Роман
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 1, 2025
Вигилянский Владимир Николаевич, протоиерей, настоятель храма Святой Мученицы Татианы при МГУ, член Союза писателей Москвы, автор 5 книг, лауреат нескольких литературных премий, печатается с 1972 года.
Николаева Олеся Александровна, поэт, прозаик, эссеист. Профессор Литературного института им.А.М.Горького. Автор многочисленных книг стихов, прозы и эссе. Лауреат многих литературных премий, в том числе Национальной премии «Поэт» (2006). Постоянный автор «Дружбы народов». Живёт в Переделкине.
Журнальный вариант.
1. Зыбь и Зябь
30 апреля 1906, Озерки
Поезд вздрогнул, запнулся, тормозя и громко вздыхая.
— Выходим, — сказал щеголевато одетый человек с живыми быстрыми глазами. За ним на платформу спрыгнул и его приятель — более грузный, с большими пушистыми рыжими усами.
— Озерки, Озерки, — пробормотал он. — Идём неведомо куда, найдём неизвестно что. Два идиота.
— Не сомневайся, Джонни! Увидишь, это будет сенсация. Сам подумай, что произойдёт, если мы первые найдём.
Они пошли по апрельской улице, разглядывая за заборами дачи.
— Какая весна нынче, а?
Щеголеватый потряс в воздухе руками.
— О, смотри, а тут ещё снег по канавам.
— Это дело полиции, Николаша, — задыхаясь от быстрой ходьбы, проговорил его спутник. — Всё как-то подозрительно. И на каких правах мы станем вламываться, расспрашивать? Как бы не схлопотать за это!
— Слушай, — Николай даже остановился. — Что ты всё время причитаешь? Полиция, полиция! Да она и ухом не ведёт! Это когда ещё было в моей газете напечатано про Озерки! Считай, недели три назад. Вся пресса полна самых невероятных сообщений, а полиция ни гугу.
— Ага, — саркастически отозвался Иван, которого приятель называл его детским именем Джонни. — То-то твои «Петербургские Ведомости» сообщили, что тело Гапона найдено в помойной яме в Колпино. А мы с тобой, как дураки, ринулись туда, а там — какой-то бедолага рабочий в канаве с проломленной головой. Так что не надо мне про твою газету. И что — на каждый труп будем теперь срываться с места? А ещё сообщали, что Гапон-де ушёл в монастырь… А ещё, что он преспокойно отдыхает у своей любовницы. А ещё, что он играет в казино где-то в Монако.
— Да, ошибочка вышла. Ну да мы, браток, ничего не теряем. Пройдёмся по здешним дачам; гуляючи, будем говорить, что мы художники, хотим снять что-нибудь на лето, будем ходить на этюды. Ничего подозрительного… А вон уже и дачи.
Они зашагали решительнее, прошли ряд домов, стараясь заглянуть за ограду. Кое-где за заборами принимались лаять собаки.
— Где собаки, туда не пойдём. И потом — я очень боюсь собак, — сказал Николай. — И думаю, там, где собаки, не может быть того, что мы ищем.
— Давай хоть для виду будем спрашивать, где что сдаётся, — предложил Джон. — А то нас могут и за грабителей принять. Смотри, дама какая-то местная подъехала… У неё и спросим.
К одной из дач вдалеке, у самого леса, действительно подкатил извозчик, и дама среднего возраста вошла в калитку.
— Сударыня, — кинулся к ней Николай, крича на бегу. — Позвольте поинтересоваться, не сдаёт ли тут кто-нибудь дачу? Мы художники. Я — Николай Кравченко, а это — Иван Владимиров. Очень у вас тут живописно. Хотелось бы здесь пожить, полюбоваться, поработать.
К ним неспешным шагом двинулся Джонни. Конечно, мать-англичанка имела полное право кликать сына на английский лад. А для Николая это было выражением дружеской близости. Да и Иван не возражал: он и сам иногда в кругу семьи называл свою жену Машу Марьей Гавриловной. Это звучало как-то по-пушкински.
Дама внимательно посмотрела на них, что-то прикидывая, и, по-видимому, успокоенная их весьма приличным и располагающим к себе видом, развела руками:
— Да я бы и сдала, но мне прежде надо жильца выселить. Второй месяц уже денег не платит. Пропал. Если пожелаете, можете зайти посмотреть, какие у меня условия. Но там ещё могут оставаться его вещи. Сейчас полицейские приедут, тогда и отопру дом. А без них, мне сказали, никак. Вдруг мы войдём, а жилец потом объявится и пожалуется, что у него что-то пропало. Нас и обвинят.
Тем временем на дороге показалась полицейская двуколка. Из неё вышли пристав Недельский и урядник Людорф.
— Мадам Звержинская? Вы хозяйка дачи? — спросил пристав.
Дама кивнула.
— Отпирайте дверь. А это кто — родственники ваши? — пристав показал на художников.
— Новые арендаторы, — ответила Звержинская.
— Свидетелями будут.
Они вошли на веранду и далее — в большую комнату.
— Ух, холодно, сыро. Видно, целый месяц тут не топили. А ведь знаете, этот Путилин, жилец, такой был по виду достаточный человек! — проговорила Звержинская.
Они оказались в большой светлой комнате, оклеенной дешёвыми, но чистыми обоями. Мебель была типично дачная, недорогая и, как видно, изрядно послужившая. Прошлись по комнате, оглядывая.
— Надо бы затопить камин, — сказала хозяйка.
Иван с готовностью принялся за дело. Он сел на корточки перед камином с обгорелыми поленьями, вырвал из блокнота листок и принялся чиркать спичками. Но они безнадёжно отсырели.
А Николай подошёл к двери в другую комнату и распахнул её.
— Не положено, — предупредил пристав. — Мы должны входить первыми.
Впрочем, в комнате ничего и не было, кроме стола, стульев и дивана. Николай прошёл по коридору и заметил:
— Там ещё лестница на второй этаж.
— Куда же вы так торопитесь, — проворчал урядник, — поперёк батьки. Никак поскорее хотите заселиться?
Он зажёг в коридоре свет и медленно поднялся по ступеням. Николай проследовал за ним. Двинулся наверх и урядник, а Иван с хозяйкой продолжили попытки разжечь огонь.
На втором этаже взору открылось большое помещение с низкими потолками. Пахнуло спёртым удушливым воздухом: какой-то кисло-гнилостный запах. Здесь был беспорядок. Два стула лежали на полу, стол был сдвинут, скатерть на нём — скомкана, повсюду валялись окурки, спички, пустая коробки из-под папирос «Кадо».
Николай распахнул окно и подошёл к запертой двери в соседнюю комнату.
— Ничего здесь не трогайте, — строго сказал урядник. — Тут замок. — Урядник обернулся к приставу. — Ключ нужен.
— Позвольте ключ, — крикнул вниз пристав.
Звержинская подошла к лестнице, протянув руку к крючку на стене, нащупала ключ и, поднявшись на несколько ступенек, протянула его приставу:
— Зачем только запирали? Что там может быть? Заходите, только зажгите свет, включатель слева — там может быть темновато.
Урядник распахнул дверь в маленькую тёмную комнату со скошенным потолком и крошечным окном, шагнул внутрь и замер. Следом за ним устремился и Николай, но тоже запнулся на пороге.
— Ваня, — позвал он друга каким-то не своим, сдавленным голосом, обернувшись. — Иди сюда!
Иван бросился вверх по лестнице и всунул голову в тесную комнату, которую заполнили уже трое. Николай кивнул ему с многозначительным мрачным торжеством.
— Нашли!
У стены, привалившись спиной, сидел мертвец. Голова его повисла на грудь, на шее была затянута верёвка, закреплённая под потолком. Лицо было изранено, на месте глаза запеклась кровавая рана. Руки оказались связаны за спиной. Ноги прикрыты шубой. Из-под неё высовывались две ступни в чёрных ботинках.
— Это не самоубийство! — воскликнул Николай.
— Ясное дело, со связанными-то руками кто ж вешается, — рассудительно заметил очнувшийся от первого шока урядник.
— Гапон, — изумлённо произнёс Иван, протискиваясь между ними. — Мы видели его вблизи. И живьём. Это точно Гапон. Уже смердит.
— Иди вызывай группу, — приказал пристав уряднику, зажимая нос.
Впрочем, помимо полиции, тут уже нужен был и врач: хозяйка, заглянувшая вслед за ними в комнату, опустилась на пол в полуобморочном состоянии, держась за сердце.
Николай между тем привычным жестом достал блокнот и карандаш и принялся зарисовывать мёртвого Гапона: лицо синевато-серого цвета, вокруг глаз, рта и ушей пробилась плесень. Тёмные, почти чёрные волосы были всклокочены и падали на лоб. На теле — рваная жилетка, рукава белой рубахи сильно изорваны, вставной галстук и запонки валялись на полу.
— Следователи понабегут — нас и близко к нему не подпустят, — пояснил он приставу, который недовольно зыркнул на него. — Мы здесь по заданию из газеты.
Поколебавшись, Иван сделал то же, выбрав другой ракурс.
— Ну, у вас и нервы, господа художники, — пробормотал пристав, спускаясь вниз.
…Часа через два-три безлюдную дачу было уже не узнать — так много понабилось в неё народа: полицейские, чиновники, журналисты. Знакомый фотограф из полицейского управления расчехлял свой аппарат, пока к нему не подошёл Иван и тоном, не требующим возражений, отодвинул его в сторону: «Кеша, дай мне. Я тебе таких профессиональных снимков сделаю! Да я тебе всё отдам!» Фотограф Кеша, часто заморгав, без возражений освободил место у аппарата, который Иван легко поднял на второй этаж, пристроился поудобнее, выбирая ракурс, и, направив объектив на Гапона, несколько раз бабахнул, то и дело озаряя пространство вспышками. Потом вынес махину в большое помещение, где уже толпились причастные к расследованию важные персоны.
— Это кто? — спросил он Кешу, указывая явно на какого-то начальника с властным лицом и большими лихо закрученными усами.
— Это? Это глава Охранного отделения. Герасимов Александр Васильевич. Только он не разрешает себя фотографировать.
К ним подошёл Кравченко и зашептал Ивану на ухо, указывая то на одного человека, то на другого, так что Иван только и успевал направлять на них объектив и ослеплять вспышкой:
— Вон — сам прокурор Трегубов; а это, рядом с ним, следователь, мы его уже видели в Колпино, помнишь? Николай Васильевич, кажется. Остальных не знаю, но ты фотографируй, фотографируй. Потом всё выясним. Вон те, в тёмных пальто, наверное, понятые. Хотя понятые — это как раз мы, получается. А вон, видишь того господина в пенсне? Сфотографируй его: это присяжный поверенный и адвокат Гапона Марголин. Писали, что именно ему анонимы прислали вещи повешенного.
Гапона уже вынули из петли и положили на длинный стол, стоявший вдоль окна.
Герасимов с отвращением взглянул на труп:
— Да, это Гапон.
Марголин пробурчал, отворачиваясь:
— Это он.
Эксперт Мищенко начал диктовать подробности для протокола, а бойкий молодой человек в золотых очках пристроился у подоконника и принялся записывать чернильным карандашом: «Обнаружен труп мужчины. Труп начал уже разлагаться, однако, из-за пребывания в нетопленом помещении, не столь быстро: холод в доме задержал разложение. Мужчина смуглый, тёмноволосый, с эспаньолкой, в чёрном пиджаке, коричневой жилетке, белой сорочке…»
Герасимов прогундосил, зажимая нос:
— Надо же, и дача такая для нас приметная. В прошлом году, если вы помните, Николай Васильевич, брали здесь подпольную типографию. Из неё ещё подземный ход вёл во-о-он в тот лесок. — Он показал пальцем.
Николай Васильевич кивнул, приглашая послушать молодого человека в золотых очках, и что-то шепнул ему.
Эксперт продолжал:
— На шее петля из толстой бельевой верёвки, привязанной к железной вешалке под потолком, на ноги наброшено пальто с меховым воротником, на полу — шапка, галстук, калоши. На теле — множественные синяки и ссадины. После детального осмотра можно будет сообщить об этом подробнее. Видно, перед смертью его били и пытали. Кончина была мучительной.
Наконец, со второго этажа спустились и прокурор, и Герасимов, и Николай Васильевич, и тот молодой человек с бумагой и чернильным карандашом. Все они встали возле полицейского, рывшегося в камине.
— Следы сожжённых бумаг, есть обгорелые фрагменты, возможно, каких-то документов, — громко и внятно произнёс он. — В банке — окурки. Курили папиросы «Кадо». По всей видимости, остались от трёх-четырёх человек. На столе — расстеленный номер газеты «ХХ век» от 27 марта сего года, а на газете — большой ситный хлеб, около двух фунтов. А в карманах… сейчас, сейчас… — Он залез в пиджак, снятый с тела, пытаясь там что-либо нашарить. — В карманах — железнодорожный билет Финляндской ж/д — туда и обратно — от 28 марта и визитная карточка…
— Карточка? — переспросил Герасимов. — Что за карточка? — Взял её в руки. Она была сложена вдвое. Он развернул.
— Рачковский! — Показал Николаю Васильевичу.
Перевернул и прочитал еле слышно:
— Поезжайте с Богом. Меня задерживают обстоятельства. Приехать не могу. Ну, — усилив голос, проговорил он, — как вам это нравится?
— Странно, — пожал плечами тот.
Рачковский тогда был вице-директором Департамента полиции, главой заграничной агентуры, и связь его с Гапоном, да ещё такая короткая, чтобы писать записки, следователю Зайцеву была непонятна.
Герасимов вышел на террасу и закурил, наблюдая, как у крыльца полицейский расспрашивал дворника:
— Когда вы видели здесь жильца последний раз?
Герасимов спустился по ступенькам к ним.
Дворник переминался с ноги на ногу и ответил неопределённо:
— Господина Путилина? Видел двадцать седьмого, нет, пожалуй, двадцать восьмого марта. А до этого, когда госпожа Звержинская сдала дачу, примерно числа двадцать четвёртого марта, сюда прибыло двое мужчин, один — брюнет, это и был Иван Иванович Путилин, солидный такой, еврейской национальности, а с ним пегий такой, вёрткий. Вроде приказчика.
Кравченко вышел на крыльцо и, вытянув шею, постарался подсмотреть и подслушать разговор начальника Охранного отделения с дворником, который в тот момент рассматривал фотографию. По сути, он захотел сделать именно то, за что так не любит ушлых корреспондентов полиция — «разнюхать, чем тут пахнет».
— Он? — спросил Герасимов.
— Он, — с облегчением вздохнул дворник. — Он самый и есть. Господин Путилин. Иван Иванович. Документы у него были в порядке.
Николай осторожно приблизился.
— Рутенберг, — одобрительно кивнул Герасимов, словно себе самому. — Так я и думал.
— Не понял, — отозвался дворник.
Герасимов отмахнулся от него.
— Рутенберг, — обратился он к Николаю Васильевичу, показав фотографию, щёлкнул по ней пальцем. — И ведь какой цинизм! Прикрыться фамилией самого известного следователя, первого главы петербургской сыскной полиции!
— Вы знаете, где он живёт? — спросил Николай Васильевич. — Срочно с обыском на квартиру к этому господину, — приказал он, подзывая к себе молодого человека в золотых очках. — Хотя, наверное, там и след его давно простыл. Объявляйте в розыск. Эх, сколько времени мы с вами потеряли! — Он с досадой поморщился: — Ну так что, Александр Васильевич, в каком мы свете теперь? — обратился он к Герасимову.
— Только прошу вас, Зайцев, не делайте из мухи слона, — поморщился Герасимов, отворачиваясь и разглядывая дачу.
— Этот слон уже месяц топчется по нашим головам, — заметил Зайцев. — Это когда ещё надо было заводить дело… Сейчас опрошу свидетелей и прошу ко мне на совещание.
— Дело без тела? — хмыкнул Герасимов. — Где этот ваш бойкий сотрудник из новеньких? Почему его нет?
— Азаров? Да я как раз позавчера его отпустил в Варшаву к умирающей матери. Как назло!
Он подозвал к себе пристава Недельского и урядника Людорфа, они что-то сказали ему, Людорф обернулся, ища кого-то глазами и, наткнувшись на Кравченко, показал на него и спускавшегося с крыльца Владимирова:
— Вот эти господа и присутствовали…
Зайцев взглянул на художника, показавшегося ему знакомым. Он уже видел его где-то недавно. С ним был тогда и второй, который только что приблизился к ним. Да, это было в Колпино.
Он записал их фамилии и адреса и попросил явиться к нему на следующий день. Потом отошёл, ища адвоката Марголина.
— Пойдём, — Кравченко потянул Ивана за рукав. — Больше нам здесь делать нечего. Ты понял? — спросил он, когда уже приблизились к станции. — Полиция всё уже знала! Она знала заранее! Знала, кто убийца. У Герасимова была его фотография. Это Охранное отделение его убило! И потом эта странная записка Рачковкого…
— А кто это? Напомни.
— Это сам вице-директор Департамента полиции. И он объясняет Гапону, почему он не может приехать! Значит, у них тут была назначена встреча. И он знал, где можно будет его найти. Не кажется ли это подозрительным?
Иван дёрнул его за руку:
— Тише, успокойся! Может, всё не так, не совсем так…
— Но это убийство! Глаз ему выбили, повесили, бросили гнить. Какая жестокая смерть! За что?
— Рано делать такие выводы, не факт, что это они. Кто угодно мог это сделать. Эсеры, анархисты… Сами же рабочие.
Кравченко промолчал. Потом сказал:
— Там ведь была какая-то мутная история с пропажей денег. Из-за этого произошло самоубийство одного из гапоновцев. Мы же об этом читали! Словом, темна вода во облацех…
Взглянул на небо, которому пора было уже готовиться к белым ночам. Но там было пасмурно и тревожно.
* * *
Ближе к ночи состоялось совещание в кабинете следователя по особо важным делам Николая Васильевича Зайцева. Вместе с Герасимовым к нему пришёл Евстратий Павлович Медников, стоявший во главе Отдела наружного наблюдения, и Иван Васильевич Доброскок, правая рука Герасимова, агент сыска под кличкой Николай Золотые Очки, прославившийся тем, что почти за год до этого внедрился и провалил всю петербургскую организацию меньшевиков.
— Вот, — сказал Герасимов, доставая из портфеля бумагу. — Слушайте и запоминайте. Иван, раз Азарова нет, записывай ты, — обратился он к Доброскоку. — Приметы Рутенберга: лет сорока, рост один метр семьдесят два сантиметра, плотного сложения, шатен, волосы слегка вьющиеся, небрежно зачёсанные, усы шатеновые, чуть светлее волос, цвет лица красноватый, близорук, носит очки с толстыми стёклами, походка медленная и тяжёлая, при ходьбе опускает правое плечо, одет в тёмное приличное, но поношенное платье. Говорит прерывисто, дискретно. Хитёр, умён, расчётлив, предусмотрителен. Вы хоть знаете про его ножницы?
— Ножницы? — удивился Зайцев.
— Да, ножницы, которые он предусмотрительно захватил с собой, когда пошёл с Гапоном на демонстрацию девятого января и которыми, когда началась пальба и суматоха, отрезал Гапону бороду и волосы, изменив его почти до неузнаваемости?
— А, слышал об этом. Гапоновцы до сих пор носят их в ладанке как святыню, — кивнул Зайцев.
— Есть подозрения в его связи с английской разведкой, а именно, со Шломо Марковичем Розенблюмом, упоминаемым в отчётах Охранного отделения под именем гражданина Великобритании Сиднея Рейли. Но до него мы не дотянемся. Ранее он приезжал под видом антиквара, а ныне занимает большой пост в английском посольстве. — Герасимов раздражённо постучал костяшками пальцев по столу. Потом взглянул на Медникова. — Вас, Евстратий Павлович, прошу скопировать и размножить вот эту фотографию, — Герасимов протянул фотоснимок Рутенберга Медникову.
Зайцев перехватил его руку, ещё раз внимательно взглянул на подозреваемого и положил карточку на стол.
— Кроме того, надо разослать его приметы по всем полицейским участкам, — распорядился Зайцев. — Объявляем в розыск.
— А ты, Доброскок, завтра с раннего утра, а лучше прямо сейчас, так вернее, поезжай-ка вот по этому адресу — там проживает Ольга Хоменко, жена Рутенберга с тремя его детишками, — приказал Герасимов.
— Прикажите ей явиться ко мне в понедельник с утра. Эх, как не вовремя я Азарова отпустил! — вздохнул Зайцев, поразившись, что у Герасимова был даже адрес Рутенберга.
— Ну что ж, будем ждать завтра хоть каких-нибудь результатов, — заключил Герасимов. — Хотя, я полагаю, Рутенберг уже давным-давно за границей, жена его сменила местожительство, а судмедэкспертиза будет ещё не готова. Интересно будет послушать эксперта, который работал по одежде Гапона и по даче Звержинской. Но это дай Бог в понедельник.
— Я вызвал к себе и Звержинскую, и понятых, находившихся на даче, когда был обнаружен труп. Какие-то художники.
— Рекомендую в ближайшие дни допросить адвоката Гапона господина Марголина. И пойти на похороны, приглядеться к провожающим и скорбящим. Ну, собственно, пока всё.
Зайцев поморщился: он не любил, когда Герасимов влезал не в свой монастырь и давал ему указания.
— В первую очередь я бы допросил Рачковского. Это ведь он должен был приехать на встречу с Гапоном, — сказал Зайцев.
Герасимов присвистнул:
— Ну, теперь ищи-свищи ветра в поле. На днях он вышел в отставку и отбыл в Париж. И он вам ничего не скажет: его былая деятельность — это неприкасаемая для вас сфера государственной тайны.
Зайцев хмыкнул.
— Ну что ж… Я бы ещё раз допросил этого гапоновца Кузина. Помните, тот, уцелевший во время взрыва в трактире «Тверь»? Да и других гапоновцев. Боюсь, как бы не вышла большая смута, когда они узнают о казни своего вождя, — произнёс он.
— Ничего не будет, — махнул рукой Герасимов. — Шуму будет не более, чем после убийства этих активистов из «Союза Русского народа» Слесарева и Желдыбина. Ну, дело пошло.
Герасимов хлопнул ладонями по столу.
— До понедельника, господа! — Зайцев поднялся из-за стола.
То ли в кабинете было душно, то ли события нынешнего дня выкачали из него все силы, но, возвращаясь домой, он чувствовал, как его пошатывает. Всё было сделано тысячу раз неправильно в предыдущий месяц, и это угнетало его. Совсем некстати он был вынужден отпустить в Варшаву своего ближайшего помощника Азарова, который за те несколько месяцев, которые проработал у него, стал незаменимым.
…Алексея Азарова назначили в помощники Зайцеву четыре месяца назад, в конце 1905 года, приложив рекомендацию весьма авторитетного человека, а именно Леонида Александровича Ратаева, в недавнем прошлом — главы Особого Отдела Департамента полиции, заведующего заграничной агентурой. Он писал, что его протеже заслуживает полного доверия, и был им неоднократно проверен на деле, а кроме того, тот — замечательный журналист. И хотя Зайцев не очень понимал, как ему может пригодиться человек с таким специфическим опытом, каким именно — он мог только догадываться, судя по его рекомендателю, он не стал возражать, тем паче что у его будущего секретаря за спиной был юридический факультет, а место это пустовало уже почти три месяца после гибели предыдущего помощника.
Сам же Азаров при личном знакомстве сообщил, что несколько лет исправно проработал журналистом и был правой рукой корреспондента английской газеты. Но Зайцев с самого начала догадывался, что это могло быть лишь прикрытием его секретной деятельности, пока его помощник через какое-то время не сказал ему об этом прямо. Впрочем, его это тогда мало интересовало.
27 января 1906 г. Петербург
Первое крупное дело, которое им предстояло совместно расследовать, касалось подрыва трактира «Тверь», существовавшего на благотворительные деньги для беднейших рабочих судостроительной верфи: здесь всегда можно было бесплатно и пообедать, и поужинать, и даже поиграть на биллиарде. И вот, во время обеда, когда за столами сидело множество рабочего люда, а некоторые следили, как двое местных ассов катают по зелёному сукну биллиардные шары, сюда была вброшена бомба, убившая и ранившая нескольких человек. А когда рабочие толпой ринулись вон из трактира, их встретил ещё один взрыв — на выходе, после чего начался форменный расстрел из ружей.
Когда на место приехала полиция, от трактира остались одни руины, а среди них на земле, в снегу, корчились раненые и лежали в крови убитые. Кое-где горели деревянные стропила, расстилался дым.
Зайцев с Азаровым, оглядев оцепление жандармов, которые выстроились вокруг бывшего трактира, чтобы не подпускать на место взрыва зевак, столпившихся за их спинами во множестве, двинулись между развалин, выискивая раненых.
— Бросили сначала в биллиардную, а потом во входную дверь, — заключил Азаров. — А кто-то, как видно, с бомбой не успел добежать: она так и взорвалась у него в руках. Вон там, на заднем дворе.
— Ничего не понимаю, — удивился Зайцев. — До сих пор террористы убивали людей в мундирах — чиновников, полицейских, военных, — ратуя за рабочее счастье и всеобщий прогресс, а это что? Насколько я знаю, это благотворительная столовая для нуждающихся и труждающихся. Для пролетариев.
— А чему удивляться-то? — К ним подошёл Герасимов. Он, в отличие от них, был не в мундире, а в штатском. Моложавый, сорокапятилетний, крепкий, с офицерской выправкой, он оглядывал медиков, которые подбирали раненых и клали на носилки убитых, закрывая их простынями и унося в медицинскую карету. — Это работа на устрашение населения, — продолжал он. — Единственное, чего я не понимаю, — это то, что, по нашим сведениям, эсеры до созыва Думы и на время её проведения публично отказались от террористической деятельности. Это либо анархисты, либо… Удалось поймать хоть кого-то из террористов? — Герасимов задал вопрос Медникову.
Тот — высокий, плотный, большой, недюжинной силы человек лет пятидесяти — отрицательно покачал непокрытой головой.
— Никого не успели взять. И ведь вот стервецы: мало того что устроили два взрыва, так ещё и стреляли по выбегавшим из трактира.
— Кто? — спросил Герасимов, словно выстрелил сам.
— Да кто… Опознали двоих. Из большевиков. Соцдеки.
— Большевики? — удивился Зайцев. — Так разве и они принялись за террор? Они же вроде…
— Да бросьте вы, — махнул рукой Герасимов. — Это «вроде» — всё в прошлом. За милую душу уже не один год занимаются экспроприациями и террором. Все они заодно: эсеры, анархисты, бундовцы, большевики. Цели-то одни.
— Да-да, — поддержал его Азаров. И обратился к Зайцеву: — Как же они не занимаются террором? А подпольные динамитные мастерские большевика Красина? Одна из них, кстати, устроена в московской квартире писателя Пешкова.
— Ну, — отвернулся Герасимов, — пусть московские с ним сами разбираются.
Азаров отошёл от них, осматривая обломки здания. Наклонился над сидящим на земле человеком, обхватившим голову обеими руками. Тот ловил ртом воздух, как выброшенная на берег рыба, вылупив глаза.
Азаров вгляделся в него.
— Послушай, друг. А я ведь тебя знаю! Я к вам на Собрания приходил, ты меня к Гапону подводил, знакомил. Я был тогда корреспондентом английской газеты. Я у него интервью тогда брал. Помнишь меня?
Человек поднял на него глаза и кивнул.
Азаров попытался поднять его. Но ноги раненого не слушались, и он оседал, продолжая прижимать руки к голове.
— Да ты как будто цел, только контужен. Подожди, сейчас тебе помогут.
— Новенький ваш? — спросил Герасимов Зайцева, кивая на Азарова. — И как он?
— Ничего, толковый. Посмотрим. Окончил юридический, а сам… журналист. Но работал не в России. Ратаев его рекомендовал.
— Что ж, присылайте его к нам. Покажем, с кем придётся работать. Евстратий Павлович, просветишь новичка? — обратился Герасимов к Медникову.
— Всегда к вашим услугам, господин полковник. Всё покажем, всему обучим.
Азаров подвёл к ним спасённого контуженого рабочего, тот всё ещё держался за голову, то и дело похлопывая себя ладонями по ушам.
— Вот, — сказал Азаров. — Свидетель. Говорит, что он рабочий. Зашёл поесть. Кузин. Ты Кузин? — прокричал он в ухо контуженому.
Тот кивнул:
— Дмитрий.
— Большевик? — в упор спросил его Герасимов.
Тот помотал головой: мол, не слышу.
— Большевик? — Герасимов крикнул.
— Нет, — в ответ закричал Кузин. — Мы не большевики. Мы — гапоновцы. Беспартийный я. Вот.
Он отнял руку от головы, полез рукой куда-то ниже горла, достал оттуда ладанку и поцеловал её.
— Вот, — повторил он. — Там волосы Гапона. Свято.
— Это когда девятого января его остригли? — спросил Герасимов.
Дмитрий кивнул.
— А кто большевиков опознал? — спросил Зайцев.
— Так это наш Ваня Доброскок, — ответил Медников. — Николай Золотые Очки. Это когда он прошлым летом внедрился в ячейку меньшевиков и всех их вывел на чистую воду, то и некоторых большевиков узнал в лицо. Вот и опознал. Эй, Иван, иди-ка сюда.
Доброскок, как и Азаров, ходивший среди руин, приблизился к ним, поправляя на носу очки.
— Опознал большевиков? — спросил его Медников.
Тот кивнул:
— Так точно. Но фамилий не знаю, только клички: Серый и Ёрш. Так что от меня информации мало. Да и мёртвые они. Один с оторванными руками на заднем дворе. Другого уже увезли со сломанной шеей. А живые все ушли.
— Знаете что, а ведите-ка прямо сейчас этого Кузина к нам. Допросим как свидетеля. А потом ступайте в Охранное отделение к Евстратию Павловичу. Познакомитесь там с сотрудниками, — обратился Зайцев к Азарову.
— Иван, — приказал Герасимов Доброскоку, — проведёте там господина Азарова по всем нашим отделам. Иногда придётся вам поработать вместе. А вы, Зайцев, убедительно советую: оставьте этот свой мундир для начальства. Носите штатское, а то не ровён час… Мундир в наше время — мишень для террориста. К чему так рисковать?
Он подозвал жестом человека в белом халате и показал ему на Кузина, хлопавшего себя ладонями по ушам: мол, помоги.
Все расселись по экипажам.
Гарасимов, Доброскок и Медников — в один, а Зайцев, Азаров и Кузин — в другой.
Но от Кузина в тот раз пользы было мало: он туго соображал, и единственное, что удалось из него выжать, это то, что благотворительный трактир содержался на средства «Союза русского народа», созданного сразу после Манифеста 17 октября и в задачи которого входили поддержка царя, сохранение самодержавия и борьба с революционерами. Рабочие-монархисты там проводили собрания, обсуждали меры противодействия террористической активности. И покровительство им оказывали люди весьма высокопоставленные и влиятельные в государстве. Сам градоначальник Петербурга фон дер Лауниц, например. Сам отец Иоанн Кронштадский согласился стать почётным членом Союза.
— А ты что там делал? Тоже состоишь в их Союзе?
— Нет! — замотал он головой. И, показывая рукой на открытый рот, прокричал: — Подкормиться пришёл!
С тем Зайцев тогда и отпустил страдающего Кузина.
Теперь же предстояло снова допросить его в связи с убийством Гапона. Ведь он был одним из первых, кто заявил о его исчезновении.
Итак, ещё в начале января, закрутилось дело с расследованием теракта в трактире «Тверь», но шло оно туго: обратились к Доброскоку, который мог знать членов большевистской партии, но тот почти никого не знал из их боевой организации, а главари — Носарь и Троцкий — были схвачены ещё до взрыва, осуждены и отправлены в ссылку. Расспрашивали и рабочих, активистов «Союза русского народа» — Слесарева и Желдыбина, а также адвоката Павла Фёдоровича Булацеля, человека с хорошим лицом и безупречной речью, — но это никак не выводило на след террористов, а уже в марте были убиты и Слесарев, и Желдыбин и, по чистой случайности, взят с динамитом некий Тимофей Стольфорт. Он-то и раскололся на допросе за то, чтобы ему смягчили наказание, и указал на Гаврика как убийцу Слесарева. Сам Стольфорт был уже осуждён и отправлен в ссылку, а вот Павла Гаврика удалось взять лишь в апреле, как раз тогда, когда и возник этот сюжет с исчезновением Гапона, на который мало кто и в полиции, и в судебной палате, и в Охранном отделении, в отличие от прессы, обратил внимание.
5 апреля, 1906 г. Петербург
Первой ласточкой был визит жены Гапона к Герасимову. Зайцев зашёл к нему в связи с готовившейся поимкой Гаврика, и это совпало с приходом к начальнику Охранного отделения Александры Константиновны.
Он сидел в кабинете Герасимова, когда в дверь просунул голову Доброскок:
— Господин полковник, тут к вам прорывается супруга этого, как его, Гапона. Впустить?
— Впускай.
Вошла худенькая миловидная девушка. Лицо со смиренными чертами, лишённое красок. Видно было, что она робела, но старалась держать себя в руках и даже пробовала говорить, немного форсируя голос, но он то и дело срывался.
Герасимов вопросительно взглянул на неё.
— День добрый, милостивый государь. Я Александра Константиновна Уздалёва, жена Георгия Аполлоновича Гапона. Я к вам только что из жандармского управления. Пошла туда узнать, не арестован ли мой муж, который пропал. Уже больше недели назад. Как ушёл из дома двадцать восьмого марта, так и не вернулся. И никаких вестей. Но мне там ответили, что никаких сведений о нём такого рода не поступало. А теперь у меня там отказываются принимать заявление. Но они сказали, что он — политический и, возможно, именно вы его задержали.
Она положила перед ним лист бумаги.
— Это заявление об исчезновении моего мужа. Я уже справлялась о нём у знакомых, но никто ничего не знает: он пропал двадцать восьмого марта. Последние дни был очень занят, но мы живём в Териоках, и я поначалу думала, что он просто остался по делам в Петербурге. Но прошло уже восемь дней. — Смущаясь, она добавила: — Была даже у его любовницы… Но и она клянётся, что ничего не знает. Может быть, у вас есть какие-то сведения?
Герасимов отрицательно покачал головой.
— Нет, никакими данными мы не располагаем, — ответил он. — Никто его не арестовывал. Но, на всякий случай, оставьте ваш адрес. И адрес любовницы, пожалуйста. Хотя Охранное отделение розыском пропавших мужей не занимается. Странно, что вас сюда послали. А он не мог, не сказав вам, уехать за границу? А то, знаете, разное в газетах пишут. — Герасимов помахал газетами.
— Не сказав мне? Как так? У нас ребёнок. Совсем младенец ещё. Он сейчас в Териоках со случайными людьми остался.
— Хорошо, мы передадим ваше заявление следователю. Вам, Николай Васильевич.
Он протянул бумагу Зайцеву.
Тот ухмыльнулся — понял, что Герасимов хочет поскорее отделаться от несчастной женщины: у него не было таких полномочий — давать поручения следователю по особо важным делам. Да и само событие было не его калибра.
Александра Константиновна глянула с благодарностью на Зайцева и, пятясь и кланяясь, направилась из кабинета.
— Вы поможете? А то мне страшно! — сказала она, обернувшись у открытой двери.
Азаров, который сопровождал Зайцева к Герасимову, сразу подключился к делу.
— Вы позволите, Николай Васильевич? Тут, внизу, на заявлении жена Гапона написала и свой адрес, и адрес любовницы. Съездить туда? — спросил он, как только они вышли из кабинета Герасимова и направились к себе. — Мне кажется, тут не всё так просто.
— Кстати, вот сегодняшняя газета: может, вы ещё не видели? — Зайцев достал её из портфеля, и, разворачивая на ходу, помахал ею в воздухе. — Тут про собрание социалистов-революционеров двадцать восьмого марта в Озерках, где должен был быть Гапон. Это как раз тот день, когда, по словам его жены, он пропал. — Зайцев прочитал: — «Накануне этого дня к Гапону приходила некая дама, пожелавшая остаться инкогнито, и сообщила, что на него готовится покушение со стороны черносотенных организаций». Тут далее автор намекает на его возможное самоубийство, — пояснил он и покачал головой. — Расстрига, с него станется.
— Позвольте? — Азаров протянул руку к газете. — А чья статья?
Глянул и рассмеялся, присвистнув:
— Слона-то я и не приметил! Так это же Маска написал! Манасевич-Мануйлов! Знаю его, известный аферист, провокатор и мистификатор. К распространению «Протоколов сионских мудрецов» имел отношение.
Зайцев внимательно взглянул на него, что-то соображая.
— И потом — где Гапон, а где черносотенные организации? — продолжал Азаров. — Да это явно провокация, чтобы рассорить гапоновцев с «Союзом русского народа». Чушь это всё. Вообще я, судя по моему опыту работы в газете под маркой моего шефа, вообще не стал бы верить ни единому слову, которое там печатают. Или делил бы каждое на десять и умножал на два. Вот, смотрите, как там поступают с цифрами. Я девятого января, в то роковое воскресенье, был в Петербурге и обязался моему патрону, находящемуся в Штутгарте, пересылать информацию. Я написал, что убитых было сто тридцать человек, с большой натяжкой сто сорок, а он умножил на два и приписал два нуля. Я написал, что раненых было триста — триста пятьдесят человек, он проделал с этими цифрами те же арифметические действия. Не стоит ничего читать.
Азаров ещё в апреле настолько убедил Зайцева не верить ни единому слову из напечатанного в газетах о возможном убийстве Гапона, а Герасимов так упорно повторял об отсутствии факта события преступления, коль скоро нет тела, что Зайцев замедлил с открытием дела. Впрочем, всё же надо было проверить любовницу Гапона, на которую указала жена.
— Это некая Елена Семёновна Гольдштейн, лет двадцати, — пояснил Зайцев. — Хотя жена Гапона говорит, что посещала её, но та сказала, что ничего не знает. Но это она так ответила жене, а следователю? Надо всё-таки поинтересоваться: не она ли эта дама инкогнито, которая предупредила его об опасности? И откуда она узнала про готовящееся покушение?
— Я знал только одну его любовницу — очаровательную белокурую революционерку Матильду. Но это было во Франции, — откликнулся Азаров.
Зайцев с удивлением взглянул на него.
— Да-да, чего вы так удивляетесь? Я ведь многих знал из его окружения — и в России, и в Европе. У меня работа такая. Журналистская, — усмехнувшись, добавил Азаров. — Там была история с покупкой оружия на японские деньги для революционных партий, в которой участвовали и Гапон, и Мануйлов, и Матильда, поэтому я знаю…
Видя, что Зайцев не проявляет к этим его словам никакого интереса, он умолк.
Так, в молчании, вернулись в кабинет Зайцева, и тот взял со стола газету и протянул её Азарову:
— Да-да, сходите к любовнице. А вот в этой газете написано, что Гапон жив-здоров и живёт с хорошенькой двадцатилетней барышней, жгучей брюнеткой еврейского типа. Так что это явно не белокурая Матильда из Европы. Согласен, не стоит так сразу реагировать на жёлтую прессу. Тут ещё много пикантного. Статья «Гапон и женщины»: где женщины, там и Гапон. — Зайцев снова потряс газетами в воздухе.
Азаров направился к дверям, но тут же столкнулся с Кузиным. Зайцев с удивлением взглянул на него: по делу о взрыве в «Твери» он был уже допрошен-передопрошен ещё в январе.
— Ваше благородие, — произнёс Кузин, слегка заикаясь. — Я вот пришёл, тут такое дело…
— Заходите.
— Визит к любовнице откладывается, я полагаю? — спросил Азаров Зайцева.
Кузин с удивлением взглянул на него.
— Присаживайтесь, — пригласил Зайцев Кузина. — И вы, Алексей Николаевич. Итак? — Он посмотрел в упор на Кузина.
Азаров сел за стол, стоящий в углу, и приготовился записывать.
— Так это… Гапон пропал…
Зайцев уставился на него.
— Георгий Аполлонович был у меня двадцать восьмого марта, часа в три заходил, — продолжал Кузин. — Я его пригласил обедать, но он сказал, что занят, что едет на встречу по Финляндской дороге.
— А с кем собирался встречаться, не сказал?
— Не сказал, да я и не спрашивал. Кто я такой перед ним? Он же — вождь. После этого его никто не видел. И Александра Константиновна, супружница его, ничего не знает. Надо бы разыскать его, как бы чего не случилось!
— Так, давайте всё по порядку. Вы участвовали в гапоновских Собраниях фабрично-заводских рабочих, так?
— Да, я лично — с начала четвёртого года, а так они с третьего года уже действовали, Ваше Превосходительство. Но мы политикой не занимались. Так, взаимопомощь, чайные, концерты, даже лекции у нас были.
— А почему же я получаю о вас вот такие сведения?
Зайцев взял со стола бумагу и скользнул по ней глазами.
Бумагу эту ещё в феврале, когда велось дело о взрыве в трактире «Тверь», добыл для него Меньщиков, исправно выполнявший в Департаменте полиции поручения подобного рода. Свидетельства Кузина, необходимые для суда, были уже получены, но надо было навести справки о самом свидетеле.
— Что это за история, когда вас, господин Кузин, арестовали пятнадцатого января этого года в Пронском уезде за ведение пропаганды среди крестьян? Большевик?
— Никак нет. Я же говорю, — беспартийный я.
— А большевики есть в гапоновской организации?
Кузин повертел головой, поглядывая то на Зайцева, то на Азарова и терзая в руках шапку.
— Ну, были. Всего несколько человек — супруги Карелины… Но они мирные, культурные. Против террора. А больше вроде и не было большевиков этих.
— И что ты пропагандировал? Восстание? Терроризм? Свержение самодержавия?
— Никак нет. Рабочие союзы пропагандировал…
— Рабочие союзы среди крестьян?
— Да бес попутал, Ваше Превосходительство.
— Я пока что не Превосходительство, — поморщился Зайцев.
— Ну да, ну да… Поехал к матери и не удержался. Винюсь. Стал пропагандировать. Это, как его, свободу слова, свободу собраний. Конституцию, одним словом.
— Конституцию? Ты это откуда знаешь?
— Не знал поначалу, но потом Рутенберг сказал: надо Конституцию!
— А чек на двадцать одну тысячу рублей тогда у тебя нашли и пятьсот рублей наличными — это откуда? Ограбил кого-то? Экспроприировал?
— Нет-нет, — испугался Кузин. — Это деньги рабочих. Я вёз их в Петербург. Я уже их вернул в рабочую кассу. Их Матюшенский украл, а Гапон послал меня и Черемухина забрать их. А деньги — от Витте. Потом Лопухин вмешался, и нас выпустили из полицейского участка и деньги отдали.
— Какие имена! Сам граф Витте! Сам губернатор Лопухин за тебя просил! — развёл руками Зайцев. — Ты прямо герой какого-то эпоса! Что им до тебя, голова садовая! Ладно, это мы потом выясним, а пока посиди у нас на казённом питании. Может, ещё что вспомнишь.
— Что? За что?
— Куда Гапон мог поехать? Предположения.
— Да не знаю я. Мог его Рутенберг Пётр Моисеевич куда позвать, мог с Мильдой где-то уединиться. Хотя, говорят, она уехала на Дальний Восток… Ой, устал я! Голова моя!
— Мильда — это кто? Матильда?
Он кивнул.
— А мог он… покончить с собой? Я что-то слышал краем уха о скандале в ваших палестинах.
— В Палестинах? — с ужасом произнёс Кузин. — Это связано с бундовцами?
— Нет, скандал Гапона с рабочими. Мог он?..
— Как же? — растерянно проговорил Кузин. — Нет, никак не мог он самоубиться! Не такой человек. Если бы и покончил с собой, то не потихоньку, а громко, на миру. На миру ведь и смерть красна. Но — не мог. И о семье позаботился бы. И потом нет смысла, дела у него шли всё лучше и лучше. А то, что вы о Черемухине вспомнили, который самоубился у всех на глазах, так это он того… Не в себе был. Больно за Гапона переживал.
Он схватился за голову.
— Что ещё?
— Ну, поначалу я подозревал, что его могли убить. Социал-демократы больно злы были на него. Большевики. Особенно когда в рабочей массе Носарь и Троцкий решили всё возглавить, создали Совет рабочих депутатов, оттеснили нас, Гапон с ними соперничал. Деньги-то он от Витте получил! Должен был снова возвыситься! Но сейчас, я думаю, он просто шёл на свидание, а оно было накрыто полицией, и ему пришлось скрыться.
— Ладно, иди. Я тебя ещё вызову. Из города не уезжай. А черносотенцы могли его убить? Как у него было с «Союзом русского народа»?
— Никак. Наоборот. Тот трактир, который взорвали четыре месяца назад, был под опекой и на содержании «Союза русского народа». Там бесплатно кормили бедствующий и голодающий рабочий люд, за который вступался Георгий Аполлонович. А революционерам-террористам это не понравилось. Те ведь за монархию, а эти против. Там ведь Носарь с Троцким у них… Нет, не могли черносотенцы. Ну, я пойду?
Кузин решительно вскочил со стула, поклонился, продолжая мять в руках шапку, в дверях обернулся и вдруг выпалил:
— И ещё Гапон посылал меня убить Петрова. Револьвер дал. Но я не убил!
Ночь с 30 апреля на 1 мая 1906 г. Петербург
Зайцев не мог заснуть. Он ворочался с боку на бок и всё вспоминал, что происходило вокруг исчезновения Гапона за последние три недели. Версия с одним Рутенбергом его не удовлетворяла: судя хотя бы по окуркам, там должны были участвовать несколько человек. И потом эта записка начальника Департамента полиции Рачковского, найденная у Гапона: «Приехать не могу…»
Надо было распутать этот клубок. Или, как говорил его коллега-следователь, полковник Кулаков, «распустить пряжу». Зайцев судорожно искал ту нить, за которую надо потянуть, но никак не мог отыскать.
Не спали в ту ночь и художники. Надо было обсудить ужасную находку и обдумать, что говорить следователю. А после ещё и написать по горячим следам заметки в свои газеты: Кравченко — в «Новое Время» и в «Петербургские Ведомости», а Владимиров — в «Петербургский листок», да ещё большую статью в «Огонёк», приложив к ним рисунки с повешенным Гапоном, сделанные с натуры. Но сейчас важнее было обсудить линию поведения с полицией. Они как понятые подписали свои показания, а в понедельник им предстояло давать следователю обстоятельные объяснения, каким образом они оказались именно на этой даче. Договорились придерживаться версии, что они просто искали пристанище в Озерках, чтобы снять дачу на лето: семья, дети, этюды… Необходимо было вырваться из душного города. Спрашивали у местных, не сдаётся ли дача у всех подряд и в Шумилово, и в Озерках, пока не встретили мадам Звержинскую. С трупа ничего не брали, не утаивали. Сами были потрясены. Гапона не сразу и узнали…
— Ага, — неожиданно прерывал Кравченко их такие внятные и простые человеческие объяснения. — А Колпино? Этот следователь видел нас там. Что — и в Колпино искали дачу? В том-то и дело, что он сразу поймёт или уже понял, что мы там оказались неспроста.
Конечно, они, художники, обладают такой зрительной памятью, которая впечатывает в себя черты людей. И они, безусловно, узнали бы этого следователя, даже если бы встретили его через два года, а не через какие-то две недели. Лет ему было около сорока, скроен ладно, подтянут, роста чуть выше среднего, со сосредоточенно-печальным, каким-то несовременным лицом и умным взглядом светло-карих глаз, с аккуратно подстриженной шевелюрой каштановых волос, маленькой бородкой и небольшими усами. Пожалуй, он был даже красив, но эта красота была не броская, не эффектная: не «мужественная».
— А я теперь не жалею о том, что мы тогда в Колпино попёрлись, — произнёс Иван. — Если бы туда не поехали, и тут бы спасовали. А Колпино — раздразнило.
— А как было не попереться? — удивился Николай. — Во-первых, в газете уже писали, что нашли труп Гапона в тамошней помойной яме, даже указали, что это около дома мещанина Полотнова. А во-вторых… Между прочим, этого, который нам об операции в Колпино сообщил, я самолично подкупил. Свой агент в Охранном отделении — это не хухры-мухры. Иначе зачем бы он нам понадобился?
Это Кравченко напомнил историю о том, как он выжидал неподалёку от Охранного отделения, не появится ли какой сотрудник, который не отказался бы за вознаграждение сообщать корреспондентам ведущих газет о предстоящих мероприятиях. Он бродил вкруг да около, поглядывая на парадное, когда оттуда вышел этот совсем молодой человек, невысокий, тщедушный, чёрненький, с гладким, почти кукольным лицом. Он с тревогой поглядел на Кравченко, стремительно направившегося к нему.
— Простите, вы ведь служите в Охранном отделении? — спросил Кравченко.
Тот шарахнулся от него.
— Я знаю, я не раз видел вас входящим и выходящим оттуда. Живу здесь поблизости.
— А вам чего надо? — спросил тот испуганно.
— Да ничего такого, не бойтесь. Я корреспондент «Нового Времени» и «Петербургских Ведомостей». У меня чисто журналистский интерес. А к вам небольшое дело, совсем маленькое: не могли бы вы нам с моим другом, тоже корреспондентом, оказать услугу, разумеется, за солидное вознаграждение?
— Что за услуга? — насторожённо спросил молодой человек.
— Сущие пустяки. Моя квартира и мастерская — вон в том доме, — Кравченко показал на дом в некотором отдалении от Охранного отделения. — Бельэтаж, номер шесть.
— Да, и что?
— Когда вы что-нибудь узнаете об исчезнувшем Гапоне, сообщите нам. Это очень важно для нас. Мы оба работаем в газетах, и получить из первых рук какую-нибудь информацию, а тем более появиться на месте преступления, да ещё в числе первых, — это часть нашей профессии. Договорились?
— Не знаю, — буркнул тот. — Как получится. Не обещаю.
— Вон тот серый дом, бельэтаж, номер шесть, — повторил Кравченко. — Да, и зовут меня Николай Иванович Кравченко. Можете справиться обо мне. А вас как величать?
— Бакай я. Михаил Ефремович, — ответил тот и тут же пожалел, что назвался.
Кравченко в знак дружественности и того, что он-де «не подведёт», вскинул приветственно руку.
Едва ли не тем же вечером в его квартире раздался звонок, перекрываемый звуками фортепьяно. То ли жена Кравченко Ольга, пианистка, громко играла какую-то быструю сонату, то ли её ученица, которую Ольга готовила к поступлению в консерваторию. Кравченко не сразу и услышал звонок, но когда открыл дверь, на пороге стоял этот, из Охранного, маленький, щупленький. Он сделал шаг внутрь.
— Едем в Колпино. Найден труп Гапона. Дом мещанина Полотнова. Всё, должен бежать, пока не заметили моей отлучки. Откомандирован туда, — протарабанил он. — Только я вас не знаю. — Он тревожно оглянулся, хотя за ним была лишь закрытая дверь.
Кравченко радостно крикнул вглубь квартиры:
— Эй, Джон! Как вовремя. Собирайся.
Из дверей показался Иван.
Бакай нетерпеливо выставил раскрытую ладонь.
— А, понял, — произнёс Николай и полез в карман жилета, выкладывая ему на ладонь купюру, а потом ещё одну, которые тот тут же спрятал за пазуху.
Николай обернулся к другу:
— Едем, Джон! Гапона нашли. Хватай блокноты и карандаши. Там, на столе…
Музыка затихла, и вслед им раздался женский голос:
— Коля, Ваня, вы куда? Куда же вы? Малахольные…
Ольга махнула рукой и вернулась к пианино, где на неё вопросительно смотрела ученица — толстая неуклюжая девочка с тёмными косами.
Друзья выскочили на улицу.
— Эй, извозчик! — крикнул Николай. — В Колпино вези! Да поскорее! Гони!
* * *
Зайцев в ту ночь тоже вспоминал Колпино.
Из крытого экипажа высадилось несколько человек: он сам, судмедэксперт Мищенко, посланный Герасимовым Бакай, Азаров, двое жандармов, колпинские исправник и урядник. Двинулись по улице с одноэтажными и двухэтажными домами и храмом. Шли молча, наклонившись вперёд против ветра, между глухими заборами.
— Сюда, сюда, — показывал им полицейский из местных.
Они зашли вслед за ним за одноэтажный дом. Там, нагнувшись над помойной ямой, стояли двое полицейских, хозяин дома мещанин Полотнов, дворник, двое понятых и несколько зевак. Один из полицейских пытался багром зацепить тело, утопающее в талой апрельской воде, помоях, очистках, бумажном мусоре и нечистотах.
Зрелище было ужасающее настолько, что один из прибывших сюда из Охранного отделения — молоденький Бакай — отошёл в сторону с громкими позывами к рвоте.
Полицейский показал Зайцеву на Полотнова, тот подошёл к нему.
— Господин Полотнов? Вы хозяин этого дома? Пройдёмте со мной.
Они отошли в сторону.
— Что здесь произошло?
— Да я не… Да я…
— Что вы видели?
— Да дрались тут, а что да как…
— Кто дрался?
— Не могу сказать, Ваше… Ваше Превосходительство. А что там за личность в виде трупа, знать не знаю. Лица-то не видно.
Тем временем труп извлекли из ямы. Он весь был облеплен грязью и очистками.
В сторонке в группе зевак за всем происходящим наблюдали Кравченко с Владимировым. В руках у них уже были блокноты и карандаши.
— Надо бы хоть сверху ополоснуть, — предложил судмедэксперт. — Ничего не видно.
Дворник принёс ведро воды и вылил на мертвеца. Мищенко принялся осматривать его.
— Глубокая рваная рана на голове, — удостоверил он. — Возможно, повреждение черепа. Видимо, били несколько раз тяжёлым предметом с огромной силой… Подробнее скажу при вскрытии.
Азаров подошёл к Зайцеву, отрицательно качая головой:
— Нет, не он.
— Как не он?
— И не похож даже.
— А вы что — так хорошо его знали лично, что можете опознать в темноте?
— Конечно, знал. И тут знал, и там… И до девятого января, и после.
Эксперт брезгливо, несмотря на перчатки, двумя пальцами извлёк из кармана убиенного какие-то размокшие бумаги.
— Это когда-то могло быть паспортом, — вздохнул он.
Одна из женщин, стоящая среди зевак, всплеснула руками:
— Да это ж Ванька, кажись! Ванька это, угольщик. Заезжий. Три месяца как у нас тут, в Колпино. Мужики, что ли, его наказали? Али так просто, по пьяни?
Один из местных полицейских вгляделся в лицо покойника.
— Как есть угольщик. Иван Ефимов, кажется. Нет, Евграфов или Евстигнеев. Комнату тут снимал неподалёку, у Михалыча.
Бакай отошёл в сторону. Его стало рвать. Причём громко.
— Бакай, возьмите платок, — Азаров протянул ему.
Один из художников вскинул голову и с интересом посмотрел на них.
Зайцев решил наутро порасспросить этих бумагомарак, которых он видел сегодня, нет, уже вчера, на даче Звержинской и которые успели побывать в Колпино, откуда они получали информацию, коль скоро исправно оказывались на месте, а на этот раз — даже раньше полиции.
* * *
Иван вернулся от друга домой лишь к ночи.
Он спустился в свою мастерскую и в очередной раз почувствовал от этого радость, смешанную с гордостью. В конце века он взял большой кредит на двадцать лет и на эти деньги выстроил большой трёхэтажный дом с огромным подвалом на Гребецкой улице. Теперь здесь не только могла разместиться его семья, пока небольшая: он, жена Маша, или Мария Гавриловна, как он любил её иногда называть, и дочка Нина, но и ближайшие родственники, а также — жильцы. Потому что как же без них отдавать полученные взаймы деньги? Но Иван был уверен, что его семья ещё как прирастёт множеством детей, и все они будут здесь вольготно жить и гулять в саду за домом.
Договорились с Николаем, что они всё расскажут, как было: о Колпино узнали из газетной заметки, как и об Озерках. Неожиданно попали в нужное время в нужное место, руководствуясь исключительно журналистским интересом. Единственное, о чём они решили умолчать, так это о той встрече с Гапоном, о которой оба теперь вспоминали не без стыда. Но она для следствия не имела никакого значения, а только бы позволила заподозрить их… В чём? Они и сами не знали. Но, вероятно, их рассказ мог привести к дальнейшим расспросам. Эти дознаватели и следователи такие въедливые! Итак, ничего лишнего! На том и разошлись.
Несмотря на желание спать, он сел разглядывать эскизы — и с мёртвого тела Гапона, и с натуры, когда он девятого января шёл впереди колонны рабочих, прекрасный, вдохновенный, с развевающимися длинными волосами и в рясе, с крестом на груди. Иван был там, переходил с места на место, протискиваясь сквозь толпу, меняя точки обзора. Он привалился к спинке дивана, вспоминая это, и не заметил, как задремал.
Ему виделась людская масса, движущаяся по направлению к Зимнему дворцу. Потом он стал различать в ней лица — молодые и старые, осунувшиеся от бессонной ночи и покрасневшие от ледяного ветра с Финского залива, фигуры — коренастые и тощие, озябшие в пальтишках на рыбьем меху и в шубейках. Тут шли бабёнки в коричневых платках и чёрных кацавейках, молодые и пожилые, ковыляли старухи, кто-то с детьми-подростками, а то и с младенцами на руках. Кто нёс иконы, кто хоругви, кто портреты Николая Второго. Кто-то тащил транспарант: «Солдаты, не стреляйте в народ!»
Возглавляли шествие зачинщики: Васильев, Кузин, Рутенберг, а перед ними — красавец Гапон. Люди пели «Спаси, Господи, люди Твоя», «Боже, Царя храни…». Но кое-где затягивали и «Дубинушку». Полиция пропускала их, бдительно вглядываясь в лица демонстрантов.
Мало того, двое — поручик и надзиратель — двигались перед толпой, прокладывая путь. Позже Иван не поленился — узнал фамилии и поручика, и надзирателя, соответственно, Жолткевич и Шорников.
Иван на своём наблюдательном пункте держался в стороне, откуда он мог видеть Гапона, а потом вдруг попал в поток взволнованной толпы, понёсший его к Зимнему.
Теперь он шёл в гуще народа, из которой пытался выбраться, чтобы оказаться чуть в стороне, а то на ходу было неудобно делать зарисовки. И тут хорошо одетый господин, идущий поодаль мимо него в толпе, вынул револьвер и выстрелил в спину впереди идущего полицейского.
Повсюду стали раздаваться звуки стрельбы. Внезапно толпу рассекли конные военные, которые лупили направо и налево нагайками. Кто-то упал замертво, кто-то отчаянно закричал. Началась всеобщая паника.
Словно вихрь стал закручивать людей в свою воронку…
— Джон, Джон! — услышал он.
Приоткрыл глаза. Это Машенька, жена, трясла его за плечо.
Он пробудился, дивясь реалистичности своего сновидения, и сел писать заметку о найденном в Озерках жалком трупе выдающегося революционного вождя.
* * *
Под утро, когда часы в гостиной отчётливо пробили четыре раза, а потом ещё и тяжело вздохнули со скрежетом, Зайцев, начавший было уже засыпать, перейдя из спальни и улёгшись на диване в кабинете, вдруг встрепенулся: внезапно сна ни в одном глазу. Он отчётливо вспомнил, что об Озерках уже писали газеты в весьма скором времени после посещения и заявления жены Гапона, почти за три недели до обнаружения трупа. Кто-то уже всё знал и о месте, и о повешенном, и, возможно, об убийцах. В той же статье было что-то написано о Рутенберге. Почему он тогда пропустил это мимо? Ведь не только потому, что Азаров ему напел о повальной лживости газетных сообщений: в то же время выходили заметки о том, что Гапона видели с женщиной, и о том, что он в это время благополучно сидит в Женеве или играет в рулетку в Монако… Ведь среагировал же он на сигнал о Колпино да и отправил людей на поиски повешенного Гапона на Финляндскую границу по указанию Герасимова, которому кто-то из его агентов так прямо и доложил, что Гапон висит на одной из дач на границе с Финляндией. Ринулась туда целая группа, но уже без Зайцева, и вернулась ни с чем, если не считать весьма интересного инцидента, про который докладывал Азаров, но это относилось совсем к другому делу. А на Озерки не обратили никакого внимания.
Нет, конечно, кое-что делалось, но, кроме слухов и сплетен, не было никаких фактов, указывавших на само событие преступления. Зайцев понимал, что сейчас пытается оправдать себя, чтобы не чувствовать ответственности за промедление, но его профессиональная совесть, требовавшая от него бдительности и дотошности, была уязвлена.
Он решил, что на следующий же день прикажет Азарову доставить ему всю прессу последнего месяца, где освещались версии исчезновения революционного главаря. Потом вдруг понял, что ничего он завтра не прикажет, поскольку Азаров, очевидно, уже приехал в Варшаву и вернётся не раньше, чем через три-четыре дня. С этими неприятными мыслями ему бы, наконец, и задремать, но нет, сон не шёл, посылая вместо себя обрывки впечатлений и разговоров прошедших дней.
Ни к селу ни к городу ему вдруг вспомнилось дело о кислоте, и как он тогда сказал Азарову:
— Страстная Неделя, а мы тут зашиваемся! Бесы покинули преисподнюю, и все теперь здесь. Уже и в детей вселяются. Тринадцатилетняя девчонка плеснула карболовой кислотой в лицо полицейскому. Нападение на представителя власти.
— Интересно это, с кислотой, — отозвался Азаров. — Просто в Париже я встречал соцдека по фамилии Дейч. Не слышали?
— Нет.
— Он прославился тем, что заподозрил своего друга в доносительстве, и тогда втроём со своими подельниками они мало того что подстерегли его и нанесли несколько ударов ножом, так ещё и облили его лицо серной кислотой, чтобы никто его не узнал. Но он выжил, и самое знаменательное: оказалось, что он никакой не сотрудник полиции. Так что этот номер с кислотой у революционеров в чести.
— Эсер, наверное, — предположил Зайцев.
— Меньшевик.
— Вы их ещё и различаете?
— Пришлось. А полицейский, которому плеснули в лицо, был, естественно, в мундире? — спросил Азаров и скользнул взглядом по мундиру Зайцева, по галстуку.
На самом же был добротный двубортный сюртук тёмно-зелёного сукна, с отложным воротником того же цвета бархата.
— Это как? Полицейский — и не в форме? Конечно, как и положено. А я сегодня в мундире, потому что иду на доклад к прокурору, — вздохнул Зайцев. Про мундир ему уже неоднократно говорил Герасимов, подчёркивая, что в целях безопасности не стоит так за него держаться. — Завтра же начну ходить в штатском.
— Тогда уж точно никто вас не опознает: не очень-то вы похожи на следователя, — заявил Азаров.
— Это почему? А на кого я похож?
— По крайней мере, на присяжного поверенного, на адвоката. На преподавателя, на интеллигента. На писателя. Даже можете сойти за кадета или октябриста.
Зайцев засмеялся.
— А как же, по-вашему, следователи должны выглядеть?
— Ну, наверное, как Александр Васильевич Герасимов. Уверенно-непоколебимо. Вот с такими лихими напомаженными важными усами, которые грозно, как часовые стрелки, указывают в разные стороны, но неизменно предупреждают об одном: ваше время вышло, революционеры, извольте на цугундер. С прямой спиной, как будто в ней зашита стальная пластина, и с огненными стрелами в глазах, пронзающими собеседника.
— Но вы тоже не очень-то похожи на дознавателя, — ответил ему той же монетой Зайцев. — Посмотришь на вас — ну богема и богема. Артист.
Потом, после дела с девочкой, плеснувшей кислотой, он вспомнил мальца по фамилии Каган, пятнадцати лет отроду, из семьи богатого торговца, который пригрозил матери взорвать её с помощью своих новых друзей из боевой организации то ли бундовцев, то ли эсеров: у него там состояла сестра, и он собирался обратиться к ней. Бедная мать, вся в слезах, пришла с заявлением о его исчезновении и угрозах.
Зайцев навёл справки у Герасимова, и тот сказал: да, есть у него такая сестра-эсерка. Адель Каган. Замечена в подготовке к теракту, но скрылась за границей. Потом выяснилось, что мать всего-навсего высказала сынку своё неодобрение его подружкой, которую он привёл в дом.
Вслед за этим вдруг в голову полезли мысли в связи со сведениями о том, что эсеры прекратили террористическую деятельность на время подготовки и проведения Первой Думы. Однако крупнейшее ограбление ими Московского банка взаимного кредита в марте опровергало их заявление, да и Герасимов, кривясь, как от зубной боли, сообщил, что в Охранном отделении были по своим тайным каналам извещены о готовящемся покушении на московского губернатора адмирала Дубасова и министра внутренних дел Дурново.
Зайцев не понимал, почему ему лезут в голову именно эти разговоры, явно лишние в эту ночь. Куда логичнее было бы вспомнить сейчас о том, что было связано с Гапоном, это было куда более уместным. Он даже стал невольно злиться на Азарова в своей голове, который разговорился там и не давал ему заснуть. А кроме того, как бы сейчас пригодились газеты, которые Алексей собирал в большую чёрную папку, — где за последние три недели публиковались разного рода сообщения о пропавшем Гапоне: интригующие, мистифицирующие или наводящие на место преступления. Но чёрная папка была у Азарова, а тот, наверное, уже преспокойно спал в родительском доме в Варшаве.
И ещё: виновата в бессоннице была и белая ночь.
Зайцев встал с дивана, задвинул плотные шторы, раскрыл бар, достал бутылку коньяка и плеснул в рюмку. Но от этого его не только не потянуло в сон, но как будто взбодрило. Он вспоминал в подробностях, что ему рассказывал о себе Азаров. Удивительно было это свойство его памяти: она буквально оживляла картины прошедшего. Зайцев почти сразу предположил, что Азаров из тех разведчиков, которых разоблачили, а иначе зачем бы менять сферу деятельности, и спросил, не боится ли он, что мстительная рука дотянется до него и тут, в Петербурге. Но Азаров только улыбнулся в ответ.
— Во-первых, я ни в какой партии революционеров никогда не состоял, никому из них не присягал, никого не обманывал. Всегда жил под своим именем. Правда, публиковал иногда материалы в газетах под псевдонимом, но это не в счёт. Знаю, конечно, многих из них — и тех, и этих. И вообще много чего знаю. С Савинковым знаком так с самого детства — мы ведь оба из Варшавы, и наши родители были соседями. Знаю и его братьев, и сестру. Каляева тоже — они с Савинковым учились вместе в гимназии. Был знаком и с Горьким, и с Андреевой, да мало ли с кем… А во-вторых, я работал вполне легально, в основном в Европе, да ещё и под надёжным прикрытием. Никто меня не разоблачал. Просто мне надоела вся эта журналистика да ещё работа на чужих дядей.
Он рассказал Зайцеву, как писал репортажи за двух корреспондентов The Times. Сначала, в 1903 году, — на Дадли Дизраэли Брэхема, высланного из России по приказу Плеве за публикацию подложной телеграммы, подписанной именем министра МВД.
Зайцев прекрасно помнил этот скандал. Суть телеграммы лже-Плеве состояла в приказе полиции не оказывать сопротивления погромщикам евреев.
А когда Дадли выслали за клевету и подлог, как это понял из рассказа Азарова Зайцев, следом за ним был назначен Гарольд Вильямс, но из-за предыдущего скандала его было решено в Россию не отправлять: он сидел в Штутгарте и просто переписывал то, что печаталось в «Освобождении», или то, что Азаров ему посылал или диктовал, а то и просто публиковал его статьи под собственным именем.
— Я порой не узнавал своего текста, настолько он его перекорёживал, — говорил Азаров. — Этот сэр Гарольд был человек образованный, начитанный, интеллектуал, умница, но немного тюфяк и подкаблучник. Особенно когда его окрутила княгиня Тыркова, на семь лет старше его и обременённая двумя детьми. Её в России судили за революционную деятельность, и она бежала из ссылки за границу. Кстати, училась она в гимназии с женой Ленина, женой Петра Струве и женой Туган-Барановского. И все они, подружки, оказались в одно время в одном месте — в Европе. Так что я вольно или невольно очутился в самом центре революционного словесного бурления. Но у меня было задание куда более важное, чем их партийные дискуссии. Хотя и из них можно было почерпнуть кое-какую полезную информацию.
— Постойте, постойте, не могу так сразу это переварить, — замахал на него руками Зайцев. — То есть вы работали по заданию…
— Да. Я должен был отслеживать денежные потоки, которые шли революционерам и из Европы, и здесь, в России, от своих. Деньги, оружие, литература. Кое-какие каналы удалось перекрыть. Хотя одному из благотворителей это стоило жизни.
Зайцев заинтересовался:
— Кому же, если не секрет?
— Уже не секрет. Например, Савве Морозову. Его так окрутили, так обложили со всех сторон, что пришлось плести целую интригу, чтобы вырвать его из цепких лап. Но в результате это обеспечило ему пулю в лоб. Так вот, — продолжал Азаров, — к чему это я веду? К тому, что мне стало претить заниматься журналистикой, я хочу стать писателем. У меня уже накопилось много материала…
Зайцев тогда пропустил мимо ушей это желание помощника, но очень заинтересовали его контакты и сведения «с другой стороны баррикад».
Сейчас, лёжа на спине и подложил под голову руку, он вдруг подумал, что всё это лезет ему в голову, чтобы защитить от других мыслей, куда более неприятных и даже мучительных. И опять закрутилось в мозгу: эти газеты! Ведь почти целый месяц в них появлялись странные сообщения, где на разные лады говорилось об исчезновении, а потом о гибели и даже казни Гапона, а дело он так и не открывал. С одной стороны, Герасимов подсовывал какие-то резоны, почему этого не стоит делать до того, как тело будет найдено, если будет; с другой — ходили упорные разговоры о смене кабинета министров накануне созыва Первой Думы, и министру Юстиции Акимову было уже не до открытия новых дел, а его преемник на этом посту пока оставался неизвестен… Но всё равно на душе было тяжело, а память старалась, аккуратно огибая всё, связанное с Гапоном, отвлечь от этих терзаний. И правда, какое сейчас ему было дело до Саввы Морозова или Горького! Но Зайцев понял этот хитрый механизм самозащиты и уже не сопротивлялся наплыву воспоминаний.
Картины последнего месяца так и не выходили у него из головы, и, когда уже казалось, что и не стоит пытаться заснуть, он рухнул в какое-то тёмное, как забытьё, сновидение.
* * *
Но кто едва не довёл себя в эту ночь на воскресенье своими страхами до инфаркта, так это присяжный поверенный и адвоката Гапона Сергей Павлович Марголин. Он нещадно ругал себя, зачем вообще он, человек уважаемый и солидный, во всё это ввязался. Что за интерес был у него в этом Гапоне? Он с содроганием вспоминал мёртвое изуродованное лицо с вытекшим глазом, предъявленное ему для опознания. Наверняка теперь затаскают по допросам… Дело опасное и очень деликатное, государственное. Как бы его не приняли за сообщника, к тому же он как юрист отлично понимал, насколько это при желании просто было сделать. Тем более что сам Гапон исчез в недосягаемом для смертных пространстве, и теперь Марголин оставался один на один с такими документами, за которые его могут примерно наказать: сослать, а то и…
Он почувствовал, как холодок пробежал по загривку.
Он вспомнил, как две недели назад, 19 апреля, когда ещё ничего не было известно об участи и местонахождении Гапона, к нему пришёл Манусевич-Мануйлов, журналист весьма сомнительной репутации: много о нём ходило всяких слухов, поговаривали даже, что состоит на зарплате в полицейских органах. Портить с ним отношения было бы себе дороже. Он расхаживал перед Марголиным, пока тот старательно делал вид, что занят, но Манусевич, он же Мануйлов, этого никак не мог понять.
— Ну хоть какие-то подробности, что там за важные сведения? О ком? Кого он собирался скомпрометировать? — спросил он.
— А вы почём знаете? Откуда знаете про компромат? Эх, Маска, Маска, я тебя знаю!
— Да, Маска! Так вернее. У стен есть уши. А для журналистов эти стены и говорить умеют. Да это ни для кого не секрет. Ну, Маска, и что? Так ответьте! Кто это важное лицо? Скажите «да», если я угадал. Витте?
Марголин, сняв очки, посмотрел на него ничего не выражающими близорукими глазами.
— Ну, признавайтесь, признавайтесь. Ведь у Гапона были документы, компрометирующие того, кто его погубил. Это он сам говорил. А кто его погубил? Ведь Витте? Или нет? И чего такого он мог знать, чтобы угрожать всесильному министру?
Раздался звонок в дверь.
Горничная открыла, и оттуда послышался зычный голос:
— Посылочка для господина Марголина.
Она внесла посылку в комнату.
— Вот, принесли. Сказали, это вам.
Она положила посылку на стол.
Марголин развернул бумагу и замер в недоумении.
— Что? Что там? Надеюсь, не бомба? — спросил Манусевич-Мануйлов, подходя к столу и жадно всматриваясь в принесённое Марголину. Выхватил у него из-под носа несколько листков, пригляделся и, присвистнув, произнёс: — Да это черновики Гапона! Вон — какая-то его речь, которую он готовил.
Он принялся, оттесняя Марголина, шарить среди остальных бумаг и бумажек.
— Не трогайте, — брезгливо осадил его Марголин.
— О, записки! От какой-то девицы. Поклонница, наверное. От Кузина. Ключи от сейфа! — Манусевич-Мануйлов не обращал на Марголина никакого внимания.
— А ну, положите на место, нахальный вы человек! — Марголин вырвал из рук Манусевича и бумаги, и ключи. — Это прислано лично мне, адвокату Гапона. А вы какое имеете отношение к этим бумагам? — Взял в руки ключи, рассматривая их. Даже надел очки.
— М-да. Это ключи от сейфа. Номер 414 банка «Лионский кредит». Там у Гапона лежат деньги на имя Рыбницкого: он последнее время жил под этой фамилией. Там должно лежать четырнадцать тысяч рублей и четырнадцать тысяч франков.
— Магия цифр, — удовлетворённо откликнулся Манусевич-Мануйлов. — Теперь уже окончательно ясно, что он убит. Не станет же он куда-то бежать без денег!
— И без бумаг, — кивнул Марголин. — Там ещё были его бумаги.
— Что за бумаги, Сергей Павлович? — вкрадчиво спросил журналист.
— Как он уверял, это документы, компрометирующие одно высокопоставленное лицо, имеющее прямое отношение к созданию Манифеста 17 октября, — понижая голос, произнёс Марголин.
— Ну, я же говорил! Граф Витте? И что он собирался с этим делать?
Марголин пожал плечами.
— Он полагал, что это его охранная грамота. И если что, он сможет продать это за большие деньги в европейскую прессу. Оставил мне кое-какие распоряжения в отношении этих документов на случай его внезапной смерти. Я боюсь, что как раз это с ним и произошло. Нет, я всё-таки не понимаю, — с горечью проговорил он. — Ведь если бы три недели назад исчез какой-нибудь Вася Пупкин и его близкие заявили бы об этом, полиция немедленно снарядила бы следствие. А тут — Гапон! Человек, известный не только во всей России, но и в Европе, и не предпринимается никаких шагов для его поисков. Бедная его жена Александра Константиновна стучится во все двери, а в ответ — молчок. Пустота. Странный паралич властей.
Манусевич-Мануйлов не преминул тут же написать о посылке и тиснул заметку в газету. Уже тогда — Гапон ещё не был найден, а Марголин уже ждал объяснений с полицией. Возможно, за ним бы пришли уже на следующий день. Он принял пилюлю от сердца и сел размышлять, не лучше ли самому явиться в участок. Но тогда это вызвало бы подозрение, что он опережает события из-за чувства собственной вины. А ведь никакой вины перед законом у Марголина не было. Адвокат должен быть готов защищать любого человека, даже преступника. Ничего сверх своих профессиональных обязанностей он не совершал.
У него был записан адрес и телефон следователя Зайцева, и теперь, после обнаружения тела, оставалось только ждать вызова на допрос. Если неизбежное должно случиться, пусть уж совершается поскорее.
С этой мыслью и соединилась успокоительная пилюля, которая принесла ему сон.
1 мая 1906 г. Петербург
По счастью, следующий день был воскресенье, и Зайцев проспал почти до полудня и проснулся с чувством вины. Маруся и нянюшка с Верочкой ушли, по обыкновению, в храм. Зайцев в халате уселся пить кофе, разгоняя туман в голове. Но ночные мысли с утра решили наверстать то, что Николай Васильевич пытался заглушить не имеющей к делу болтовнёй Азарова. Напали сразу на беззащитного, не успевшего вооружиться трезвым дневным сознанием, отсылающим всё тревожащее в свои тёмные углы.
Зайцев оделся и уже сидел у себя в кабинете, когда вернулись жена с дочкой и нянюшкой, которая растила Марусю ещё с детства и досталась Зайцеву вместе с приданым, возможно, самым ценным из того, что оно собой представляло.
— Батюшка щедро так покропил, покропил! Весь платок в святой водице, — сказала она, когда Зайцев вышел встречать их. — И литургию простояли, и молебен, и панихидку!
— И у меня беретик намок, — зазвенела Верочка-колокольчик. — Так весело было! Жаль, что ты с нами не пошёл. Но мы тебе просфору принесли.
— Папа работал допоздна, как было его будить? — пояснила Маруся. — А теперь завтракать! Завтрак, переходящий в обед.
Зайцев не то чтобы любил свою семью, он чувствовал себя единым с ней. То есть он — Зайцев — это не только он, но ещё и Маруся, и Верочка, и даже нянюшка Марфа Тихоновна. И все они — одно целое. Как это всё некогда удачно получилось, хотя Маруси он не добивался, пылкой влюблённости к ней не испытывал, а просто само собой произошло, что и должно было произойти. Правда, не обошлось без лёгкой руки тётушки Зайцева Анны Фёдоровны: та была подругой юности Марусиной покойной матери, которой пообещала позаботиться о дочке. Вместе с Марусей Зайцев получил себе в друзья ещё и её брата — Сашу Спиридовича, которого в недавнем времени постигла беда: его подстрелил какой-то террорист, он долго лечился за границей, и Зайцев помог ему деньгами. И он восстал от одра болезни, в отличие от своей жены Кати, которая видела, как подстрелили её мужа, помутилась рассудком и теперь лежала в клинике для душевнобольных в Киеве без надежды на выздоровление.
Анна Фёдоровна, собственно, была не его родной тёткой, а женой дяди — Николая Александровича Макарова, который как раз в этом апреле собирался подать в отставку с поста начальника Особого отдела Департамента полиции. Пост был высокий, но Зайцев пребывал в иллюзии, что это никак не оказывало влияния на его собственное продвижение по службе. Однако было не совсем так. Дядюшка наблюдал за племянником, сыном своей покойной сестры, и деликатно употреблял свой авторитет на его поддержку. Именно он добился, чтобы пустовавшее место секретаря занял человек достойный и опытный в сыскных делах. Но делал он это тайнообразующе, так что Зайцев не догадывался, в какой момент над ним простиралась эта если не спасительная, то оберегающая длань. И тем более не мог он догадаться о переговорах дядюшки с Ратаевым, приславшим в помощь Зайцеву Азарова.
Поскольку результаты вскрытия ожидались лишь к понедельнику, Зайцев всё же решил не терять времени даром и, напившись кофе, отправился к Марголину, но не застал дома: прислуга сказала, что он отбыл ещё с утра и обещался быть лишь к вечеру. И Зайцев, побродив по Летнему саду, неподалёку от дома Марголина, подошёл к памятнику дедушке Крылову, который с некоторых пор стал его родственником, поскольку Спиридовичи — и жена Зайцева Маруся, и её брат Александр Иванович — были по женской линии прямыми потомками гениального баснописца. В очередной раз рассмотрел он персонажей его басен — и мартышку, и козла, и осла, и льва, и медведя, — отчего ему стало радостнее на душе, и, насидевшись неподалёку на скамейке, пришёл к выводу, что Порфирий Петрович из него не получился и куда органичнее было бы ему стать не ищейкой и дознавателем, а адвокатом, присяжным поверенным, а то и вовсе — нотариусом.
Пока он сидел на скамейке, разнежившись на майском солнышке, мимо него прошла группа человек в пятнадцать с красным флагом. От неё вдруг отделилась девушка в красной косынке, подошла к Зайцеву и протянула ему листовку.
— С Первомаем! — радостно произнесла она.
Зайцев взглянул ей в лицо, простое, даже простодушное, вполне миловидное. Потом прочитал листовку: «На бой кровавый, святой и правый, марш, марш вперёд, рабочий народ. Из душных подвалов — на вольный воздух, из прокопчённых фабрик — на улицу!» Заканчивалась она словами: «Да здравствует революция! Да здравствует социализм! Да здравствует РСДРП! Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
Девушка продолжала стоять над ним, пока он читал, а потом поманила рукой: мол, пойдём с нами!
Он вспомнил взрыв в трактире, организованный большевиками, убийц Гаврика и Стольформа, которых не так давно допрашивал и чьи дела отправлял в суд. Вспомнил, как в прошлом году на Васильевском, в доме близ Смоленского кладбища, прогремел взрыв. При обыске полиция нашла оторванный женский палец, следы самодельных бомб и клочки обгоревших прокламаций. Через несколько дней сотрудники Охранного отделения обнаружили в больнице женщину, у которой была ампутирована кисть левой руки и два пальца правой. Это оказалась мещанка Надежда Яковлева. Он тогда возбудил дело и допрашивал её, но она не желала вступать в диалог, и он так и не узнал, кому предназначалась эта бомба.
Вспомнил он и террористку Татьяну Леонтьеву, дочку якутского экс-губернатора, хрупкое, очаровательное создание. Её вот-вот должны были представлять во дворце Государю и Государыне в качестве фрейлины, а она во время этой церемонии готовилась бросить в Государя бомбу. Её не смущало, что при взрыве могло пострадать, помимо Императора, множество народа, и в том числе она сама.
Когда её арестовали, она с такой энергией изливала свою злобу и клялась отомстить за 9 января, что у неё начался припадок. Пришлось вызывать врачей из тюремной клиники для душевнобольных… Потом, он слышал, её высокопоставленный отец исхлопотал разрешение перевезти её на лечение в Швейцарию к какому-то знаменитому доктору.
Всё это промелькнуло у Зайцева в голове, он поднял на молодую большевичку честные глаза, вздохнул и с удовольствием порвал листок, разжимая пальцы так, что клочки разметались по земле.
— Я не пролетарий, — отчётливо проговорил он, ставя акцент на «не».
Она от неожиданности вздрогнула, и её лицо тут же исказилось злобой, сделавшись совсем не красивым. Она фыркнула, пытаясь выразить тем самым своё презрение, резко повернулась и пошла решительным шагом, догоняя соратников.
Ему не только ничего не стоило кликнуть полицейского и приказать ему арестовать большевистских агитаторов с их листовками, это даже входило в его обязанности, однако он не стал этого делать. Он знал, во-первых, что они тут распелись ровно до первого городового, который и так примет меры, а, во-вторых, он испытывал к большевикам чувство брезгливости оттого, что так много за последнее время о них узнал. Когда шли допросы, связанные с «Тверью», Азаров подкинул ему несколько историй, раскрывающих методы, которыми действовали члены РСДРП, и они мало чем отличались от террористических зверств эсеров.
Зайцева тогда поразило то, что Алексей рассказал про Горького, Андрееву и Савву Морозова, от щедрот которого шли денежки прямёхонько в руки большевиков. «За что он и поплатился, стоило ему лишь остановить этот поток, — пояснил тогда Азаров. — Тут же заслужил от большевиков пулю в лоб».
— Разве он не застрелился? — удивился тогда Зайцев.
— Да не мог Савва Тимофеевич Морозов застрелиться! — с горячностью ответил Азаров. — После того, как он промотал львиную долю своего состояния на революционные нужды, — это всё с подачи актрисы Андреевой и Горького, — семья наложила на него запрет самостоятельно распоряжаться деньгами, хотя и выплачивала ему значительное ежемесячное содержание. Он уехал с женой Зинаидой Григорьевной во Францию.
— Что значит «с подачи актрисы Андреевой и писателя Горького»?
— Да там у этой истории была эротическая подоплёка: любовный треугольник. Савва Тимофеевич хотел угодить Андреевой, а та завела интригу с большевиками и вытягивала из Морозова деньги, будучи при этом ещё и в любовных отношениях с Пешковым, то бишь Горьким. Когда Горького после девятого января арестовали, она обратилась к Морозову, чтобы он внёс за того залог, под который писателя и выпустили из тюрьмы. Но потом в благородном купеческом семействе начался скандал, связанный с растратами, и Савву Тимофеевича отправили с женой за границу, а он перед отъездом застраховал свою жизнь на сто тысяч, которые предназначались, в случае его смерти, Андреевой. Но поскольку он не хотел её скомпрометировать, бумага была составлена на имя Пешкова. Короче говоря, он перестал давать деньги большевикам — да их у него на руках и не было: издержки оплачивала семья.
И там, уже во Франции, в мае пятого года, в Виши, его нагнал большевик Красин, который работал у него на фабрике инженером и через которого он обычно передавал деньги на революцию. Слышали о таком? Страшный человек! Мастер по изготовлению бомб. И Красин, как обычно, потребовал у Саввы Тимофеевича денег. А тот ему отказал.
Азаров рассказывал об этом так возбуждённо, что Зайцев ему заметил:
— У вас словно какие-то личные счёты с этим Красиным.
— Пусть так, — выдохнул Азаров. — Но вот что было дальше. После этого Морозовы переехали в Канны, остановились в гостинице «Роял», это было уже в мае, Красин нагрянул туда следом.
И тут Зайцев, как воочию, увидел сцену, которую ему красочно изобразил его помощник.
…Жена Саввы Тимофеевича Зинаида Григорьевна стояла перед зеркалом, надевая шляпку.
— Савва, мы едем кататься с Рябушинским. Ты с нами? — крикнула она в спальню.
— Нет, останусь тут, — послышался глухой голос Саввы из соседней комнаты.
И тут Зинаида Григорьевна увидела в зеркале лицо человека. Лицо было вроде бы ей знакомо, но она сразу не сообразила, кто это: он был в рыжем парике.
Она отшатнулась от отражения и обернулась. Но позади неё никого не оказалось. Она осенила себя крестным знамением и с облегчением выдохнула, направившись к крыльцу, где её ждал экипаж и Рябушинский. И тут раздался выстрел. Они изменились в лице, переглянулись и вбежали в дом. Ворвались в спальню и увидели: на постели, поперёк кровати, лежал Савва Тимофеевич без признаков жизни. Возле него — револьвер. На животе у него записка. Зинаида Григорьевна взяла её и прочитала вслух: «Долг — платежом».
— Тсс! — сказала она Рябушинскому. — Я знаю, кто это сделал, но я… боюсь… Никому не говорите. — Она спрятала записку за корсет. После этого легла рядом с мужем и обняла его.
Так это и было записано в полицейском протоколе: самоубийство.
— Откуда вы это знаете? — удивился Зайцев. — Вы как будто присутствовали там… И потом — «долг платежом». Красин? Так, что ли?
— Нет, подписи там, конечно, не было.
— Вы полагаете, он убил? Я же говорил, что у вас к нему что-то личное.
— Ну, почти. Мы по свежим следам отправились с моим нанимателем Гарольдом Вильямсом в Канны: он собирался писать об этом и расспрашивал Зинаиду Григорьевну. В результате писал я, а он лишь вносил свои поправки, намекая на месть русского правительства за помощь революционерам. Что, разумеется, было не так. Но именно в таком виде это надо было подать английскому читателю.
Потом Горький получил страховые деньги Морозова, а уже через полгода Плеханов во всеуслышание кричал в женевском кафе, где собирались революционеры всех мастей: «Спросите Горького, куда он дел те сто тысяч, цену крови Саввы Морозова?»
Так закончил Азаров свой рассказ.
Потом была эта странная встреча-невстреча Азарова с большевиками на финляндской границе, куда Герасимов направил несколько групп своих сотрудников, включив в одну из них от судебного ведомства и Алексея, — искать труп повешенного Гапона. Он узнал об этом от одного из своих секретных сотрудников, имя которого, по понятным причинам, скрыл. Дело это было мутное и бесперспективное, поскольку после Манифеста 17 октября у русской полиции в Финляндии руки были связаны: она могла действовать только через полицию финскую, а та, по преимуществу, революционерам сочувствовала и их покрывала.
Труп тогда, естественно, не обнаружили, зато Азаров нашёл чего не искал: он наткнулся там на динамитную мастерскую и большевистскую ячейку, которая проводила заседание в ста метрах от неё, и клялся, что видел среди прочих Красина. На сообщение о динамитной мастерской финская полиция отреагировала, а вот ячейка растворилась на просторах Финляндии. Не исключено, что просто переместилась в соседнее селение, будучи предупреждена финнами.
Азаров, работая журналистом и в России, и в Европе, действительно много кого и много чего знал. По его рассказам, лучшей «вывески», чем Гарольд Вильямс, и придумать было невозможно. Молодой, обаятельный, общительный, знающий множество языков, тот располагал к себе и важных чиновников, и революционеров. После Манифеста 17 октября 1905 года, по которому была объявлена амнистия, женившая Гарольда на себе Тыркова смогла вернуться в Россию, прихватив с собой и его. Здесь она занялась созывом Земского Собора, участвовала в создании партии кадетов и даже привлекла к этому мужа, который весьма сносно научился говорить по-русски. В этих обстоятельствах Азаров был ему уже не нужен.
Зайцев вновь с тоской подумал, как ему именно сейчас не хватает Алексея. Хотел даже послать телеграмму в Варшаву, чтобы тот, ввиду исключительных обстоятельств, срочно возвращался в Петербург, но понял, что придётся её посылать не иначе как «на деревню дедушке», коль скоро варшавского адреса родителей у него не было.
Он поднялся со скамейки и побрёл прочь от памятника великого баснописца.
2 мая, 1906 г. Петербург
Наутро Зайцев порасспросил Доброскока, Бакая и следователя Кулакова, с которыми общался Азаров и мог упомянуть, где именно родился и жил до университета, но и те не имели ни малейшего представления об этом — слышали в связи с Варшавой то же самое: только об эсере Савинкове, с чьими родителями был знаком отец Азарова, о террористе Каляеве, который учился с Савинковым в одной гимназии, а более ничего. Особенно пристрастно Зайцев расспрашивал Бакая, более полугода назад перебравшегося в Петербургское Охранное отделение из Варшавского, но тот тоже ничего о том периоде жизни Азарова не знал, кроме вышеупомянутых сведений о Савинкове и Каляеве. Телеграмма отменялась.
Вскоре все собрались в кабинете Зайцева: пришло заключение о вскрытии тела Гапона.
— Прошу вас, доктор Мищенко, ваше слово, — проговорил Зайцев.
— Вскрытие проводили профессор Косоротов и доктор Мищенко, — начал тот. — На теле обнаружены множественные гематомы, выбит глаз. Возможно, смерть наступила в результате многочасовых пыток, а повешено было уже мёртвое тело. Есть мнение, что работали профессиональные убийцы, желавшие, чтобы жертва подольше помучилась. — Мищенко сделал паузу. — Смерть была медленная, крайне мучительная. Если Гапон не чувствовал страдания от удушья, о чём свидетельствует закрытый рот, то лишь потому, что был оглушён ударом по голове. На трупе обнаружены следы жестокой борьбы. Судебно-медицинский осмотр и вскрытие трупа выявили, что Гапон был оглушён ударом обуха топора сзади, но он не сразу упал, и ему ещё нанесли два удара — череп был пробит в трёх местах, — и когда он потерял сознание, ему надели петлю на шею и повесили. На обухе топора нашли его волосы, запёкшиеся в крови.
— Позвольте продолжить? — поднялся полковник Кулаков, следователь, который проводил осмотр места преступления. — Уходили из дома потайным подземным ходом, который соединяет дачу Звержинской с соседней. Во всяком случае, там обнаружены следы убийц: фрагмент кровавого следа ботинка и оброненный окровавленный носовой платок.
— А что по Рутенбергу?
— Его в самом конце марта видели в Гельсинфорсе.
— О как! Сейчас все шишки полетят, — вздохнул Зайцев.
— Они уже месяц, как летят, — заверил Герасимов, который зашёл во время чтения заключения и сделал всем знак, чтобы Мищенко не прерывали. — Летят и летят, — он возвёл очи горе, словно это оттуда летели эти самые шишки.
— Ну, что ещё по Рутенбергу, — продолжал Кулаков. — Описание его внешности уже разослано. Волосы шатеновые, цвет лица красноватый, близорук, носит очки и так далее. С 1904 года нанимал рабочих и прочих субъектов в боевые отряды. Отирался в Собраниях Гапона. Недаром он оказался около него на демонстрации девятого января. Да, и ещё: паспорт на фамилию Путилин, по которому Рутенберг снял дачу в Озерках, уже всплывал в полицейских расследованиях как курсирующий между эсерами. Как видно, у них есть чувство юмора! Бедный Иван Дмитриевич Путилин, лучший наш сыщик, наверное, сейчас в гробу переворачивается. Ну, что ещё по Рутенбергу: женат на русской, православный, имеет троих детей.
— Ольга Хоменко, жена его, придёт давать показания сегодня в полдень, — доложил Доброскок. — Но до этого я бы хотел вас ознакомить вот с чем.
Он достал газету.
— Простите, — если я уже не нужен, можно я пойду? — спросил Мищенко.
Зайцев кивнул и сделал ему знак рукой: мол, идите.
— А это уже в газетах писали: «Мне удалось узнать, что Гапон находится в постоянных сношениях с одним из членов боевой организации, инженером Рутенбергом, известным в революционных кругах под именем Мартын», — прочитал Доброскок, развернув газету.
— Что это у них у всех клички, как у собак, — поморщился Герасимов. — Мы это и так знаем. Продолжай.
— А от какого числа эта газета? — поинтересовался Зайцев.
Доброскок перевернул газетный лист и прочитал:
— Только не падайте в обморок, господа! Статья Маски от 5 апреля! И там уже есть и про труп, и про Озерки! За двадцать пять дней до нахождения трупа!
— Это что же, как раз в этот день к нам приходила эта …Уздалёва, гражданская жена, — воскликнул Зайцев, взглянув на Герасимова.
Именно тогда Азаров посоветовал ему никогда не верить газетным уткам!
— «За последнее время Гапон несколько раз встречался с ним, — продолжал читать Доброскок, — причём разговор касался намерения Рутенберга, по кличке Мартын, перейти на сторону правительства и сообщать Департаменту полиции всё происходящее в боевой организации. Гапон, узнав о желании Мартына служить правительству, обещал ему поговорить с одним лицом, с которым ему приходится иногда сталкиваться».
— Довольно, довольно! — перебил его Герасимов. — Сил нет слушать эту ахинею. Я это, представьте, читал: якобы Рутенберг согласился стать секретным сотрудником за сто тысяч. А Гапон ему предлагал только двадцать пять. Вот и не сторговались, и Рутенберг его повесил. Ну, бред же.
— Бред-то бред, но мотив мог быть совсем другой, — предположил Зайцев. — А вообще, — кто такая эта Ольга Хоменко, кроме того что она жена Рутенберга?
— Кто? Да такая же революционерка. Возила нелегально прокламации через границу, нелегальную литературу. Устроила у себя «Библиотеку для всех», где «просвещала» население, — ответил Кулаков. — Но вчерашний обыск ничего не дал: всё подчищено.
— А почему она не уехала вместе с Рутенбергом? — поинтересовался Зайцев.
— Это вы у неё спросите, — заметил Герасимов. — Но, когда мы арестовали Рутенберга в прошлом году, в июне, он просидел в Петропавловской крепости вплоть до амнистии 17 октября, она исправно носила ему передачи. Ладно, полдень. Сейчас всё сами у неё узнаете. Думаю, вам надо срочно вызвать Кузина, — обратился он к Зайцеву. — Посмотрите в газетах, там напечатан ещё в двадцатых числах прошлого месяца приговор Гапону. Какой-то был у них рабочий суд. Думаю, Кузин по поводу этого суда вас просветит.
— Да, разумеется, но начну я, пожалуй, с адвоката Гапона Марголина.
— Это уж как вам угодно.
Герасимов и Доброскок вышли, и Зайцев остался с полковником Кулаковым.
— А когда ждать вашего Азарова? — спросил полковник.
— Я предполагаю, что завтра-послезавтра он появится. Обещал только туда и обратно. Как его не хватает! Он ведь хорошо знал Гапона и его окружение, а мне раньше было без особой надобности расспрашивать его.
В кабинет постучали, и жандарм ввёл немолодую женщину с некрасивым лицом, вдобавок искажённым откровенной неприязнью.
— Ольга Николаевна Хоменко? — спросил Зайцев.
Она вскинула голову и постаралась ответить как можно презрительнее:
— Ну, я. Пришли вчера на ночь глядя, детей перепугали, перевернули весь дом, а нашли что-нибудь? Я буду жаловаться.
— Ваш муж подозревается в убийстве Георгия Аполлоновича Гапона. Несколько вопросов: вам что-нибудь известно о его местонахождении?
— Кого? Гапона?
— Рутенберга Петра Моисеевича, вашего мужа, — терпеливо пояснил Зайцев.
— Понятия не имею. Но я хочу вам заявить, что не потерплю. Я ещё на «Новое Время» в суд подам за клевету. И Маску эту засужу, который оклеветал моего мужа. Пусть ещё докажет, а я так этого не оставлю.
— Но здесь не редакция «Нового Времени».
— Я и на вас управу найду! Знаете, как называют эту газету? «Чего изволите?», вот как. Так что это явно полицейская провокация.
— А что вы можете сказать по сути дела? Вы были знакомы с Георгием Аполлоновичем Гапоном?
— Я в дела моего мужа не лезу. У меня своих забот хватает. И о знакомых его ничего не знаю.
— Ольга Николаевна, так с Гапоном были знакомы или нет?
Она сделала напряжённое лицо и молча повернулась к Зайцеву в профиль.
— Была, была знакома, — вмешался полковник Кулаков. — У неё на квартире они с Гапоном его воззвания писали.
— Не знаю, чего они там писали, кто там был, не докладывали, — огрызнулась она. — И вообще — отпустите меня, и так жизнь тяжёлая, денег совсем нет, а на мне дети. Трое. Что вы ко мне привязались? Не знаю я, где Рутенберг, сама бы хотела его найти. В Париже он, наверное, сейчас. Или в Италии. Или ещё где. Мало ли где он может быть… Я старше его на семь лет. Вот и делайте выводы, — могу я ничего о нём не знать?
Она отвернулась.
Зайцев поверил, что она и правда не знает.
* * *
…Когда Герасимов громко возмущался этим «бредом», этой «ахинеей», напечатанной Маской в газете, и вставлял это своё «якобы»: якобы Рутенберг согласился стать секретным сотрудником за сто тысяч, а Гапон якобы ему предлагал только двадцать пять, вот и не сторговались, и Рутенберг его повесил, он прекрасно осознавал, что притворяется. Но это входило в состав его обязанностей как начальника особой секретной службы, суть действий которого подразумевает это «молчи, скрывайся и таи»: живи по конспиративным квартирам, одевайся так, чтобы в любой момент смешаться с толпой, овладевай искусством уклоняться от неудобных вопросов, и блефовать, и лукавить. Сложность его деятельности состояла в том, что Охранное отделение должно было соблюдать закон, в то время как террористам этот закон не писан. Поэтому они оказывались в неравном положении: одни только защищались, стараясь соблюдать правила, а другие нападали, используя запрещённые приёмы. И несмотря на то, что за спиной Герасимова стояло государство с его полицией и даже армией, а за спиной революционеров — лишь лукавый дух или, как говорил Герасимов, «сам чёрт», защитники порой пропускали смертельные удары.
Ничего подозрительного в осведомлённости Манусевича-Мануйлова он не находил: тот всё узнавал из первых рук, а именно от главы Департамента полиции Рачковского, на которого работал, выполняя разные деликатные поручения. Но история с Гапоном его сейчас мало интересовала — напротив, ему хотелось, чтобы она канула в воду и о ней забыли. И чтобы никогда не напоминали о его собственной роли в этом сюжете с торговлей Рутенберга и Рачковского, которая велась через Гапона. Он, кстати, тогда был категорически против этого. Это не говоря уже о том, что он, лично он, Герасимов, спас тогда начальника Департамента полиции от неминуемой гибели, предупредив того о готовившемся покушении. Отсюда и записка на карточке Рачковского, найденная в кармане пиджака убитого Гапона: «Приехать не могу…» Если бы не предупреждение Герасимова, висел бы сейчас Пётр Иванович в тесной каморке рядом с Георгием Аполлоновичем!
За месяц за этого, весь март-апрель, Герасимов занимался тем, что расставлял сети террористам, которые, по смутным сведениям секретных агентов, готовили сразу два покушения: на министра Внутренних Дел Дурново и на московского генерала-губернатора Дубасова, когда тот приезжал в Петербург. По счастью, Дубасов в начале апреля отбыл к себе в Москву и перешёл на попечение московского Охранного отделения, и у Герасимова остался лишь Дурново.
Александр Васильевич категорически запретил ему выезжать из дома — хотя как он мог запретить министру? И тем не менее, когда тот стенал и просил разрешения покинуть дом хотя бы на вечерок, Герасимов разговаривал с ним строго и рисовал угрожающую картину, в случае если тот ослушается. На самом деле это была сложная работа: ему с великим трудом удалось предотвратить покушение на Рачковского, упрашивая того не ходить на свидание с Рутенбергом, где его поджидала бы верная смерть. Догадывался он и об угрозе Гапону, но тут решил не вмешиваться, тем более что именно тогда и прилетела весть о готовящемся покушении на Дурново. И больше Герасимову не было известно ничего: ни времени, ни места, ни исполнителей. Когда он почувствовал, что опасность уже припекает — это была первая декада апреля, — он вызвал к себе верного Доброскока:
— У нас — кипяток, пороховая бочка! Впрочем, как всегда: известно, что готовится покушение и на адмирала Дубасова, и на Дурново. Сведения от надёжных наших сотрудников. У дома министра действуют медниковские филёры, но ты, Иван Васильевич, подключайся, думай, ищи, ищи террористов! Они могут быть всюду: могут рядиться в студентов, купцов, дворников, разносчиков, извозчиков, даже полицейских. Его Высокопревосходительство по моему настоянию никуда не выходит из дома. Как он ни порывался, как ни геройствовал — мол, как это? Министр Внутренних дел фактически сидит под домашним арестом, — а я всё же убедил. После всех террористических атак это было бы непростительным риском. Идёт слежка за домом. И это не только наши сотрудники: вокруг крутятся всякие тёмные личности. Но и ты подключись. Контролируй.
Даже при воспоминании об этом, выражение его лица стало напряжённее. Он поднялся с дивана и заходил по кабинету.
— А если конкретнее, мне поступают сообщения, что там день и ночь дежурят подозрительные извозчики, — говорил он Доброскоку. — Никого никуда не везут, а просто стоят, якобы ждут по договорённости своих ездоков. Пошли своих сотрудников в постоялые дворы, допроси содержателей этих дворов о всех подозрительных лицах. Они — не они, но всё следует проверить. Мало нам убийства Великого Князя Сергея Александровича! Убийства Плеве! Покушения на генерала Трепова! А по всей России! Да и на всех остальных, которых террористы щёлкают, как…
Он стушевался и не нашёл сравнения.
Доброскок кивнул и, поняв свою задачу, отправился выполнять, а Герасимов сорвался с места и поехал к Дурново. Было это в десятых числах апреля.
Он слышал, как швейцар объявил:
— Ваше Высокопревосходительство! К вам полковник Герасимов.
И добавил:
— С чёрного хода пришли…
Пётр Николаевич направился навстречу гостю. Герасимов был в штатском костюме, в шляпе, низко надвинутой на лоб, в затемнённых очках, половина лица пряталась в намотанном вокруг шеи шарфе, который он, завидев Дурново, начал разматывать, и снял очки. Этим он хотел продемонстрировать министру, что и он вынужден маскироваться и прятаться.
— Ваше Высокопревосходительство, добрый день, простите. Приходится вот так теперь, чтобы не узнали. Мне передали вашу просьбу… Конспирация!
— Александр Васильевич, любезнейший, — перебил его Дурново, — ну сколько ещё я могу тут сидеть под домашним арестом? Сделайте хоть какую-нибудь поблажку. Выпустите меня отсюда хотя бы на вечерок, дайте большую охрану. Ведь если под сильной охраной, то ничего? — принялся умолять Дурново.
Но Герасимов был непреклонен.
— Пётр Николаевич, потерпите ещё немного. Сейчас слишком опасно. Вспомните, как мы уберегли Сергея Семёновича Климова, члена Госсовета, после того, как ему посыльный принёс подозрительный чемодан для его родственницы. Наши агенты нам сообщили об этом. Я послал туда жандармского офицера, чтобы он установил содержимое этого чемодана. Но Сергей Семёнович упёрся и отказался: не позволю, сказал, устраивать в моём доме обыск. И мне пришлось отправлять туда другого сотрудника, наказав ему, в случае отказа выдать чемодан добровольно, забрать его силой.
Он стал рассказывать с подробностями, как Доброскок приехал к Климову с двумя жандармами, когда в квартире происходила ссора, если не целый семейный скандал: из глубины дома неслись голоса на повышенных тонах. Герасимов, не лишённый артистических способностей, разыграл перед Дурново целую сцену, происходившую в квартире Климова.
— Никуда ты не пойдёшь! — басил мужской голос.
— Тогда я вовсе уйду из дома, — звенел голос женский.
Наконец, в прихожей показался сам Климов. Он раскраснелся, еле переводя дыхание. Появилась и девушка с чемоданом в руке. Она тоже выглядела растрёпанной и взволнованной.
— Что вам угодно? — спросил Климов.
— Нам дано распоряжение об изъятии у вас чемодана, оставленного для вашей родственницы Татьяны Леонтьевой. Где этот чемодан? — спокойным голосом произнёс Доброскок.
— Вы обыск, что ли, хотите у меня производить? Да вы знаете, кто я? Я — на государственной службе!
— Если вы не отдадите добровольно, мы вынуждены будем применить силу. Девушка, что у вас в чемодане? — спросил Доброскок у молоденькой шатенки.
— Пожалуйста, — ответила она, раскрывая свой чемодан. Там оказались женская одежда и обувь.
— Убедились? — Она захлопнула чемодан и направилась с ним к дверям.
— Как вы смеете? Это моя дочь Наталья. Дуня, вынеси им чемодан, который оставили у нас для Татьяны, — распорядился Климов, обращаясь к горничной. — В конце концов, почему я должен за него отвечать, когда им так интересуется полиция?
Наталья, пользуясь паузой, выскользнула из дома.
— Наташа, вернись немедленно! — закричал ей вдогонку Климов, но она уже спустилась по лестнице.
— Что вы стоите тут, уставились! Бегите за ней, верните! — Климов окончательно вышел из себя.
Горничная вынесла чемодан. Офицер приоткрыл его:
— Батюшки-светы! Уходим, — кинул он сопровождавшим его жандармам.
— И что, вы полагаете, было в этом чемодане, когда его открыли? — хитро прищурившись, спросил Герасимов Дурново. — Ну что, заинтриговал я вас?
— Что? — без особого интереса спросил Дурново.
— Динамит. И части, из которых может быть собрана бомба! Ну, эту как бы родственницу установили и арестовали. Это оказалась Татьяна Леонтьева, дочь якутского генерал-губернатора, милое юное создание. Так что мы не сидим без дела.
— И что вы с ней сделали?
— Как что? Арестовали. Это хрупкая нежная барышня с весьма миловидным личиком. Цветочек. Её собирались на ближайшем балу представить императрице в качестве будущей фрейлины. Правда, она смотрела на нас сущим волком. Её допрашивал наш следователь Зайцев. Он спросил её: «Зачем же вы приказали доставить чемодан с динамитом вашему дядюшке? Вы знали, что было в чемодане? Кто его принёс?» Она ответила: «Не дядюшка он мне. Так — седьмая вода на киселе. А кто принёс, вам всё равно не узнать. Это мой чемодан».
Тогда он её спросил: «А зачем вам, такой прекрасной и юной, динамит, бомба? Вы же сами могли от неё погибнуть? Помните недавний взрыв в гостинице “Бристоль”? Так там сам же бомбист и взорвался от собственной бомбы. Сколько людей, ни в чём не повинных, погибло!»
— И что она ответила? — заинтересовался Дурново.
— Что ответила? «Ненавижу вас! — ответила. — Это вам всем за Кровавое воскресенье. И не скрываю: да, я хотела убить царя».
— О, — простонал Дурново, явно не ожидая услышать такое.
— Вот и я примерно так же возгласил и поинтересовался у Зайцева: «Убить царя? Каким же образом?» Она ответила Зайцеву: «Мне открылась такая возможность: я должна была быть представлена ко двору во фрейлены царицы. Я бы принесла эту бомбу на бал в царский дворец. А если бы она не сработала, там же, на балу, подарила бы царю букет цветов. А сама выхватила бы из букета револьвер и расстреляла его в упор!»
Эта история произвела на Дурново впечатление. Он так и застыл, разведя руки.
— Но сразу после этого с ней случилась истерика, — продолжал Герасимов, довольный произведённым на министра эффектом. — Она начала хохотать, потом рыдать, потом вскочила со стула и стала кататься по полу.
— Так она была больна, в помрачении, — почему-то с облегчением произнёс Дурново. — Ну, тогда понятно. Надеюсь, ей оказали медицинскую помощь?
— Ещё как. Поместили в тюремную больницу, но за ней приехали именитые родственники и упросили выдать её им, а они уже договорились с психиатрической клиникой в Швейцарии. Мы пошли навстречу. Конечно, в швейцарской клинике ей куда действеннее помогут.
Дурново вдруг надоело слушать истории, которые, как ему казалось, имели мало отношения к его судьбе, и он сказал не без раздражения и даже несколько капризным тоном:
— Но послушайте, Александр Васильевич, у меня нет никакой племянницы. И чемодан мне тоже никто не приносил.
— Зато у ваших дверей был обнаружен некто в картузе рассыльного, который при задержании оказал сопротивление: стрелял. Так что наберитесь терпения. Ваша жизнь очень нужна России.
Герасимов подошёл к окну и посмотрел сквозь прозрачную занавеску на улицу.
На улице стояли три извозчика, словно поджидая ездоков. Один из них суетливо то спускался на землю, то влезал на козлы, несмотря на свою тучность. Другой, худощавый, буквально утонул в синей суконной поддёвке, рукава которой были ему явно длинны. Цилиндр, как видно, тоже был ему велик — он сползал на глаза, и ряженый то и дело поправлял его на голове. Поодаль стоял ещё один извозчик. Но, если приглядеться, сверху было заметно, что они поддерживали связь между собой, которую при этом пытались не обнаружить. Кроме того, там был и ещё один человек, который время от времени подавал им знаки, а то и, проходя мимо, казалось, бросал какое-то слово. За ним украдкой наблюдал филёр, кажется, это был переодетый агент Волк, он прохаживался по улице, останавливался у ограды, словно любуясь Фонтанкой, курил, сдвинув на лицо кепку. И, наконец, Герасимов увидел ещё одного «из своих»: на солнце блеснули золотые очки Доброскока.
— Вон, полюбуйтесь, — Герасимов подозвал к окну Дурново. Тот выглянул, но не заметил ничего подозрительного. — А вы ещё, как мне доложили, пытались тайком от нас выбраться из дома. Это что? Риск смертельный! Я ведь сам, признаться, который уже месяц нахожусь на осадном положении. Хожу по улицам в штатском, прячу лицо, порой, провожу ночь в охранном отделении, живу на съёмных квартирах. Домочадцы ропщут. Жена вообще унывает… Такая вот жизнь пошла, — продолжал Герасимов внушать Дурново мысль о необходимости соблюдать осторожность.
11 апреля 1906 г. Петербург
На следующий день после посещения Герасимовым тогдашнего Министра Внутренних Дел Дурново, почти за три недели до окаянных Озерков, в кабинет к нему явился с отчётом Доброскок.
— А, ну заходи, заходи, Иван Васильевич! — пригласил его Герасимов. — Видел тебя там, не очень-то ты маскировался, раз я тебя сразу заметил. В Харькове ты искуснее работал. Я потому тебя и перетащил в Петербург…
— Александр Васильевич, — взволнованно сказал Доброскок, — разрешите доложить: обнаружено три подозрительных извозчика, дежурящих у дома. И один — Филипповский, наш. Я его узнал. В прошлом году, ещё когда я за меньшевика себя выдавал, видел его на даче у Репина, в гости к которому много всякого революционного народа понабилось.
— Что значит «наш»? Кто такой Филипповский?
— Наш агент. Я знаю о нём давно. Лет пять назад мне его показывал сотрудник Медников в Москве, в кондитерской Филиппова. Медников сказал, что это один из важных и ценных сотрудников. Отсюда пошло и его прозвище — Филипповский.
— Никогда о таком не слышал! А где Медников?
— Он в командировке в Москве. Там готовится покушение на адмирала Дубасова, и его вызвали туда.
— Но, если это действительно так и Филипповский — наш агент, не могу же я арестовывать своих людей! Нет, тут надо разобраться. Пока пусть гуляет. Но ты будь начеку. Присматривай сугубо за ним! А я наведу справки.
И Герасимов направился к Рачковскому, вице-директору Департамента полиции: у кого, как не у него, могли быть свои секретные агенты. Это-то и раздражало Герасимова. Он считал, что это он должен обладать всей полнотой информации о секретных сотрудниках, чтобы не происходило путаницы, когда тратились усилия на слежку и поимку какого-нибудь подозрительного лица, а потом он оказывался «своим», и надо было выстраивать целую комбинацию, чтобы устроить ему побег. Именно поэтому он с неприязнью воспринял появление Азарова в помощниках Зайцева, узнав, что тот работал на Ратаева, когда он заведовал всем заграничным сыском, а значит, владел секретной информацией помимо него.
Как только Рачковский услышал о каком-то агенте Филипповском, он разразился бранью:
— Господин полковник! Не ожидал от вас такого! Что за предположения! Ни один из моих секретных сотрудников никак не мог оказаться в конспиративной связи с террористами, готовящими покушение на Дурново! И нет у нас сотрудника Филипповского! Нет и никогда не было.
— Но, может быть, проверить?.. Допустим, это какой-то другой сотрудник департамента, с другим именем. Не Филипповский… Или кто-то вроде случайно затесавшегося сотрудника из заграничной агентуры.
— Исключено. Повторяю: никакого моего агента около боевой организации нет и быть не может. А сотрудник из заграничной агентуры — это Азаров Алексей Николаевич, который засыпался там и теперь перешёл на легальное положение в министерство юстиции.
Герасимов опешил, он был явно в недоумении и даже раздражении:
— Вот почему я настаивал, чтобы все без исключения агенты Департамента полиции проходили через меня. Такая путаница: того гляди — и ваших начнём арестовывать.
Рачковский ответил ему с тем же раздражением:
— Понятно, что вы хотели бы всех агентов присвоить. Но повторяю: он не наш!
Герасимов вернулся в Охранное отделение и, всё ещё кипя от возмущения за полученную от Рачковского отповедь, приказал Доброскоку:
— А ну-ка, арестуйте мне этого Филипповского. Только незаметно для остальных извозчиков, и доставьте ко мне. Ночью арестуйте. Рано утром. На пустой улице. В пустом парадном. Не наш так не наш!
12 апреля 1906 г. Петербург
Верный Доброскок так и сделал. На следующее утро, когда по безлюдной улице шёл Филипповский, за которым уже была установлена слежка, несмотря на то, что он вёл себя очень осторожно, Волк и два жандарма схватили его, заломили руки за спину и сковали наручниками. Он вырывался и возмущался:
— По какому праву? Вы — кто? Я вам покажу! Я вам ещё устрою!
Но они аккуратно подсадили его в подъехавшую пролётку. Лошади зацокали по мостовой и доставили прямиком в Охранное отделение, к Герасимову.
Когда Филипповского завели в кабинет и освободили руки, он буквально с порога набросился на начальника Охранного отделения:
— Вы что себе позволяете! Вы даже не подозреваете, кто я! Какие у меня связи и покровители! Я благонамеренный господин. Я инженер Черкес. Вот мой паспорт.
Он шлёпнул перед Герасимовым на стол паспорт.
— Меня знают в петербургском обществе. Я буду жаловаться в прессу. За что я арестован?
— Всё это пустяки, — спокойно произнёс Герасимов. — Я знаю, вы раньше работали в качестве нашего секретного сотрудника. Не хотите ли поговорить откровенно?
Филипповский посмотрел на него мутным взором и изобразил непонимание:
— О чём вы? Как это вам пришло в голову такое?
— Это не имеет значения. Скажите только «да» или «нет»? «Да-да» или «нет-нет».
— Не-ет, — произнёс Филипповский, но как-то неуверенно.
— Хорошо. Если не хотите сейчас говорить, вы можете подумать об этом на досуге. Спешить некуда. Мы отведём вам отдельную комнату с питанием, и вы сможете там хорошенько подумать. А когда решитесь, скажите надзирателю, он приведёт вас ко мне. Уведите, — приказал он жандармам.
Филипповский взглянул на Герасимова таким пылающим взором, что, казалось, прожжёт тонкий пиджак начальника. Но тот отвернулся.
15 апреля 1906 г. Петербург
Через несколько дней, как и рассчитывал Герасимов, арестованный выразил желание поговорить с ним.
Ввели Филипповского.
Герасимов небрежно спросил:
— Так о чём вы хотели поговорить со мной?
— Я сдаюсь, — поднял руки вверх Филипповский. — Да, я был агентом полиции и готов всё рассказать откровенно. Но при одном условии: я хочу, чтобы при нашем разговоре присутствовал мой прежний начальник Пётр Иванович Рачковский.
У Герасимова брови поползли вверх. Этого уж он никак не ожидал.
— Однако.
Он неторопливо снял трубку:
— Ваше Превосходительство, добрый день. Мы задержали того самого Филипповского, о котором я вас третьего дня спрашивал. Представьте, он утверждает, что хорошо вас знает и служил под вашим начальством. Он сейчас сидит у меня и хочет говорить в вашем присутствии. Не приедете ли вы сейчас ко мне?
— А в чём, собственно, дело, Александр Васильевич? Не объясните ли вы мне, какое это имеет ко мне касательство? Какой это может быть Филипповский? Кто он? Я не знаю такого. Ну, разве что Азеф?
Герасимов положил трубку и молча воззрился на Филипповского-Азефа. Тот набычился и словно ушёл в себя, но, видно, на душе у него бушевал шторм. Герасимов прохаживался по кабинету, время от времени посматривая на часы. Выглянул на улицу. Потом снова перевёл взгляд на Азефа, словно изучая его.
Честно говоря, тот производил неприятное, если не устрашающее впечатление. Лысый, с толстым носом на мясистом лице с брылями. Глазки маленькие и сверлящие. Никогда бы он не стал якшаться с этим человеком, если бы не дела службы.
Тут появился Рачковский. Он часто дышал, видимо, спешил, поднимаясь по лестнице. К лицу его была приклеена сладкая улыбка, нарочито сладкая. Он стремительно направился к Азефу, протягивая ему обе руки.
— А, мой дорогой Евгений Филиппович, давненько мы с вами не виделись. Как вы поживаете?
Но Азеф посмотрел на него волком и вдруг разразился бранью:
— Ах вы, неблагодарный плут! Бесчеловечный монстр, пожирающий своих выкормышей! Бесстыжий и беспринципный негодяй!
Рачковский отстранился от него и взглянул в изумлении: должно быть, никто никогда так его не обзывал.
У Герасимова от удивления едва ли не раскрылся рот.
— Вы покинули меня без денег, без инструкций, на произвол судьбы, вы не отвечали на мои письма. Я и с террористами-то вынужден был связаться, чтобы заработать денег и насолить лично вам.
Рачковский потупился и склонил голову, словно сокрушаясь о своей вине.
— Но мой дорогой Евгений Филиппович! Не волнуйтесь так, успокойтесь. Мы всё уладим.
— Я рисковал, я скитался, моя семья осталась без средств. Не хватало даже на пропитание. А ведь я всем существом служил вам.
Герасимов был явно доволен: это читалось на его лице. Он в данном случае чувствовал себя на стороне Азефа.
— Не будем о прошлом, — примирительно произнёс он. — Лучше посвятим себя текущим делам. Так что же мы теперь будем делать?
— Может быть, Евгений Филиппович согласится вернуться на службу в Департамент полиции? — вкрадчиво спросил Рачковский.
Азеф, сверкая глазами, произнёс с обидой:
— Я всё и так знаю. И что же — удалось вам купить Рутенберга? Хорошую себе вы агентуру в лице Гапона обрели? Выдал он вам боевую организацию? И где он, по-вашему, сейчас?
Голос его звучал ревниво.
Рачковский растерянно посмотрел на него.
— Знаете, где он сейчас находится?
Рачковский чуть заметно пожал плечами.
Азеф не без издёвки сообщил Рачковскому:
— Он висит в заброшенной даче на финской границе. И вас ожидала бы подобная участь, если бы вы продолжали иметь с ним дело.
— Хорошо, — вздохнул Герасимов. — Мы это проверим. Так вы готовы сотрудничать? Теперь агентура будет управляться централизованно и подобного случая с потерей связи не повторится.
— Я готов, если мне выплатят жалованье за последние пять месяцев, когда я не имел связи с господином Рачковским. Пять тысяч рублей. Плюс дополнительная сумма на покрытие лишних расходов. Таковы мои условия.
Рачковский кивнул Герасимову:
— Мы готовы.
Герасимов пожал плечами и обратился к Азефу:
— А теперь перейдём к текущим делам. Что там за извозчики, которым вы подавали знаки у дома Дурново? Не покушение ли там готовится?
— Точно так. Но это ещё не всё. В ближайшее время будет совершено покушение на адмирала Дубасова, на генерала Мина и полковника Римана — возмездие боевой организации за подавление московского восстания в декабре прошлого года. Там теперь всем заправляют максималисты. Молодые лихие люди. Но только… не будете же вы сейчас арестовывать извозчиков? Тогда вы меня скомпрометируете, и я пропал. На меня и так падает подозрение. Просочатся слухи, что я попал к вам в отделение, и вот — пожалуйста, пошли аресты наших революционеров.
— Нет, конечно, арестовывать мы их сейчас не будем. Найдём способы, как нарушить их планы. Ну, вы свободны. Сейчас обговорим, как мы с вами будем встречаться. На днях передам вам деньги. Надеюсь на вашу службу Царю и Отечеству, — сказал Герасимов.
Рачковский вдруг встрепенулся:
— А я вам тут не очень мешаю?
Азеф хмыкнул.
Герасимов торжествующе посмотрел на обоих.
* * *
Конечно, тогда все эти марш-броски к финской границе, с подачи Герасимова, обернулись пшиком, если иметь в виду поиски повешенного тела, но зато Азаров обнаружил там динамитную мастерскую, а неподалёку от неё — собрание видных большевиков. Большевиков схватить не удалось, зато динамитную мастерскую уничтожили сами финны. Было и ещё одно «зато»: теперь у Герасимова появился свой агент в самом сердце партии эсеров, в её боевой организации. Надо только всё это обговорить с Дурново. К нему-то он и отправился.
— Так что у меня, конечно, есть подозрения насчёт секретного агента Азефа, — сказал он Дурново. — Тем паче что он уже возбудил подозрения в революционных кругах и коль скоро его знали в лицо даже филёры. Риск, безусловно, есть. Но всё же стоит попробовать. Тем более что теперь лично я буду его курировать.
— Александр Васильевич, голубчик, — жалобно протянул Дурново, — а мне-то каково сидеть тут сиднем, как птица в клетке? Ну изведите вы этих поганцев, арестуйте их всех, чтобы мне можно было хотя бы по городу передвигался. Измаялся я тут. А что касается вашего Азефа, в конце концов, тут он один рискует, не мы. Это его дело, вот пусть он сам и думает об этом. А раз он согласен, то нам какая печаль? У нас каждый сотрудник на счету. Пусть пока работает на нас, а там видно будет. А указ о выдаче ему денег я подпишу. Впрыгивайте в последний вагон. В ближайшее время, говорят, грядут большие перемены. Может, и из-под меня министерское кресло уберут. Но я только рад, поверьте. Устал я, измучился. Вырвусь, наконец, на волю. Уеду в Европу. В Италию или в Ниццу…
Под большими переменами он имел в виду открытие Первой Государственной Думы, которое должно было состояться через несколько дней и сулило перестановки в Правительстве. Этого ожидали все — от государственных чиновников до революционеров: кто с надеждой, кто с опаской, а кто и, как Герасимов, со страхом. Не очень-то верил он, что с появлением в России выборной Думы мятежники и баламуты успокоятся. Да и обещания эсеров о приостановке террора казалось ему словоблудием.
18 апреля 1906 г. Петербург
Гарасимов вспомнил, как совсем недавно Азеф в назначенное время и по указанному адресу пришёл к нему на конспиративную квартиру.
Дверь в предбанник, из которого можно было попасть к замаскировавшемуся начальнику Охранного отделения, ему открыла хозяйка Амалия Ивановна и шарахнулась в испуге: неудивительно — такое у Азефа было страшное и даже зловещее лицо.
— Я к господину Окуневу.
Она молча показала ему на дальнюю дверь.
Герасимов уже приоткрыл её в ожидании.
Азеф с язвительной усмешкой спросил с порога:
— Господин Окунев, если не ошибаюсь?
— Входите, я вас ждал.
Азеф тут же плюхнулся в старое потёртое кресло.
— Ваш вопрос удалось уладить, — сказал Герасимов и достал из портфеля толстый пакет с деньгами. — Отныне вы будете докладывать мне напрямую, минуя Рачковского. А я лишь буду ставить его в известность. Как так получилось, что и с Плеве, и с Великим Князем Сергеем Александровичем террористам всё удалось? Вы что — не знали о готовящихся покушениях? Вы, член боевой организации?
Герасимов посмотрел в упор на Азефа, пронзая его своим знаменитым взглядом, от которого и у сотрудников, и у подозреваемых едва ли не начинало подёргиваться веко.
Азеф спокойно выдержал этот взгляд.
— Про Плеве я сообщал и Рачковскому, и Лопухину, который в то время был начальником Департамента полиции, в нескольких донесениях, но они не реагировали. У меня сложилось впечатление, что они и сами были не против…
— Что вы такое говорите! Как это может быть?
Азеф пожал плечами.
— Дважды я самолично нарушал все планы покушения на Плеве. Первоначально оно намечалось на восемнадцатое марта, позапрошлого года, разумеется. Мне удалось накануне незаметно подтравить исполнителя. Заметьте, не отравить, а просто подмешать ему изрядную дозу слабительного. Всего-навсего слабительного, и он ушёл со своего поста, откуда должен был бросить бомбу. Все сочли это трусостью, и он, чтобы доказать обратное, занял позицию через несколько дней, двадцать четвёртого марта. Было установлено, что Плеве еженедельно ездит на доклад к царю в Царское Село одним и тем же маршрутом. На этот раз мне удалось добиться через Рачковского, чтобы Плеве изменил маршрут, и боевики, их было четверо, проторчали несколько часов в намеченном месте просто так… В третий раз само Провидение спасло министра: один из них — Покатилов — взорвался в ночь на тридцать первое марта, как раз накануне акции, в гостинице «Северная»: бомба той ночью рванула прямо у него в руках и разнесла в клочья. Слышали, наверное?
— В 1904 году я ещё служил в Харькове. Знаю только про подобный взрыв в «Бристоле», но это в 1905 году, — ответил Герасимов.
— Ну, а в четвёртый раз, уже в июле, всё удалось. И если суть дела состояла в том, чтобы, получив сведения, расстроить задуманную эсерами комбинацию, то никаких действий со стороны полиции не было предпринято. Не было сделано ни-че-го. И в этом случае — каковы были бы мои возможности? Если бы я попытался этому помешать, меня бы тут же раскрыли и попросту убили, как они делают с разоблачёнными агентами, а это не входило в мои планы. Всё было продумано: один — тот, который до этого обосрался, — должен был идти первым и пропустить карету. За ним — небезызвестный вам Созонов, а далее — должно быть, также знакомый вам Каляев с товарищем. Плеве был обречён.
Герасимов задумался. Он сел напротив Азефа и закурил, подкрутив усы.
— Допустим. Я это проверю. А что там с покушением на генерала Мина? Постарайтесь узнать подробности.
— Не во все планы я посвящён, — ответил Азеф. — Но про готовящееся покушение на адмирала Дубасова, московского генерал-губернатора, я мог бы порассказать.
— Уж будьте любезны.
— С начала февраля этого года установилось правильное наблюдение за Дубасовым. Все могли видеть, как Дубасов одним и тем же маршрутом проезжает по Тверской в сопровождении драгун и казаков. Они лихо, со свистом и гиканьем, проносятся от генерал-губернаторского дома по улице в направлении Кремля. Дубасов восседал в санях со своим адъютантом поручиком Коновицыным. От него буквально шарахались все находящиеся на улице экипажи. А люди в изумлении останавливались и смотрели вслед. Зрелище это было весьма колоритное.
Однако выезды были нерегулярны: всегда в разное время и неожиданно. К весне он уехал в Петербург, а, вернувшись, Дубасов сменил сани на коляску, к досаде бомбистов, которые уже купили сани и лошадей. Зря потратились. Бомбисты досадовали: «Вот гад! Теперь придётся продавать и сани, и лошадей, — говорил Борис Вноровский Шиллерову, я сам это слышал. — Ну ничего! Будем ждать его на обратном пути по дороге с Николаевского вокзала в губернаторский дом. К приходу скорого и курьерского поездов!»
Они его караулили. На улице дежурил экипаж. Извозчик, это был переодетый Шиллеров, сидел на козлах. Вноровский, как бы простолюдин, стоял возле с пакетом под мышкой. Но и тогда, второго, третьего и четвёртого марта они его прождали тщетно. Дубасов так и не появился. Вторая серия покушений была назначена на конец марта. Метальщикам пришлось сменить экипировку. Но, как и в четвёртом году, март не принёс им желанного успеха.
Вноровский оделся в форму офицера Сумского драгунского полка. Бомбу положили в большую конфетную коробку, и это у них называлось «угостим Дубасова сладеньким!».
Но и на этот раз удача была на стороне Дубасова. Они ежедневно по несколько часов ожидали его на позиции с тяжёлыми коробками и свёртками, но так и не дождались. Думаю, что они не оставили своих дальнейших попыток.
— Откуда это вы так хорошо осведомлены, в мельчайших подробностях, знаете даже фамилии метальщиков? — подозрительно спросил Герасимов.
— Вы с самого начала давали мне обещание не арестовывать их сейчас, иначе подозрения падут на меня. Но вы попробуйте расстроить их замыслы, а потом возьмёте их потихоньку.
Герасимов что-то взвесил в голове и вздохнул.
— Ладно, но учтите: я всё проверю. Хитрить со мной или лгать я не советую.
— Если не верите, зачем спрашиваете? — едва ли не зевнув, проговорил Азеф. И небрежно бросил: — Про полковника Римана будете слушать?
Герасимов навострил слух и даже чуть подался вперёд.
— К нему уже один раз приходил какой-то бывший студент, из эсеров, под именем князя Друцкого-Соколинского. Да не застал дома. Дальше думайте сами, — Азеф тяжело вздохнул и поднялся, чтобы уходить. — Да, и про адмирала Чухнина, что в Севастополе. Савинков там что-то замышляет…
— А как же отказ партии эсеров от террора на время заседания Первой Думы?
— Савинкову на это плевать. Он считает эту паузу вредной: за время бездействия террористы размагничиваются, наедают пузо и спиваются, а потом и разбегаются кто куда. Надо всё время держать их в напряжении, считает он.
Герасимов задумался, покусывая ус. Потом спросил:
— То есть вы хотите сказать, что студент приходил к полковнику Риману неспроста?
— Ничего не хочу сказать сверх того, что уже сказал, — уходя, обернулся Азеф.
Герасимов отправился в Охранное отделение и распорядился выставить у дома Римана пост, а также арестовывать каждого молодого человека, который будет интересоваться им. Шепнул Евстратию Павловичу и про Дубасова, и про адмирала Чухнина.
— Не может быть, — возвёл глаза к небу тот. — На адмирала Чухнина уже покушались этой зимой. Пришла молодая женщина под видом просительницы и выстрелила в него несколько раз. Между прочим, это была Измайлович, дворянка, дочь офицера. По счастью, только ранила адмирала, он еле пришёл в себя. И что — опять? Доделать чёрное дело? Кстати, её тут же у него во дворе и застрелила охрана.
— А нет ли у вас в картотеке примет Савинкова? — спросил Герасимов.
— Как же, всё есть.
Вскоре Медников появился у Герасимова с точным описанием террориста.
«Рост средний, не больше двух аршин, семи вершков; телосложения слабого; наружностью производит впечатление подвижного нервного человека, сутуловат. Плечи, гнутые вперёд. Глаза карие, беспокойно бегающие, близорук. Взгляд суровый, часто прищуривается.
Цвет волос на голове и усах каштановый.
Голова — лысая, коротко острижена, круглая. Немного наклоняет вперёд. Лицо овальное, худощавое, в веснушках. Лоб — несколько покатый. Нос — продолговатый, тонкий, ровный, с малозаметной горбинкой. Губы — тонкие, верхняя губа немного вздёрнута и с небольшим утолщением. Усы — небольшие, редкие, и под носом на верхней губе маленький пробел, то есть очень редкие волосы усов. Веки — верхние — немного утолщённые и морщинистые. Походка: руки при ходьбе обыкновенно держит прямыми, опущенными вперёд, и при ходьбе наклоняет весь корпус. Тонкую палочку, которую он большей частью носит, вешает на левую руку ниже локтя. Походка тихая, и при ходьбе тело слегка приседает, в особенности на левую ногу.
Особые приметы: на наружной стороне левого предплечья чёрного цвета родимое пятно величиною с двугривенный, покрытое чёрными длинными волосами».
Герасимов поморщился, услышав про волосатое родимое пятно.
— Бог шельму метит, — заметил он. — Гаденький персонаж!
— Так точно, — подтвердил Евстратий Павлович. — И при этом у него жена — раскрасавица.
— Да? — удивился Герасимов. — И кто это?
— Некая Зильберберг. Слава о её красоте бежит впереди неё.
Охрану Римана усилили как раз вовремя: на следующий день к нему явился чистенький молодой человек, назвался князем и попросил доложить о нём господину полковнику. Но тут же был схвачен и препровождён лично к Герасимову, как тот и приказывал. Герасимова, однако, на месте не оказалось: он отправился в Архив Департамента полиции, взял там несколько папок, которые поспешно перелистнул, кое-где задерживая взгляд, а одну из страниц перечитал и кивнул:
— Не обманул, подлец! Всё докладывал и Рачковскому, и Лопухину.
Всё сходилось. Азеф не лгал.
* * *
Подлец-то не обманул, да через пять дней, 23 апреля, террористы всё же обыграли бесстрашного Дубасова и бросили в него бомбу…
Адмирал выехал в экипаже из Кремля. Как всегда, с ним в карете ехал адъютант Коновницын. Их сопровождали драгуны и казаки. На повороте к Тверской он увидел ковыляющего ему навстречу отставного капитана 2-го ранга. В руках тот держал палочку и большую коробку конфет. У Дубасова была слабость к раненым офицерам, а этот смотрел в его сторону так почтительно…
Он велел остановиться и махнул ему рукой.
— Кто таков? — повернулся к Коновницыну адмирал.
— Первый раз вижу! — пожал тот плечами.
— Может, из черноморцев, — предположил Дубасов, оборачиваясь к казачьему есаулу. — Пропустите! Остановитесь. Моряки — всегда остаются моей слабостью.
Казаки расступились, проситель подошёл вплотную к коляске и внезапно швырнул свою увесистую коробку прямо под коляску.
— Хватайте его! — успел крикнуть Коновницын, судорожно выхватывая револьвер, но было поздно.
Оглушительный взрыв опрокинул коляску и раскидал людей в разные стороны. Сам Дубасов, отброшенный на мостовую, зацепился саблей за обломок коляски. Испуганные лошади рванули и протащили его с десяток метров по мостовой. К адмиралу подбежали уцелевшие. Он попытался подняться сам, хотя и не мог удержаться на окровавленной ноге. Смертельно бледный, он смотрел в ужасе, как бьётся в агонии на мостовой с окровавленной головой бомбист Вноровский, как складывают на носилки то, что осталось от адъютанта Коновницына. Наконец, адмирал пришёл в себя:
— Коляску!
И уже хладнокровно стал давать распоряжения уцелевшим казакам:
— Оказать помощь раненым! Изловить негодяев! Их всегда бывает несколько! Ах, Коновницын, Коновницын!
27 апреля 1906 г. Петербург
День этот в Петербурге выдался тёплым и солнечным.
По улицам повалили радостные толпы народа. Всюду виднелись флаги, светились лица.
Бегали мальчишки-гезетчики с криками: «Двадцать седьмого апреля! Открытие Государственного Совета! Открытие Государственной Думы!»
И вслед этому: «Покушение на адмирала Дубасова в Москве!»
Открытие Государственной Думы! Покупайте «Петербургские ведомости»! Покупайте «Известия». Отставка Председателя Совета министров графа Витте! Открытие Госсовета и Государственной Думы!
На набережной Невы вдоль Зимнего дворца стояла разношёрстная публика.
Депутатов подвозили к Зимнему на пароходиках — на некоторых колыхались красные флаги. Из толпы неслись приветствия. Были в толпе такие, что радостно крестились. А кое-где и слышались звуки революционных песен. Нестройно пели «Смело, товарищи, в ногу».
Вокруг Зимнего дворца стояли войска. В том числе кавалерия. Белыми, синими, красными полосами, точно развёрнутый флаг Российской Империи, расположились эскадроны Гвардии в парадной форме. Во дворце ожидали придворные.
Депутаты вошли в Николаевский зал Зимнего дворца. Все они выглядели пёстро и разнообразно: кто в старомодном длинном сюртуке, кто в пиджаке и крахмальной рубашке, крестьяне в поддёвках, в высоких вычищенных сапогах. Среди них и украинцы, препоясанные ярко-красными и зелёными кушаками. Некоторые озирались и производили впечатление если не подавленных, то изумлённых людей.
— Эх, — воскликнул какой-то крестьянин, перекрестившись, — и на такое-то величие посягать!
Кто-то исподтишка потрогал обшивку стен с восхищением:
— Ишь ты!
Зазвучала музыка с хоров и не смолкала, пока депутаты проходили из зала в зал. Появился церемонимейстер, за ним — скороходы в необыкновенных головных уборах, гофмаршалы с жезлами, придворные и кавалеры в золочёных мундирах, по двое в ряд. Затем статс-секретари и генерал-адъютанты понесли Императорские регалии: Государственную печать, Государственное знамя, Государственный меч, Державу с громадным сапфиром, на котором укреплён бриллиантовый крест, Скипетр с огромным алмазом и знаменитую Екатерининскую корону в бриллиантах, жемчугах и с громадным рубином.
По сторонам стояли двенадцать дворцовых гренадёров в громадных медвежьих шапках и с ружьями на плече. Депутатов проводили в Тронный зал, где звучал гимн «Боже, царя храни».
Царь и обе царицы — и Александра Фёдоровна, и Мария Фёдоровна — заняли место на тронах под балдахином в Георгиевском зале.
С правой стороны растянулась, точно из золота и серебра шитая, вереница высших сановников и придворных. Ближе к трону стояли члены Госсовета и сенаторы во фраках и белых галстуках. Они с нескрываемым любопытством смотрели на левую сторону, отведённую для Государственной Думы, на разнородную толпу депутатов. Тут были и интеллигенты в пиджаках и во фраках, и крестьяне в армяках и смазных сапогах, белорусы в белых свитках, горцы в черкесках, азиат в халате и даже какой-то чудик в лиловом бриджевом костюме с красным галстуком и в жёлтых башмаках.
Он толкнул в бок другого депутата — по виду кадета или октябриста, интеллигента в пиджаке, — и шепнул ему:
— Знаете, какая разница между европейскими министрами и нашими?
Тот отрицательно замотал головой.
— Их министры падают, а наши взлетают.
Он вызывающе хихикнул.
— А это — из последнего. Фольклор, так сказать: «Молодчина Дубасов, в такую тяжёлую минуту не потерял головы». — «О, не беспокойтесь, он её ещё потеряет».
Опять захихикал, потирая нос. Интеллигент натужно улыбнулся.
Начался молебен в Георгиевском зале по случаю открытия Госсовета и Первой Государственной Думы. Службу возглавил митрополит Санкт-Петербургский и Ладожский Антоний. В центре молились Император и Императрица. По правую руку от них вытянулась цепь архиереев, сослужащих митрополиту, за их спинами — высшие государственные чиновники. Перед императорской четой и митрополитом Антонием возвышался аналой с иконой.
Вышел протодиакон с Евангелием, поднятым над головой:
— Премудрость, прости, услышим Святаго Евангелия чтение.
Митрополит Антоний запечатал:
— Мир всем.
Хор протянул:
— И духови Твоему.
Митрополит торжественно произнёс:
— От Матфея Святаго Евангелия чтение.
Протодиакон откликнулся глубоким басом:
— Вонмем.
Митрополит Антоний затянул:
— Рече Господь: простите, и дастся вам; ищите и обрящете; толцыте и отверзется вам. Всяк просяй приемлет, и ищай обретает, и толкущему отверзется. Или кто есть от вас человек, егоже аще воспросит сын его хлеба, еда камень подаст ему; или аще рыбы просит, еда змию подаст ему; аще убо вы, лукави сущее, умеется даяния блага дати чадом вашим; кольми паче Отец ваш Небесный даст блага просящим у него.
Государь благоговейно молился, кланялся, накладывая на себя крестное знамение, у царицы Александры Фёдоровны в глазах стояли слёзы.
Наконец, сразу после молебна, барон Фредерикс передал царю золотой поднос, на котором лежала тронная речь.
Император встал с трона и обратился к членам Госсовета и депутатам Государственной Думы:
— Всевышним Промыслом вручённое Мне попечение о благе Отечества побудило Меня призвать к содействию в законодательной работе выборных от народа. С пламенной верой в светлое будущее России Я приветствую в лице вашем тех лучших людей, которых Я повелел возлюбленным Моим подданным выбрать от себя…
Депутаты внимательно слушали. Тот, в бриджевом костюме и с красным галстуком, вновь толкнул в бок «интеллигента»:
— Слышь, под царской-то мантией струится кровь!
И многозначительно посмотрел на него.
Депутаты вышли и встали в ряды перед Зимним дворцом, ожидая царя.
Царь предстал перед депутатами:
— Рад приветствовать первых избранников русского народа!
Но было видно, что отношение к нему среди депутатов разное: от восторженного до неприкрыто враждебного. Некоторые демонстративно фыркали, что было уж вовсе неприлично.
Митрополит трижды осенил крестом и депутатов, и толпы глазеющего народа. Как только царь с митрополитом удалились, депутаты сели на те же пароходики, на которых приплыли, и направились от Зимнего дворца к Таврическому. Проплывая мимо Выборгской тюрьмы, они заметили революционную демонстрацию с красными знамёнами. Услышали, как поют «Вихри враждебные».
* * *
Герасимов в светской одежде и шляпе с низкими полями ходил в толпе. Слушал разговоры, заглядывал в лица.
Холёный господин в цилиндре говорил приятелю:
— При таком составе депутатов Россия вряд ли станет на путь желательных реформ.
— Лишь бы как в 1905-м не было, — отвечал ему приятель. — Ты слышал такое: «подморозить Россию», чтобы она окончательно не сгнила?
На одной из улочек, отходящих от Невского, пели частушки. Молодой кудрявый мужичок в поддёвке с гармоникой наяривал:
Нету войска. Нет патронов,
нету жизненных припасов.
Море крови, море стонов.
Я тону в Москве… Дубасов.
Ему отвечала в тон бабёнка простецкого вида, но, очевидно, хлебнувшая эмансипации:
Море крови?.. Я не стану
говорить вам ничего,
ведь плыву ж по океану.
Не тону я… Дурново.
Мужичок:
Жду ответа телеграфом.
Посоветуйтесь хоть с графом.
Повторяю — нет запасов.
Выручайте… Ваш Дубасов.
Бабёнка:
Адмирал Дубасов пишет,
что в Москве он еле дышит,
что сидит безо всего…
Чем помочь бы? Дурново.
Вокруг стояла кучка людей, они посмеивались и аплодировали.
Герасимов посмотрел на них с отвращением и вернулся на Невский.
Тут же где-то среди зевак бродили и Владимиров с Кравченко, зарисовывая «типы» в толпе.
Кравченко заметил Герасимова и принялся делать с него набросок, но Герасимов ещё ниже надвинул на лицо шляпу и сделал ему жест: отвяжись. Перед выходом «в народ» он немного изменил внешность: вместо маленькой бородки клинышком у него была теперь большая окладистая борода, вместо аккуратных усов, лихо закрученных кверху, густая растительность под носом. И всё же этот пролазливый художник узнал его! Это неприятно.
— Господин полковник, — услышал он сзади голос, невольно вздрогнул, даже чуть-чуть втянул голову в плечи. — Александр Васильевич!
Он обернулся. Перед ним стоял Азаров, который немного озадаченно взирал на его новый облик.
— Узнали? Но, Алексей Николаевич, не так громко, — тихо проговорил Герасимов.
— Александр Васильевич, простите, мне нужно знать: это вы пустили за мной слежку? Если это вы, то мне даже лестно такое внимание, а если нет…
— Бог с вами, — ответил Герасимов, смутившись. — Может, это вам показалось?
Азаров улыбнулся.
— Креститься я пока ещё умею, — прошептал он и исчез в толпе.
* * *
…Теперь при этом воспоминании Герасимову стало неловко. Ведь он и правда собирался взять Азарова в проследку. Это было сразу после того, как Азаров по его наводке, полученной от Азефа, отправился с группой на финскую границу искать повешенного Гапона.
Азаров пришёл с докладом к Зайцеву и сообщил, что Гапона они не нашли, да и не могли, вскользь добавил он, зато обнаружили там, в Куоккале, нечто весьма любопытное. Помимо динамитной мастерской, там, якобы, по его словам, сидели на даче «Ваза» ряженые большевики и запросто беседовали за вечерним чаем о бомбах, сетуя что бомбы у них плохи и малочисленны.
— Да? А почему вы думаете, что это большевики?
— А как же? Ленин, и, кажется, Камо. И ещё некто третий. Угадайте кто.
— Неужели Красин? — спросил Зайцев чуть насмешливо, увидев какое-то особенное выражение на его лице.
— Да, долг платежом, — загадочно ответил Азаров.
— Ну, это совсем невероятно! На ловца и зверь бежит? Надо срочно сообщить Герасимову.
Зайцев и сообщил, добавив то, что ему доложил Азаров:
— Не иначе, трактир «Тверь» их рук дело.
— Что за сотрудник? Азаров, что ли? И как он определил, что это именно большевики? А не эсеры, не анархисты, не бундовцы? — удивился Герасимов.
— Уверяет, что узнал под гримом Ленина и что с ним были Камо и Красин.
— Странно. Мне ни Доброскок, ни Бакай ничего такого не докладывали…
— Они действовали раздельно. Докладываю вам, а вы уж думайте, как их оттуда выкурить.
— Да руки коротки у нас с 17 октября, после Манифеста-то! Не имеем мы теперь права совать нос в Финляндию. А финская полиция саботажничает и наших беглецов покрывает.
И тут у Герасимова зародилось странное предположение:
— А что если… Не кажется ли вам подозрительным, что ваш Азаров всё время указывает на большевиков? Он словно отводит нас от эсеров, хотя их боевая организация куда опаснее? Нет ли тут какого умысла?
— Сомневаюсь, — Зайцев пожал плечами. — А какой ему резон? Вы его в чём-то подозреваете?
— Я всех подозреваю. У меня должность такая, — ответил Герасимов. — Хорошо, сегодня пошлю туда соглядатаев. Я бы и за Азаровым приглядел, — задумчиво произнёс он. — Поставил бы его в проследку.
— Александр Васильевич, помилуйте… — изумлённо воскликнул Зайцев. — За Азаровым? Филёры-то зачем? Он — протеже самого Ратаева! Во-первых, он тут же заметит слежку. Во-вторых, некрасиво получится. А в-третьих, вам так филёров не хватит, чтобы за всеми следить! А Азарова я сам порасспрошу.
— Ладно. Не буду. Так как называется этот посёлок в Финляндии?
«А филёров у нас на всех хватит», — подумал он тогда и решил, что в доклад новому министру внутренних дел ему нужно будет включить важные сведения о количестве агентов, внедрённых при его, Герасимова, руководстве, в революционные партии. И — главное — настоять на централизации всех агентов: он хотел, чтобы все нити завязывались на его пальцах.
2 мая 1906 г. Петербург (продолжение)
Герасимов, выйдя из Охранного отделения после доклада Мищенко о вскрытии тела Гапона, пошёл по улице, поглядывая по сторонам. Это не мешало ему прокрутить в голове всё, что происходило за последний месяц: и тревожные известия об исчезновении Гапона, и появление у него ценного агента Азефа, и сведения о динамитной мастерской и большевиках в Куоккале, и разочарование после открытия Первой Думы. Светило майское солнце — в нём была нежность и какое-то доброе обещание. Погрузившись в свои мысли, он вышел на Невский. Вокруг клубился народ. Герасимов словно очнулся и с тревогой посмотрел на компанию явно хмельной возбуждённой молодёжи. Не любил он подобные сборища, в которых вдруг оживала и распространялась опасная бацилла: слово за слово, а там и рука начинает тянуться к камню, а то и к револьверу. На подобное он успел насмотреться. Неожиданно его нагнала карета. Она вдруг остановилась подле него, дверца открылась, и оттуда выглянул Дурново:
— Александр Васильич! Садитесь ко мне.
Герасимов замешкался, но Пётр Николаевич выглядел так благодушно, что отказаться было бы невежливо.
Герасимов опустился на сиденье рядом с ним.
Дурново был оживлён:
— Ну, вот и на моей улице праздник! Вы, конечно же, слышали — Витте в отставку вместе со всем кабинетом министров. Свобода! Уеду за границу, буду наслаждаться покоем и волей. А вместо меня будет мучиться теперь Столыпин Пётр Аркадьевич. С чем мы его и поздравляем!
Дурново просиял.
— Наслышан, конечно. Не знаю, поздравлять вас или…
— «Или», конечно же, «или». Снял с меня Государь этот крест и переложил на Петра Аркадьевича. Но это хорошо, хорошо! Это даже превосходно! Дело у вас пойдёт, потому как толковый и искусный человек, государственный ум! Я ему про вас говорил, нахваливал. И про Рачковского тоже, хотя, честно говоря, мало лестного. Ну да пусть знает, с кем будет иметь дело. А вы должны представиться ему и быть у него с докладом немедленно после его вступления в должность. Так что не затягивайте. Ну, куда вас подвезти?
— Благодарю вас. Я выйду здесь. Доброго пути в новую жизнь!
Карета Дурново уехала, и Герасимов снова двинулся по проспекту.
Вдруг из переулка прямо на него вышла толпа с красными флагами и пением «Интернационала».
Герасимов повернулся к ней всем корпусом:
— Тьфу! Трижды тьфу! Подлецы, какие подлецы!
Даже солнце для него вдруг померкло со своими лживыми обещаниями. А когда он прошёл ещё один квартал, оно и вовсе зашло за тучи. Он прокручивал в голове то, что намечал уже назавтра доложить Столыпину, когда пойдёт к нему представляться, но события последних двух недель отличались такой насыщенностью, что сложно становилось их уложить в отпущенное для доклада время. Надо ещё изложить его, Герасимова, концепцию работы Охранного отделения. Да, и не забыть про Азефа. И ещё. Он вспомнил, когда на заседании Первой Думы объявили о покушении на Дубасова, нашлись там такие негодяи, которые захлопали. Да и вообще, как показали первые дни после созыва, сама её идея оказалась дурной и разрушительной. Это тоже требовалось обсудить с новым министром.
Ближе у ночи он порылся в своих бумагах и выписал кое-какие цифры: расценки террористов за убийство как высших государственных особ, военных и чиновников, так и за государевых людишек помельче. Прейскурант, как в магазине или ресторане. Таким образом, Пётр Аркадьевич, получив это назначение, оказывался у революционеров в их кровавых списках в самых первых рядах, и голова его оценивалась очень дорого. До повешенного ли Гапона ему было дело!
* * *
Зато Зайцева оно сильно зацепило и потащило его мысли в разные стороны.
С тех пор, как он получил назначение на должность следователя по особо важным делам и ему поручили заниматься делами политическими, он не мог отделаться от ощущения какого-то морока: словно дымная завеса повисла между ним и предметом его расследования. Странное это было чувство: покушения и теракты совершались людьми, принадлежавшими к разным революционным партиям, а при этом те, кто, по сути, должны были стоять на страже монархической власти, получалось, что двигали страну в том же направлении — к развалу государственного строя и краху самодержавия. Левая рука и правая по-разному, но совершали общую работу. Но вот кто на самом деле стоял за этой завесой, прячась за спины столь не похожих друг на друга людей, кто дирижировал и режиссировал эти атаки с разных сторон, он понять не мог. Он слышал о теории «тысячи порезов», каждый из которых, хоть и болезнен, но не смертелен для жертвы, однако, с каждым из них она становится всё более уязвима и обескровлена, и так до тех пор, пока не упадёт от изнеможения.
Безусловно, в этом был какой-то определённый коварный замысел, направлявший удары с разных сторон — и в голову, и в сердце, и в глаз, и в подбрюшье, — но непонятно, из какого центра шли указания и координировались действия. Или они не координировались, и раны наносились спонтанно оттуда, откуда меньше всего ожидали? Не только бесславная русско-японская война, бунты и мятежи, убийства государственных деятелей, сопровождавшиеся всегда побочными жертвами, но и борьба между собой представителей власти, так или иначе вылезавшая на поверхность и становящаяся достоянием прессы, а также и очевидные симпатии демократических партий, да и населения, к террористам, — всё это свивалось в едином горящем костре, в котором, казалось, уже вот-вот — и заполыхает вся Россия. Взять хотя бы кадетов, имевших в своей партии людей наиболее культурных и серьёзно образованных: они не только не решались порвать связи и осудить крайних революционеров, исповедующих насилие, убийства и бомбометания, но как будто были довольны, что те делают всю чёрную работу, расчищая для них пространство.
А эта чехарда и перемещения высших государственных деятелей за последние два года? Взять хотя бы министров Внутренних дел: Плеве, Светополк-Мирский, Булыгин, Дурново, теперь вот Столыпин. А Градоначальники Петербурга? Клейгельс, Фулон, Дедюлин, Трепов, а ныне — фон дер Лауниц. А Директора Департамента полиции? Лопухин, Гарин, Вуич, Трусевич… Или Министры Юстиции — Муравьёв, Акимов, Щегловитов… Он-то начинал работать ещё до них — при Михаиле Фёдоровиче Бутовском, тот и продержался на этом посту куда дольше, чем все они вместе взятые. Как не запутаться? Да и как за такое малое время, которое им выпадает на новом месте, разобраться и выработать свою линию? Всё это свидетельствовало в его глазах о, мягко выражаясь, неблагополучии в высших сферах, да что там — о смуте! Что уж говорить об областях, более приближённых к земной реальности?
Как постепенно, при логическом следовании за фактами, всё становилось понятным в предыдущих делах, которые он расследовал, да хотя бы в деле об убийстве министра Внутренних Дел Плеве, или в деле о сектантах, несмотря на то, что те отмалчивались, уворачивались и запирались, даже будучи пойманными за руку, так теперь всё заволок этот туман, расползающийся из сфер, недоступных следователю. Но тогда он всё равно распутал, нашёл железные доказательства, которые как ни пытались, не смогли дезавуировать известнейшие адвокаты. А сейчас предстояло опрашивать не только гапоновцев, но таких столпов, как Рачковский, Герасимов, Лопухин, Зубатов, под началом которых Гапон на первых порах устроил этот «полицейский социализм», как называл его Витте, а потом и опрокинул всю постройку, переметнувшись на сторону бунтарей и встав во главе как народный вождь.
Впрочем, в подобных рассуждениях он всегда останавливал себя на убеждении, что для поисков и разгадок существуют ещё и другие службы, и другие люди, более посвящённые как во внутригосударственные интриги, так и в интриги, плетущиеся из-за границы. Зайцев, при его прямодушии, не был гибок, в интригах понимал плохо и предпочитал этому сталкиваться с противником лоб в лоб, зато он умел уклоняться, если на него сильно давили. Так и сейчас Зайцев решил начать расследование с самого простого: с земли, с рабочих-гапоновцев, которые могли бы пролить свет на этого противоречивого человека, убитого с такой жестокостью.
28 апреля — 30 мая 1906 г.
Почему-то именно эти последние месяцы, которые провёл Азаров на новом месте службе, вспоминал он, глядя на мелькавшие за окном поезда леса, поля, селенья. Но, несмотря на прекрасно поставленную работу филёров, которую нельзя было не оценить, он, начав служить помощником следователя, ведущего по преимуществу политические дела, и общаться с сотрудниками Охранного отделения, увидел, насколько они все тут пребывают в неведении относительно замыслов, деятельности и личностей революционеров. Порой им и вовсе приходилось действовать вслепую. Ему хотелось посвятить Зайцева в расстановку сил революционных партий, но поговорить серьёзно и обстоятельно никак не удавалось, приходилось ограничиваться обрывками сведений.
Особенно суетлив был последний месяц, когда ходили упорные разговоры о скорой смене кабинета министров накануне созыва Первой Думы; гадали, кого поставят министром Юстиции; в связи с этим старались закрыть все старые дела, передав их в суд, и до поры притормозить с открытием новых. А тут целый ворох газетных известий о казни знаменитого рабочего вождя. И эта его, Азарова, находка на границе с Финляндией. Все были как в лихорадке.
Но Азарову нравилось его новое назначение. Нравился и Зайцев, к которому он сразу почувствовал доверие, и новенький мундир, который Герасимов почти сразу велел ему снять и надевать лишь тогда, когда вызовут к высокому начальству, и Добросок, с которым они уже хорошо посидели в трактире неподалёку от Охранного отделения. Он даже заказал себе стопку визитных карточек, на каждой золотыми буквами было написано сверху: Министерство Юстиции. Далее шло: Алексей Николаевич Азаров, и совсем мелко — помощник следователя по особо важным делам.
Третьего дня, 28 мая, Азаров получил телеграмму от отца, слёзно умолявшего приехать в Варшаву хотя бы на денёк, чтобы проститься с умирающей матерью. Азаров попросил позволения у Зайцева, и тот никак не мог отказать ему в просьбе такого рода, и уже вечером сел на варшавский поезд. Теперь он, вслушиваясь в стук колёс, вспоминал дела прошедших месяцев, и особенно свой рейд к финской границе 16 апреля, на котором настаивал Герасимов: якобы именно там непременно надо было обнаружить тело повешенного Гапона…
Он вспомнил, как снялись с места несколько экипажей и рванули из Петербурга. В одном из них сидели Азаров, Доброскок, Бакай и полковник Кулаков.
Пока ехали, Доброскок спросил Азарова:
— Алексей Николаевич, а оружие-то у вас есть?
— Нет у меня оружия… Хотя мне и обещали. Но я хорошо владею приёмами борьбы бартитсу. Она сейчас очень популярна в Англии, да и в Европе. Мой бывший работодатель Гарольд очень увлекался ею, ну и меня втянул.
— Против револьвера и бомбы никакая модная борьба не поможет, — мрачно проговорил Бакай. — И как мы, интересно, будем обыскивать дачи вдоль финской границы? Это ж сколько там дач? Вламываться, что ли, будем?
— Зачем вламываться? Вон у меня что есть, — Азаров достал связку отмычек. — Любая запертая дверь нам не преграда.
— Ну найдём мы его — и что? С нами ни экспертов, ни доктора Мищенко…
— А ничего, — ответил Кулаков. — Просто сообщим об этом финской полиции. Мы тут не имеем никаких прав.
По дороге остановились и переговорили с другими группами. В результате решили разделиться: один из экипажей двинулся в посёлок Пиккируки, другой — в Териоки, третий — в Мустомяки, четвёртый — с Азаровым — направился в Куоккалу.
— Ну, это просто формальность, — словно оправдываясь, сказал Доброскок. — Понятно, что это холостой выезд. Тут столько домов — все и не обойдёшь, тайком не осмотришь. Можно легко попасться под горячую руку каким-нибудь разгневанным финнам, заподозрившим нас в грабежах.
В Куоккалу попали уже в темноте. Высадились и тоже решили разделиться по двое. Доброскок с Кулаковым, Азаров с Бакаем.
— Мы сюда, а вы — вон туда, — распорядился Доброскок, показывая в разные стороны.
Азаров, к которому прилепился Бакай, направился вдоль домов, где горел свет. Наконец, они приблизились к тёмному добротному каменному сараю на окраине. У него был цокольный этаж с окнами, закрытыми ставнями, и полуподвальное помещение с крошечными окошками, едва выступавшими над землёй.
— Здесь попробуем, — сказал он тихо Бакаю.— Попробуй пролезть в окошко, ты щуплый, у тебя получится, а я войду с той стороны, где дверь.
Она оказалась заперта, и Азаров достал отмычку, ловко шуруя ею в замке. Внутренняя ячейка поддалась, но не успел Азаров открыть дверь, как услышал душераздирающий вопль Бакая. Азаров ворвался в дом и, натыкаясь в темноте на какие-то предметы, побежал на крик — он раздался откуда-то снизу, из полуподавала. Найдя лестницу, Азаров перелетел через ступеньки, и первое, что он увидел, был скрючившийся, сидевший на корточках Бакай с разбитым в кровь лицом.
Из темноты на Азарова двинулся мужик. В руке у него была пустая бутылка, которую он поднял над головой, готовясь ударить Азарова. Но Азаров кинулся на него, перехватил и заломил назад руку, бутылка упала и разбилась. Азаров для верности ударил мужика несколько раз под дых, тот охнул, сел, скорчившись, и повалился на бок. Азаров наклонился над ним и напоследок ударил в челюсть, отчего тот распластался на каменном полу, как показалось Бакаю, замертво.
— Ай! — вскричал Бакай. — Вы убили его!
— Оживёт! — уверил его Азаров, зажёг спичку и оглядел помещение.
Здесь почти ничего не было, кроме длинного, сколоченного из досок стола, уставленного колбами, банками, бутылками, а рядом с ними лежали железяки и стояла спиртовка.
— Э, брат, так это мы динамитную мастерскую накрыли? Вот корпусы для бомб, а тут — кислота, химикаты. Где-то должен быть и динамит.
Спичка потухла, и динамита он так и не нашёл, зато и в темноте можно было увидеть, что всё лицо плачущего Бакая было залито кровью. Надо было что-то делать.
— Он мне нос сломал! — не своим голосом прогундосил Бакай, размазывая по лицу кровавые слёзы.
Азаров сгрёб его в охапку и потащил на улицу, где от большой луны стало чуть светлее, чем в доме. В блёклых красках полнолуния он увидел, что у того кровь течёт по губам и подбородку и капает на рубашку под расстёгнутым пальто.
— Может, просто носом кровь пошла, — предположил Азаров. — Ничего страшного. Пойдём, надо постучаться в любой дом и попросить холодной воды. Вот, возьми пока. — Дал ему белый носовой платок, и он тут же набух кровью.
— Всё-таки вы тут звери все. Вы же убили его, — продолжая плакать, произнёс Бакай.
Поднявшись и опёршись на руку Азарова, он послушно переставлял ноги в сторону освещённой дачи неподалёку.
Азаров и Бакай с запрокинутой головой медленно приблизились к дому, на воротах которого было написано «Дача “Ваза”». Азаров просунул руку между прутьями калитки и открыл её.
— Тсс! — приложил он палец к губам. — Я пойду поразведаю, а ты тут постой пока. Если кто-то выйдет, попроси холодной воды.
Азаров обошёл дом, остановился у горящего окна с приоткрытой створкой и осторожно заглянул внутрь.
Вокруг стола сидели четверо. Один из них был, как потом выяснилось, Гавриил Лейтензен, финн, арендатор дачи. Рядом с ним — его полногрудая жена. Далее некто чернявый восточной внешности. И, наконец, человек, похожий на приказчика. У него были вызывающе рыжие, лихо закрученные усы, рыжие же жёсткие волосы, стоящие торчком, и при этом гладко выбритый округлый подбородок. Он взволнованно поднялся из-за стола и принялся ходить по комнате.
— Ерунда! Если уж меня товарищ Камо не узнал, то ни один чёрт не раскусит.
— Не узнал! Как узнать? — засмеялся чернявый.
— Итак, среди меньшевиков немало рабочих, которым требуется разъяснить сущность их оппортунизма. Я с ужасом вижу, что о бомбах говорят уже больше полугода и ни одной не сделали как следует! Пусть тотчас же организуют боевые отряды и кто с револьвером, кто с ножом, кто с тряпкой в керосине для поджога…
Тут перед взором Азарова возник ещё один, поначалу незамеченный, но которого Азаров слишком хорошо знал и совершенно не ожидал увидеть здесь.
— Это оскорбление, Владимир Ильич! Я это принимаю на свой счёт. А как же мои бомбы, которыми большевики вовсю пользуются? И ведь не только большевики!
— Иван Иванович! — строго поправил его Ленин. — Никаких Владимиров Ильичей тут нет и быть не может. Вам, товарищ Красин, это должно быть известно, ах да, товарищ Никитич! Я говорю лишь о том, что всё плохо, архиплохо организовано. Посмотрите на товарищей эсеров… И потом — почему вы без грима? А ну как вас узнают? Всех нас подведёте под монастырь.
Азаров крадучись подобрался к углу дома и сделал Бакаю знак: мол, иди туда.
— Проси холодной воды и полотенце! — прошептал он. — Придумай что-нибудь для них: попал под экипаж, наткнулся на сук, отбивался от зверя, — не важно.
Бакай поднялся по ступенькам и дёрнул колокольчик над дверью.
Через минуту-другую Лейтензен осторожно открыл дверь и высунул голову.
Перед ним стоял тощенький маленький Бакай, весь в крови.
— Воды! Мне бы холодной воды, — попросил он. — И полотенце! Впустите!
Лейтензен впустил его в прихожую.
— Кто там? — насторожённо спросил Красин, доставая пистолет.
Жена Лейтензена тут же вышла к ним, закрывая за собой дверь в комнату.
— Помогите! — захрипел Бакай.
Жена Лейтензена всунула голову в комнату и сообщила гостям:
— Там мальчонка, весь в крови…
Азаров уже занял свой наблюдательный пункт под окном. Он увидел, как рыжеусый Иван Иванович сделал шаг к столу и прикрыл что-то чистым листком бумаги. Он был в поддёвке, а на ногах красовались смазные сапоги «в заправку».
Азаров едва не рассмеялся.
Жена Лейтензена бросила Бакаю «сейчас-сейчас» и побежала на кухню. Ей на помощь кинулся и сам Гавриил. Пока они там суетились, гремя мисками, Бакаю было слышно, как они друг другу кричат: «да не так», «возьми лучше это».
Лейтензены вдвоём принесли Бакаю кувшин и полотенце, с которого капала вода, его он тут же положил себе на лицо.
— Возьмите, возьмите полотенце себе. Можете не возвращать, — торопливо произнёс Лейтензен, давая понять, что пора выметаться.
С полотенцем на лице Бакай вышел на улицу. Лейтензен старательно запер за ним дверь, посмотрел в окно, как тот удаляется, и вернулся к столу.
Азаров подождал, пока Бакая уже нельзя было увидеть из окон дачи, и задержался сверх должного, услышав:
— Проповедники должны давать отрядам краткие и простейшие рецепты бомб. Пусть каждый отряд учится хотя бы на избиении городовых: десятки жертв окупятся с лихвой тем, что дадут сотни опытных борцов. Вот видите, хорошо, что я, батенька, до поры не разгримировался, как вы настаивали…
Пригнувшись, Азаров побежал следом за Бакаем и настиг его уже у экипажей.
— Какие добрые люди, — сказал Бакай. — Как они заволновались, забегали… Вон и полотенце мне дали! Я сказал им, что упал и разбился о камень. — Ой, а это что — у вас карман оторван, болтается. В драке, что ли, вам оторвали?
Азаров пощупал куртку и, действительно, обнаружил, что карман болтался на совсем тонком клочке подкладки. Он похолодел. За такой провал Ратаев никогда бы его не похвалил: в кармане лежали его визитки, которые теперь, очевидно, усеяли пол полуподвала возле избитого им бомбиста, а может, и отметили их с Бакаем передвижение к даче «Ваза», а также и место под приоткрытым окном. Как назло, именно в этот день он принёс карточки на службу и похвалился их изящным исполнением.
Обо всём произошедшем было доложено Зайцеву, а тот, в свою очередь, оповестил Герасимова. На следующий день финской полиции было отвезено письмо с сообщением о динамитной мастерской и о революционном сборище на даче «Ваза». Мастерскую накрыли, а большевики скрылись. Взяли только Лейтензена. Но, как подозревал Азаров, с него были и взятки гладки. А что? Финн арендовал дачу на своей территории, о террористах и слыхом не слыхивал и в глаза не видывал…
…Всё это Азаров мог потом описать в каком-нибудь рассказе, изменив имена персонажей и, возможно, локацию, и был уверен, что его новое место службы даст множество сюжетов и ситуаций, которые вполне могут быть переложены на литературный язык, и это вдохновляло его. Он считал, что писателю необходим содержательный опыт: Лев Толстой знал войну, Чехов практиковал как врач и видел перед собой череду разнообразных человеческих типов, а Горький прошёл через унижения и нужду и вынес горькое знание жизни низов — простецов и шаромыжников.
Правда, Зайцев, услышав походя о его писательских амбициях, невольно скривил рот, и Азаров словно угадал его опасения: дескать, этот писака ещё чего доброго понапишет всякого и про него, выведет в каком-нибудь персонаже и пропечатает курам на смех. И потом больше при нём не заговаривал о своих литературных намерениях.
* * *
Поезд уже подъезжал к Варшаве. Мелькали пригороды, показалась Висла. Азаров с нетерпением поглядывал в окно, беспокоясь, что не застанет мать в живых. Родителей он любил, несмотря на то, что рано покинул дом и редко в него возвращался. Отец его был настоятелем Всесвятского храма, и случаи своего чудесного избавления от беды Азаров приписывал его горячим молитвам.
Теперь он шёл по знакомой с детства улице, и сердце его то щемило, то начинало радостно биться. Мимо проехала на одноколке женщина лет сорока пяти, ловко управляя ею, с весёлым окриком понукая лошадку. Поровнявшись с Азаровым, она обернулась и с любопытством заглянула ему в лицо. «Ну да, новенький на этой тихой улочке», — подумал он.
Азаров вошёл в калитку, взлетел по ступеням, распахнул дверь и увидел из прихожей гостиную, где за столом как ни в чём не бывало сидела его матушка, жива-живёхонька, с аккуратно прибранными волосами и даже с румянцем на щёчках, и седовласый отец в подряснике.
— Алёша! — вскочил он при виде сына. — Что случилось?
— Это с вами что случилось? Ты мне телеграфировал, что мама лежит при смерти, зовёт меня попрощаться, я тут же и примчался. — Азаров обнял мать, и она прижалась к нему.
— Я телеграфировал? — воскликнул отец, благословив его. — Какая нелепость! Да ещё о том, что мама при смерти… Шутка, что ли, чья-то? Хотя мы очень, очень рады, что благодаря этой нелепости ты здесь.
Азаров вдруг изменился в лице, достал телеграмму и протянул её отцу. Тот надел очки и принялся её рассматривать, сын тревожно выглянул в окно. В мыслях о матери и возвращении домой он расслабился и совсем потерял внимание, а ведь в Петербурге он чуял опасность затылком, лопатками, всеми рёбрами, по которым то и дело словно пробегал ток, подавая сигнал, что за ним следят.
— Я в прекрасном здравии, только по тебе скучаю, Алёшенька! — мать принялась целовать его, крепко держа за руки.
В этот момент входная дверь распахнулась, и в комнату ворвался человек с револьвером в руке. Он нацелился на Азарова, но отец, оказавшийся близко, повис на его руке и даже укусил, отчего тот, вздрогнув, отдёрнул кисть, и первая пуля прошла мимо, пробив стену. Мать от ужаса так крепко прижалась к Алексею, что ему пришлось высвобождаться, и он замешкался вместо того, чтобы тотчас броситься на убийцу, пока тот пытался отбросить старика и палил, куда попало. Одна из пуль вошла в горло Алексея, и он упал. Мать закричала и упала подле него. Убийца высвободил руку и с размаха ударил священника револьвером по голове, а после этого дал ещё три выстрела — по матери и Алексею, державшемуся за горло, из которого хлестала кровь, а затем и по священнику.
Всё было кончено.
Убийца нагнулся, поднял с пола телеграмму и, прикрыв за собой дверь, спокойно вышел на улицу и направился по ней, высматривая извозчика. Мимо него проехала женщина в одноколке.
Это было как раз в тот день, когда художники Кравченко и Владимиров обнаружили труп Гапона. Получилось, что вся та бессонная ночь, которую провёл Зайцев после убийства Азарова, непрестанно вспоминая о нём, была тревожной вестью о прощании с ним.