокнапатофских романов, до которого сложно добраться самостоятельно. Он читал мне его, потому что хотел поделиться чем-то важным. Я лежала рядом, уткнувшись носом в его плечо, он гладил меня по спине. Я видела, как скатываются слёзы из-под его очков. Так трогал его текст. Я стирала слёзы с его щёк, и мне самой хотелось плакать от любви и счастья. Казалось, что в жизни ничего не может быть лучше. Потом он захлопнул книгу и сказал: «Переезжай сюда». Но его однушку и так занимали ферма и шкафы с книгами — там не было места даже для моей одежды. К тому же я ненавидела до него добираться: после метро ещё сорок минут на электричке — по вечерам там толкались усталые люди. И я предложила: «Давай лучше ко мне». Моя квартира была больше, а жила я ближе к метро. Он ответил: «Ты меня всё равно выгонишь». Но я пропустила его слова мимо ушей, как ребёнок, увлечённый своими игрушками.
Спустя два вечера я опять ехала к нему — в холодном тёмном вагоне. Я ужасно замёрзла и хмуро смотрела на зимнее подмосковье из электрички. Мимо проходил парень в шапке-ушанке, он склонился над моим сиденьем.
— Этот вагон не отапливается, — сказал он.
Как будто можно было не заметить, что отопления и света нет.
— Я знаю, — сказала я.
— А зачем вы в нём едете? Там дальше теплее…
Мне не хотелось объяснять, что я еду в хвосте, потому что выход с платформы у меня в хвосте, что в тёплых вагонах больше людей, а я терпеть не могу забитые вагоны, а ещё — что мне просто не хотелось куда-то двигаться, и в понятной холодной темноте было по-своему спокойно.
Я не ответила, и парень ушёл.
Рома был в скверном настроении.
— А стол возьмём? — с порога спросил он.
Все эти дни он терзал меня звонками и сообщениями по поводу переезда. У него стоял большой круглый стол на кухне.
— Вряд ли он ко мне влезет, — я сняла пальто и засунула ледяные руки под тёплую воду, чтобы согреться.
Рома глядел на меня хмуро, привалившись плечом к дверному косяку.
— В семье должен быть круглый стол, — без надежды произнёс он.
Несколько дней мы все паковались: с балкона пробирался задорный морозный ветер, бодро трещал скотч и пахло бумажными коробками. Рома то, по-детски воодушевлённый, прибегал и спрашивал, нужно ли взять с собой ножи или кофемашину, то погружался в печаль и нерешительность. Как-то он написал, что посмотрел ролик на Ютубе, где блогер сказал, что мужчина не должен переезжать к женщине, и он, Рома, наверное, и вправду, не должен.
Я его успокоила. Ещё через пару дней мы погрузили в такси коробки и сумки, а потом Рома стал расставлять книги и нашёл Севера на верхней полке.
Он не объяснил, почему молчит. Только потребовал перфоратор и повесил на стену держатель для ножей.
Собираясь на работу, предложил поменять кастрюли:
— На твоих отбита эмаль.
Я сказала, что эти кастрюли дороги мне как память и выбрасывать я их не буду.
— Это вредно, — парировал он, — можно отравиться. Как ты можешь вообще из них есть?
Я пыталась объяснить. Но он недовольно ушёл на работу.
Раньше я жила в городе, который летом укрывался тополиным пухом и в котором ежегодно перекрашивали ДК. В выходные я ходила за покупками на шумный рынок, болтала с соседями, которые помнили, как я росла, ездила на велосипеде купаться на речку, а по будням спешила на работу вместе с людьми, которые набивались в вагон, как мокрые селёдки. Так было после института. Я жила с мамой и Севером. Совсем недолго. Потом мама заболела. Ей поставили диагноз: мультифокальная глиобластома. Стоило открыть любой форум, чтобы понять, что глиобластома и жизнь не совместимы. В Бурденко сделали операцию и удалили из мозга часть опухоли. Но другие очаги удалить было нельзя. Мама истончилась и ходила с тросточкой в белых высоких больничных чулках. Спустя время ей назначили семь курсов химеотерапии. Это было не как в фильмах. Не надо было ездить в больницу на особые процедуры и давно уже изобрели противорвотное. Надо было просто принимать таблетки дома. Их должен был бесплатно выписывать городской онколог, но место онколога занимала двухсоткилограммовая тётка; к ней собиралась многочасовая очередь с пяти утра, но она всё равно не могла ничего выписать, потому что лекарства были разворованы. Раньше мама работала на хорошей работе, и лекарства вместе с водителем нам стал присылать её начальник. Иногда этот водитель нас возил в больницу, в монастырь или к гомеопату. Однажды мама уже не смогла подняться обратно в квартиру. И водитель еле-еле, с долгими передышками на лестничных клетках, затащил её на руках на четвёртый этаж. Лифта у нас не было. Больше мы водителя не видели. Ещё у мамы началась депрессия из-за опухоли и приступы эпилепсии, а препараты надо было давать по часам. Я уже не только не ездила на работу, но вообще мало куда ходила. Только по магазинам или прогуляться по городу. А когда по важным делам удавалось выбраться в Москву, мне потом ужасно не хотелось возвращаться домой. Я стала ненавидеть подмосковные электрички. Хотелось жить прежней юной жизнью, которая развеялась, как бархатная южная ночь. Из-за своей депрессии мама вела себя странно, например, очень сердилась, если я покупала в магазине восемь помидоров, а не четыре. Скоро она уже не могла встать с постели, путала Билана и «Билайн» и почти перестала разговаривать. Тогда Север, всегда спавший у неё в ногах, стал приходить спать ко мне. Я обрабатывала пролежни и стирала простыни. Пролежни не заживали. Иногда вечером ко мне приходил парень. Мы познакомились в приложении. В тот момент я уже не знала, понимает ли мама, что происходит, и слышит ли она нас из-за закрытой двери. Но как-то утром она спросила: «Это были его родители?». «Чьи?» — не поняла я. «Твоего парня», — ответила мама. Конечно, никакие родители к нам не приходили. Потом парень уехал по работе в другую страну, редко звонил и вернулся чужим человеком. Мама совсем перестала говорить и только лежала с согнутыми руками и ногами, как засохший кузнечик. Я вызвала участкового врача, чтобы спросить, что делать, но та в ужасе убежала, ничего не посоветовав. Потом мама умерла. Ко мне приехали друзья выбрасывать мамин диван. Стояла щетинистая зима, и мы докатили диван до помойки по раскорябанному льду. Вскоре я продала квартиру и купила новую поменьше и поближе к Москве. Я любила её. После подписания договора я вошла в неё утром со стаканчиком дешёвого кофе из ларька, побродила по пустым комнатам и долго смотрела в высокие окна с балкона. Там, передо мной, лежал новый город, погружённый в летнее цветение, и новая жизнь. Жизнь, в которой, наконец, была не только смерть. Я привезла с собой все остатки детства: выросшего Севера, родительские книги и кастрюли, картины и фотоальбомы, даже старые фломастеры, бог знает зачем.
В метро я плакала. Я уже чувствовала, что в огромном яблоке моей надежды, ползает большой червяк и оставляет после себя пустоту и грязь. На улице я тоже плакала. Мой ученик, плохослышащий мальчик с кохлеарным имплантом в ухе, писал «матиматика» и «рассположиться».
Дома мы c Ромой говорили весь вечер. Этот разговор был как стрекочущий поезд, который увозит мысли куда-то к тёплому побережью и за которым ты наблюдаешь с обледенелого московского перрона. Рома сказал, что ему «здесь плохо». Что ему не нравятся тонкие стены, не нравится, что дом панельный, а не кирпичный, не нравится, что у меня газовая, а не электрическая плита, не нравится мой матрас и не нравится на нём спать, и вообще многое не нравится. Я спросила, что я могу сделать, чтобы ему было лучше? Он сказал, что обои в гостиной, оставшиеся в квартире от прошлого хозяина, ему тоже не нравятся, и мы можем их заменить на стеклообои. Они безопасные и долговечные. Я заказала шпатлёвку, сиреневую краску, грунт, валики и стеклообои. Повсюду валялась разобранная мебель, закрытая плёнкой от краски и пыли. Иногда мне казалось, что такой же плёнкой обмотали мне голову и я задыхаюсь. Сиреневые стены получались красивыми, но всё было уже не так, как прежде. Я вспоминала, как осенью Рома катал меня на спине по осеннему парку, а потом вокруг волновалось жёлтое море из листьев, и мы долго стояли обнявшись под клёном, на котором ветер надувал алые паруса.
Засыпая, Рома раздражённо смотрел на шкаф, в котором всё ещё лежала шкатулка с прахом кота.
В новой квартире Север прожил у меня четыре года. Он воровал еду, особенно часто — шоколадные конфеты, заскакивал мне на плечи и стоял там, как матрос на марсе, лежал поперёк столов, обматывая их шерстью, и никогда не обижался. Все мои друзья его обожали и, приезжая в гости, бросались обнимать вначале его, а уже потом меня. Север любил спать под вешалкой для пальто. Однажды утром я подошла к вешалке погладить его, но кот не проснулся. Он был мёртв. Он не болел, ни на что не жаловался, просто взял и умер. Я позвонила в больницу и спросила, как узнать, почему умер мой кот. В телефон прорычали: «Девушка, ваш кот умер, а это больница», — и бросили трубку. В другой больнице предложили вскрытие. Опять была зима. Я не знала, что делать зимой с мёртвым котом. Покупать лопату и ехать в лес на электричке? Я нашла в интернете крематорий для домашний животных. В тот же день приехал курьер. Он спросил, есть ли у меня пакет. Я почему-то думала, что работники крематория имеют что-то вроде переносок для мёртвых питомцев, и не подготовилась. Тогда я вытащила пакет из «Пятёрочки». Курьер поднял Севера за задние лапы, как подстреленного зайца, и погрузил его в пакет вниз головой со словами: «Прощай, дружок». Через неделю мне привезли шкатулку с кошачьим прахом.
Рома сразу заметил, когда шкатулка исчезла.
— Где она? — спросил он, глядя на шкаф.
Я сказала, что он прав: странно пять лет хранить останки кота в книжном шкафу и смотреть на него, засыпая. Поэтому я вызвала работника кладбища для животных и отдала ему урну.
Рома просиял и крепко прижал меня к себе.
Назавтра нас настиг домовой сантехник. Сняв батарею и закрутив вентиль на ней, мы нечаянно перекрыли отопление всему подъезду. Люди мёрзли и злились, а мне впервые за несколько недель было весело. Я смотрела, как Рома в трусах носится по комнате и пытается водрузить батарею на место.
Мне нравилось светить фонариком, пока он выравнивал стены, и смотреть, как это ловко у него получается. Нравилось намазывать кисточкой клей на широкие полоски стеклообоев, а потом лепить их на стену, разглаживая мелкие бугорки и выдавливая лишний клей. Даже казалось, что надо просто так же разгладить случайные бугорки в нашей жизни, и всё наладится.
Мы почти закончили ремонт и разгребли завалы. Оставалось только убраться и повесить настенные полки.
Я уехала на три дня в командировку. А когда вернулась, не было ни Ромы, ни его вещей.
На кухонном столе меня ждала деревянная шкатулка с волком. Под ней лежала записка: «Нашёл за пакетом с пакетами». Возле вешалки для пальто лежали ключи от моей квартиры.
Подружка невесты
Я знала: если не встану сейчас, мы поссоримся навсегда. И продолжала лежать.
День только начался, а я уже ненавидела его. Букет возле кровати, прикрытый утренним сумраком, кричал красными ртами гранатов. Я собрала его своими руками, а теперь хотела вышвырнуть вон. Птички трещали за окном, а телефон я задушила подушкой, словно неумолкавшего ребёнка. Отдай мне платок, Фрида, я собираюсь убить двадцатилетнюю дружбу — отнесу её в лес и закопаю под колокольчиками! И трепетные цветы будут неодобрительно качать головками над её маленькой могилой.
Вчера меня разжаловали в подружку невесты. Лена боялась, что я опоздаю. Что приедет жених и некому будет петь пошлые частушки, лопать шарики с загадками и заставлять народ плясать и пить водку в обшарпанных пролётах пятиэтажки. Рядом с букетом у меня покраснела от стыда лента свидетельницы.
Я ненавидела свадьбы. Но дружила с людьми много и буйно, поэтому постоянно оказывалась в свадебных силках. Это ведь не просто праздник, это этап жизни, его нельзя игнорировать. Счастье надо уметь проживать со своими людьми так же, как и горе, — вблизи, иначе ты — пыльца, не человек. Но даже на самых пристойных свадьбах меня тошнило от речей про отплытие корабля любви, слёзных поздравлений в стихах, многоэтажных тортов и поцелуев под пьяный ор. Считаю, что людей, которые рифмуют в открытках «зорьку —горько», «любовь — вновь» и «поздравляем — желаем», надо растворить в кислоте прямо на глазах у родни, чтоб другим было неповадно.
Но я старалась быть преданным человеком и год за годом ходила с подружками выбирать белые платья, рисовала плакаты с сердечками и устраивала конкурсы на лестницах хрущёвок.
Лена выходила замуж второй раз.
Мы дружили в средних классах. Подростковая дружба похожа на школьные дискотеки: выцепляешь кого-то малознакомого из полумрака и мнёшься с ним на месте под «Чужие губы тебя ласкают», но чувствуешь себя так, будто вы уже избороздили все моря, переболели цингой и вместе открыли седьмой материк. В школе не выбираешь друзей, и они не выбирают тебя — вы просто совпадаете в пространстве и времени. С Леной мы совпали в пространстве электрички. Мы жили в соседних домах и даже ходили в одну группу в садик, но я там Лену обижала и стучала ей куклами по кудрявой голове. Потом нас обеих засунули в школу в соседнем городе, и мы слепились в одно целое в тамбуре забитой электрички, придавленные друг к другу обстоятельствами.
Вместе прогуливали уроки, играли в бутылочку с одноклассниками за школой и красили волосы дешёвой краской. Её родители пили и постоянно скандалили. Мои родители постоянно работали и не разговаривали друг с другом. Иногда моя мама возила нас в школу на машине, и мы болтали и смеялись всю дорогу. У Лены был высокий голос (такой называют звонким), добродушное овальное лицо и упругие кудряшки. Ещё она быстро бегала на соревнованиях — настолько быстро, что мне под её покровительством на уроках физкультуры разрешали пинать балду. А я писала в толстых тетрадках первые стихи и ходила одна в лес собирать землянику.
С тех пор, как мальчик из параллели в восьмом классе позвал Лену в гости, наша дружба лишилась крыльев. Мы по-прежнему часами болтали по телефону, иногда ходили гулять втроём, но Лену уже ничего не интересовало, кроме отношений. Она даже на соревнования перестала ездить. Пользуясь образовавшейся между нами разницей в жизненном опыте, она стала сочинять небылицы. Я подыгрывала. Вначале она якобы забеременела (всё в её рассказах, конечно, закончилось выкидышем). А потом её якобы изнасиловал отец.
В старших классах нас перевели в разные школы, и мы разбежались по враждующим компаниям. Редко виделись и созванивались только по праздникам. На 8 марта я подарила Лене вязаный половичок, на который ушёл целый месяц. Она оглядела его разочарованно, а сама вручила мне дешёвый палантин с перьями, который я хранила десять лет, пока не выбросила, так и не придумав ему применения.
В институте у меня появились новые друзья. Мы ездили с палатками на водохранилище, сдавали электродинамику, встречались на броуновский манер — хаотично, но весело, обсуждали фильмы Вендерса и Кар-Вая, романы Хемингуэя и стихи Неруды… Тогда Лена позвала меня на свою первую свадьбу. Я знала только, что со школьным парнем она давно рассталась, но он всё ещё иногда орёт пьяные песни у неё под окном. Я одолжила у мамы неудобный праздничный костюм с золотыми вензелями. Ленина мама бросилась на меня с объятьями, а Лена сердито спросила, почему я не принесла розы для невесты. Потом меня запихнули в какую-то машину в хвосте свадебной колонны с пожившими женщинами, которые много курили и ничего не знали ни про Неруду, ни про Вендерса. Под мелким дождём мы объехали все памятники Ленину и Неизвестному Солдату в городе (других у нас не было) и выпили шампанского у Вечного огня. Женщины работали вместе с Леной администраторшами в фитнес-центре. Когда жених взял невесту на руки и потащил через мост в светлую семейную жизнь, отплёвываясь от лезущей в лицо фаты, одна из женщин заметила, что живот Лена подвязала шарфом, «чтобы не навредить ребёночку». Так я узнала о её беременности (на этот раз — настоящей) и причине замужества.
После этого наша дружба зашла в тупик. Мы не общались лет пять, пока моя мама не заболела. Лена встретила её возле барбарисового куста между нашими домами, послушала про тяготы онкологии и стала иногда заходить к нам в гости. Она разговаривала с мамой, поддерживала её и несколько раз ходила с ней на процедуры. Однажды я вернулась домой и застала зомбо-Лену — она бродила по комнатам с закрытыми глазами и протянутыми вперёд руками. Мама объяснила: Лена чувствует ауру предметов и сейчас почистит нам квартиру. Вспомнив, как в школе одноклассница «вызывала дождь», я скептически покачала головой. Лена остановилась возле шкафа и сказала, что у него аура чёрная.
— У вас тут не лежит каких-то важных предметов? Крестики, иконы, украшения?
Мама побледнела и вытащила из старенькой ракушки обручальные кольца. С отцом они развелись, он её бросил. Как раз после этого мама и заболела.
— Избавьтесь, — посоветовала Лена.
Стены квартиры были заставлены шкафами, а в «самом чёрном» не было ни намёка на другие украшения — там под слоем пыли покоились дешёвые сувениры.
Несколько дней мама уверяла, что чувствует себя лучше.
Вдохновлённая принесённой пользой, Лена потащила меня к бабке-целительнице. Последний раз мы с подругой вместе куда-то ездили в девятом классе. Просто пропускали школьную остановку и выходили позже — в городе, где никого не знали. Покупали бутылку вина в палатке, пачку сигарет, садились в первый попавшийся автобус, а потом шатались по округе и прятались от весеннего солнца под забором лифтостроительного завода. Рядом бегали тёплые собаки; ползли по небу, как каноэ, длинные узкие облака.
Мама снаряжала меня в поездку, как первооткрывателя, — с рюкзаком и запасом провизии. Мне не хотелось лишать её надежды на исцеление, хотя это был дурдом. Завернувшись в серый шарф с кисточками, почти волочившийся по земле, я нырнула в вагон. Лена показала на пятиэтажку в окне, мимо которой мы проползли в прямоугольнике вагона.
— Вон там мы с Алёшей и Сашей живём.
С Алёшей, её сыном, я уже познакомилась, но про мужа знала только по рассказам и жалобам. А вот Алёша мне понравился — я как-то ходила с ним гулять, и он, намертво приклеившись ко мне своей маленькой лапкой, тыкал пальцем во всех прохожих, спрашивая «кто?», и обзывал меня «тётей Аней».
Ехали часа три. Парадная октябрьская шуба подмосковья сменилась лысоватыми перелесками и клочьями бедных селений, воспетых классиком. Мы вылезли из электрички и засеменили по полузаброшенной деревеньке. Бабка где-то шаталась, и ещё пару часов мы поджидали её во дворе, промёрзнув до костей и прикончив весь запас маминых бутербродов. Над головой трепетала мокрая листва, завывал ветер. Вспоминали, как когда-то прогуливали уроки, зачем-то курили у меня в комнате, и как родители потом неделю не отпускали меня гулять.
Бабка обрадовалась. Разговаривала она с Леной уважительно, как со своей магической наследницей. Правда, поругала Лениного мужа и сообщила, что их дорогам пора разойтись. Мне же бабка сказала, что во мне много страха. Поспорить с этим было сложно, учитывая повод нашего приезда. Нам дали три баклажки целительной воды и отпустили с богом. Несколько месяцев мама пила эту воду по глоточку в день. Разумеется, не помогло.
На похоронах Лена перезнакомилась со всеми моими родственниками и сочувственно глядела в их усталые лица. Потом я продала квартиру, а Лена забрала к себе мамины цветы в горшках и помогла отнести старые вещи в церковь.
Теперь я жила в другом городе, и между нашей дружбой опять разверзлись расстояния-вёрсты-мили. Ну ладно — два с половиной часа на электричке. У меня опять появились новые друзья, более подходящие. Они не вызывали дождь, с ними можно было обсуждать Достоевского и прерафаэлитов или ездить на пикник в заброшенные усадьбы. Ещё у меня была новая работа. Я делала букеты из еды. Фуршетный букет из шпажек с селёдкой, варёной картошкой и хрустящих огурчиков был хитом моей коллекции. Люди покупали эти букеты в подарок. Немного, но мне как раз хватало на жизнь.
На этот раз я за Лену держалась. Людей вокруг было полно, но верных и бесстрашных — по пальцам пересчитать. Я утешала Лену после развода с мужем, а летом приезжала в гости. Мы покупали черешню и шли купаться. Алёша плескался в речке до посинения, а Лена болтала про нового мужчину, с которым они вместе жили и постоянно выясняли отношения. Больше нам не о чем было говорить, поэтому чаще мы просто молча валялись на берегу, отвлекаясь на Алёшино дребезжание под боком. Как-то, сбагрив ребёнка бабушке, мы перемахнули через забор и залезли в наш детский сад.
— А помнишь, как ты отбирала у меня горбушки? — спросила Лена, разливая вино по стаканчикам.
Поскрипывали качели.
— Да ну, — сказала я, — никто не любит горбушки. Зачем бы мне это делать?
— Я люблю. — Лена изучала звёздно-медвежий ковш, полный тёплой небесной ночи. — Ты их у меня отбирала, а потом крошила на пол, лишь бы мне не досталось.
Её звонкий голос скатился в шёпот под весом привязанных к нему мешочков обиды.
— Я просто спасала твою репутацию. А то б ходила всю жизнь «горбатой», — отшутилась я.
Однажды она попросила проводить её к отцу. Я специально приехала по унылому началу ноября в вагонном прямоугольнике на промёрзшую до костей станцию. Слева от станции лежал наш город. А справа — ржавые хозяйственные постройки. Там была зона жизненного мрака, о которой горожане имели смутное представление. Но Лена бесстрашно вела меня по кислой тропинке с растаявшим снегом. По бокам несли караул скелеты засохших кустарников. За ними, словно больные псориазом, поднимались гаражные стены. Прорехи между ними превратились в отхожие места.
— А помнишь, как ты в школе рассказывала, что отец тебя изнасиловал? — вдруг вспомнила я.
— Так он изнасиловал… — Лена отломала руку сухому борщевику, который загородил нам путь. — Я даже беременна от него была.
В школьной версии этой истории беременна она была от своего парня, я точно помню.
— Ну и зачем мы к нему тогда идём?
Обычно я подыгрывала. И всё же терпение моё нерезиновое.
Но Лена была невозмутима:
— У него день рождения.
Оказалось, Ленин отец живёт в гараже. Там был свет и обогреватель. И советские пыльные ковры на полу и стенах. Протёртая кушетка с принтом из синичек. Детский велосипед, инструменты, стол и несколько табуреток, даже пузатый маленький телевизор, каких я не встречала лет двадцать. На «журнальном» столике, сварганенном из двух чурбанов и фанерного листа, вместо скатерти лежал потрёпанный жёлтый половичок, который я когда-то связала. А на половичке стояла трёхлитровая банка с самогонкой; возле неё мостились три краснобоких яблока и шоколадка.
Лена много лет не видела отца и подробности его жизненного падения от меня скрыла. Он просто позвонил ей на днях — сказал, что скоро помрёт и хочет встретиться с дочерью на прощание.
Вид его цветущим назвать было сложно, но выглядел он вполне бодро. По-прежнему у него были чёрные брови и чёрные усы щёточкой.
— Кто это тут у нас? — радушно спросил он, глядя на меня.
Лена назвала моё имя и фамилию.
— Ааа, — искренне обрадовался хозяин, — Анька! Да как не узнать-то! Вообще не изменилась. — Он протянул ко мне свою грязноватую руку и попытался ущипнуть за щёку, но я в ужасе отшатнулась. — А помнишь, как ты у Ленки горбушки отбирала?
Он плеснул нам из банки самогона в походные кружки, не спрашивая разрешения.
— Спасибо, я не буду, — подала я голос.
— Ну дочка-то хоть не обидит? — он поглядел с надеждой.
— С Днём рожденья! — Лена отхлебнула из кружки и поморщилась.
Её отец выпил и причмокнул от удовольствия. Вытащил из кармана складной нож, за которым я проследила насторожённо, нарезал яблоко кривыми дольками и сунул их мне.
— С Днём рожденья, — вяло поддержала я праздник, пытаясь придумать, куда деть россыпь яблочных полумесяцев в ладонях (не на скатерть же из половичка класть).
— Помру скоро, — без лишних предисловий виновник торжества перешёл к делу.
— Пап… — протянула Лена раздражённо.
— Вы ещё нас переживёте, — сказала я.
— «Скорую» на днях вызвал. Так прихватило, думал — гитлер капут. Не поехали, падаль; говорят — тут и адреса-то нет, и дороги нет. Оклемался без этих. Но это ж один раз. А во второй помру, — упрямо продолжил он.
Так мы просидели около часа, успокаивая Лениного отца. Он жаловался на свои хвори, а мы говорили, что ему ещё жить и жить. Он каялся, что жил бестолково, а мы говорили, что вон у него какая красивая дочь, — значит, не так уж и бестолково. Он боялся умирать в одиночестве, а мы пообещали не бросать его. Оставили мы его плачущим счастливыми, успокоенными слезами.
Потом он полгода звонил Лене и угрожал своей смертью. Мы несколько раз возили его в больницу, ходили к нему в гараж, но каждый раз ездить в другой город на свидания с якобы умирающим Лениным отцом я не могла. Поэтому Лена либо ездила к нему сама, либо не отвечала на звонки. Потом её отец пропал навсегда. Лена сказала, что он уехал работать в Абхазию.
У меня осталось странное чувство вины. Как будто Лена для моей мамы старалась больше, чем я для её папы.
Вообще, чем проще нам жилось, тем сложнее нам было оставаться вместе. Будто именно трудностями нас пришило друг к другу, а в покое и в радости мы быть рядом не умели.
Летом Ленина бабушка по отцовской линии доверила нам на три недели квартиру в Гагре. Хотя слово «доверить» в контексте разломанной однушки, в которой не было холодильника и смывать в туалете приходилось из тазика, звучало странно. Море там было одним из самых бескомпромиссных в моей курортной практике (а я была знакома с разными морями). По уровню отравительности оно могло соперничать разве что с Коктебелем, в котором я не раз натыкалась на позеленевших поэтов, которых тошнило в кустах после местного купания и коньяка. Нормальной еды не было. В кафе кормили втридорога. Жара стояла страшная, без холодильника всё прокисало. Поэтому мы питались дынями и арбузами, а вечерами варили лапшу из ростовской перемороженной курицы. Рядом с Алёшиной кроватью стоял тазик, в который его рвало, если он умудрялся наглотаться воды. В аптеках постоянно вились очереди из обгоревших людей, пытавшихся спастись от температуры, солнца и ротовируса. Вином угощали повсюду, но, разгорячённое в рыночных бочках, оно казалось сладко-порошковым. Когда мы не болели, то гуляли и ездили в горы, а вечерами танцевали на набережной в обшарпанных кабаках под «Белые розы». Лена постоянно там с кем-то знакомилась и иногда уезжала с чернобровыми поклонниками на кофе или кататься, а я оставалась с Алёшей и читала ему «Белого Клыка».
Растянувшись на тёплой гальке и спрятав лицо под футболкой, Лена как-то спросила:
— Будешь моей свидетельницей на свадьбе?
— Здесь, что ли? — Я испугалась, что Лена собралась замуж за кого-то из местных ухажёров.
— Не. — Она стянула футболку с лица и с доверием посмотрела на меня. — Когда-нибудь.
Я представила банкет с длинными столами, конкурсами в духе «попади карандашом в бутылку» и «пронеси картофелину на ложке», с криками «горько!» и слезами чахлых дальних родственниц, чьи имена мало кто знал. Я вспомнила её первую свадьбу, где мы под дождём толпились у Вечного огня. И милостиво угукнула.
— А я буду твоей свидетельницей?
К тому времени у меня были подруги роднее и свадьбу я праздновать не собиралась. Но, чтобы Лену не расстраивать, я угукнула снова.
Однажды я поехала в Пицунду на органный концерт. Алёша тут в очередной раз наглотался отравительной воды, а Лена орган не понимала. Так что я отправилась одна, а после концерта долго бродила по сувенирным лавочкам, купалась и вспоминала родителей. В студенчестве они тоже отдыхали в Пицунде, и до сих пор у меня хранились их счастливые чёрно-белые фотографии с соснами и морем. Я не заметила, как стемнело и автобусы закончились. Лишь одна маршрутка без опознавательных знаков стояла, приткнувшись в угол станции. В ней двое местных играли в карты. Я спросила, не идёт ли маршрутка в Гагру, и меня пригласили войти. Я думала, что мы ждём, пока наберётся маршрутка, но мы ждали, пока её хозяева доиграют. Победитель усадил меня к себе вперёд, включил «Белые розы» и куда-то повёз. На всякий случай я следила по навигатору в телефоне, в ту ли сторону мы едем. По дороге он звал меня в ресторан, на форелевую ферму, на дикий пляж и так далее. Я отказывалась, прикрываясь тем, что меня ждёт подруга с ребёнком. На въезде в Гагру я назвала свой адрес, ожидая, что меня высадят на ближайшей к дому остановке. Но маршрутка прокралась по раздолбанным дворам и остановилась прямо возле нашего подъезда.
— Я тебе позвоню, — сообщил водитель, ничуть не расстроенный моим нежеланием с ним встречаться. — И подругу с сыном возьмём!
Когда я рассказала эту историю Лене, она никак не могла понять, зачем я вернулась так рано и почему я не хочу на форелевую ферму, раз уж нас всех вместе приглашают, ведь Алёше будет интересно. Она переспрашивала у меня три раза, пока я не запретила говорить про ферму.
В Абхазии шов, державший нас вместе, окончательно распоролся.
После мы редко общались. О своих новых отношениях Лена больше не писала: боялась сглазить. В итоге я получила предупреждение о её замужестве за месяц до свадьбы. Даже имя жениха мне доверили в основном из практических соображений — как свидетельнице. Несколько недель я писала сценарий выкупа и трясла за шкирку бесполезных обитательниц чата подружек невесты. Вспомнив, как десять лет назад Лену расстроило отсутствие цветов, я собрала огромный праздничный букет из роз, пионов и гранатов.
Всё обрушилось внезапно. Накануне свадьбы начали ремонтировать железнодорожные пути. Я должна была приехать на первой электричке, но теперь первая электричка была на час позже, и я не успевала к началу выкупа. Лена предложила приехать вечером перед свадьбой и переночевать в городе. Но к себе не пригласила, потому что к ней набились дальние родственники. Родительская квартира была давно продана, а друзей у меня в городе не осталось. Только Лена тянулась за мной из прошлой жизни. Гостиниц у нас тоже не было. Я сказала, что приеду утром. И Лена за ночь до свадьбы разжаловала меня из свидетельницы в рядовую подружку невесты.
Теперь у меня под подушкой вопил будильник. Бледные разводы зари растекались за окном. Мне нужно было встать и поехать на свадьбу. Но вместо этого я выключила телефон и заснула.
Приснилось, будто мы опять прогуливаем занятия, потому что не влезли в холодный тамбур электрички. На улице — скрипучий снег и белеют ресницы. Мы покупаем замороженную пиццу, бутылку вина и дожидаемся, пока мои родители уедут на работу. Запускаем «Спеши любить», — диск поначалу шуршит в DVD-плеере. Мы заканчиваем реплики за Лэндоном и Джейми и роняем слёзы на остатки погретой в микроволновке пиццы, когда Джейми умирает. Потом Лена говорит, что её родители всегда курят в квартире, и мы курим у меня в комнате и допиваем вино, хотя в нашей квартире никто сроду не курил. Ранним вечером Лена уходит домой, а я понимаю, что от моих обоев с пупырышками несёт сигаретным дымом, а окна намертво заклеены на зиму — не проветрить. Я начинаю метаться по дому, беру мамины духи и обильно обрызгиваю ими стены. Мама возвращается с работы и заходит в комнату со словами:
— Чем пахнет?
Я говорю:
— Не знаю, наверно, от соседей.
Мама не успокаивается:
— Кто тут курил?
Да никто, мам, никто тут не курил.
Это всё чужое, всё — сон, всё — дым, всё скоро развеется.