Валентин КУРБАТОВ — Дмитрию ШЕВАРОВУ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 9, 2024
Шеваров Дмитрий Геннадьевич родился в 1962 году в Барнауле. Окончил Уральский государственный университет им. А.М.Горького. Автор книг для взрослых и детей. Лауреат литературных премий «Ясная Поляна», Горьковской, им. Александра Невского, поэтической премии Antologia журнала «Новый мир» и др.
Курбатов Валентин Яковлевич (1939—2021) — советский и российский литературный критик, литературовед, прозаик. Лауреат многих премий, в том числе Государственной премии РФ.
Редакция «ДН» благодарит Сергея Биговчего и издательство «Красный пароход», где выходит книга Валентина Курбатова «Среди писателей: Статьи. Эссе. Очерки. Воспоминания», за предоставленную возможность опубликовать корпус писем к Дмитрию Шеварову.
Далеко до Сайгатки
Горн играл что-то очень знакомое.
Вот сейчас подует ветер, распахнется светлая занавеска на окне, и старшая пионервожатая крикнет: «Ребята, вставать, побудка!..» С крайней кровати спрыгнет дежурная в голубой майке и трусах и побежит вдоль одинаковых, с блестящими шишечками, кроватей; будет сдергивать с сонных девочек одеяла, щекотать пятки… А горн заиграет ещё звонче и радостнее: «Вставай, вставай!..»
А.Перфильева. «Далеко ли до Сайгатки?»
Когда Валентина Яковлевича спрашивали о любимых книгах детства, он неизменно называл повесть Анастасии Перфильевой «Далеко ли до Сайгатки?». Это была первая книга, которую первоклассник Валя Курбатов взял в Чусовской библиотеке имени Пушкина.
О книге он помнил лишь то, что на обложке была нарисована девочка. Как её звали и что с ней происходило — забылось.
Однажды я нахожу книжку Перфильевой у нас на даче, в деревне. Сильно потрёпанная, пожелтевшая, но та самая. Правда, издание не послевоенное, а 1972 года.
Я тут же звоню Валентину Яковлевичу и радостно сообщаю, что при первой оказии могу передать ему заветную книжку.
К моему удивлению, он со вздохом отказывается. Потом я догадываюсь — почему. Память о девочке с обложки была так свежа и горяча, что даже имя её стало лишней подробностью.
А девочку из повести звали Варей.
Давно проверены горькими утратами ахматовские строки:
Когда человек умирает,
Изменяются его портреты.
По-другому глаза глядят, и губы
Улыбаются другой улыбкой…
Да, изменяются, и ещё как изменяются. Но что изменяются слова, книги, письма — об этом я, кажется, раньше не знал. Увидел это лишь после ухода Валентина Яковлевича.
Те же слова, на тех же страницах — а читаются как впервые. Может быть, беда меняет наше зрение, останавливает взгляд на тех строках, которые раньше мы легко и снисходительно пробегали. Спадает пелена.
А может, это несчастная особенность нашего русского чтения. Чтение начинается у нас после ухода автора, будто автор своим живым присутствием чем-то мешал нам вникнуть, вчитаться, заслонял нам свой же текст.
Так ведь было и с Пушкиным. У нас всех читают потом.
* * *
Пишу о Валентине Яковлевиче в дни, которые про себя называю «курбатовскими», — конец сентября, бабье лето, листопад такой, что кажется, само солнце шелестящими ручьями стекает на землю.
Таким обычно был день его рождения — 29 сентября.
Появившись на свет в зените тёплой осени, он всю жизнь раздавал свет и тепло.
Многие считали, что исток его неистощимой светлости, приветливости и весёлости — в его природном актёрском даре.
Не думаю, что это так. Можно сыграть храбреца, богача и даже мудреца, но нельзя сыграть счастье. Нельзя притвориться влюблённым или милосердным.
И не так уж часто он сыпал шутками. И не всегда был вдохновенным и общительным.
Я видел его и в глубокой печали, и в тяжёлых раздумьях, и в горе. Наверное, поэтому сейчас, читая воспоминания о Курбатове его коллег, я не всегда узнаю его. В том нет вины вспоминающих. Просто я знал другого Курбатова — застенчивого, грустного, умеющего собеседовать в молчании.
Таким он был со мной, быть может, потому, что нас более связывали потери, чем обретения. Особенно нас сблизил внезапный и ранний уход Гены Сапронова[1].
Очень благодарен Валентину Яковлевичу, что со мной он был именно таким: сосредоточенным, серьёзным. Он откуда-то знал, чувствовал, что слишком смелая шутка может меня оттолкнуть.
Каждый, кто прочитает его «Дневник», почувствует, как одинок был человек, казавшийся кому-то из собратьев-литераторов чуть ли не балагуром.
* * *
Отношения наши были счастливо ровные, а с моей стороны поначалу ученические, робкие. Долго я не решался к нему приблизиться. Мешало не только бесконечное почтение, которое я к нему испытывал и испытываю по сей день, но и само время (конец девяностых и начало 2000-х), которое будто взялось оборвать все былые связи между людьми и не дать состояться новым: взрывы домов, «Норд-Ост» и другие ужасы.
Так что мы переписывались с Валентином Яковлевичем уже года три-четыре, а всё не виделись ни разу. Вот и моя жена Наташа с ним познакомилась, а я, получалось, уклонялся от встречи, опасаясь, что нам не дадут поговорить, что, познакомившись заочно, в письмах, мы не узнаем друг друга при встрече. Думалось, что вот на бумаге-то, в письмах, я ещё могу быть интересен Курбатову, а в живой-то беседе непременно разочарую.
Но оказалось, что умной беседы от меня он вовсе и не ждал. Не через слова он сходился с людьми, а как-то иначе: через рукопожатие, глаза, интонацию, в которой он прочитывал что-то родное себе и близкое.
В ту первую встречу нам удалось лишь обняться, и мы сказали друг другу всего по нескольку фраз, а потом началось какое-то собрание, и мы лишь изредка переглядывались. Валентин Яковлевич ободряюще посматривал на меня.
Так мы и сошлись — лишь переписываясь, а потом заговорщицки переглядываясь в редкие встречи, которые были на людях, часто в обширных залах. А заговора-то никакого, конечно, не было. Было зарождавшееся дружество, наша солидарность в каком-то важном деле, которое таинственно свершалось.
Взгляды иногда говорят о взаимопонимании больше, чем разговоры по душам до утра. Ведь и слова устают быть словами.
* * *
А знакомство наше началось зимой 1996—1997 годов с моей заметки в «Комсомолке» — ещё в той, где не было полуголых красоток, но которую читали почти в каждой семье. Заметка была о новинках толстых журналов: о рассказах Валентина Распутина и Бориса Екимова, статьях Валентина Курбатова.
«Нам не дано предугадать, как слово наше отзовётся…» Газетная заметка в какие-то сто строк подарила мне встречи и с Екимовым, и с Курбатовым, а потом и с Распутиным. Вскоре после выхода газеты я получил от них нежданные весточки.
Все трое писателей были тогда выброшены из литературной жизни. О них редко вспоминали, хоронили заживо. Особенно доставалось Валентину Григорьевичу Распутину. Вслед за ним и Курбатов с Екимовым попали в разряд «противников демократических перемен». Вот почему упоминание их имён в центральной газете (и в самом положительном контексте) стало в ту пору, смею думать, маленькой радостью для гонимых писателей.
На адрес редакции пришли посылка с книжкой и письмом от Бориса Петровича Екимова. Потом письмо от Валентина Яковлевича Курбатова. Он пригласил меня в Псков. Мы условились, что я приеду в майские праздники, но что-то помешало мне вырваться.
А вскоре от Курбатова пришла бандероль. Там была книга Валентина Яковлевича о его заветном друге художнике-графике Юрии Селивёрстове. На титульном листе я прочитал: «Пошли Бог сил и Вам, Дмитрий, послужить отечественной мысли, как герой этой книжки — с той же любовью и ответственностью. Вал. Курбатов. 29 ноября 1997 г.»
Той осенью я ушёл из «Комсомолки», потеряв должность обозревателя, высшую для пишущего журналиста. Поступок, очевидно, мальчишеский, несолидный для тридцатитрёхлетнего человека, но иного способа протеста против того, что происходило в родных стенах редакции, я не нашёл. Запальчиво думал: попробую начать жизнь с чистого листа. Таким чистым листом для меня стала газета «Первое сентября» (первое в России негосударственное педагогическое издание, созданное Симоном Соловейчиком).
Конечно, от былого материального благополучия, хотя бы и относительного, не осталось и следа. Последние сбережения испарились после дефолта. Семья бедствовала. Впереди были ещё многие годы балансирования между бедностью и нищетой.
Рассказываю обо всем лишь потому, что без этих подробностей не понять, в какой момент появился в жизни нашей семьи Валентин Яковлевич и почему такой вдохновляющей поддержкой было для меня его благословение «послужить отечественной мысли».
На примере Курбатова я вскоре понял, каково это — служить отечественной мысли.
За свою независимость от сильных мира сего и незапятнанную честь Курбатов расплачивался бедностью. Помню, как, приезжая в Москву, Валентин Яковлевич обегал издательства и редакции, которые со скрипом печатали его предисловия, очерки и статьи, но вот гонораров не торопились платить. Это был мучительный и унизительный марафон.
А ведь до Москвы ещё надо было добраться. В какой-то момент автобус из Пскова стал дешевле плацкарта, и Валентин Яковлевич поехал на нём. Позже он — как всегда с юмором — рассказывал, что утром псковский автобус на подъезде к столице уткнулся на МКАДе в бесконечную пробку. Автобус тащился как черепаха, а потом и вовсе встал. Тогда Валентин Яковлевич попрощался с попутчиками и пошёл в Москву пешком. Шёл несколько часов вдоль дышащей бензиновым смрадом трассы, пока не добрался до станции метро.
Вот оно, служение отечественной мысли. О многом передумаешь на таком пути.
Тут к месту вспомнить, что понятие отечественной мысли намного шире понятия философии. У нас это всякое глубокое думание, размышление, которое ставит себе задачей поиск истины (но вовсе не обязательно — прикладной пользы или национальной выгоды). Мысль отечественная — значит родившаяся здесь, в Отечестве, выстраданная на поездах и вокзалах, на просёлках и грядках, в лесных скитах и в суете городов.
За мысль у нас приходится страдать, особенно когда государство никак не может приспособить её к своим интересам, а общество за барабанной дробью пропаганды не способно расслышать флейту одинокой думы.
То, что гуманитарные науки стали сегодня служанками в администрации президента, унизительно переживать стране, которая дала миру Чаадаева и Герцена, Хомякова и Ивана Аксакова, Достоевского и Толстого, Флоренского и Семёна Франка…
К счастью, мысль нельзя запереть в кладовке — она как Дух Божий, всегда дышит, где и когда хочет. И русская мысль, как и русская литература, потому-то так и любима человечеством, что наши мыслители чувствовали себя не только детьми своего земного отечества, но и сынами отечества Небесного.
Простите за это отступление, но оно имеет прямое отношение к судьбе Валентина Курбатова. По складу ума, дивно разностороннего, проницательного и тонкого, Валентин Яковлевич был мыслителем, причём на редкость универсальным и открытым. Он прекрасно разбирался в широчайшей палитре как русской, так и европейской философии, литературы, богословия. Искал и находил переклички. Сближал имена, которые мог сблизить только он.
Это разноязыкое и разномысленное интеллектуальное богатство он старался поверить твёрдым, неуступчивым христианством. Валентин Яковлевич всегда помнил, что за яркостью обложки может скрываться соблазн. Ему важно было понять, какого духа то или иное произведение.
И если книга не проходила этой поверки, он старался не писать о ней, а чтобы не писать, — уклонялся от просьб издателей и редакций. Говорил просто: извините, не по сердцу мне эта книга.
Роль арбитра даже в литературных спорах он никогда на себя не брал. Его мнение, его тон всегда были примиряющими.
А это самое трудное в России — примирять непримиримых. Всегда проще примкнуть к одной из противоборствующих сторон. И не так уж важно, с кем ты — с белыми или красными, нигилистами или консерваторами, с демократами или патриотами, — важно, что ты не один.
А если один? Если ты не согласен и с согласными, и с несогласными? Если ты «свой среди чужих и чужой среди своих»?..
Не раз мне доводилось слышать о том, что у Курбатова «нет принципиальной позиции», что он «и нашим и вашим», что он «экуменист и либерал». Много глупостей говорили, а он терпел и с теми, кто так говорил, не ругался.
Валентин Яковлевич ведь не только в литературе, но и в жизни вечно кого-то примирял, увещевал, кого-то перед кем-то защищал, оправдывал, умолял простить.
Какой трудной была его дружба с Астафьевым! Виктор Петрович часто рубил с плеча, обижая подчас невиновных, близких ему людей.
Валентин Яковлевич был, мне кажется, единственным, кроме Марии Семёновны, кто столько претерпел от Виктора Петровича, но при этом любил его, а потому прощал бесконечно.
Вообще распри между близкими ему писателями приносили Курбатову много огорчений и боли. Каждый ведь стоял на своём, считал себя абсолютно правым, а свои эмоции сбрасывал на Курбатова. И Валентин Яковлевич, вместо того чтобы сказать «чума на оба ваши дома» или что-нибудь в этом роде, — упрямо продолжал убеждать противников примириться.
* * *
…И всё-таки Валентин Яковлевич был счастливым человеком.
Он застал эпоху, когда люди читали не только книги, но и о книгах. Вокруг тех или иных любимых книг складывались человеческие привязанности, симпатии, а то и дружбы. И великая плеяда пишущих о книгах была известна всей стране: Андрей Турков, Игорь Золотусский, Лев Аннинский, Игорь Дедков и, конечно, Валентин Курбатов.
От своих собратьев по цеху, литературных критиков, Курбатов прежде всего отличался стилем. Округлый, густой, с лёгкой сердечной задышкой, стиль Курбатова всегда узнаваем и без подписи. Не так важно было, о чём он писал — о писателях, о художниках, о древних монастырях и новых течениях в кино, — читали Курбатова.
После ухода Валентина Яковлевича в память о нём открылась «Школа литературной критики имени В.Я.Курбатова». На самом деле такая школа возникла сама собой ещё лет сорок назад.
Помню, как в Вологде мы с моим другом и коллегой Андреем Смолиным забегали перед работой на главпочтамт, где в абонентском ящике № 12 нас ждал ворох газет и журналов, выписываемых редакцией нашей «молодежки». Андрей всегда особенно ждал свежего номера журнала «Москва». Однажды я, куда больше ценивший «Новый мир», спросил: «А что там такого?» — «Курбатов!» — коротко и многозначительно ответил мой начитанный товарищ.
Тогда, в середине 1980-х, у Курбатова появилась в «Москве» своя рубрика, которая и стала для многих будущих литераторов первой школой. Через десять лет Андрей Смолин окончил Высшие литературные курсы и вырос в одного из лучших на Русском Севере литературных критиков.
В 1980-х нам, конечно, было неведомо, что столь очаровавший нас курбатовский стиль — то суровый и строгий, то величавый и цветистый — был результатом долгой жизни Валентина Яковлевича в Церкви, плодом послушания чтеца, которое он много лет нёс в разных храмах Пскова.
* * *
О чём бы ни писал Курбатов, он всегда оставлял место для тайны. Не всё должно быть объяснено и разложено по полочкам. Читатель лишь тогда полюбит книгу и потом возьмется её перечитывать, если он выйдет из неё с ощущением непостижимости тайны творения.
Курбатов пытался увлечь читателя этим детским чувством. Так он обнимал их вместе — книгу, автора и читателя. За полвека такого душевного труда интуиция его развилась до провиденциальной, до той опасной черты, к которой Господь допускает лишь самых верных своих детей.
Наши последние телефонные разговоры были горше некуда. Не буду говорить о личных бедах, которые занимали тогда наши сердца и мысли, но кроме горестей домашних Валентина Яковлевича одолевали предчувствия, которые не назовешь иначе как апокалиптическими.
В одном из последних разговоров Валентин Яковлевич посоветовал мне непременно прочитать «Записки сельского священника» Жоржа Бернаноса.
Я, к стыду своему, застрял на десятой странице этой книги…
* * *
Память непоследовательна. Она посылает нам только какие-то вспышки. Они на мгновение что-то осветят — причём не всегда главное, — а потом опять сумерки.
Вот первая наша встреча. Идёт собрание книгоиздателей. Предоставляют слово Курбатову. После шуток и приветствий странно видеть его глубоко сосредоточенным, почти отрешённым. И говорит вдруг он странные слова, совсем не относящиеся, казалось, к «повестке дня». За окном безумная Москва, где смешались машины, люди, огни реклам, а Валентин Яковлевич произносит собранно, чётко, но будто размышляя наедине с самим собой: «Нынче подступают такие сроки и такой возраст, что надобно бы только просить у Бога о безболезненной, непостыдной и мирной кончине…»
Всё, что он говорил дальше, было уже возвращением к мирской «повестке дня» и в памяти стёрлось.
Остались только первые слова, первая минута, когда все вокруг притихли. Одни, наверное, досадовали: зачем и к чему светскую беседу начинать с напоминания о смерти, не лучше ли такие вещи оставить церкви. А кто-то — такие, как я, неофиты, — вдруг как впервые услышали эти пронизанные светом слова из просительной ектении, где возносится: «Христианския кончины живота нашего, безболезненны, непостыдны, мирны, и добраго ответа на Страшнем Судищи Христове просим».
Не уверен, что на литургии в храме я бы так был пронзён этими словами. Скорее всего, я бы упустил их, ведь рассеяние, увы, часто настигает нас именно там, где надо ловить каждое слово.
С тех пор, когда заслышу на литургии «Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко…», ум мой просыпается, и я с каким-то радостным предвкушением жду тех самых слов о безболезненной, непостыдной и мирной кончине, которые поселил во мне четверть века назад Валентин Курбатов.
А каким замечательным прошением завершается эта молитва: «Даждь и мне пред кончиною моею видети вокруг себя отраду сердца моего: в детях, в знаемых, в ближних…»
* * *
Очень жалею, что Валентин Яковлевич не побывал у нас дома, не выбрался. Наш дом он однажды увидел только из иллюминатора самолета. Как-то ясной осенью, когда с нашего восьмого этажа видно далеко окрест, мне позвонил Гена Сапронов. Я услышал на дальнем плане стук колёс. Гена сказал:
— Подойди к окну. Видишь электричку?
Как раз в эту минуту электричка яркой гусеницей проползала на горизонте.
— Видел электричку?
— Видел, а что?
— А то, что в ней мы с Валентином Яковлевичем. Вот он, рядом. Едем в Шереметьево, улетаем в Иркутск.
* * *
Сон. Валентин Яковлевич — изящный, высокий, весёлый. Мы в Вологде. Я ищу ему подарок на память о Вологде. В Доме книги на улице Мира (его там давно нет) — букинистический отдел. Выбираю и не могу выбрать — какую же книжку подарить. Вдруг вижу старинный кожаный портфель. Он тоже почему-то там продаётся. И тут оказывается, что Валентин Яковлевич опаздывает на теплоход; я покупаю портфель, и мы бежим к пристани. Теплоход уже отошёл и на наших глазах скрывается за поворотом реки. Мы бросаемся за теплоходом в погоню на моторке. Брызги в лицо. И через весь сон — азарт, свет, музыка, ускользающая радость.
* * *
Я имел счастье быть рядом с Валентином Яковлевичем в дни его 80-летнего юбилея. Видел, как любят его в городе, как собираются вокруг него сотни людей, как они греются рядом с ним. Я понял, что никакого дружеского преувеличения не было в словах Саввы Васильевича Ямщикова: «Курбатов — стержень, на котором в значительной степени держится культурная жизнь Пскова».
Собираясь к Валентину Яковлевичу, я положил в чемодан нашу давнюю с ним работу — маленькую, как молитвенник, антологию русской поэзии «Тихая пристань» (я эту книжку составлял, а он написал к ней предисловие). Думаю: наверняка мой соавтор давно раздал свои экземпляры и у него такой книги не осталось. Так и оказалось.
Уже дома я получил от Валентина Яковлевича письмо: «Смешно, что я, оказывается, и забыл, что писал предисловие к “Тихой пристани”. Перелистнул первые страницы, увидел подпись “Дмитрий Шеваров” и взялся читать и только крякал: Господи, неужели мы так похожи мыслью и словом, и я, и я бы думал так же и чуть не теми же словами — и завидовал, что не моё. А дочитав, увидел свою подпись, а Ваше шло потом “От составителя”, — это я просто сначала не там пролистнул. И ещё раз улыбнулся, что у нас одно сердце…»
* * *
А теперь оставлю вас наедине с письмами Валентина Яковлевича. В них он выразил себя наиболее полно и прежде всего как верный друг, заботливый старший брат по русской словесности.
Помню, как Савва Васильевич Ямщиков поведал такую историю. «Почти десять лет я пролежал лицом к стене в страшной депрессии, врачи на меня уже рукой махнули. Многие приятели тоже. Редко кто звонил, и ящик почтовый часто пустовал. А Валя все эти кромешные годы навещал меня и, главное, — писал мне письма. Писал, годами не получая ответа. И я встал от одра болезни!..»
Вот какая сила у курбатовских писем.
Ограничусь теми, что написаны по старинке, — на бумаге (иногда на открытках). Валентин Яковлевич так это любил — жёлтый круг от лампы, а в этом кругу — листочки особенной почтовой бумаги, конверты, карандаши и ручки — и сумерки за окном.
До последнего часа ему казалось, что посылать человеку электронное письмо неучтиво, а в дружбе и вовсе обидно для адресата. Поэтому уже в компьютерной переписке Валентин Яковлевич часто извинялся, что вот не устоял, соблазнился скоростью и простотой. И параллельно с электронными письмами продолжал писать бумажные, от руки. В какой-то момент в моду вошли гелевые ручки, и несколько лет Валентин Яковлевич писал ими, не ожидая подвоха. Сейчас эти письма разобрать труднее, чем рукописи XIX века: гелевые чернила испарились, оставив лишь слабые контуры букв. Спасибо, что на помощь мне пришла монахиня Софрония (Алексеева) из Ермолинского монастыря (Ивановская область), давний читатель и почитатель Валентина Курбатова. Матушка Софрония помогла и разобрать, и набрать столь драгоценные для меня послания.
Валентин Яковлевич знал, как роднит нас с Пушкиным бумага: бумажные рукописи, бумажные книги, бумажные письма.
Всё на свете менялось, а бумага оставалась. Теперь вот и эпоха бумажных писем ушла.
Неужели навсегда?
Дмитрий ШЕВАРОВ
«У нас одно сердце…»
Письма Валентина Курбатова Дмитрию Шеварову
…Я скоро весь умру. Но, тень мою любя,
Храните рукопись, о други, для себя!
Когда гроза пройдёт, толпою суеверной
Сбирайтесь иногда читать мой свиток верный,
И, долго слушая, скажите: это он;
Вот речь его. А я, забыв могильный сон,
Взойду невидимо и сяду между вами,
И сам заслушаюсь, и вашими слезами
Упьюсь… и, может быть, утешен буду я
Любовью…
А.С.Пушкин
1
Псков
17 мая 1997 г.
Дорогой Дмитрий!
Хорошо, что Вы не приехали в начале мая. В первый день Пасхи, в свой день Ангела, у меня умерла мама, которая была для меня всем светом и утешением. На Радоницу было девять дней. Всё это не дало бы мне возможности увидеть Вас как следует.
Спасибо за статьи, которые я прочитал с острым чувством нежности, благодарности, духовного родства, почти братства и тонким чувством печали, что сам не решался быть таким открытым и не знал такой чистоты слога и бесстрашия перед расчётливым нынешним читателем!
Братство было в ледоходах, гербариях, желании быть с детьми — «ниже травы», даже в наших, наверно, повсеместных провинциальных детских планерах, которые тоже не очень давались мне. И есть у меня карточка, где я классе в третьем как раз в таком кружке.
Теперь мне будет легче ждать Вашего приезда, хотя летом время обыкновенно бестолково. Сейчас я уеду на три дня в Петербург, оттуда на минуту в Москву, а там, м.б., в Оренбург, чтобы вернуться в Псков к Пушкинскому празднику — первого июня. А потом пока никаких планов. Пошли Господь скорого поправления Вашему папе!
Что до «Сельского учителя»1 , то дело это прекрасное, учителя ухватятся, ибо они и правда брошены всеми на свете (часто даже учениками, влекущимися к совсем не деревенским и даже не русским ценностям). Чем могу, буду стараться помочь.
Храни Вас Бог, Дмитрий! Надо удержать в себе «Митину любовь»2 во что бы то ни стало, — это теперь дело потяжелее других.
По-братски обнимаю Вас.
Ваш В.Курбатов
1 «Сельский учитель» — несостоявшийся проект газеты, приложения к «Первому сентября».
2 «Митина любовь» — авторская страница Д.Шеварова в «Комсомольской правде» в 1995—1997 годах.
2
Псков
6 июня 1997 г.
Дорогой Дмитрий!
Меня беспокоит, что там с Серёжей Поповым?1 Я не удосужился узнать его домашний адрес и даже не могу написать. Коли увидите, скажите, что я молюсь за него и надеюсь, что он скоро выберется и мы сойдемся не для одних деловых разговоров. А про приложение к «Первому сентября» Вы вдруг замолчали. Сорвалось? Или нашлись другие предложения? «Общая газета» не худшее из них, тем более что там, как я знаю, не надо каждый день быть на работе.
Тут главное не пропустить критической отметки, а то дома-то сидеть оно очень отрадно. Втягиваешься, как я, грешный, с 1978 года, и уж ни в какие казённые оглобли не загонишь, а денег-то и нет, а зарабатывать, кроме тебя, некому. Нет, уж лучше впрягаться да ехать, пока ритм не потерян и пока силы есть. Сейчас я бы уж вот и рад где-нибудь послужить, а уж сил нет, казённое чутье утеряно, и душа уже сама по себе вольничает и не знает управы.
Поклон милой Вологде, когда поедете, а в ней Романову, Ширикову, Оботурову и Белову2, которые в сердце и памяти и которых люблю.
Обнимаю Вас.
Еще раз поклон Сергею Попову.
Ваш В.Курбатов
1 Сергей Степанович Попов, ответственный секретарь журнала «Смена», в тот год тяжело болел. Публикуя очерки и статьи Валентина Курбатова, Попов тем самым поддерживал его в самые трудные годы.
2 А.Романов, В.Шириков, В.Оботуров и В.Белов — вологодские писатели.
3
Псков
5 августа 1997 г.
Дорогой Дмитрий!
Где-то идет потихоньку жизнь, проводятся «чтения» — Шаламова вот поминали. На Валдае будут поминать М.О.Меньшикова и С.А.Нилуса. Везде бы поспеть, потому что везде собираются добрые люди, но какое уж поспевание, когда, как писал Ваш земляк, «стукнул по карману — не звенит, стукнул по другому — не слыхать»… Хорошо вот выпала оказия побывать в недальних Горках, где жил покойный публицист Васильев и где будет работать с этого года мой окончивший институт сын-биолог. А потом подвернулась оказия в Михайловское. И хоть бываю там не менее раза в месяц, а то и побольше, а всё не наглядеться и всё привыкнуть нельзя — ходишь не находишься, пока не наткнешься на кого-нибудь из сотрудников. Ну, а уж тут сразу раздражение, речи о погибели, взаимные обвинения и плохо скрытая внутренняя истерика, — одно слово — «Заповедник».
Осень обещается быть непоседливой. Распутин зовет в Иркутск, в октябре предполагается Екатеринбург, в ноябре — Пермь, но всё, конечно, вилами на воде (почему это непременно вилами? — не пойму). А уж сил-то, даже если все приглашения придут, немного, и уже начинаешь искать повода уклониться: глазами-то бы всё «съел», а как до дела дойдет — лень до вокзала идти. И от работы стал уставать — всё меньше остается желанного, чтобы «руки чесались». Всё через силу, хотя «чужих» и противных сердцу авторов не беру (тут я вовсе никакой не критик, потому что ругать, кажется, вообще никого не ругал, предпочитая нечистое сочинение обойти молчанием, а говорить только о тех, которые милы душе, — и не от трусости, а от сознательного выбора света, которого недостает душе).
А вот теперь и об утешительных говорить не хочется. Тянешь из себя слова, тянешь, а они всё не те, всё какая-то мякинная приблизительность. Вот от этого и усталость.
С работой всё устоялось? Остаетесь в «Комсомолке»? Ну и хорошо, перемены всегда что-то отнимают.
Кланяйтесь Серёже Попову.
Ваш В.Курбатов
4
Псков
13 сентября 1997 г.
Дорогой Дмитрий!
Спасибо и за «…архив»1, и за Мелихово. Сам я для «…архива» навряд что найду, но посмотрю по «Псковской правде», где мелькают домашние «истории рода», — авось что из тамошних историй окажется близко.
Ездил в Ясную Поляну на «Встречи», которые второй год проводит Владимир Ильич Толстой. Пытается «умирить стихии», скликая, как сейчас, — Распутина, Бородина, Бондаренко и Кима, Маканина, Алешковского, чтобы, гуляя по яснополянскому «прошпекту» — в сияющих березах или в любимых Львом Николаевичем «Клинах», — изживали потихоньку раздражение друг на друга. Проку не много, но всё не без пользы.
Меня же пленило Поленово — духом дома, духом места, такое всё родное.
А для Вас какая была бы славная тема — нынешнее поколение Толстых. Наших, русских. У них у всех как-то разом поумирали отцы и лежат сейчас в Кочаках, на родовом кладбище, под одинаковыми бедными крестами. Кончились правнуки, пошли праправнуки. И вот они-то все Вашего возраста, хоть те, что были в эти дни в Ясной — Илья Ильич, Владимир Ильич, Пётр Олегович, — чудно родные и ласковые друг к другу («братец!») и могли стать героями простого рассказа «Братья».
Веет в них какая-то отчётливая, светлая, ясная надежность. Подлинно — их «сиятельства», — так светло с ними.
В Москве я был чуть больше половины дня, бегал по редакциям, выпрашивал заработанные деньги и насилу что-то выклянчил, звонил Серёже Попову уже на ходу из автомата.
Теперь уж я точно знаю, что в Москве повидаться нельзя — всё на бегу.
Будем надеяться на встречу здесь.
Спасибо, Дмитрий!
Сердечно Ваш В.Курбатов
1 «Домашний архив» — авторская страница Д.Шеварова в газете «Первое сентября», выходившая в свет с 1997 по 2014 год.
5
Псков
29 ноября 1997 г.
Дорогой Дмитрий!
Вот вышла вдруг (именно вдруг, потому что я всеми силами отнекивался и, казалось, склонял издателей отказаться) моя давно и безнадежно опоздавшая книжечка о Ю.И.Селивёрстове1.
Такие книжки ещё имеют смысл тотчас по написании, а уж потом торопливое время, меняясь ежеминутно, отнимет у них правду и необходимость. Так что я более расстроился, чем обрадовался, хотя такая нарядная у меня эта книжка первая.
Оправдываюсь тем, что авось кто-то внимательнее взглянет на Юру, на его дело и тем ещё подержит память его на Земле, потому что он этой памяти стоит.
Серёже не посылаю книжку, потому что надеюсь привезти сам (хотя и не знаю когда). Я не знаю его домашнего адреса (потерял по рассеянности), а на редакцию посылать неловко, словно в чужие руки отдавать.
Только что вернулся из Омска, с пленума Союза писателей России. Всё было обыкновенно: разговоры, пиры да балы. Губернатор закатил приём, какого, вероятно, и Колчаку не устраивали, — в огромном Дворце бракосочетаний (кого с кем?). Наяривал свиридовскую «Метель» ансамбль скрипачей, полсотни голоплечих девиц в длинных белых платьях прямились с одной стороны, полсотни юношей во фраках — с другой. Гардеробные отроки были в треуголках, камзолах и белых перчатках, так что нам было неловко подавать им наши рубища.
А уж что ели и пили, и сказать не могу. Слов не знаю. И юноши с девушками танцевали полонез и мазурку, и пели разные певцы, а за окном стояла ночь и оскудение, и два храма на миллионный город, и хлопали дверями брошенные коровники вдоль дорог, и дымился полыньями обмелевший, перехваченный в Казахстане плотинами Иртыш, и разбивались лесовозы на разбитых дорогах…
В общем, всё было как везде — будни и будни…
Обнимаю Вас.
Ваш В.Курбатов
1 Курбатов В. Юрий Селивёрстов: судьба мысли и мысль судьбы. — Псков : Отчина, 1997.
6
Псков
18 декабря 1997 г.
Дорогой Дмитрий!
Спасибо за как всегда чудно доверчивые и светлые страницы «Домашнего архива», — так бы и вставил туда милые письма ко мне В.Д.Берестова, где всё полно светом, и любовью, и детской улыбкой. Или письма сибирского, туруханского, молодого Тарковского о ледоставе на Енисее, о тайге, одиночестве. Но ведь это письма, и надо советоваться с адресатами, а им будет неловко.
Что до «месяца в деревне», то я спрошу тут в одном месте неподалеку от Пскова, у директора сельской школы, который живет один и, Бог даст, будет рад живой душе рядом. Село бедное и красотой, и хозяйством, но тем, может, как раз и необходимо для разговора. А хозяин уж так любит слово и так чувствует красоту, что и его душе — утешение. В общем — спрошу. Есть и ещё один дом, но там лучше бы Вам постучаться самому — слышал-де, нельзя ли погостить. Это на севере области в Плюсском районе, где жила писательница Ал.Алтаев и многие иные добрые люди; дому 200 лет, там музей, а возглавляют его святые и ещё молодые по нашему времени люди — 40 лет. У него было 20 операций, и он годы провел в больницах, он директор музея, а она — выпускница Тартуского университета. Живут уж скоро 20 лет, спасли и музей, и церковь рядом — сами в ней всегда пели и читали со своими детьми.
Сам бы написал о них, да они друзья, неловко. А материалу на светлую книгу. Вот адрес:
181023 Псковская область
Плюсский район
п/о Лосица, дер. Лог
музей Ал. Алтаева
Виктор Алексеевич Лукьянов
Татьяна Николаевна Степанова
10 января должно быть «5-е колесо» по 2-й программе. Они там будут. Вот-де, мол, поглядел — заинтересовался. Про меня ни гу-гу, будто и не знаете.
Там всё будет для Вас праздник, и радость душе, и утешение сердцу.
С Новым годом! Света Вам и покоя.
Ваш В.Курбатов
7
Псков
9 марта 1998 г.
Спасибо, Дмитрий!
За Свиридова, за Башлачёва. Последнего мне понять уже труднее, хотя умом я вполне слышу его и на пластинке, которая у меня есть, и в стихах, но уже только умом. Восьмидесятники с их срывом, ожесточением, горьким неверием и тоской по вере — это уже непостижимая ветвь нашей традиции. Мы-то худо-бедно как-то успели зацепиться за почву и могли и в совершенной пустыне устоять даже и на этом тончайшем слое, а тут уже земли совсем нет — только знание, что она должна быть, и оттого это бессилие.
Если соберёте книжку и необходимость в предисловии не отпадёт, я с радостью напишу, как умею, спасаясь мыслью о том, что это всё равно никто не читает1. Странный жанр: столько требует сил, а уходит в песок. Я уж вон сколько писал — к Нагибину, Окуджаве, к Личутину, несколько раз к Астафьеву и Распутину, и всё это полегло в совершенной немоте и ненужности. А я, дурак, ещё и пишу их так, что напрямую связываю их с книгой, так что отдельно их не напечатаешь, и тогда, грешный человек, вздыхаю и жалею, потому что были среди них и хорошие: к последнему незаконченному собранию сочинений Астафьева в «Молодой гвардии», к окуджавовскому «Путешествию дилетантов», к личутинским «Скитальцам».
Да оно так, всё ушло в песок без следа, как последняя книжечка о Ю.И.Селивёрстове. Вроде разошлась, а, кажется, как всё теперь, положили на полку и позабыли. Мы теперь с большинством книг так: брать-то берем, а читать забываем — потом как-нибудь, как будто не знаем, что никакого «потом» не бывает.
Я за это время съездил в Тюмень, поглядел, как строят «духовность» богатые нефтяные дяди и что они под этим понимают. Оказалось — обыкновенную салонную пошлость, как на изломе века. Ряженье и имитация. Только и было утешения, что снега и морозы.
Ваш В.Курбатов
1 Книга Д.Шеварова «Жители травы» с предисловием В.Курбатова вышла в 2000 году в московском издательстве «Воскресение».
8
Псков
23 июля 1998 г.
Дорогой Дмитрий!
Кажется, я уже не могу вернуться к предисловию. Во всяком случае сейчас. Разом, кажется, без причины потемнела душа. Вы, наверное, тоже знаете это состояние, когда тёмные тексты невыносимы, а светлые смущают, как подлог и обман. Такие дни лучше перемолчать, выходить в полях, перестоять в церкви (где тоже душа обыкновенно закрыта, но хотя бы обережена от излишней досады).
Изо всех сил желаю Вашей книге выхода, потому что тьма всё настойчивее заливает землю, и это уже нестерпимо. Сегодня позвонили из «Дружбы народов» (я писал им, по их просьбе, о книгах И.Клеха, О.Павлова и Ю.Буйды) и сетуют: «Жестковато как-то. Боимся обидеть». То, что авторы не просто обижают, а оскорбляют читателя, журнал находит естественным, а мое право адекватно защищаться от оскорбления — обидным для тонкой душевной организации авторов. Так, очевидно, и будет продолжаться: господа Приговы, Сорокины, Гандлевские будут бесчестить нас, а мы будем корректно говорить, что они «недостаточно тактичны»1.
Простите, что-то не думается и не говорится — душа молчит.
Ваш В.Курбатов
1. Журнал напечатал связку рецензий Валентина Курбатова «Дорога в объезд» в № 9 за 1999 год в авторском варианте, сопроводив комментарием от редакции: «Нам показалось интересным опубликовать в этом же номере ответы И.Клеха, О.Павлова и Ю.Буйды на анкету А.П.Николаева “XX век: вехи истории — вехи судьбы“. Возможно, при таком чтении какие-то оценки критика будут подтверждены или опровергнуты, какие-то наблюдения — скорректированы или дополнены, и — уж безусловно — у читателя появится возможность для новых размышлений». — Прим. ред.
9
Псков
20 августа 1998 г.
Дорогой Дмитрий Геннадьевич!
Возможно, это совсем не то, чего Вы ждали. В таком случае Вы можете без всякой неловкости заказать предисловие другому автору. Слишком важна первая книжка, чтобы что-то в ней было случайно. Я же, Бог даст, доживу до выхода книжки, и тогда этот текст при небольшой коррекции может стать рецензией — так что работа не пропадет. Поэтому нисколько не смущайтесь.
Если же не устроят только какие-то малые частности, смело вымарывайте их. Я боюсь только, когда вставляют свои слова (они и при совершенной красоте иногда оказываются чужими контексту), а сокращения — дело обыкновенное. Тем более что я, кажется, и правда написал многовато.
Жалко, что наше свидание всё откладывается, но зато в сентябре Вы уже, очевидно, можете взять командировку в газете, и мы найдем здесь какое-нибудь её оправдание.
Поправляйтесь и простите, коли что не так, — как-то бесповодно устал за лето, и душа не болит, а скучно томится, что хуже всякой острой боли.
Ваш Вал.Курбатов
10
10 октября 1998 г.
Дорогой Дмитрий!
Буду рад Вам, когда соберётесь. Планов у меня дальних никаких. Вот только обещает Толстой вызвать в Ясную Поляну для вручения премии. Но это будет зависеть от денег, которых у них пока нет. Предполагали в начале ноября, но кто знает. Одним словом, перед отъездом позвоните, и всё будет ясно.
Спасибо за вырезки. Я ни одной из этих газет не видел. Вообще не знаю, писал ли кто об Ясной и об Овсянке. Тяжело читать себя с магнитофонной записи — этот сбой дыхания, этот сор устной речи. Тут, конечно, вернее иметь основу своих мыслей записанными и отдавать стенографисткам, чтобы не краснеть потом за этот лепет. Читатель-то не знает, что это с магнитофона, а ленивый корреспондент не хочет вмешаться, чтобы убрать все «как бы», «значит» и иные устные неизбежности.
Особенное спасибо за Вашего «Пушкина». Это очень изящный ход — поглядеть письма соответствующих месяцев. Мне жалко будет пропустить остальные. Я хочу отдать их в деревенскую школу чтобы сельские учителя почитали детям, — они там совсем ничего не получают. Так что, если у Вас найдется возможность послать и последующие выпуски «Пушкина», буду очень признателен. Я подобным образом хочу напечатать в местной газете стихи, написанные в Михайловском, чтобы как-то держать «тему» в праздник.
Ваши смущения в «Предисловии» вполне приемлемы — вступление действительно нельзя раздувать. Я думаю, издатель все-таки найдется — потребность в добре день ото дня настоятельнее.
Я пока душой в Овсянке — пишу небольшую статью для «Современника», и опять там, в золотой тайге, на Енисее. Виктор Петрович просил остаться, а я давно не был дома и отказался. Теперь жалею: когда ещё смогу собраться, а он сейчас посветлее, чем обычно. Закончил собрание сочинений и вовсю отдыхает — самое время для простых житейских разговоров. Но одновременно говорить как будто и не о чем. Он сам о себе на все лады переговорил. И о мире тоже. У него ведь другого объекта, кроме себя, нет. Слава Богу, здоров — пусть отдыхает от нашего брата.
А вот Василия Ивановича1 жаль. Я не знаю его теперешнего вологодского адреса. Надо позвонить Заболоцкому2, а там и написать. Все мы редко находим возможность постучаться друг к другу в одинокий час. А художник — он и обидчивее, и чувствительнее, как ни храбрится. И Вы напишите, Дмитрий, — от нас, дальних, слово привета иногда дороже, чем от близких. Сердечно обнимаю Вас.
Ваш В.Курбатов
1 Белов Василий Иванович.
2 Заболоцкий Анатолий Дмитриевич — кинооператор, друг В.И.Белова.
11
Псков
29 декабря 1998 г.
Дорогой Дмитрий!
С какой радостью я нёс домой Вашу бандероль с чудными сургучными печатями, почти наверняка зная, что там Паустовский. И даже засмеялся, когда открыл и увидел, что это и правда так. И сразу с головой в журнал, в фотографии, в родные лица. Вы там, Александр Михайлович Борщаговский, Галина Корнилова… Она-то, конечно, совсем не помнит меня, а я так очень хорошо помню наши молодые с Ю.Н.Курановым дни, и она меж нами в разговорах. А однажды мы даже ездили вместе в Белоруссию…
И Юра Куранов — какой бородой завесился! И не узнаешь! Как странно развела нас жизнь, словно в параллельных мирах живем, — ни в журнале не пересечься, ни в организации, всё равно что умерли друг для друга.
В этом, наверное, самое большое преступление нашего бесстыдного и бесчеловечного времени, которое оставило свои добрые чувства только для текстов, для презентаций и поздравлений, а уж простое письмо посередине недели — и не жди. Спасибо хоть иногда увидишь вот такое «параллельное» издание и увидишь, что прежние друзья живы и даже работают и пишут как встарь, но в наших текстах начинает проступать такая же чуждость, требующая перевода. Замечали ли Вы, что мы смотрим журналы друг друга («Русскую провинцию», «Ясную Поляну», красноярскую «День и ночь») с таким же изумлением, как смотрели бы журналы Новой Гвинеи, — другая жизнь, другие мысли, другое миропонимание и даже, кажется, разный народ.
Бог знает почему — у меня от этого болит сердце. И я уже не привыкну к этому. Не по-людски это и не по-русски…
С Рождеством Христовым, дорогой Дмитрий!
Слава Богу, оно не имеет отношения к прыгающим числительным напрасно сменяющих друг друга годов.
Рождество — всегда свет, молодая вечность, неизменное детство. Христос на Земли — ВОЗНОСИТЕСЯ. Возноситесь, Дмитрий!
Любви Вам и света.
Ваш В.Курбатов
12
Псков
23 января 1999 г.
Дорогой Дмитрий!
Как всегда при получении «Первого сентября», глаза разбегаются и хочется прочесть всё сразу — и Вашего Дельвига, и Ростову светлую девочку — и ответить на анкету Тарковского (мне она уже не по силам — на некоторые вопросы я могу ответить только на исповеди, но для внутренней проверки она очень хороша).
Если что-то из моего михайловского цикла подойдет Вашей пушкинской полосе — на здоровье. Это было напечатано в «Псковской правде» тиражом в 4 тысячи, так что и в Пскове-то этого никто не видел, не то что на километр дальше. Только боюсь, что у меня это немного угрюмо для Вашей светлой газеты. Впрочем, смотрите сами.
Сейчас я пишу угрюмое (говорят, у Пушкина это слово употреблялось всего один раз — «но ты останься твёрд, спокоен и угрюм», тогда как, к примеру, восклицание, благословляющий союз О! — 400 раз) сочинение на тему «Поэт и чернь», из которого у меня почему-то выходит, что поэт был один, а дальше… только великая литература, всё время ходившая с чернью в опасной близости. Да и не статья это будет, а выступление у нас на театральном фестивале в феврале. Уже предвижу дружный хор сопротивления ожидаемых В.Непомнящего, С.Рассадина, С.Фомичёва и т.д., которые всякий год с изумлением слушают этот провинциальный лепет и ждут, когда же я умру от стыда. Сам умру — без их возражений, потому что «много чести». И который год я клянусь себе никогда больше при них не разевать рот, но устроители так же который год, словно в насмешку, требуют моего участия, и я не смею отказаться, потому что это будет выглядеть кокетством. Значит, надо готовиться погибать в очередной раз.
Вероятно, до начала мая я буду в Пскове, и, если Вы надумаете завернуть из Царского, будет чудо и утешение или, как в этих случаях всегда восклицала Ахматова чужим стихом,
И лобзания, и слёзы, и заря, заря!..
Будет возможность умыкнуть в редакции ещё номер-другой «Первого сентября», оно бы хорошо. Дети у меня вырывают из рук и немедленно везут в деревню, а выписать — кошелёк тощ. Ну, это я так — простите.
Ваш В.Курбатов
13
Псков
13 марта 1999 г.
Спасибо, Дмитрий!
За лицей, за мою няню, за Юру Роста, за Бажова. Какую живую и нежную газету Вы делаете — один уж, наверное, посреди общего нынешнего безумия. Теперь уж с удивлением глядишь на то, что добрые люди вопреки всему не переводятся, а продолжают думать и жить с прежней беззащитностью.
А я перепечатываю для псковского издательства письма Семёна Степановича Гейченко своему товарищу — питерскому художнику В.М.Звонцову за 30 лет.
И не перестаю дивиться их свету, озорству, неустанности переписки — иногда по два письма в день. И не наспех, а с шалостью, изобретательностью, иллюстрациями, игрою жанров — послания, нотабены, доношения, рескрипты, жалобы. И то уставом, как какой-нибудь Мисюрь Мунехин, то летучими завитками, как Акакий Акакиевич в минуту вдохновения! Что будет за книжка! Послал бы только Господь сил допечатать её до конца, потому что добрые друзья продали мне за 100 $ в рассрочку старый компьютер, и я мучаюсь с ним, учась и погибая.
Закончу, буду предисловие писать; авось что и в Ваш «…архив» выберется — как образец дружества и понимания, что дружба — это счастливый труд, но труд и ответственный.
Выбрался на день в Петербург, навестил могилу Валерия Гаврилина, который после смерти Свиридова уже не мог жить и только твердил в мои редкие приезды: «Утешьте меня! Утешьте меня!» С ним ушел, вероятно, последний «избяной» композитор. Остались одни «блочные» и «коттеджные». Как чудесно на его поминках пели его «Русскую тетрадь» и «Военные письма». И как счастливо вспоминали!..
Иногда кажется, что нам уже так не дружить и не светить друг другу, будто мир выстудился и высох.
Спасибо Вам.
Ваш В.Курбатов
14
Псков
6 ноября 1999 г.
Спасибо, Дмитрий, за повесть, за Феллини и Пиросмани. Ах, как я любил писать такие мелодии, выбирая предмет по сердцу! Увы, теперь загнал себя в разные обязательства и сто лет не пишу ничего по движению сердца, а только по человеческим поручениям. Не научился вовремя отказываться, а теперь уж и думать нечего — только поворачивайся.
Сейчас вот пишу предисловие к Марии Семёновне Астафьевой, к её 80-летию. И всякое слово через силу. А потом надо будет писать статью о Т.М.Глушковой (к её 60-летию), а там и вовсе как по минным полям надо идти. 35 лет мы знакомы, и каждое её письмо вызывает во мне смятение своей безжалостной построенностью. Что-то написано курсивом, что-то подчеркнуто, что-то вразрядку — думай только и единственно так: шаг влево-вправо — стреляет на поражение, в чём сумели убедиться бывшие прежде её друзьями, а потом беспощадно вскрытые на глазах читателя Д.Самойлов, В.Кузнецов, С.Куняев, В.Кожинов, И.Шафаревич. Она не знает и не приемлет компромисса не в тексте даже, а хоть в тайной мысли. И готова остаться совсем одна, но русского слова не уступит, хотя бы ей отказали все. Да уж и осталась одна газета «День», которая ещё предоставляет ей слово.
Прекрасный урок мужества, но, Господи, какой неподъёмный для моего нехраброго сердца.
А потом Серёже Попову отчет о поездке на Урал по командировке «Смены». Хотел-то сначала в Иркутск лететь на Вампиловский фестиваль и уж билет пошел покупать, а он в один конец стоит 2800 рублей. И хотя обещали заплатить, да тут-то кто мне найдет одновременно такую сумму? И потом, почему-то показалось нехорошо за такие деньги ехать на другой край страны для пустого красноречия перед актёрами, которые никого не слышат, кроме себя. А это красноречие будет пустым, это уж и Распутин предупреждал, хотя он как раз ждал меня там (не на фестивале, а так повидаться).
Вот вместо этого съездил в Чусовой, отвёз землю с маминой могилы на могилу отца и привёз его землю сюда. Это слабое утешение и иллюзорное воссоединение рода, но всё-таки как-то и поспокойнее.
Теперь уж, наверное, буду домоседствовать до самого Рождества, хотя загадывать по нынешним временам трудно — мало мы себе принадлежим.
В Перми улыбнулся надписи на доме: «Ельцин — дурак, а Цой бессмертен». Ну что ж, не поспоришь: глас народа — глас Божий.
Ваш В.Курбатов
15
Псков
31 марта 2000 г.
И слава Богу, Дмитрий, что книжка выходит! Сегодня потребность в человеческом слове особенно остра. Всё так ожесточилось и потемнело, что иногда уж и сомневаться начинаешь, нужно ли вообще кому-нибудь обыкновенное живое чувство и можно ли о нем говорить.
Я вот сейчас писал предисловие к книге В.Д.Пришвиной для ЖЗЛ, так нарочно в деревню уехал, где ни газет, ни телевидения, чтобы можно было писать слово «любовь» без неловкости. Книжка-то вся о том, что у нее, у В.Д., было одно призвание, один дар — любить, и какой он оказался мукой и каким горем и для нее, и для окружающих, пока не пришел М.М.Пришвин. Книга о даре девства и о том, как близко он от церковного порога, от монашества.
Вроде управился. Но как ещё издательство поглядит. Они не по деревням сидят, и у них о любви вполне издательское представление: как поцветистее продать.
В Москве я намереваюсь быть 4 мая на вручении Солженицынской премии В.Г.Распутину. Почему-то мне кажется, что Александр Исаевич позовет меня. Во всяком случае в прошлом году на присуждение такой премии Инне Лиснянской он меня звал, хотя я к поэтессе не имел никакого отношения, а о В.Г. много писал. Вот коли бы к тому времени Ваша книга вышла, то было бы очень славно. А нет, так я оттуда собираюсь к Виктору Петровичу в Красноярск съездить (тоже издатели зовут) и буду возвращаться уже в десятых числах мая. Может, тогда?
Но, как бы ни было, будем ждать и надеяться, что всё выйдет в срок и книжка начнет жить, к утешению читательского сердца.
Пошли Вам Бог света и света! Так его не хватает душе.
Ваш В.Курбатов
16
Псков
28 июля 2000 г.
Дорогой Дмитрий, не поздравил с книгой тотчас только потому, что Вы сказали о своей долгой поездке.
Бог даст, теперь уже скоро вернётесь и письмецо встретит Вас.
Какая же славная вышла книжка и какая похожая в своей нежной чистоте на своё содержание. Скажите художнику самые высокие слова благодарности. Книжек-то нарядных нынче много, но вот таких согласных духом и лицом по-прежнему единицы. У меня уж их обе читают. Одну я назначил областной библиотеке, да боюсь, исчитают всю ещё до того, как доберется до библиотеки. И слава Богу — пусть греются в её свете.
А я собираюсь в Красноярск. Исполняется 80 лет жене Виктора Петровича Астафьева Марии Семёновне. Она выпустила толстенное своё избранное (800 стр.) с моим предисловием и просит, чтобы я представил книжку в их библиотеке. А билет-то в один конец стоит пять тыщ триста, что при моих 530 р. пенсии как раз на десять месяцев складывания в копилку. И хоть говорит, что заплатит, а я всё равно не понимаю. У них что, своих рядом никого нету, кто бы мог сказать о её добром даре соответственные слова, что надо «выписывать» из такой дали? Хотя, конечно, и рад возможности повидать и её, и Виктора Петровича, и Енисей, к которому за многие годы привязался, и Овсянку. А потом уже надо думать о Толстом, потому что в начале сентября очередные «Встречи в Ясной Поляне». И хотя проку от них немного и всё яснее, что первоначальная задача собрать разбегающуюся литературу утопична (никого уж теперь не соберёшь), а всё-таки еду, и с радостью.
Разбегаться-то разбегаются, а всё же и приглядываются друг к другу и хоть не бесчестят на каждом углу. Как в глаза друг другу под толстовским взглядом посмотришь, так, глядишь, и в словах становишься поразборчивее, и в сердце поопрятнее.
А дожди… дожди. Оно, может, для письма-то и хорошо, да для сена и картошки плохо, и уже хочется, чтобы кто-то завернул наконец кран «под кропильницею псковского неба» (А.Пушкин). Он, видно, тоже тут дождей навидался.
Ещё раз поздравляю Вас, Дмитрий, с чудесной книгой!
Сердечно Ваш Вал.Курбатов
17
Псков
11 октября 2000 г.
Дорогой Дмитрий!
Не поблагодарил Вас за книги и за славные статьи, потому что развернул их уже по дороге в Михайловское, где сидел без почт и телеграфов. Книги отдал в библиотеку Берёзовки. Вы меня раззадорили — уже захотелось как-нибудь повспоминать.
У меня есть драгоценные его1 письма, и они так прекрасны — хоть каждое печатай. Вот всё и думал как-нибудь соединить свою память с этими письмами. Да только несчастная погоня за куском хлеба не даёт заняться милыми сердцу предметами. Пишу чего просят. Чаще предисловия — к В.Д.Пришвиной, А.Варламову, В.П.Астафьеву… Хотя все мы знаем, что нет жанра обреченнее предисловия.
А Михайловское было прекрасно, небесно, ненаглядно. И я надеялся написать то и это, а кончил тем, что неделю ходил с утра до вечера и глядел, глядел…
Да беседовал понемногу с моим тамошним товарищем — питерским писателем Б.Н.Сергуненковым, который «занимается молчанием» как главным писательским делом. «В то время когда все говорят и расточают Слово, — говорит он, — кто-то должен сидеть в разных углах России и молчать, как молчивали русские отшельники, и тем возвращать Слову полноту значения, отстаивать его от мутных взвесей, чтобы, когда придет искренне чувствующий и глубокий человек, он нашёл слово не вытертым, не погубленным другими контекстами».
Бедный Солженицын сочиняет «Словарь расширения русского языка» — в нём говорит тот же страх за слово. Но насильно язык не расширишь. А вот сохранить и укрепить молчанием можно. Так мы и ходили с добрым Борисом Николаевичем и глядели налево да направо и преотлично помалкивали, чувствуя полноту и радость такого общения.
К тому же писать-то и томительно — рука у меня болит: брякнулся в Ясной Поляне и, оказалось, сломал уже стариковскую плечевую кость. И она вот уж месяц болит скучно и ровно и не пускает додумывать слишком длинные периоды.
Покойной Вам осени, Дмитрий, и хорошей работоспособности. Ваше светлое сердце очень нужно сейчас, когда зло становится нормой.
Ваш В.Курбатов
1 Очевидно, речь идет о письмах Валентина Берестова.
18
Псков
16 декабря 2000 г.
Дорогой Дмитрий!
Сердечное Вам спасибо за чудесный новогодний подарок! Я уж и не ждал. И безобидно не ждал никаких гонораров — довольно было и книг. Зато теперь я встречу и Новый год, и Рождество по-людски. Спасибо.
И как печально-нежно письмо, которое Вы прилагаете. Я тоже иногда получал такие. Добрые больные люди врачуют нас, здоровых, глубиной и светом сердца.
А я ещё раз съездил в Турцию (меня свозили) на установку памятника Святителю Николаю в Мирах Ликийских. Я был частично связан с ним — идеей, хлопотами в Патриархии, писанием разных бумаг, и вот всё получилось. И памятник стоит — и даже не стоит, а медленно поворачивается, благословляя все стороны света. Этого пока не осознали и сами турки, да и мы, грешные. Впервые в мусульманской стране ставят памятник православному Святому. Значит, мир ещё не совсем потерял голову и есть надежда, что мы проживем третье тысячелетие (в детях и внуках своих) помилосерднее и поумнее, чем жили в наше тысячелетие. И Бог даст, начнут слушать друг друга (а не только корить и обвинять) мировые религии.
С нежностью и благодарностью поздравляю Вас с Новым годом и скорым за ним Рождеством Христовым. Пока Христос не устает рождаться, всё остается надежда на Воскресение.
Пошли Вам Господь ровного душевного света и прежнего чистого сердца, чтобы продолжать Вашу прекрасную любящую работу, которая согревает столько усталых людей.
Счастья Вам, дорогой Дмитрий.
С любовью Ваш В.Курбатов
19
Псков
1 марта 2001 г.
Простите, Дмитрий, сразу не ответил на Ваши вопросы: выпало суетное время, поневоле широкая масленица, потом канон Андрея Критского, и вот сегодня по окончании канона можно вздохнуть. Вероятно, я уж с ответами-то и опоздал. Ну, однако, что надумал, то сказал.
Февраль был занят чтением разных разностей для премии «Национальный бестселлер»: впечатление печальное. Из десятка прочитанных мною книг ничего бы с легким сердцем не «благословил». А большинство вообще выставляют рукописи, которых ещё и не читал никто, а уж они уверены — бестселлер! Вот как нынче с писательским самолюбием обстоит. Я бы и не рассматривал, но вот поди ты, и именно сами себя выставляют — вот чудо!
Видно, я уже чего-то не понимаю. Пора вон со сцены. И не в «зрительный зал», а вообще вон — в «отъезжие поля», в деревню, в тётку, в глушь, в Саратов, как, бывало, шутил П.Г.Антокольский. Да вот жаль, ещё свое честолюбие не угасло и ещё подталкивает к бумаге и множит пустяки. Да и заказы ещё разные мелкие сыплются дождем (или зимой надо говорить — снегом?), и среди них есть близкие сердцу: Виктор Петрович вот Астафьев хвалится, что совершенно новую книгу рассказов и затесей написал, и говорит, что издатели без конвоя не пускают, а поскольку уж я конвоировал его семо и овамо1, то он просит и ещё раз. И Лихоносов приготовил работу, а ему я отказать вовеки не мог — так нежно люблю его. Так оно всё и идет.
Простите, Дмитрий.
Обнимаю Вас.
Ваш В.Курбатов
1 Туда и сюда (архаические наречия).
20
Псков
10 декабря 2001 г.
Дорогой Дмитрий!
Спасибо за уроки нежности и света! За Вологду Вашу, за Даля.
А я всё бегаю и в беготне ожесточаюсь. Опять в Турцию ездил с московскими учителями, умничал про православие, был хором и чтецом при священнике, мучительно уставал. А вернулся — оказалось, надо ехать на Урал, где 20 лет музею, в котором я «экспонат».
28 [ноября] звонил Виктору Петровичу в Красноярск. Он уже не отвечал. Говорила Мария Семёновна: «Плохо. Но уж устала и привыкла, что плохо. Найдёшь минуту — приезжай».
А приехал в Чусовой в ночь на 30, меня прямо на вокзале встретили вестью, что всё… И не улететь — нет из Перми самолетов на Красноярск. Обратно надо в Москву, а его уж на завтра хоронят. Утешал себя тем, что встретил эту весть не в Пскове, не в Москве, не в Турции, а именно в Чусовом, где мы прожили на соседних улицах полтора десятка лет. И что вокруг люди, знавшие его, дружившие с ним, и есть с кем разделить печаль. Теперь вот ищу возможность собраться на сороковины, дать Марье Семёновне выговориться.
И уже не представлю, что Овсянка пуста, что мне уже не живать с ним под одной крышей, не слушать его ворчания, не ездить с ним по старым больным родственникам, где он тратил остатки своего сердца.
А останутся от него «Последний поклон», «Пастушка» и «Звездопад», как от Свиридова «Метель», и неизвестно — заблуждение ли это судьбы и памяти или назидание нам, что мир стоит светом и любовью. Он это знал сам, но знал, что нельзя не сказать и страшного и невыносимого, за что не только не поблагодарят, а осудят (и осудят самые близкие), знал, а говорил, чтобы мир не закрывал глаз на свое худшее и не обманывал себя.
Пошли ему, Господи, покоя хоть ТАМ. И дорогих людей вокруг! И утешения!
Спасибо Вам, Дмитрий.
Ваш В.Курбатов
21
Псков
25 июня 2002 г.
Дорогой Дмитрий!
Поздравляю Вас с Союзом [писателей]! Жалко, что с «ненашим» или не с «нашим», хотя я давно не различаю их и печалюсь только, что их так много и что почему-то стыдно.
Перед читателем стыдно. Мы, бывало, вели овсянские «Встречи» у Виктора Петровича с Михаилом Николаевичем Кураевым, и я по окончании предлагал узнать, который из нас какого Союза секретарь. Слава Богу, это заставляло задуматься хоть на минуту, но мы уж теперь, как католики и православные, при условии объединения будем настаивать, чтобы присоединились к «нам», к «нашей правде». И чем дальше, тем это будет хуже. Да, впрочем, и сейчас уже кажется всё необратимо.
Разделяться всегда необычайно легко, а возвращаться трудно. Самолюбие на ногах гирей виснет и постепенно обрастает догматикой, как это было и с церквами, которые в результате из утешения и спасения стали бичом разделения, поводом к крови и источником ожесточения. Сейчас на фоне приезда папы римского1 это особенно очевидно.
На «Золотом Витязе» я посмел сказать ему похвальное слово, что старый человек на пороге кончины думает о предстоянии Богу и о вине своей церкви и ездит просить прощения у евреев, у греков, у румын, даже зная, что может быть встречен, как в Греции, плевками в лицо. Но он едет и терпит поношения, именно потому что христианин и понимает меру своей ответственности. О, что тут началось! Первым вылетел батюшка из Патриархии и сказал, что «старым шутам надо сидеть дома, а не юродствовать» (дословно), а мне не забывать крест на груди и учиться на фестивале у настоящих православных картин, как «Небесная рота» (бедный батюшка не знал, что по иронии судьбы назвал именно мой фильм). Ну уж «коллеги» потом просто свистели в четыре пальца и обходили, как зачумленного.
Вот и с союзами у нас то же. В «Дне» мне не могут простить, что печаталось в «Знамени», а в «Знамени» — что печаталось в «Дне». Бедные…
Впрочем, Бог с ними. Моя кожа давно задубела. Да у меня есть и небесная церковь (и в своем приходе, и просто в храме), так что уж говорил, то и буду.
Спасибо Вам за извлечения из С.С.Гейченко и вообще за номера газет, где так много чистоты и света.
Сегодня получил от Н.И.Александрова дивный подарок — двухтомник В.Д.Берестова и его же «Застенчивого трубача». Вот уж чудо так чудо! Жалко, что я, наверное, не смогу поехать на «чтения» в декабре, потому что в ту же пору буду, наверное, открывать памятник апостолу Павлу в турецком Тарсе, где он родился. Разохотились мои товарищи. Поставили памятник Николаю Чудотворцу в Мирах Ликийских. Понравилось. Теперь вот апостола Павла подавай!
Каково Ваши «невелички» съездили в Михайловское? Боюсь, что всё время лили дожди и они больше прятались, чем ходили по рощам паркам. Хотя там во всякое время хорошо, да ведь и Пушкин в лете красном не любил, когда «зной, да пыль, да комары, да мухи»… А дождичек ему был по сердцу.
Обнимаю Вас и ещё раз поздравляю с Союзом — теперь Вы писатель «по паспорту».
Ваш В.Курбатов
1 Речь идет об Иоанне Павле II.
22
Псков
13 сентября 2002 г.
Здравствуйте, Дмитрий!
Воротился из Ясной Поляны и нашел Вашу весточку с рассказом (нежным, родным — из небывалого времени навсегда счастливой юности) и с интервью с Шиловым1. Спасибо!
У меня из сочинений только таинственный журнал «Истина и жизнь», 8 номер «Дружбы народов» (письма В.П.Астафьева ко мне) да последнее — «Литературная Россия» с Толстым. Ничего, кроме «Истины и жизни», не видел, потому что в редакциях не был. Да и вообще отношусь к уже вышедшим сочинениям небрежно и храню в доме едва ли треть из них. Всё оттого, что никак к званию «писателя» не привыкну, всё жду, что вот-вот выгонят, и потому не признаюсь и работ своих никому не показываю. Видно, так это до конца дней и останется — переход из сословия в сословие, оказывается, труден.
А в Ясной были очередные «писательские встречи». Звали великих (Распутина, Белова, Бородина, Г.Матевосяна, Ч.Амирэджиби, М.Павича), приехали поменьше и хорошие неведомые писатели Норвегии, Британии, Южной Африки. Было по-разному. Умно и серьезно, глупо и зло. Как в жизни. Хочется надеяться, что перевесит добро.
А лучшие часы были на дачке, в тишине, сочинении домашних стихов, просто сочинительстве и вечерних поливах малого огородца.
И сейчас бы удрал, да там отключили свет из-за пожаров, а вечера уже долги, да и без горячего чая мысль не в мысль.
А уж Вам вот, оказывается, тоже сорок! Подумать только, как скоро мы растём и догоняем отцов, хотя сами в душе ещё совершенные дети!
Я не знаю, отчего это, — может быть, от не слишком мужественного времени, которое своим ребячьим задором и злым озорством удерживает в нас юность, то ли оттого, что мы сами всеми способами норовим уклониться от «возраста ответственности».
А у Вас вот уж дочь выпускница, а у меня — внучка, возведшая меня в достоинство «деда» — звание, к которому я тоже пока никак не привыкну.
Спасибо за рассказ, за интервью, за свет сердца, всегда укрепляющий меня в Ваших письмах.
Ваш В.Курбатов
1 Шилов Лев Алексеевич (1932—2004) — литературовед, звукоархивист.
23
Псков
29 октября 2002 г.
Спасибо, Дмитрий!
За слово о Решетове1, за мемуар о Нохрине2. Поэт действительно замечательный. Эта беззащитная жесткость, такая общая в поколении, у него открытее и прямее других. Так маются, когда не знают, кому выкрикнуть упрек. Мы в этом страна тумана — никак в своё место не попадешь, всё как-то вместо опоры будешь в воздух попадать.
Я пока книжки не видел, хотя составитель обещал мне прислать её. Надо бы самому в Москве расстараться, но я был один день (на вечере Татьяны Глушковой) и, как всегда, на этот день накопил пропасть всего и не успел позвонить маме Ильи Тюрина3, которая могла передать мне книгу.
Жду из печати нашу переписку с В.П.Астафьевым и боюсь её. Особенно тяжело думать о её грядущем представлении в Пскове, Москве, Красноярске. Надо будет сидеть с каким-то специальным лицом и чувствовать постоянный выговариваемый или тайный укор в самозванстве: ишь к кому подсел! ловок!
Вот и буду платить за своё слабодушие, за то, что не сумел отговориться от настойчивого издателя. Да ещё при тираже в пять тысяч, который равен ста советским тысячам. Ну да как-нибудь. Как это наша бесхитростная поговорка гласит, «стыд не дым, глаза не выест». Может, выест душу, но кто же её видит?
Обнимаю Вас.
Ваш В.Курбатов
1 Решетов Алексей Леонидович (1937—2002) — поэт.
2 Нохрин Сергей Назарович (1958—2001) — поэт, бард.
3 Тюрин Илья Николаевич (1980—1999) — поэт.
24
Псков
28 марта 2003 г.
Спасибо, Дмитрий!
За весточку, за чудесную Тутунджан1. Я и сам когда-то почти невольно записывал чудесную речь псковских старух. Хотя есть в этом что-то грустное: мы записываем родное как этнографию, словно Миклухо-Маклай Новую Гвинею. Будто это уже не наше, кровное, а вполне отдельное, что можно выслушивать с гастрономическим интересом, не заплакав оттого, что это больше не твоё.
Теперь я уже не записываю. Да и какие старухи, когда сам старше. Не зря Валентин Григорьевич Распутин в рассказе «Изба» говорил, что от нас не останется «старины» и «почвы», что мы будем унесены ветром и наши дети не поблагодарят нас за эту свободу от земной правды. Нам уже не быть «простыми», теми дорогими детьми природы, которые держат жизнь.
Почему и войны стали так легки, «посторонни сознанию», вроде политических представлений, словно и люди гибнут не впервой и кровь льётся не настоящая.
Вообще жизнь как-то выходит «на поверхность» и делается «легче», пустее.
От этого всё чаще чувствуешь странную усталость и необъяснимое отчаяние. Весной это чувствуется острее всего, словно вся нечистота мира вытаивает из-под снега.
Простите мне этот мрак и не весеннюю тьму.
Поклон Наташе.
Ваш В.Курбатов
1 Тутунджан Джанна Таджатовна — народный художник России. Жила в Вологде.
25
Псков
24 апреля 2003 г.
Христос воскресе, Дмитрий!
Спасибо за весточки, за чудесные Ваши статьи о Чарской и «Капитанской дочке». И как горько было читать Ваше Переделкино. Я любил его, любил Дом творчества, куда ездил последний раз году в 79-м, любил беседы с М.С.Шагинян, с А.А.Тарковским.
Глядел, как в поднебесную высь, на Н.Тихонова, М.Турсун-заде. Какая даль! Зги нет!
А более всего любил там слушать в чудном храме, куда мы бегали с поэтессой Ириной Пивоваровой, больной, светлой, горько-счастливой, несчастной.
— Старая лестница, что ж ты не спишь?
Что ты всё время скрипишь и скрипишь?
— Милый мой мальчик, когда же мне спать?
Надо людей провожать и встречать.
Чтоб не устали, чтоб не упали,
Надо перила им подавать…
И вот их никого нет… Я знаю, что теперь там всё по-другому, и не хочу видеть нового, чтобы не спугнуть давних воспоминаний.
Вообще стал ловить себя на стариковском желании остановить время, остаться там и не принимать нового, которое требует иной души.
А профессия подталкивает: нечего, нечего, поспевай давай. Куда от постмодернистов денешься. Сначала почитай, потом брюзжи. А то, может, там чудеса и сокровища, а ты и сам отворачиваешься, и других стараешься отвратить.
Вы спрашиваете, за какие книжки в детстве держался? За «Чука и Гека», за «РВС», «Судьбу барабанщика», Майн Рида. Как все. Из «не всех» почему-то с нежностью вспоминаю книжку неведомого автора, да и неведомого содержания «Далеко ли до Сайгатки?», а вот застряла в памяти, и всё. И увижу — не решусь раскрыть. Видите, и так бывает: ничего не помню, кроме имени и обложки, где девочка в зимней шапке с опущенными ушами глядит, очевидно, в сторону этой таинственной Сайгатки как счастья и чуда.
Какой Вы счастливый — у Вас мама, бабушка! Здоровья им и покоя.
Поклон низкий.
Ваш В.Курбатов
Вместо эпилога
Из книги Анастасии Перфильевой «Далеко ли до Сайгатки?»:
…Она сидела в палате на подоконнике около кровати Вадима, обхватив колени руками, и смотрела в окно.
В больничном саду, оставляя крестики следов, гуляли вороны. Большие голые кусты боярышника стали как будто ниже от нависающего снега. Солнце яркое, но холодное пронизывало воздух, не нагревая его.
— Давай лучше о будущем, — сказала Варя. — Ведь не всё же — война!
— Давай о будущем, — слабо откликнулся Вадим…
[1] Сапронов Геннадий (1952—2009) — иркутский журналист, друг и издатель книг В.Астафьева, В.Распутина и многих других писателей (книжная марка «Издатель Сапронов»).