Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2025
Салимон Владимир Иванович — поэт. Родился в 1952 году в Москве. Главный редактор журнала «Золотой век» (1991—2001), заместитель главного редактора журнала «Вестник Европы XXI век» (2001—2011). Написал и издал 28 книг стихов. Лауреат Европейской поэтической премии Римской академии (1995), Новой Пушкинской премии (2012), премии «Венец» (2017) и др. Постоянный автор «Дружбы народов». Живёт в Москве.
* * *
Дед Мороз какой-то странный.
С виду — чистый дед Мазай.
На плечах — тулупчик драный.
На затылке — малахай.
Но ему детишки рады.
Словно зайцы, ребятня
пляшет, скачет, ждёт награды.
Хлопоча и гомоня.
В дверь звонят — пришли соседи.
Шубы, шапки их в снегу.
Как полярные медведи,
люди выглядят в пургу.
С Новым годом поздравляют.
Будто знают наперёд,
только тщательно скрывают
за улыбкой, что нас ждёт.
* * *
В креслах сидеть,
трубку курить —
этому впредь
больше не быть.
Барин идёт, направляясь к огню,
длинный мундштук волоча за собою,
словно коняшку, игрушку свою
серую в яблоко с гривой седою.
Мальчиком он в этом доме гостил.
В зрелости девок брюхатил.
Если б французик его не убил,
он бы здесь в старости спятил.
В карты продулся. Сидел на мели.
Пил, полагаю, не мало.
Вечно бубнил —
Как помру, Натали
выскочит за генерала.
* * *
Стихотворенье не про то,
как человек лежит в кровати,
не сняв ботинки и пальто —
при полном, так сказать, параде.
Идут дожди.
Гремит трамвай,
по тормозам ударив резко,
и на ветру, как юбки край,
взлетает в небо занавеска.
Но вместо ножек Мэрилин,
её прелестной круглой попки,
я вижу на окне кувшин
и роз склонённые головки.
Цветы поникли.
Жизнь прошла.
И общий вид усугубляет
кувшин из синего стекла,
букет в котором увядает.
Немаловажная деталь,
что он — ни красный, ни зелёный,
а синий, блещущий, как сталь,
клинок, в сраженьях закалённый.
* * *
Ухабы, рытвины клянёшь.
Вдруг вспомнишь слово буераки
и засмеёшься, и заржёшь
так, что жена отпрянет в страхе.
Противны женскому уму
столь нелогичные поступки —
чего хохочет? почему? —
обидится, надует губки.
А я от радости смеюсь,
найдя потерянное слово,
вцепившись намертво, боюсь
его забыть навеки снова.
Так в старой куртке пятачок,
что вышел из употребленья,
найдёшь и плачешь, дурачок,
от нежности, от умиленья.
* * *
Спать пора.
Спокойной ночи! —
если некому сказать
за полночь, идя в кровать,
значит, ты несчастен очень.
Значит, ты на самом деле
в наш жестокий, подлый век
тоже вышел из Шинели,
никудышный человек.
Тот, что кончик одеяла
треплет, радуясь ночной
гостье серой из подвала —
мыши, как душе живой.
Спит ничком — в подушку носом,
или, глядя в потолок,
размышляет над вопросом —
почему он одинок.
* * *
В Рождество сижу у ёлки
без жены и без друзей,
наблюдая, как иголки
на пол сыплются с ветвей.
Хорошо в такую пору.
За окном — снега, мороз.
Только нет лошадки, в гору
тянущей поклажи воз.
Сидя за полдень в кровати —
жалок, бледен, нехорош —
я в своём ночном халате
на болящего похож.
Но не нужно, как больного,
вам, друзья, меня жалеть
и не надо звать Крамского,
чтоб меня запечатлеть.
Я сейчас надену тапки
и на кухню поплетусь,
где от ужина в остатке —
чёрствый хлеб и сладкий гусь.
* * *
Тянуть тяжело в одиночку,
и вот они тянут вдвоём —
цистерну — железную бочку
и восемь вагонов с углём.
Идут, запряжённые цугом,
как пара гнедых,
неспеша,
и перекликаясь друг с другом,
и от напряженья дрожа.
Два стареньких электровоза
на одноколейном пути —
казалось бы, горькая проза,
но стоит слегка поскрести,
поэзия выйдет наружу,
законное место займёт,
в твою загрубевшую душу
тропинку, лазейку найдёт.
И весело на сердце станет,
и станет легко на душе,
и то, что настигло — отпрянет,
врасплох не застанет уже.
* * *
Как живописца в уголке
картины подпись, в небе птица
вдруг возникает вдалеке,
скорей спеша с пейзажем слиться.
При бледных всполохах зарниц
она уже неотделима
от прочих действующий лиц —
огней вечерних, струйки дыма.
Спустя мгновение и ты
в прохладный сумрак погрузишься,
сам станешь частью красоты,
к которой тянешься, стремишься.
Сольёшься с вечным, сущим, тем
божественным, неуловимым,
тебе понятным не совсем,
став с ним единым, неделимым.
В каком-то смысле это — смерть.
А, может быть, преображенье.
В конце концов, как посмотреть.
Увидишь сам, имей терпенье.
* * *
Тот дремлет, а тот — ставит парус.
Взгляни, лягушачьи икринки,
как бисер,
как будто стеклярус,
неведомых тварей личинки.
И это гнилое болото?
Скажи мне, а чем оно хуже,
коль сравнивать будет охота,
кишащей кишмя нашей лужи?
Отчалив от берега, долго
мы меж камышами петляем —
должна же быть где-то дорога
на остров, что необитаем.
Где мы, удалившись от мира,
найдём и покой, и согласье
среди тростника и аира,
обрящем свободу и счастье.
* * *
В богатстве, в роскоши живу
и безо всякого обмана
своими сад и пруд зову.
Своей страну, как то ни странно.
Неважно, что принадлежат
мне лишь шесть соток у дороги,
попробуйте забрать назад
вид из окна моей берлоги.
Мою страну, мой сад, мой пруд!
Быть может, с чьей-то точки зренья
я вовсе не хозяин тут,
а арендатор помещенья.
Да, я здесь временный жилец,
как шмель в цветке на тонкой ножке,
в скворечнике седой скворец.
Как в час заката свет в окошке.