Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2024
В этой рубрике всего две и довольно герметичные книги. Философа и его переводчицы. Сказать, что оба фигуранта уникальны — значит, быть крайне лапидарным, утаить всё. Колумбиец Николас Гомес Давила — наследник Монтеня и Паскаля, из когорты-компании философов вида и калибра Юнгера и Чорана. Потрясающий эрудит (библиотека в 40 тысяч томов), стилист, он выстраивал свою систему на такой жесткой критике современности, что за ним не угнаться, а апеллировал — к чему-то такому утонченному и благородному, что сейчас явно не в чести. Аристократ, убежденный реакционер, яркий мизантроп, отшельник — список его характеристик можно длить, благо, он к ним вряд ли в итоге сводим. Переводчица его книг Елена Косилова, конечно же, не просто перелагательница текстов, а во многом под стать своему объекту и совершенно точно очень любопытный самостоятельный мыслитель, настоящий философ наших серых и железных дней.
Метафизическое желание не жаждет возврата, поскольку это тоска по стране, чуждой всей нашей природе, по стране, где мы никогда не жили и куда нам никогда не попасть. Метафизическое желание не основывается ни на каком предварительном сходстве. Это — желание, которое никогда не удовлетворить.
Эмманюэль Левинас.
Избранное: Тотальность и Бесконечность.
Ясная формулировка нашей безнадежности
Николас Гомес Давила. Схолии к имплицитному тексту / Пер. с исп. Е.Косиловой под ред. В.Дворецкого. Сер. Памятники философской мысли. — М.: Канон+ РООИ «Реабилитация», 2021. 896 с.
Специально сейчас не искал, но наверняка Николаса Гомеса Давилу1 кто-нибудь да назвал Монтенем ХХ века2 . Учитывая гигантский объём его основного произведения (произведений — об этом чуть дальше), потаенность его фигуры и неприкрытое выражение весьма специфических, совершенно не конвенциональных для нашего времени взглядов, определение нужно было бы скорректировать. Темный гипер-Монтень, как-то так? Даже не знаю. При столкновении с Гомесом Давилой — его миром, мирами, ведь это тот случай, что впору порождать выражения вроде «мир Толкина» и «Вселенная Диснея» — вопросов, недоумения и прочих трудно артикулируемых эмоций вообще всегда больше, чем подходящих схем, определений и ответов.
Николас Гомес Давила (1913—1994) выпадает из определений уже сразу: не обладает тем, что есть вроде бы у всех, — биографией. Ее у него почти нет3 . Происходил из такого аристократического рода, что это даже слишком, — легко прослеживается до XIII века, Педро Ариас Давила был первым конкистадором в Новом Свете4 , основал несколько колоний. Род, как ни странно, не обеднел и влияния не утратил — отец Гомеса Давилы был владельцем много чего. Гомес Давила получил прекрасное образование в Париже, шлифовал его в Англии и родную Колумбию и Боготу не шибко жаловал (перебраться в Европу, можно бы предположить, помешала его антипатия к внешним жизненным движениям и слишком комфортная жизнь). Обучался классическим языкам — большинство европейских также знал (датский выучил для чтения Кьеркегора, русский — ради нашей литературы). Как и полагается такого рода психотипу, тяжело переболел в детстве (пневмония с осложнениями) и рано подсел на наркотик по имени книжная пыль.
Вообще, знал ли его Набоков, но позавидовал бы страшно. Идеальный эстет, эрудит и анахорет, которому история — и это в ХХ-то веке — позволила ни разу в жизни не носиться в поисках заработка, не убегать от тех или иных всемирных бедств… «Самое точное и краткое определение истинной цивилизации я нахожу у Тревельяна: “Праздный класс с большими и изученными библиотеками в загородных селениях”». Гомес Давила так и жил. Рано и счастливо женился (видимо, чтобы закрыть этот вопрос на всю жизнь). Поработал всего ничего — раз в неделю приезжал на наследную фабрику на десять минут, но, получив её от отца, быстренько передал сыну. Чуть попрожигал жизнь в качестве светского льва — да неудачно зажег сигару, занимаясь конным спортом, и из-за травмы оставил эту суету сует. Яркого представителя колумбийской элиты, его пытались рекрутировать в свои ряды местные политики того или иного толка. Но, как и Юнгер в самые кровавые и военные годы Германии (в Колумбии тоже было неспокойно, традиционно бузили), Гомес Давила хорошо умел проходить между струй дождя — что-то там консультировал (основал один университет), но «не был, не состоял, не привлекался». I’d rather not, по известному девизу.
А всю свою долгую жизнь просидел в имении в библиотеке. Чтение и иногда ужины-беседы с узким кругом друзей — опять же так жил Юнгер. И это есть идеал жизни книжного отшельника, настоящего интеллектуала и аристократа духа? Или же неизбежная мера в наше неуютное время? Об «Уходе в Лес» в очередной раз рассуждать не будем, но с Юнгером Гомеса Давилу роднит и самообразованность. Как про Юнгера шутили, что нет смысла даже проверять, кого из авторов тот цитирует, всё равно эти книги никто не читал5 , так и у Гомеса Давилы была библиотека под 40 000 томов. В ней он и отлетел к книжным ангелам.
Не склонный к любви ко многим современным писателям, и Юнгер ценил Гомеса Давилу. Тут можно было бы пофантазировать о степени потаенности писателей. Всемирно известный Борхес приезжал с поклоном к Юнгеру. Весьма всё же известный (но отнюдь не мейнстримный) Юнгер, возможно, навестил бы и насладился беседой с Гомесом Давилой за вином и сигарой во время одного из своих путешествий. Гомес Давила же — не хотел издаваться вовсе, попросту не видел в этом смысла. Зачем — он пишет об этом в «Схолиях» — ведь идеальный текст недоступен, его заметки — лишь некоторое очень далекое приближение к нему, записанное в минуту досуга (читай — всей жизни) для друзей. По настоянию их и брата Гомес Давила всё же что-то издал. Минимальным тиражом, с абсолютным нулём усилий по продвижению текста и снискания им славы.
Слава, как и полагается, пришла посмертно, скорее в Европе, чем на родине, и, конечно же, в весьма узких кругах. Не то что маргиналов, эстетов и эрудитов, а хотя бы тех, кто может прочесть все его «Схолии». Как кто-то когда-то написал у меня в бложьей ленте, я держу том Гомеса Давилы на подоконнике и читаю по несколько его афоризмов в день. Я хотел было прокомментировать — а ещё по нему можно гадать, как по «Книге перемен» / чтения хватит на несколько жизней (при его объемах и суггестивной густоте).
«Схолии» — новые схолии, их тома — в принципе, объединяют его ранние работы и представляют всё его творчество. Их — см. объём этого пусть и билингвального издания — достаточно. Их всего — чуть больше 10 000. Учитывая то, что в каждую — а Гомес Давила крайне редко писал объёмом больше хайку, одно, пара, реже несколько предложений, уж совсем редко небольшой абзац — можно долго вчитываться…
Их, полного собрания этих схолий, может и быть слишком много. Они — даже могут вызвать что-то вроде интоксикации, перегрузки системы. Возможно, были правы в ленте о чтении по несколько их в день. Иначе — эффект, будто за раз прочли пять томов Чорана. Тошнит от тошноты от мира, что ли.
Есть ли какое-то развитие, различия в первых и «последующих» схолиях? Нет. Гомес Давила в них самих пишет о том, что — да и не тот он был человек, чтобы менять свои взгляды, от чего-то там отрекаться, таких людей он попросту в грош не ставил — всю жизнь мыслил и писал об одном, ходил кругами, возвращался, добавлял пару штрихов, новые оттенки и обертоны мысли. Чуть ещё копал лунку для посадки того идеального дерева, что никогда не будет посажено.
Схолии к имплицитному тексту построены концентрически, как критское линейное письмо А, найденное на дне минойской чаши. Воистину многажды implicitus, сплетенные из ничего ответы на несуществующие (но существенные) вопросы на языке, которого нет (и не может быть, слишком уж он красив, строг и ясен6 по нынешним временам). Как при письме бустрофедон, как тот самый бык на поле, Гомес Давила отходит и возвращается постоянно к своим темам. Сделать тёмное ясным. И здесь можно поразмышлять о композиции схолий как совокупности иерархических контуров в кибернетике7 или строении Вселенной по Аристотелю, или даже в изображении ангельских иерархий на «Успении Богородицы» Франческо Боттичини. Аксиологическая картина Гомеса Давилы за счет такой структуры расходящихся и сходящихся тропок предстает одновременной дискретной (смирение) и монолитной (твердость веры).
С проблематикой же его воззрений — опять же не проверяю, но не запрещают ли его книги какие-нибудь особо прогрессивные вокисты и благостные левые? Явно не изучают на кафедрах всего одобренного, в этом можно быть уверенным — по нашим временам сложно. Ибо был он убежденным реакционером, противником какого-либо прогресса, осуждал современную цивилизацию в хвост и гриву, идеологию, культуру и науку наших дней попросту презирал. Отдельно — и постоянно, даже не ехидства, а тотального разочарования ему хватало — он троллил левых, коммунистов, демократов и сторонников прогресса. Правым, впрочем, тоже доставалось. Он был, да, реакционером, в том смысле, что охранял, пытался охранять даже не идеалы из достойного прошлого, а интенцию возврата к чему-то благородному. Всё достойное, писал он, появилось пару тысячелетий назад, последующим временем — что не породило ничего достойного — проверялось на прочность. «Идеалом реакционера является не райское общество. Им является общество, напоминающее то, которое существовало в мирный период старого европейского порядка, Alteuropa, — до демографической, промышленной и демократической катастроф».
Предуведомив и предупредив, сначала, возможно, стоит что-то сказать о жанре. Схолии, по словарному определению, это небольшие заметки на полях или между строк классического произведения. Тут верно, справедливо абсолютно всё. И Гомес Давила читал больше классику или же (точь-в-точь как Юнгер) каких-то редчайших, всеми упущенных авторов прошлого. И писал он — один большой комментарий. Как «Бесконечный тупик» Галковского — это гигантский комментарий к крошечному на его фоне тексту, так и тут — еще больше (а самого комментируемого текста и нет). «Схолии» Гомеса Давилы — это комментарий к несуществующему. К несуществующему дважды. И нет этого идеального текста. И не может быть, автор умён и отнюдь не субъективен. А ещё — эта тема проскальзывает у Гомеса Давилы, и она очень интересна — как и все реакционеры, сторонники невозможного, неосуществимого, он апеллирует к чему-то, что не просто не может осуществиться в нынешних условиях нашего порушенного убогого века, но и вообще выбивается из всех его оснований и разумений, нарушает глубинные людские конвенции8 , не на периферии даже, а за гранью. Это — обреченная надежда, что мы «научимся различать за слишком прекрасными словами то, что не позволяет себя выразить, да и не может быть выражено»9 , по формулировке Дефоре. Это — образ из воздуха сейчас совершенно — как описывать колибри над танковой колонной. И выводить законы не просто эстетические и этические, но политические и юридические из геометрии полета птицы, из пёрышка, слетевшего под гусеницы железного века. Ибо в веке золотом было как-то так, а всему последующему не верить.
На что всё это похоже? На просто афоризмы. Изысканные и скупые, тонкие и горькие, сухие и коварные. «Элегантность, достоинство, благородство — вот единственные ценности, которые жизни не удается обесценить». Самое последнее дело сравнивать в рецензии текст с напитком, этакий кулинарный изыск второй свежести, но каждый его афоризм — это глоток виски или коньяка безумных, столько не живут, лет выдержки. Остальная современная литература там — отрыжкой вчерашнего разбавленного пива в пабе после потасовок футбольных фанатов. «Те, кто объявляют, что реакционер бесплоден, забывают о том, какую благородную функцию выполняет ясная формулировка нашего отвращения».
Стиль этот — ещё одну банальность скажу — идеального афоризма. И вот тут, про стиль, интересно. При всей сверхоригинальности взглядов (кто ещё будет говорить в наш демократический век, что он за аристократию, феодализм, иерархию-кастовость, а вся современная культура — балаган смердов?) и стиля, Гомес Давила скорее — вот именно что идеальный афорист, наподобие и на уровне Георга Кристофа Лихтенберга или Карла Крауса. Дать, как при дегустации бокала с закрытыми глазами и непоказанной бутылкой, кому-то, так назовет Паскаля или Ривароля, потеряется между Шопенгауэром и Шамфором, или, может, это забытая строка из Кьеркегора, дневников Кафки?
Хотя, возможно, и волюнтаристски, я бы сравнил Гомеса Давилу с греком Е.Х.Гонатасом. Происходивший также из богатой семьи, библиофил, отдающий предпочтение древней литературе, эстет (сам печатал свои книги с изысканными шрифтами и иллюстрациями и тоже далеко не миллионными тиражами), бежавший мирской славы, живший похоже в своем большом удаленном доме, он не только жизненными стратегиями напоминает нашего колумбийского гения-маргинала. Странное, меж жанров — начать с того, проза это, поэзия, стихопроза? — письмо его в несколько строк, часто в одно предложение, а рассказы-сказки-сны в абзац10 , живет где-то в области той же сгущенной суггестивности и облачено в те же вериги скромности (не весь вечер у микрофона, дорвавшись, а пара предложений максимум), что и Гомеса Давилы. Для обоих и тишина выступает как точка сборки (эпиграф из Мандельштама у греческого писателя «отчего так мало музыки и такая тишина?» — вот ещё и «русская тема» в копилку общего), опора и платформа в этом порушенном мире войн и деградации, хотя и пути к/от этой общей платформы несколько разнятся. Гомес Давила видит в тишине более совершенную вербальную, звуковую форму, тишина как высшая форма развития слова и мысли. У Е.Х.Гонатаса же музыка следует за тишиной, выступает как путь к музыке сфер, то есть своего рода медитация перед принесением жертвы Аполлону. Суть различий может быть связана с эстетическими аспектами веры обоих авторов — замешенной на опаре античного великолепия, но чуть более холодной стилистики католицизма у Гомеса Давилы и более полнокровной греческой веры, приправленной надеждой на возможности прогресса, у Е.Х.Гонатаса. Но, конечно, подобные аналогии — дело вкуса, и вообще не обязательны, как мы помним из Валери, уподобления для уникальности.
Здесь же мне видится опять же сознательная интенция, особенности самоощущения. Он, Гомес Давила, пишет всего лишь схолии, какие-то трактовки к великим текстам века классики. Да и вообще — вчера была интересная беседа в библиотеке, что-то удалось нащупать, друзья настоятельно просили доформулировать на бумаге.
Посему — да, конечно, можно выводить особенности стиля Гомеса Давилы (кто-то, кто не испугается объема, еще привлечет компьютеры с ИИ, подсчитает, расставит по полочкам, да, тут так и вспоминаются наши семиотики с их любовью к статистике, словарям и прочему). Например, как он не только всё время возвращается к одним и тем же темам, но и — ведь мы помним о его скромном правиле не быть длиннее короткого абзаца — часто нанизывает афоризм на афоризм, делает такие рэнга, сцепку отдельных стихотворений.
А можно даже не определить его относительно других таких же редких авторов, а просто почувствовать их по ходу чтения. (Расписавшись в своем критическом бессилии? Что ж, Гомес Давила — занятно, что его интересовала такая мелкая тема, но о критиках он пишет часто, эта одна из его вечно возвращающихся тем — сказал же, что «для критика важен анализ и ослеплённость», так вот второе.)
И иногда в тексте видишь Юнгера (зависимость можно было бы нафантазировать, Юнгер ориентировался на Гомеса Давилу? Вряд ли, это скорее было несколько людей, кто так писал, как те тайные праведники, что держат мир). «Умный и культурный человек — это тот, кто, как старые девы-сплетницы, интересуется вещами, которые не касаются его шкуры». И — следующий афоризм, вот тот случай сцеплений, идут паровозиком — «Изменить мир: занятие каторжника, смирившегося со своей судьбой».
Но здесь же, в оттенках вкуса, и какие-то нотки утонченного пессимизма Чорана, разве нет? «Ницше был единственным благородным жителем брошенного мира. Только его выбор мог бы быть без стыда представлен перед воскрешением Божьим».
«Оригинальный мыслитель труден, но не тёмен», а «писатель, безразличный к популярности, стремится быть современником не писателям своего времени, а тем писателям, которыми он восхищается».
Строчки, что легко можно было атрибутировать Чорану или Юнгеру, будут попадаться здесь и там. А вот вдруг не что-то ли хайдеггерианско-витгенштейновское в «Слова не передают: они напоминают»? Или неожиданная прямолинейность Уэльбека забрезжит: «Либертианские притязания современного гражданина ограничиваются заявлением права без оков сношаться в тюрьме, куда он заключен».
И Гомес Давила — который, вот уж неожиданность для эстета, и о сексе пишет, но, разумеется, со всем скепсисом и интеллектуальным ядом-кислотой — может быть очень разным. Лиричным — «улыбка существа, которое мы любим, является единственным эффективным средством против скуки». Циничным — о, гораздо чаще — как тот же Шатобриан (о котором он и рассуждает несколько раз): «Буржуа отдает власть, чтобы спасти деньги, потом отдает деньги, чтобы спасти шкуру, а потом его убивают» (да, очень много потеряли политики, которым не удалось переманить в свои ряды Гомеса Давилу!). Он легко может быть барочным: «Поэзия вечного — это аромат трупа смерти». Или же просто сказать, что «Бог — хозяин тишины».
И пример. Как Гомес Давила жесток в провозглашении своих взглядов, но при этом ох как далёк от какой-либо однозначности (от морализаторства и ригоризма — ещё дальше). О Боге, религии, теологии, отдельных религиозных мыслителях он пишет более чем часто. Убежденный католик, он не мыслит — тут речь о себе уже скорее, не массах — свою жизнь вне старого доброго (и не очень) католичества. Он взывает к Богу на каждой странице, хотел бы видеть и современную цивилизацию не в лоне церкви, но в настоящей вере, она поможет. «Я говорю о Боге не для того, чтобы кого-то обратить, а потому, что это единственная тема, о которой стоит говорить». Но при этом подход его к религиозно-церковным вопросам не только нюансирован, но и даже может показаться противоречивым на сторонний взгляд. «Религия ничего не объясняет, а всё усложняет»; «Или Бог, или случайность: любой другой термин маскирует или то, или другое»; «Смертельный враг Бога — уважительный неверующий»; «Адаптировавшись к “современной ментальности”, христианство стало учением, придерживаться которого ни трудно, ни интересно». Всё это — и очень многое другое, я лишь взял сейчас несколько цитат из самого начала — говорит глубоко верующий человек. И очень, очень умный и трезвый человек. «Защищать христианство надо не от “аргументов” вчерашнего и сегодняшнего “сциентизма”, а от гностического яда». Защищать, сказал бы он далее, и не надо. Надо оживлять. Тем ядом тончайшего и незашоренного анализа, что и есть лекарство. Фармакон.
Как и сам Гомес Давила, что-то превозносящий, но при этом отрицающий большую часть того, что составляет цивилизационный ареал современного Запада. Футуристам, сюрреалистам, анархистам, панкам и революционерам-нигилистам всех мастей стоило бы, право, пролистать колумбийского библиотечного затворника, чтобы понять, что их негация — лишь детский лепет укорененных в системе. Молодость? «Молодые люди яростно трясут головой, чтобы лучше приспособить свою шею к ярму». Секс? «Эротизм — это бешеный ресурс агонизирующих душ и эпох». Кредит веры в современность? «Грехи современного мира смердят меньше, чем его добродетели». История? «История переходит от одной темы к другой, как беседа дурака». Революция? «Глупость — это топливо революции. Революция, чего бы она ни хотела, заканчивается засорением канализации». Левые и правые? Да они «просто спорят, кто будет властвовать индустриальным обществом. Реакционер жаждет его смерти». Демократия? «Присутствие толпы в политике всегда заканчивается адским апокалипсисом. Наша цивилизация — это дворец в стиле барокко, в который вторглись растрепанные толпы». Может быть, наука? «Тюрьмой является все, конструируемое по науке»11 . Прогресс в целом? «Наш век медленно погружается в болото спермы и дерьма. Имея дело с нынешними событиями, будущий историк должен будет надеть перчатки». Или, в конце концов, свобода? В феодальном, иерархическом понимании, в том, где церковь — не служанка государства, а государство и церковь — теократические ступени к возделыванию себя и вознесению к небесному, парусии и Царству: «Когда мы забываем, что быть свободным означает иметь возможность найти того господина, которому мы будем служить, свобода превращается в полную противоположность того, что нами будет командовать самый гнусный из господ».
Да, тут гораздо больше вопросов, чем ответов, ведь «философствовать — это не решать проблемы, а проживать их на определенном уровне».
По сути, Гомес Давила, как и Эвола, поднимал своё — очень личное и интровертное — восстание против современного мира. «Современность разрушает больше, когда строит, чем когда разрушает». И да, его называют реакционером, религиозным мыслителем, мистиком даже, но с интегральным традиционализмом у Гомеса Давилы находится много значимых пересечений. Иерархия, за которую он выступает, «происходит с небес. В аду все равны», — утверждает он. И если «современный человек более всего ощущает себя личностью тогда, когда он делает то же самое, что и все остальные», то современный мир — ад. Но и это, как любая политика, идеология и вообще движение группы людей во имя чего-то, суета, тщета и пагуба.
Может ли он, при таких-то взглядах, надеяться на какую-либо толику победы? Нет, разумеется. Это обреченное рыцарское служение, сродни тому, как Кант определял красоту целесообразностью без цели. И он поёт гимн побежденным. Возможно, ещё и потому, что столь мерзок современный мир, что как-то связываться — лишь пачкаться. Ведал ли он (всё же он был сильно погружен исключительно в европейскую цивилизацию) про такой концепт средневековой японской культуры, как красота благородного поражения, я не знаю12 , но разделил бы его — точно. «Будем всегда держаться с теми, кто проигрывает, чтобы не стыдиться того, что делает тот, кто выигрывает». Аминь и почитаем его, ведь «умный рассказ о поражении — это тонкая победа побежденного».
Более чем очевидно уже, что никаких призывов у колумбийского мудреца нет и быть не может. Ведь и «скептицизм — смирение ума». Есть, возможно, слабая надежда. Чаяние. Не погребенное в выгребной яме современного, не разъеденное кислотой скептического ума. «Всякое утверждение, которое не мучит тайная боль, является простой бесцеремонностью». Надежда на веру. И вера в ум и культуру. «Во мраке зла интеллект — последнее отражение Бога, отражение, которое нас упрямо преследует, отражение, которое погаснет лишь на последней границе». Ибо «культура призвана дать душе прекрасный аромат», а «целью жизни является рождение чего-нибудь благородного». В такую тончайшую линию, проходящую где-то на окраинах глухой и грубой современности, в эту схолию к ненаписанному, он, кажется, верит. Или же просто в тишину — «богоявление происходит только в тишине леса. Или в тишине души».
Разведчик растущей пустыни
Елена Косилова. На пути к философии. Путевые размышления. — СПб.: Алетейя, 2022. 296 с.
Совсем без Юнгера мы не обойдемся и вспомним всё же ещё раз «Уход в Лес» (тем более что и автор-герой следующей книги любит прогулки за городом и в лесу13 ): «Впрочем, разные иные политические идеи мало нас занимают. Всё дело, напротив, в опасностях и страхах, подстерегающих одиночку. Всё те же противоречия раздирают его. Сама по себе его жизнь наполнена желанием посвятить себя своей профессии и своей семье, к чему и лежат его наклонности. Но вот эпоха предъявляет свои требования — бывает, что условия потихоньку ухудшаются, а бывает, что он вдруг видит себя атакованным с неожиданной стороны»14 .
Рассуждений о страхах одиночки, о пути философа в мире будет много в книге Е.Косиловой, переводчицы Гомеса Давилы. Автор — настоящий философ, в двойной, удвоенной, что ли, степени. Не только потому, что им и работает, преподает в МГУ, активно участвует (статьи, сборники, конференции) в научной жизни, но и потому что философ — действительно по призванию. Уходя с работы, а потом из дома (от одиночества не может там сидеть, мыслить лучше в динамике), она — думает, работает мыслью, осмысляет и рассуждает. Постоянно почти. Это то, что называется призванием, вот именно оно (и закончив, как пишет автор, биофак, она к нему стремилась и пришла).
Так всю жизнь работал Гомес Давила над своими схолиями? Так оба они работают над мыслью. Рабочая смена мышления не заканчивается с заводским гудком.
Гомес Давила, кстати, так или иначе освещает начальные страницы — да и саму структуру книги. «Эта книга не имеет никакой сквозной темы. Это собрание размышлений, которые я писала в последние годы, обычно в транспорте, в Ворде на мобильном телефоне, одним пальцем. Это путевые заметки на моём пути к философии». То есть опять же — схолия, комментарий к чему-то главному, темы на подступах к теме.
Является Гомес Давила и собственной персоной на следующей странице (но, сразу скажем, это не тот случай, когда при каждом удобном и неудобном случае переводчик будет вспоминать свой подвиг — затем Гомес Давила корректно откланяется и покинет сцену): «Я однажды перевела с испанского Н.Гомеса Давилу15 , анахорета, который принципиально писал не более чем для ста человек И не хотел публиковаться, его с трудом уговорили, и тираж был крошечный А он очень интересный Так вот, я не анахоретка В анахоретстве, конечно, есть своя правда Я целую статью пару лет назад написала про то, что субъект — это тот, кто говорит “Нет”, причем это Нет обычно направлено против коллектива и социальности».
От социальности, между тем, Е.Косилова буквальным образом уходит. Ибо если говорить непременно в рецензии о жанровом, то «На пути к философии» — травелог чаще всего, результирующий в рассуждениях (по авторскому определению, «медитации», и это хорошо, стыдно всё о себе, но и как отсутствие точек, термин этот я активно использую, он ведь, конечно, больше о ноосферном, чем о зале для йоги).
«Мне досталось проверить 65 работ Устала Теперь еду гулять по Калуге, хочу там вытряхнуть все из головы и загрузить голову, наконец, Гуссерлем и проблемой конституирования объективного времени В перерывах между экзаменами я читала по-немецки поздние тексты Гуссерля, нелегкое было занятие, он много повторяется, и чувствуется, что это писалось не для публикации». Так вот вся книга и будет. Дневниковое (а коренится все это в постах для «ЖЖ» и ныне запрещенной соцсети), травелогическое и философическое. Пропорции разные, но неизменные. Может напомнить книги Дмитрия Данилова — в последних «Пустых поездах» он так же ездит и думает, как любит, по ее признанию, размышлять автор в подмосковных поездах. Разница лишь в том, что Данилов фиксирует реальность, даже протоколирует, описывает. А для Косиловой реальность это всего лишь фон. Главное для неё — это сосредоточенность на мыслях. Отличие не столь разительно, потому что и у Данилова, разумеется, окружающее становится кормом для мысли, возможно, не столь явно артикулированной, ибо он надел на себя вериги коренящейся в религиозности скромности мышления (здесь можно было бы сказать, начинает он, но окорачивает себя — впрочем, не буду, зачем). Главное у обоих — мысль, заоконным пейзажем порождаемая. В нём лучше, чем в городе, себя чувствующая. Как есть человек в пейзаже (Битов), так тут — мысль в пейзаже.
«Он (всё тот же ещё Гуссерль. — А.Ч.) имманентист Ему главное описать имманентную временность Всякое внешнее он называет трансцендентным и рассуждает так, как будто оно строго вторично <…> Если есть всеобъемлющее время, то почему одновременность относительна, вот чего я не очень понимаю Электричка едет около Нары Мне бы надо поразмыслить над теорией относительности, как в ней обстоят дела со временем».
А иногда текст может напомнить травелогические пассажи из книг Ольги Балла (например, ее многотомного проекта «Дикоросль»), где та примеряет к себе города, себя к городам, анализирует ощущения от них, их психогеографические особенности. Здесь так о Петербурге, Нижнем Новгороде и любимых малых городах и деревнях Подмосковья. «Нижний Новгород очень понравился, я в нем как-то хорошо себя чувствовала. Хотелось ходить».
Впрочем, речь сейчас совершенно не о том, кто на кого похож. Похожи они в одном главном, общем — мышлении. Постоянном. Принципиально не ограничивающем себя — вот на работе поработал, а в поезде отключусь и подремлю, — никогда. И ничем. Ибо — а это уже даже не философская, а религиозная мысль, но и тут нет смысла делить на направления и кафедры, всё едино в пределе — смысл есть везде.
Как для Розанова. Хотя и сравнение любого неформализованного нарратива с ним меня самого сильно раздражает. Так что пусть — для Гачева.
И не только, конечно, в самой философии, которой — некий читатель и сломается, возможно, — будет весьма много. Вот от Гуссерля и Хайдеггера примерно до самых последних имен (их, континентальных и нет, я совсем не знаю, Мейясу там единственный знакомец).
И сие, кстати, ценно. Как сейчас любые неутилитарные вещи пытаются наделить, определить практической ценностью (посмотрев эту презентацию, вы узнаете десять способов прокачать скиллы своих вайбов!), так и тут — столько имен для первоначального знакомства и последующего изучения.
Но, конечно же, кроме анализа чьих-то философских воззрений на математику (автора сейчас волнует эта тема) и сопутствующих импликаций, интересны собственно авторские взгляды. «Конечно, многие философы этот спор с собой скрывают Делают уверенное лицо Вигтенштейн велик тем, что он уверенного лица не делал, по крайней мере, в поздних записях».
Вообще ничего, кажется, не скрывает о себе и Е.Косилова, настолько, что можно вспомнить остромодный и сверхактульный жанр автофикшена (почему, кстати, не немецкого или японского эго-романа?). Полное семейное одиночество («сейчас никого нет Мать умерла 4 года назад Я уже не боюсь быть одна») и неуверенность в своем призвании к преподаванию, опыты с алкоголем (вспоминаются откровенности дневников Т.Горичевой) и приближающаяся старость — обо всем и все, до полного обнажения. «Я много думала о профессии преподавателя философии Я, конечно, люблю философию, но по большому счету мое ли это место? Нет, по большому счету — нет <…> Что было бы мое? Я не знаю Раньше писала романы и повести, считала это своим Но сейчас писать не о чем Передо мной пустыня Раньше любила религию, размышляла о религиозном экзистенциализме, но сейчас все ушло Люблю религию только чужой любовью, для меня там нет ничего Пустыня и темнота Но похоже, что как бы ни было пусто и темно впереди, пустыня-то как раз это мое <…> Мы не обязательно наилучшие исполнители своей функции Так сложилось И надо идти в эту пустыню и быть разведчиком».
«Поэтому я и катаюсь, в поездке как-то забываются личные проблемы. Но они есть, есть». И Е.Косилова поет им(и) песнь побежденных. Мы же помним Гомеса Давилу и вообще многих очень умных и очень проигравших — в общечеловеческом забеге — людей? «…Моя тоска — это мое достояние и мой инструмент работы Это откровение сущего, как говорил Хайдеггер В тоске открывается подлинное лицо сущего, не заслоненное и не замутненное проектами Чтобы отследить конституирование смысла, надо его остановить, рассмотреть Надо, чтобы временно все стало бессмысленным Это операция без наркоза, потому что ты проводишь ее сам».
И это дает повод порассуждать об очень многом. Как Гомес Давила, возвращаясь — там пересадка или от поезда на автобусе домой — к тем мыслям и темам, с которыми назначено свидание. О старости, либидо, Витгенштейне, смерти, мире без письма, юдофилии, церкви, мистиках («я сама мистик немного») и атеизме. О многом и частном, на ходу и глубоко.
А ещё в книге много интересной музыки, от Олега Медведева до Эрика Бёрдона.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 При том, что в русской традиции официально полагающееся поименование двумя фамилиями (отцовская Гомес и материнская Давила, в данном случае) как-то исторически не прижилось и чаще всего усекается до одной (и Гарсия Маркес становится просто Маркесом, а Сервантес обходится без Сааведры), будем придерживаться — имея дело с весьма голубыми кровями — этикета и церемониала. Тем более что короткие ФИО, не в десяток имен (как у тех же Дали и Пикассо), позволяют. При этом будем готовы к любым вариантам — к Гомесу Давиле и просто Гомесу в предисловиях к этой книге (сокращение до отцовской фамилии легитимно, хотя тут случай, примерно как с Толстым, — фамилия Гомес редкостью не отличается, но если все собеседники понимают, что речь именно о том самом…), любым в русской традиции (впрочем, для пересчета источников тут хватит пальцев одной руки), Гомесу Давиле в англоязычной, просто Давиле в немецкой…
2 «Мои святые покровители: Монтень и Буркхард».
3 И тут любопытно, что, скажем, статья, посвященная Гомесу Давиле в англоязычной Википедии (https://en.wikipedia.org/wiki/Nicolбs_Gуmez_Dбvila), — это сама по себе схолия, буквально страничка с грошами. И еще любопытно, что в нашей стране, где по переводам Юнгера мы уже успешно опережаем весь англоязычный мир, текста всё же больше. Хотя какая в принципе разница — жизненных фактов всё равно крайне мало, они и повторяются везде.
4 А происходил род, как пишет в своём предисловии В.Дворецкий, «из известного исторического города в окрестностях испанской столицы Авила, одной из резиденций королевского двора средневековой Кастилии, центра католической мистики и места упокоения великого инквизитора Томаса Торквемады». Под лупой мистицизма Давилу также можно рассмотреть, многое любопытное обнаружится.
5 «Историки литературы описывают множество посредственных романов и не замечают великую ученую литературу (например, Целлер, Роде, Пёльман, Шюрер, Виламовиц, Гарнак, Норден и т.д.)».
6 То, что современность тяготеет к крайнему упрощению (презентация вместо дипломной работы или доклада, видео блогера вместо статьи эксперта и прочая «расскажем в карточках») не должно вводить в заблуждение — путанность сознания явлена тут едва ли не больше.
7 О структурах (от атомов до планет) — называемых планктеонами — имеющих сферическую структуру, см.: Гринченко С. Пространство и время с позиции кибернетики // Киберленинка (https://cyberleninka.ru/article/n/prostranstvo-i-vremya-s-pozitsii-kibernetiki-chast-1/viewer). Процесс эволюции в данном случае понимается как перманентное нарастание числа ярусов в иерархии, а повышение эффективности в контурах оптимизации прямо связано с понижением устойчивости системы живого. Посему, увы, нам всё дальше предстоит удаляться от «гармонии сфер» Пифагора.
8 Он это не формулирует — в конце концов, он пишет схолии и только схолии, а не, Боже упаси, трактат и манифест. Но вот просто маленький намёк на то, что его логика и мысль отклоняются, в мелочах, но не хотят коррелировать с общепринятым. Связка из четырех афоризмов, которые и для экономии места в том числе я не буду разбивать: «Ни христианство, ни язычество не проповедуют альтруистическую этику. Как христианская, так и языческая мораль — это виды этического индивидуализма, которые вменяют общественные обязанности только в качестве средства для нашего земного усовершенствования или нашего загадочного спасения. К счастью, в любую эпоху есть дураки, бесконечно способные на очевидное. Этическая норма запрещает нам видеть людей как средства и Человека как цель. Человек полагает, что его немощь — мера вещей».
9 Дефоре Л.-Р. Ostinato. Пер. с фр. М. Гринберга // Ostinato. Стихотворения Самюэля Вуда. — СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2013. С. 265.
10 Е.Х.Гонатас: «Рассказ — это томография реальности, срез реальности. Рассказу необходима ещё одна вещь, ему нужна более искусная рука, он ближе к поэзии, поскольку он сжатый, маленький, в нём нет места головотяпству. Только искусный писатель может сочинить качественную новеллу». Абадзопулу Ф. Гонатас — Россия // Гонатас Е.Х. Гостеприимный кардинал / Пер. с греч. К.Климовой. — М.: ОГИ, 2019. С. 20. Так, кажется, мыслил своё письмо и Гомес Давила.
11 К хайдеггеровскому «наука не мыслит» Гомес Давила вообще мог бы добавить с дюжину инвектив сциентизму — и людским упованиям на его счет.
12 Так же вряд ли знал он о такой идее Беньямина, как «исторически побеждённые», а уж подавно знать не мог о совсем недавнем философском направлении «слабая мысль» (pensiero debole).
13 «И ни с кем не говорю, а молча иду по лесу» Отсутствие точек — особенность авторского стиля. Восходящая, возможно, к этому самому набиванию текстов в смартфоне. Не знаю, вполне возможно, и к чему-то другому. Но сам я где-то с год назад тоже отказался от точек и пр. в конце предложений в мэйлах. И так ведь ясно. И как-то скромнее. Да и опыт общения с другими языками (например, японским, где нет ни заглавных букв, ни пробелов между словами, ни родов) показывает, что «без многого легко можно обойтись».
14 Юнгер Э. Уход в Лес / Пер. с нем. А. Климентова. — М.: Ад Маргинем Пресс, 2022. С. 60.
15 А посвящена эта книга тому же В.Дворецкому, под редакцией которого выполнен перевод колумбийца и чье предисловие открывает предыдущий том.