Очерк
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2025
Рачунь Алексей Борисович — писатель и музыкант. Родился в 1976 году в городе Кунгуре Пермской области. Автор романа-травелога «Почему Мангышлак» (НЛО, 2022), путеводителей «В сердце пармы» и «Железный пояс» («Рипол-классик», 2022). Живёт в Перми.
В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Известие о том, что я путешествую, ввергает людей в странное чувство. Их глаза тотчас вспыхивают, в них мелькают искры восторга и разгорается сияние ужаса.
«Какой ужас, — говорят их глаза. — Вы путешественник!»
Затем они с усилием жмут руку. С оценивающим усилием это делают мужчины, с аккуратным, расчётливым усилием это делают женщины. Ведь с путешественником нужно вести себя сурово, путешественник не понимает телячьих нежностей, путешественник — человек, чуждый обходительности.
«Дети! — зовут эти люди. — Пойдите пожмите руку дяде, он путешественник! Да что ты суёшь дяде ладошку, — ты жми-жми!»
Пожав руку «дяде-путешественнику», дети с опаской отбегают и принимаются нюхать пальцы, а взрослые с удивлением разглядывают свои ладони — вдруг в них впился рыболовный крючок…
Затем начинаются расспросы. Спрашивают всегда одно и то же: сколько раз вас сжирал медведь; как долго нужно душить волка голыми руками, чтобы он отстал; правда ли, что полярные чайки уносят людей в гнездо и скармливают птенцам; будут ли вас бояться комары, если их кусать.
Журналисты проявляют интерес профессионально. Они начинают с утверждения: «Вас сотни раз сжирал медведь. Вспоминается ли в связи с этим какой-нибудь забавный случай?»
Для людей путешественник — это некий сразу рождённый в горниле трудностей титан, голый по пояс, в штанах из шерсти мамонта и болотных сапогах, лопающихся на мускулистых ляжках.
А путешествие — это непременно во льдах, в ядовитых торосах, — обходя обратившихся в сосульки белых медведей и отрывая головы хищным саблезубым тюленям.
Не скрою, бывает и такое. Но сразу проходит, едва я просыпаюсь.
А потешная истина состоит в том, что путешественником может стать любой. И почти без усилий.
Поход через незнакомый двор от остановки автобуса до дома — уже путешествие. Брошенная под жухлой листвой машина; терзающая ссохлую мышь ворона; палисадник из покрышек-лебедей; цистерна с разливным молоком и бабушки с бидонами, обсуждающие биткоин.
Это всё путешествие! Потому что предполагает маршрут, его преодоление, постижение нового, обогащение кругозора, расширение мира, возвращение домой.
По сути, любой выход за дверь жилища — уже путешествие. Правда в том, что мир нигде не кончается. А начинается он там, где вы делаете первый шаг.
Для таких путешествий даже придумали специальный термин — психогеография. Об одном таком путешествии я и хочу рассказать.
Недавно у меня выпал свободный день. Не сутки, а день. То есть с утра до вечера.
Перед этим шли дожди, но именно в мой свободный день погода стояла солнечная, пусть и ветреная. Ехать куда-то далеко, дальше сотни километров от дома, не имело смысла — вечером нужно быть в городе. Горы отметались. Лезть с верёвкой на скалы — необходим напарник, или, как говорят альпинисты, связка. Сплав на сапе — идея, но ветер дует пакостный, к тому же я недавно утопил в Каме лопасть весла, а новую мне пока не прислали.
Хотя реки… Реки прекрасны в любое время и в любую погоду. И я недолго думая прихватил самый маленький из имеющихся у меня полутора десятка рюкзаков, такой, чтобы вошли термос, шоколадка, упаковка орехов, и поехал на Сылву. И в Сылву.
Путь мой лежал на реку Сылва и в посёлок Сылва.
Сейчас это одно из немногих селений на одноименной реке, где ещё теплится народное хозяйство. Ещё есть Суксун, а Кунгур со сносом машзавода выбыл из этой лиги. В Сылве же работает птицефабрика, а вот от стеклозавода остался лишь артобъект в виде гранёного стакана.
Как бы то ни было, Сылва поселок вполне живой и ухоженный. Сказывается близость к Перми, в которую постоянно снуют такси и рейсовые автобусы.
А мне нужен был теплоход «Штиль». Место его пристани на карте, которую я нашел ВКонтакте, было обозначено лишь приблизительно, так что ехал я почти наобум.
Дорога становилась все хуже, пока не привела на утоптанную травянистую полянку на крутояре реки Сылвы. Здесь была устроена платная автостоянка. Её работник подтвердил, что приехал я правильно, теплоход причаливает здесь, нужно только спуститься к воде.
У воды я растерялся. Я был один, а место никак не походило на пристань. Это был просто галечный бережок. Но вскоре появились люди с рюкзаками, с корзинами, с собаками на поводках и кошками в переносках — типичные дачники.
Тут же откуда ни возьмись зажужжали и моторные лодки. Кое-кто из дачников воспользовался ими, и я догадался, что это такой аналог такси, своеобразные речные бомбилы, перевозящие людей через весьма широкую в этом месте Сылву.
Народу прибывало, бомбилы уехали, а из дымки, устилающей реку, показалось что-то большое. Спустя пару минут по очертаниям стало ясно, что это паром.
Вскоре он ткнулся в галечный берег, работник, хотя вернее называть его матросом, отцепил веревку, преграждающую вход на аппарель, и я взошел на борт.
Паром этот не самоходный, а движимый пришвартованным сбоку катером. Этот катер и есть теплоход «Штиль».
Паром представляет собой типовую плавучую платформу с опускаемой аппарелью, чтобы мог заезжать транспорт. Но площадка под транспорт невелика, почти все свободное место занимают скамейки для пассажиров. Одни стоят на открытой части, другие под навесом.
На пароме просторно, без труда может уместиться добрая сотня пассажиров. В Сылве их село от силы два десятка, из которых половину составляло одно семейство: мама, папа и шестеро детей, все уже подросшие, прямоходячие, но не достигшие старшего подросткового возраста. То есть самые бесенячие.
Но сперва о других пассажирах. Не успел я пройти под навес и занять место, как меня потревожил громкий птичий писк, а затем назойливые звуки — нечто среднее между свистом и громким чириканьем.
Затем под застрехи взялась пикировать пара деревенских ласточек. Они стремительно летали туда-сюда, нимало не смущаясь присутствием пассажиров, лишь недовольно чирикая, что им приходится облетать бестолково снующих людей.
Причиной тому было свитое под кровлей на подвешанных медицинских носилках гнездо и птенцы в нём.
И теперь ласточки торопились накормить детей, пока паром не отчалил. Позже выяснилось, что экипаж судна дал им имена: Рында и Машка.
Птенцы пищали и жадно растягивали желтые клювы, пока Рында и Машка набивали их комарами и мухами.
Мы отплыли. Ласточки Рында и Машка остались на берегу, птенцы улеглись спать. Так они и путешествуют вместе с паромом, пока родители заняты своими делами. А что, весьма здравый подход к воспитанию детей.
Через десяток минут мы ткнулись в, такой же галечный, правый берег Сылвы. Но здесь, в отличие от левого, была оборудована беседка для ожидания, стояли стенды «Берегите природу», да и вообще было более прибрано.
Это Быковка — деревня, знаменитая тем, что в шестидесятых годах двадцатого века здесь была дача классика русской литературы Виктора Астафьева, а также многих других не менее достойных, но не столь известных людей.
Дом Астафьева не сохранился, сгорел более двадцати лет назад, еще при жизни писателя, из-за пьяной выходки местного придурка. Теперь на месте дома крест, установленный и подновляемый энтузиастами и местными жителями.
В этом году столетие великого русского писателя, чей совестливый лирический голос прорезался рассказом «Гражданский человек» именно на пермской земле…
Сейчас в Быковке живут в основном дачники да ночует в заливе на устье одноименной речки наш паром-теплоход «Штиль».
В Быковке сошли почти все пассажиры, кроме семьи с шестью детьми. А взошли на паром мама с девочкой лет десяти, младенцем в коляске и их бабушкой.
Мама сразу исчезла в недрах «Штиля», видимо, была знакома с кем-то из команды, девочка тотчас познакомилась с шестью детьми, а бабушка осталась при спящем младенце.
Следующей остановкой должна была быть Троица. Об этом мне поведала милейшая женщина-кондуктор, когда я попросил у нее билет на круг, то есть с возвратом в Сылву. Кондуктор не особо удивилась, но с участием и сердобольностью обстоятельно расписала маршрут, предупредив, что на воде мы проведем больше пяти часов.
И памятуя о том, что я пассажир, а значит, должен соблюдать инструкции, я терпеливо выслушал и без того известный мне маршрут. Это не лишнее, суда на подобных линиях часто грешат отклонением от курса, в чем я вскоре и убедился.
Из Быковки наш путь лежал вверх по течению, на левый берег Сылвы, в Троицу. Оттуда мы должны были отправиться на правый берег, в Посёлок Ильича, что лежит при устье впадающей в Сылву реки Юрман.
Это самая дальняя точка маршрута «Штиля». Затем ему предстояло идти вниз по течению вдоль правого берега до деревни Кокшарово, а потом и до Лысманово. Кокшарово и Лысманово лежат на противоположных берегах славной реки Кутамыш, что впадает в Сылву неподалеку от Юрмана. По сути, Кутамыш и Юрман разделяет только мыс шириной около двух километров.
Убедившись, что я понимаю, куда и зачем направляюсь, кассир отбила билет. Всё путешествие мне обошлось в сто девяносто два рубля. Конечно, это не все затраты на одного пассажира, но, как я понимаю, речные перевозки дотируются государством.
Как бы то ни было — такое путешествие за такие деньги может позволить себе любой, и это еще один повод в него отправиться.
Едва паром отчалил, шестеро детей захотели есть. Глядя на них, проголодалась и десятилетняя девочка, севшая в Быковке. Ей достали контейнер с виноградом, печеньем и булками, а шестерым детям нарезали на шесть кусков пышный лаваш и на каждый положили по два круга вареной колбасы толщиной в палец.
Девочка из Быковки капризно куснула того-сего, а «великолепная шестерка» умяла все до крошки.
Сперва я счел этот пример показательным, как нужно относиться к питанию детей: голодный — съешь все. Но вскоре решительно переменил свое мнение.
Теперь мне казалось, что наивернейшим решением было бы не кормить детей вовсе. Ибо, подкрепившись, эти семеро (шесть плюс одна) устроили на пароме черт знает что. Они носились по лавкам, перевешивались через борта, использовали стойки навесов на манер танцевальных пилонов, визжали, бесились и натурально сходили с ума.
Особенно преуспевал в этом мальчик по имени Гоша лет восьми-десяти. Невысокий, коренастый, круглоголовый и лобастый живчик, он являл собой воплощение того, чему давно подобрано веское народное слово из шести букв. В цензурном варианте оно сокращается до пяти — углан. Но уже не содержит нужной коннотации и не обладает достаточной емкостью характеристики. Даже весьма выдержанные родители порой срывались на Гошу, а другие дети и вовсе сторонились его, будто городские родственники сельского танцора на свадьбе. Но Гоше все было нипочем. Он забегал на аппарель, задирал девочек и чуть было не подобрался к ласточкиному гнезду. Но тут уж вмешалась степеннейшая женщина-кондуктор и сказала что-то такое, от чего этот бесолоб угомонился. Впрочем, ненадолго.
Одного Гоши было достаточно на пароме, чтобы внести в степенность его хода живую струю. Но остальные шестеро детей если в чем и уступали ему, зато брали числом.
Я, конечно, шучу. Это все понятно и объяснимо — дети, свежий воздух. Но с непривычки такое мельтешение способно развить мигрень и требующий медицинского вмешательства нервный тик даже у самого психически устойчивого человека.
Но, как в том анекдоте про подводную лодку, деваться было некуда, и я предпочел радоваться, что нахожусь на пароме, а не еду с этой компанией в плацкартном вагоне. Да и кто обещал, что психогеография — это нечто абстрактное, а не буквальное?
Можно было отвлечься. Ведь наш путь пролегал по удивительно живописным местам.
Мы шли против течения вдоль правого, вздыбившегося каменной стеной берега Сылвы. Дальний левый берег манил нас издали зеленью бесконечных рощ и посадок, и было это как в кино, когда в кадр попадают пробегающие мимо окна поезда деревья. Они качаются, гнутся, машут ветвями, но шума ветра в их кронах не слышно.
Вот и у нас на «Штиле» звучала совсем иная музыка. Билась в суровые камни разгулявшаяся на приволье волна, журчала вода под килем теплохода, да шелестели в вышине, на отвесном правом берегу, сосны. Изредка с одной из них пикировала на реку скопа и взмывала к гнезду с зажатой в когтях рыбой.
День был ясный, погожий, ветер стих, а небо набухло синевой. И легкие белые облачка висели в нем, как взбитые сливки в десерте, и опрокидывались в голубую чашку реки.
И рекой, и небом, и крутым скалистым берегом хотелось любоваться и любоваться. Тем более здесь, на нижней Сылве, — этот берег совсем не такой, как в среднем или верхнем течении. Он высок, горист, но мало напоминает тот сылвенский ландшафт, что ярко проявляет себя вблизи Кунгура, например, от камня Ермак и до Кишерти.
Те ландшафты грандиозны. Высоченные известняковые скалы — рифы древнего моря будто раздирают вершинами наплывающее на них новым морем небо, а подножием, телом, плечами сдерживают давление толщ земли, не давая им соединиться, срастись и поглотить извивистую ленту Сылвы.
Когда мне доводится путешествовать на поезде в сторону Екатеринбурга, я всегда стараюсь занять место слева по ходу его движения. Чтобы, проехав Кунгур, насладиться впечатляющей параболой горно-речного ландшафта, по которой мчится поезд. Ну, а когда я возвращаюсь, то занимаю место справа.
Но сейчас я ехал не в поезде, а плыл на пароме, и не по средней, а по нижней Сылве. Здесь тоже был камень, но не известняк, а гипс. И нависал он над водой не скалами с залесенными распадками, а сплошной стеной, уходящей в воду.
Это, конечно, не та высоченная стена, что Ветлан на Вишере или Столбы на Усьве, зато в длине она их явно превосходит. Весь правый берег от Быково — это многокилометровая скалистая гипсовая круча. Ее бы можно было сравнить с Лунежскими горами, что тянутся по левому берегу Камы между Добрянкой и Полазной, но чтобы пройти водой вблизи Лунежских гор, требуется гораздо больше усилий. Ведь основной судовой ход находится в отдалении. Поэтому нужно найти какое-то маломерное плавсредство — катер, лодку, каяк, сап…
Сылва в этом смысле куда гостеприимнее — плывешь себе на паромчике, глазеешь по сторонам, кругом красота и тишина. Если, конечно, в попутчиках нет семи (шесть плюс одна) детей.
А впереди показался впечатляющий железнодорожный мост. Путь по нему ведет из Перми в Чусовой и далее через весь горнозаводской Урал, через кручи и скалы, среди дремучих лесов, по горным отвесам, по пробитым в миллионолетнем каменье извивистым железнодорожным серпантинам, через границу Европы и Азии, через Уральский хребет в Екатеринбург.
Сейчас есть более быстрый и прямой путь — Транссиб, как раз на нем, на перегоне Кунгур — Кишерть, лежит грандиозная парабола сылвенских скал, но и горнозаводской путь не забыт.
Он старше Транссиба, и именно он виной тому, что на всем нашем пути мы не встретили ни одного судна, не считая рыбацких лодок.
Путь по железной дороге и быстрее, и дешевле речного. А ведь мы шли по местам исключительно благоприятным для судоходства. Ни мелей, ни островов.
Удивительно, в девятнадцатом веке, в эпоху расцвета речных перевозок, судоходство страдало от мелей и перекатов. Это настоящее бедствие, которого было не избежать ни на одной реке.
Люди того времени придумали множество изощренных способов победить сию напасть. Одни только их названия звучат сколь величественно, столь и тревожно. Они то давят приставками, то скрежещут корнями, то бурлят, теснятся, пузырятся суффиксами — землечерпание, водотеснение, дамбостроительство.
Способы эти применяются и сейчас, но перелом наступил лишь с электрификацией и перекрытием рек плотинами. Плотины подняли уровень больших рек, сделали судоходство возможным даже там, где его никогда не было.
И именно электростанции его и убили. Дешевая электроэнергия привела к развитию электровозов и окончательно вышвырнула паровой двигатель на свалку истории. Одна из свалок находится как раз на Сылве, близ деревни Шумково. Там расположена база хранения списанной железнодорожной техники. Есть на этом «кладбище» и паровозы.
Электрификация добралась до железных дорог раньше, чем до воды. Электросуда только начинают появляться на реках. А вот «железка» споро добралась до тех мест, куда раньше шли только водой…
Водохранилища при электростанциях сравняла возможности рек и дорог. Но электроэнергия, увы, течет не по рекам, а по проводам. А это уже совсем иной путь.
А еще именно железная дорога разрушила тот самобытный горнозаводской уклад, что царил на Урале до начала двадцатого века. Со сплавом железа по бурным рекам, работой механизмов от пруда, выплавкой металлов на древесном угле и лесными дачами.
Лесная дача — тогда так называли обширные участки леса, выданные под порубку заводам, то есть от глагола «давать». Отсюда и все российское лесоводство. Лес — ресурс конечный и трудновосстановимый, и он потребовал создания отдельной науки. Один из столпов, титанов, зачинателей этой науки — пермский, строгановский лесовод Александр Теплоухов.
А сейчас дачи — это лишь место отдыха и восстановления не природных, а людских сил. Миновав ажурный мост, «Штиль» зашел в плавный, десятикилометровый речной поворот, на дальнем конце которого томно развалился большой поселок Троица.
И дачи, да что там дачи, целые именья с угодьями и причалами, уже тянутся по левому берегу загодя, салютуя своими кровлями и флюгерами пока еще дикому, необжитому правому берегу.
Троица — место и для дач, и для жизни, да и вообще для всякой иной деятельности подходящее. Это знали издревле. При Строгановых здесь стоял Сылвенский острожек. Это был и форпост для освоения благодатных присылвенских земель, и место контроля за солевозным ходом по Кутамышу, и центр притяжения для окрестных жителей.
Сейчас Троица больше известна причудливым домом-музеем поэта-футуриста Василия Каменского, а центром является лишь для дачников, которым нужно пересечь реку.
И доказательством тому был усыпанный людьми и техникой галечный берег. В ожидании «Штиля» на берегу взволновалось небольшое людское море. При нашем приближении оно и вовсе пошло вскипать всплесками платков, бурунами дачных панам, брызгами выцветших козырьков.
А у нас на пароме, наоборот, улеглись волны буйства, поднятые семью (шесть плюс одна) детьми.
И даже Гоша уже не скакал козлом, а сучил ножками, как новорожденный ягненок во хлеву. Многодетное семейство готовилось сойти в Троице. Я уже было выдохнул, но тут в дело вмешалась бабушка с младенцем.
Что и говорить, нам нужно многое перенять от старшего поколения. Такие навыки не должны кануть в лету. Такое нельзя предать забвению.
Улучив момент, эта благообразная старушка в очках изловчилась и ухватила за ворот Гошу.
Углан к тому времени сбавил обороты, и теперь его можно было поймать.
Бабулька подтянула его к себе и вкрадчиво забормотала:
— Такие, как ты, в армии из нарядов не вылазят. Картошку в армии будешь чистить!
— Я не пойду в армию, — пролепетал растерявшийся Гоша.
— Пойдешь! Только там таких не любят!
— Не пойду, — совсем скуксился пацаненок. — Меня мама не отпустит…
— Отпустит, кто ее спросит!
Присмиревший Гоша растерянно оглянулся. Мама, папа и остальные дети играли в «морская фигура замри».
А бабка уже тыкала пацану фигушкой меж лопаток:
— А как всю картошку вычистишь, пойдешь генералу штаны гладить…
Паром ткнулся аппарелью в берег.
Долгий, дробный грохот железной палубы под подошвами садящихся пассажиров не мог заглушить трубного рёва удаляющегося куда-то вглубь Троицы шестидетного апокалипсиса. Солировала в нем Гошина иерихонская труба, и звук ее только креп.
Я было хотел встать перед бабкой на колени, но пойди ее найди, когда паром заполонили новые пассажиры. Кого здесь только не было!
Дети и старики, деловые женщины в брюках и завзятые огородницы в брезентовых штормовках. Суровые мужики в бравом камуфляже и добродушные дедки в выцветших кепках-пенсионерках. Розовый поросенок, собаки-болонки и собаки-сторожа, а еще цыплята в обувной коробке, чижик в клетке, гусь в лукошке, коза на привязи и черепаха, сидящая в шапке-ушанке, что лежала на коленях у бледной девочки с косицами.
Из транспорта на паром закатили лишь мотоцикл, автоприцеп и телегу с дровами. Автомобили на «Штиле», как я понял, не перевозят.
Паром гомонил, птенцы ласточек под застрехой притихли.
Кассир поставленным голосом гаркнула, успевая при этом не глядя принимать проездную плату, выдавать сдачу и отрывать билеты:
— До Ильича есть кто?
Гомон не притих и на секунду, лишь лукавый старичок с красным носом хмыкнул:
— Ильич уж сотню лет лежит не встает.
И вынул чекушку.
Кондуктор зыркнула на него, и он тотчас убрал чекушку за спину:
— Это козе. Коза приболела. Чтобы ветром не застудило…
Коза взблеяла веселым голосом, и налетевший ветерок разметал ее кудлатую бороду.
— Кутамыш, — крикнула куда-то в машину билетерша.
Мотор отозвался взнявшимися оборотами, и мы пошли поперек реки.
К устью Кутамыша мы подходили с особым форсом. Уж не знаю, что тому виной — особенности судоходства, сюрпризы течения, или gps-маячок, какие ставят, например, на снегоуборочную технику, чтобы она не филонила на маршруте, но «Штиль» подошел-таки к берегу у поселка Ильича. И, дав копоти в виду немногих, собравшихся на берегу ильичевцев, зашлепал к Кутамышу.
Благо, идти было недолго. Поселок Ильича находится при впадении в Сылву реки Юрман, а по берегам Кутамыша лежат деревеньки Кокшарово и Лысманово.
Разъединяет реки Кутамыш и Юрман неширокий гористый мыс. А объединяет все три селения одно — пасторальные, типично дачные деревни.
И хотя заброска трудна — на машине туда можно попасть либо зимой, через ледовую переправу, либо летом, давая стокилометрового крюка через Насадку, но удивительная, разливная уральская красота правобережья, степенные, чистые, опушённые по берегам сосновыми ресницами вогульские оглазья Юрмана и Кутамыша влекут сюда людей.
В Кокшарово пристали буквально на минуту. Здесь сошло от силы пять человек, в том числе обнаружившие себя соседями по даче соседки по дому в центре Перми. Это были молодая женщина с ребенком и пожилая дама с яркой помадой, бьющей из-под фиолетовой панамы.
Я невольно подслушал их разговор, так как сидел рядом — удивительно, как могут соседки по дому, не сговариваясь, купить дачи в одном и том же неочевидном месте. И хотя были они и разного возраста, и разного социального статуса, на «Штиле» их тотчас объединило одно — как теперь жить, пускай и на даче, но за рекой, где даже гвоздя, даже хлеба не купить иначе, как переплыв на пароме ли, частной лодке в Троицу.
Они так увлеклись беседой, что, казалось, даже не заметили, как сошли на каменистый, укосистый берег. Причала в Кокшарово, как и везде по пути следования «Штиля», не было.
Зато в Лысманово мы подзадержались. Здесь сошли на берег все оставшиеся пассажиры. Только людям понадобилось минут около десяти, чтобы прогрохотать по аппарели разномастной обувью. Они не торопились, как, бывает, не торопятся никуда опытные ездоки на электричках, уставшие от долгого сидения на неудобной скамейке и разминающие на перроне затекшие члены.
Пути от Троицы и было-то всего минут пятнадцать-двадцать, но то ли речной воздух так подействовал, то ли порядки здесь были заведены особые, дачные, неспешные, но народ сходил с парома лениво и никуда не расходился, разом превратив короткий галечный пляжик в гульбище.
Соскочили собаки. Вынесли на руках поросенка. Еле стащил по трапу упирающуюся козу лукавый красноносый дед.
Последней со «Штиля» вспорхнула девочка с чижиком в клетке. Затем началась разгрузка вещей. Скатили прицепы; стрекоча, шмыгнул мотоцикл, полетели из рук в руки, цепью, коробки, тюки, мешки.
Вскоре паром опустел, лишь стояла на палубе одинокая порожняя чекушка.
Затем на палубу взошел пяток местных жителей, и вскоре заметно приподнявшийся над водой паром уже пыхтел меж гористых берегов Кутамыша.
Из-за деревьев выглядывали ладные кровельки и палисадники. С воды не было видно, что там вдали, вглуби селения, и казалось, что ничего там и нет, что вся деревенька — это и есть прибрежный ряд домов на высоком берегу.
И что вся их красота — не просто отражение души хозяев, но и сигнал, в первую очередь реке. Мы здесь, мы живем, мы живы. Твой берег, река, обжит, обустроен, ты не одна здесь, на краю вековых парм, рек и урочищ со странными, диковатыми, тайными вогульскими названиями: Юрман, Лысман, Ерыкан, Карабай.
И река, расходящейся от парома пенной волной, что разбивалась о прибрежные скалы, будто отвечала: «Я вижу. Для того и теку. Оттого я и Сылва — талая, мягкая, ласковая вода. Вы, главное, живите, чтобы мне и впредь было кому нести свою ласку».
Из глуби Кутамыша, из диких, до сих пор дремучих, нехоженных мест, поддал нам в корму свежий ветер-северяк.
Вскоре мы опять приставали к берегу Троицы. Это было для меня сюрпризом. Я думал, мы пойдем сразу вниз по Сылве. И стало понятно, чего ждали люди на берегу в поселке Ильича, куда мы так и не пристали. Они никого не встречали. Им нужно было сесть на паром, чтобы перебраться через реку.
А я тем временем с тревожными чувствами вглядывался в галечник троицкого берега. А вдруг да опять сядет семья с шестью детьми?! А что, если они ездили на экскурсию. Ведь в Троице находится весьма и весьма примечательный дом-музей поэта-футуриста Василия Каменского. Удивительное дело, в своих стихах Каменский воспевал Каму, а жить предпочитал на Сылве. В причудливом доме, похожем и на аляповатый, неказистый буксир, и на обезглавленный однопрестольный храм сразу. Именно за необычный внешний вид, ну и экспозицию, конечно, этот дом очень любят дети.
«А что, если их возили в музей?» — не мог я отогнать от себя назойливую мысль.
И, было дело, дал слабину. Я решил, если это семейство взойдет на борт, я сойду. Я втянулся в неспешный ход «Штиля», я едва стал улавливать тонкие, тихие, хрупкие, как случайный всплеск волны, речные эманации… Нет, коли будет так, на такси ли, с оказией, еще как, буду добираться до Сылвы по берегу…
Суровая бабуля в желтом дождевике, сидя на скамейке на краю парома, сосредоточенно жевала пряник. И это мирное зрелище наполнялось смыслом боевого поста.
Берег был пуст. Сошел тот пяток пассажиров, что сели в Лысманово, и мы пошли вниз по течению.
Бабка доела пряник, отряхнула руки от крошек, будто сделала большое дело, и занялась внучкой.
Обратный путь «Штиль» проделывал по течению. Не сказать, что против течения он шел тяжело, но сейчас будто появилась в нем какая-то особая легкость.
Теперь на палубе нас было четверо. Я, бабушка, внучка, и так и спящий на свежем воздухе младенец.
Эта троица разместилась под навесом, бабулька вынула из штормовки кроссворд, а внучка взялась рисовать реку и корабли.
Вот только кораблей на Сылве не было.
Я примостился на краю парома, у аппарели, удобно опершись о какую-то тумбу, и глядел вдаль. Слабый ветерок поддувал в спину, не доставляя неудобств.
Повеселевший ввиду скорого окончания рейса, «Штиль» шел легко. Он, казалось, не рассекал, а парил над зеркальной, блесткой, будто глянцевой, какой она бывает только в конце лета — начале осени, речной водой.
И хотя характеров на палубе убыло, но наблюдать за рекой было не менее интересно, чем за людьми.
Вот мы прошли под низким, будто свесившимся с небес, силовым кабелем.
Чтобы перекинуть его через двухкилометровую реку, понадобилось на двух высоких противолежащих холмах поставить две стометровые металлические опоры.
Издалека опоры напоминали творения инженера Шухова, из которых всякий читатель знает Шаболовскую радиобашню в Москве.
Опоры Шухова использовались и для того, чтобы перекидывать на огромные расстояния кабели, например, через реки. И мне на миг показалось, что я плыву не по Сылве, а по Оке, где еще сохранилась одна из таких башен-опор, высотой под 130 метров.
Сейчас ее реставрировали, подсветили, и с наступлением темноты она вся переливается светодиодами. Их яркие краски отражаются в спокойной шири реки, и выглядит это, спору нет, завораживающе. Из окской воды летят они в стороны, бушуют в листве крутых берегов, мерцают в частых на Оке перистых облаках, образуя самые замысловатые картины. И закодированная на несколько паттернов подсветка, сливаясь с ландшафтом, оказывается способной на бесчисленные, неповторяющиеся сюжеты.
Сылвенские опоры, увы, не шуховские башни, и подсветки не имеют. Хотя Сылва красива и без них, а опоры на ее берегах все равно грандиозны.
Мы опять прошли под железнодорожным мостом. Прямо над нами прогрохотала в горнозаводскую сторону электричка «Ласточка». Чуя близость родного берега, проснулись и запищали птенцы в ласточкином гнезде под навесом парома.
Девочка окончила рисунок и показывала его бабушке. Та похвалила и предложила ей семечек. Девчушка вприпрыжку подскакала ко мне, хвастаясь рисунком. На нем были река и множество теплоходов, похожих на «Штиль». Был и один дымящий трубой пароход.
Довольная, что мне понравилось, девочка убежала под навес, рисовать еще. На дальнем берегу, еле видный в расплывающейся акварели предвечерней испарины, чадил рыбацкий костерок.
Откуда ни возьмись поднялась поперек реки одинокая стоячая волна и побежала нам навстречу. Но «Штиль» легко перепорхнул ее.
Из судов на реке он по-прежнему был один. Ему не с кем мериться ни величиной, ни силой, ни скоростью, как этой девочке не перед кем было похвалиться рисунком.
«Штиль» шел, сообразуя свой ход с колышущимися на воде яркими канистрами из-под машинных масел. Они были расставлены вместо бакенов. По берегам иногда мелькали навигационные знаки. Но попадались они редко, а кое-где уже и основательно заросли вымахавшей за лето травой.
Это было не запустение, нет, наверное, это было рационально — не заводить из-за одного теплохода полноценное бакенное и навигационное хозяйство. Это было, скажем так, уместным.
Ведь усилия должны быть соразмерными. Но отчего-то несоразмерной красоте, размаху и величию Сылвы была эта печальная бескорабельная пустота.
И бежал наш «Штиль», и, набирая ход, текла к скорой встрече с Чусовой Сылва, чтобы обрести в слиянии новый смысл. Ведь нет ничего беспомощнее, чем сначала освоенная людьми, а затем обессмысленная их отсутствием река.
Садящееся солнце красило береговые скалы охряными бликами, голубое небо с редкими облачками будто всплывало из зеркальных глубин тихой Сылвы прямо к иззолотившейся поверхности.
На берегу в Быково собрался народ — блаженные дачники с урожаем, с цветами и пучками трав.
Со звонкой песней, рассекая крыльями сгустившийся к вечеру воздух, прилетели ласточки, сначала Машка, а следом и Рында. Сейчас я уже мог различать их по голосу.
Ведь и я теперь прожил какое-то время на этой реке. И пускай «Штиль» не стал моим домом, как для птенцов, но в сердце моем нашлось место и для него, и для этого тихого, умиротворенного дня.
Как всегда, в конце путешествия хотелось его скорейшего завершения. А вот сходить на берег не хотелось.
И я не сошел, а просто шагнул.
Дойдя до стоянки, сел в машину. Солнце скатилось за деревья, и его редкие, дробные, рябые взблёски лишь подсвечивали наплывающую темь позднелетнего уральского вечера.
Я повернул ключ зажигания, дал в машину ток, фары автомобиля вспыхнули, и свет побежал вдаль.