Памяти Магомеда Ахмедова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2024
Я думал, глядя вниз,
что как вершина
выдерживает снег
средь ломких скал,
так жизнь я выдержал,
когда ползла лавина
и века нового грозил обвал.
Магомед Ахмедов
1
Умер. Сообщение получила рано утром, в самолёте. Я летела на родину, а он в это же время летел на свою небесную родину. Я разговаривала с ним, а он молчал. Наш многолетний диалог прервался.
Я помню Магомеда Ахмедова молодым, восемнадцатилетним. Учились на одном курсе в Литературном институте, в одном творческом семинаре. Юные, непримиримые, бескомпромиссные. Какие страстные споры, какие громы гремели во время обсуждении стихов. Его голос был слышнее многих, он всегда садился впереди и весь уходил в происходящее. Мне с галёрки виделся седоком, приподнявшимся в седле, нетерпеливо устремлённым ввысь. Вскакивал, чтобы высказать своё мнение — напористо, сокрушительно. А когда читал стихи на родном аварском, что это было? Орлиный клёкот, клокотание потоков, несущихся с гор Дагестана. Казалось, язык аварский — весь из подобных звуков: щёлканье, щебет, клёкот, крики птиц и шум бурных горных рек. Через язык я ощущала ауру этого горного края. Однажды после каникул Магомед привёз мне из Дагестана кувшин. Моё первое представление о Дагестане сложилось по этому тёмному от обжига строгому и изящному кувшину с чеканным орнаментом вокруг высокого горла. Кувшин и сейчас стоит на полке в моей старой квартире. А рядом на стене висит на цепочке кавказский рог для вина с посеребренным зевом, Магомед привёз его мне на четвёртом курсе, ласково подшучивая над моим увлечением христианством: «Не обязательно, для вина. Можешь наполнять его елеем».
2
Все мы, литники, жили в общаге на Добролюбова. Это тоже очень сплачивало и роднило нас. Здесь мы получали образование через обмен редкими книгами, беседы за чаем, ну, бывало, и за чем-нибудь покрепче. Врывались друг к другу в комнату прочесть только что рождённые стихи или с какой-нибудь ошарашивающей идеей. У Магомеда в письменном столе общежитской комнаты хранился роскошный блокнот, просто полиграфическое чудо. Лежал он в неприкосновенности, за пять лет не было исписано ни одной страницы. Стихи записывались в другой, простенький, блокнот. Однажды Магомед рассказал про этот образец высокой полиграфии. В четырнадцать лет он решил показать свои стихи какому-то литератору (не помню, кто это был), земляку, для чего спустился из своего высокогорного аула и отправился с тетрадкой в Махачкалу. Литератор, прочтя несколько стихотворений, тут же позвонил Расулу Гамзатову со словами:
— В Дагестане появился новый истинный поэт.
— Немедленно веди ко мне, — приказал Гамзатов.
Расул послушал стихи. Потом достал роскошный блокнот, который, очевидно, привёз из заграничной поездки, и подарил юному дарованию с надписью «Для самых лучших стихов». Листы в нём пока оставались чистыми. Видимо, Магомед считал, что лучшие стихи он ещё не написал.
Через несколько лет Расул Гамзатов рекомендовал семнадцатилетнего юношу в Москву, в Литинститут. Восемнадцать ему исполнилось в ноябре, когда он уже стал первокурсником. Учился Магомед жадно, устремлённо, прицельно. Как-то весной по теплу, перед первой лекцией стояли первокурсники во дворе Дома Герцена, покуривали. И видят спешащего от входа с Тверского бульвара Магомеда Ахмедова, энергично взрывающего сильными ногами пространство вокруг себя. И Маша Зоркая громогласно объявляет: «Вот идёт будущий Председатель Союза писателей Дагестана». Все засмеялись. Нет пророка в своём Отечестве. Мария-то, пророчица, правду сказала. Так потом и вышло.
Собираясь вечерами у кого-нибудь в комнате, вели бесконечные споры о литературе, иногда что-то рассказывали о себе, о своей прежней довузовской жизни. Магомед рассказал, что когда был мальчишкой, то отец, аульский чабан, отправил его пасти овец. Магомед повёл стадо, но засмотрелся на вершины, на орлов в небе и упоённо стал сочинять стихи. Очнулся, а стада нет. «Никогда из моего сына не выйдет хорошего чабана, — рассердился отец. — Беспутный мальчишка». Отец прожил долгую жизнь и успел увидеть, как его сын Магомед стал народным поэтом Дагестана, известным в республике человеком.
Юность, счастье наше! Сколько весёлых проделок, подшучиваний, безмятежного баловства! Шалили порой как дети. Я в неумеренности своей даже забралась однажды к Магомеду на горбушку, отлично покаталась! Всё нам было смешно. Магомед особенно любил похохотать. Один из однокашников, близкий друг Магомеда, на выходные обычно приглашал в гости свою девушку. Зная, что мы будем мешать ему, бандитски стучать в дверь и кричать «эй, открой!», он однажды предупредил: «Я на выходные уезжаю в Таллин». И мы, лопухи, поверили. Но кто-то в час дня увидел его осторожно крадущимся на общежитскую кухню, чтобы поставить чайник… Дело раскрылось. И с тех пор повелась у нас поговорка выходного дня: «К. уехал в Таллин». Эту историю про «уехал в Таллин» Магомед вспоминал при каждой встрече и рассказывал так, что мы смеялись как в первый раз.
У нас была страстная, просто маньячная любовь к книгам, к чтению. В Москве открылись океаны литературы, поэзии, о которой мы, юные провинциалы, знать не знали. Нам русский язык был родным, а Магомед, аварец, знавший его тогда поверхностно, с присущей ему энергией постигал нюансы языка, что отмечали и преподаватели, в том числе Владимир Павлович Смирнов, читавший курс «Истории русской литературы конца XIX — начала XX века» и знавший досконально творчество поэтов Серебряного века. Однажды Смирнов попросил, чтобы Магомед помог на экзамене своему земляку, плохо владевшему русским языком, и при необходимости переводил на аварский язык вопрос преподавателя. Магомед, конечно, согласился. Смирнов задал вопрос по Бунину:
— Можете ли назвать произведение Бунина, которое вызвало огромный отклик в критике и сразу же поставило Бунина в первый ряд писателей?
Магомед растолковывает земляку вопрос, где по-русски, где по-аварски. Студент напрягается, делает вид, что вспоминает, но явно не знает ответа. Магомед тихонько на аварском подсказывает:
— «Деревня».
Студент радостно кивает головой и отвечает Смирнову:
— Это рассказ «Аул»!
История умалчивает, что ответил Смирнов и сколько раз пересдавал этот экзамен студент. Но я знаю, что к Магомеду Ахмедову Смирнов относился как к особой личности. Дружеские отношения между ними продолжались всю жизнь. И не раз Владимир Павлович был гостем Дагестана. Как-то мы вместе летели на гамзатовские дни. В самолёте много говорили, вспоминали, конечно. Он с досадой рассказывал о том положении дел, какое сложилось в постсоветские годы в Литинституте. А на открытии фестиваля в Махачкале Владимир Павлович выступил с такой блестящей речью, что к нему из толпы стали пробиваться люди, чтобы поговорить и пожать руку.
Я много раз бывала на родине Магомеда, в Дагестане. Ярко помню свой приезд в 1980 году. Это был июль, в Москве — грандиозное открытие Олимпийских игр. Магомед встретил меня в Махачкале, и вскоре мы вошли в небольшой, похожий на русскую избу домик, который они снимали с женой Мариной Колебакиной-Ахмедовой. Их маленький сын Мурад был у родителей Марины в Харькове. Обрадованные встречей, мы выпили чуток вина и пошли к морю. Мы с Мариной, болтая и смеясь, впереди, а Магомед чуть позади. На пляже сидела компания сельских парней — они просто не сводили с нас глаз. Женщины на пляже — для дагестанцев экзотика. Магомед как суровый телохранитель сопровождал нас, наиценнейших и неприкасаемых персон. И только через десятилетие, как мгновенная вспышка, у меня появились строчки:
Я помню Дагестан годов восьмидесятых.
Моложе Каспий был. Он льнул к моим ногам.
А брат мой Магомед, глядел ревнивым братом.
Да, кажется, тогда я обрела в нём брата —
на этих берегах.
До сих пор помню, как вышли мы с Мариной в сад ночью, пахнущей морем, пряностями и сладковатым тленным духом упавших на землю абрикосов. И звёзд на небе — крупных, южных — наверное, миллиарды, и некоторые такие огромные, что представлялись неопознанными летающими объектами, подмигивающими свысока.
Мы с Магомедом и группой местных писателей отправились в поездку по Дагестану и выступали с чтением стихов в клубах и Домах культуры. Я поразилась, как дагестанцы любят слушать стихи, как интересуются и буквально внимают. В этом краю, наверное, каждый в душе — поэт. В те дни произошло судьбоносное знакомство с Шейит-Ханум Алишевой, кумыкской поэтессой. Такая горячая, шумная, хохочущая, а стихи — трепет, завораживающий шёпот. Я потом перевела книгу её стихотворений «Плачь, люби, вспоминай». Год работала. Книга вышла в 1990 году в самом, пожалуй, престижном тогда издательстве «Советский писатель». Мы, автор и переводчик, подружились, и дружба длилась всю жизнь, так обстоит дело и до сегодняшнего дня. Мне запомнился тогда городок Хасавюрт, весь в садах, виноградниках, полный умиротворённой тишины. Вечером Магомед повёл меня в гости к своему другу. Опять застолье, стихи, песни, смех, тосты. Я помню, как вышла из дома на крылечко. Тишина, мирный сон и покой после трудового дня. Последнее десятилетие советской власти, имя тебе — безмятежность. Могло ли нам тогда прийти в голову, что этот город станет местом жестоких бандитских разборок, резни, кровавых боёв и убийств?
Магомед Ахмедов не был пай-мальчиком, по жизни всякое бывало. После института вернулся в Махачкалу, и внешне всё складывалось удачно, гладко. Но что-то вдруг стало томить и надламывать его душу: однообразная обыденная жизнь, порой несносная её пошлость, разочарования в любви, в личной жизни? Никогда не пивший в Москве, а среди студенчества это водилось, тут он впал в неумеренное винопитие. Тогда же произошёл у Магомеда конфликт со старшим другом, наставником, поэтом, которого он считал великим, — Расулом Гамзатовым. Думаю, Расул был терпелив и строг с ним, но справедлив. И позже Магомед признал это. Тут начинается сюжет блудного сына, растянувшийся на десятилетие. Магомед уехал из Дагестана. Бродяжничал, бражничал с московскими и жившими в Москве дагестанскими поэтами и литераторами, нигде не работал. (Но зная тебя, Магомед, друг мой, я уверена, что никогда душа и ум твои не жили в праздности, внутренняя работа шла всегда.)
Пройдя через все искушения, блудный сын вернулся домой, в Дагестан. Пришло понимание, что здесь его земля, его дом и что писать, работать он может только в Дагестане и для Дагестана.
Но мирного советского времени уже почти не оставалось. Закончилась перестройка, и над страной нависла та беда, которую мы и теперь ещё расхлёбываем: Магомед Ахмедов, свидетель и очевидец крушения империи, которой он гордился, принадлежа ей духом и плотью, написал:
И я там плыл, в тот страшный час судьбы,
когда корабль большого государства
с народами, где был и мой аварский,
встал на валах, весь в пене, на дыбы.
Мгновеньем отделён он был от краха.
И, взятый штормом в новые тиски,
об океан ударился с размаха,
и с треском развалился на куски…
(Перевод Нины Маркграф)
3
Магомед был сыном наиболее благополучной второй половины двадцатого века и прожил больше двадцати лет в двадцать первом веке, но так и не принял его.
Я помню юности моей весёлый бег.
Был чист и счастья ждал,
а вышло вон как!
Меня к груди прижал двадцатый век,
а двадцать первый —
вышлет похоронку!
(Перевод Нины Маркграф)
Распад СССР в 1991 году принёс неисчислимые беды Дагестану и его народу. Низкий уровень жизни, безработица, беззаконие, коррупция — всё это стало для Магомеда личной трагедией. Его не покидало чувство вины, что он ничего не сделал, чтобы не допустить этого краха.
К больному сердцу приложив ладонь,
стою, окаменелый, у развилки,
у полумесяца,
креста, кольца дорог…
Где та страна,
которую любил ты?
Ты ни сберечь её,
ни возвратить не смог.
Ни чем помочь.
И прах лежит у ног.
(Перевод Нины Маркграф)
А мрак всё сгущался. Перестали выходить книги. Уникальная школа художественного перевода с языков народов России на русский уничтожалась на корню. Слово поэта, слово писателя обесценилось, потеряло свою роль и было с презрением изгнано из средств массовой информации. Наступили тёмные тревожные времена, когда страшно было на улицу выйти. Магомед с горечью говорил, что в Дагестане переполнены Дома сирот. А дальше хуже: формирование вооруженных банд, намерением которых было оторвать Дагестан от России. Сколько молодых мужчин, юношей и даже подростков погибло на той кровавой бессмысленной войне!?
Воздух пахнет снегом или кровью?
Я не то что жить — дышать устал.
Вырастают новые надгробья,
не снимает траур Дагестан.
Время — сапогами по обломкам,
по спине солдатским вещмешком.
Что ему до предков? До потомков?
Время не заплачет ни о ком.
(Перевод Нины Маркграф)
3 ноября 2003 года умер Расул Гамзатов. В эти худые обескровленные годы Магомед Ахмедов возглавил Союз писателей Дагестана. В бывших советских республиках процветали националистические и антирусские настроения. Особенно усердствовала интеллигенция, и более других — писательская и окололитературная публика. Многие из них получили бесплатное качественное образование в лучших московских вузах, жили практически бесплатно в общежитиях и получали стипендию. Но националистическая зараза, она как вирус, сразу идёт в кровь. Даже одна моя подруга, поэтесса, однажды заявила мне, остолбеневшей: «Я, может, в Сорбонне училась бы, если б не Россия». Помню, что тогда ответила ей в шутку: «Тебе повезло, у тебя много братьев и сестёр. Если б каждый продал по одной почке, может, и хватило бы на три курса Сорбонны. Но не уверена, что на полный курс».
Ни в какие годы Магомед Ахмедов не отрекался от России и своих друзей из России. Он любил Москву, город его судьбы, и, когда приезжал, стремился пройтись по своим любимым местам.
Однажды, будучи в Дагестане, мы отправились в знаменитый высокогорный аул Гуниб, который когда-то прилепился к вершине отвесной скалы. Я попросила Магомеда пойти со мной к беседке Шамиля. Гуниб — священное место для любого кавказца и русского, помнящих свою историю. Именно здесь в 1859 году была поставлена точка в истории Кавказской войны. Беседка Шамиля стоит над камнем, на котором сидел генерал-фельдмаршал Барятинский во время переговоров о сдаче в плен на почётных условиях имама Шамиля. Постояли. Я шутливо протянула Магомеду мизинец, как в детской игре:
— Мир, мир — навсегда, ссор, ссор — никогда.
— Как это возможно, чтобы мы поссорились!?
— Я о наших народах, Магомед.
— Дагестан без России? Это погибель.
Он лукаво так улыбнулся.
— Расул Гамзатов по этому поводу хорошо сказал: «Дагестан никогда добровольно в Россию не входил и никогда добровольно из России не выйдет».
Потом указал на беседку.
— Пытались называть её «Ротонда Барятинского». Не прижилось. Имам Шамиль в памяти дагестанцев крепко сидит. Говорят, когда Барятинский ему сказал, что понапрасну он воевал, Шамиль ответил:
— Нет, не напрасно. Многих кровников моя борьба сделала братьями, многие враждовавшие между собой аулы она объединила, многие народы Дагестана. Племена враждовали между собой и непримиримый клёкот слышался с каждой горы: «Мой народ», «моя нация». А эта борьба соединила нас в единый дагестанский народ. Вот мое завоевание.
У Магомеда Ахмедова есть стихотворение «Поэт и Имам».
Потемнели горные отроги,
Отступили русские к реке…
«Выхожу один я на дорогу», —
Зазвучало где-то вдалеке.
Бой отгрохотал взрывным обвалом,
И опять настала тишина…
Толмача спросил Шамиль устало,
Что за песня у реки слышна?
И сказал толмач: — Поручик русский
Сочинил для песни той слова,
От которых так на сердце грустно,
Что к земле клонится голова.
— Так скажи, о чём же песня эта?..
— О дороге, Боге и звезде,
О душе печального Поэта,
Что покоя не найдёт нигде.
— Кто же он, Поэт тот неизвестный?
— Воевал с тобой он раньше здесь…
Звали его Лермонтом… За песни
Был убит, отстаивая честь.
— Горцы наши совершили это?..
— Нет, своими он убит, имам.
— Разве много так у них поэтов?
Или мало так у них ума?
Иль народ они такой богатый,
Что не жаль Поэта одного?..
Если б я с ним встретился когда-то,
Не поднял бы саблю на него.
В небо посмотрел Шамиль с тревогой,
Где сверкали звёзды, как штыки…
«Выхожу один я на дорогу», —
Доносилось мирно от реки.
(Перевод Марины Ахмедовой-Колюбакиной)
Кстати, замечательный перевод.
Гуниб — родное место для Магомеда, всего в девяти километрах, если по прямой, по горам — находится аварский аул Гонода, где он родился и вырос. Здесь, среди высочайших вершин Гунибского плато, царица их — Седло-гора. У Магомеда она живёт во многих стихах. Издалека гора напоминает полосатую громадину, состоящую из двух скальных поясов. Говорят, что русские солдаты во время Кавказской войны прозвали её Чемодан-гора.
В 1986 году в высокогорном Гунибе был установлен памятник «Белые Журавли». Это после того, как прозвучала на весь Советский Союз и всех очень тронула песня «Журавли» на стихи Расула Гамзатова. На церемонии открытия присутствовали создатели песни: автор стихотворения Расул Гамзатов, переводчик на русский язык Наум Гребнев и композитор Ян Френкель. У подножия памятника установили белый рояль, за которым Френкель исполнил эту песню. Праздник был великолепным, звучало много стихов и песен, и тогда же возникла идея проводить в Дагестане ежегодный фестиваль «Белые журавли».
После смерти Расула Гамзатова «Белые журавли» превратились в Гамзатовские дни. Я много раз была участником этого знаменитого фестиваля. Посмотришь со стороны — какое красивое мероприятие, какое радостное дело! Но всё нужно четко организовать — ведь это Гамзатовские дни! — праздник праздников! Союз Писателей стал общественной организацией: ни денег, ни зарплат, ни грантов…Три дня фестиваля, огромная делегация гостей со всей страны. Литераторы отправлялись на выступления в Дербент, в Гуниб и в Хунзах. Поездки в горные районы сопровождались вооруженной охраной, больше десятилетия там не прекращались бандитские нападения. Транспорт, охрану, людей — всё это надо было найти, выпросить, организовать. Но всякий раз Магомед на прощание говорил мне:
— Сколько буду жив, столько буду проводить Гамзатовские дни. Никто не отговорит.
4
Приезжала ли я в Дагестан или Магомед прилетал в Москву — в молодые годы это были шумные встречи, и главной нашей любовью по-прежнему оставалась Поэзия. Я могла произнести любую строку поэта любого века, периода, школы, а он подхватывал, и мы читали дальше вместе. Его процесс самообразования продолжался всю жизнь, последние годы он углубился в философию, изучал суфизм. Но корни русской поэзии всегда питали его стихи. Читая, например, одно из стихотворений Магомеда Ахмедова, я вспоминаю лекцию о Державине и державинской линии в русской поэзии замечательного Константина Александровича Кедрова.
Во мне начала и концы миров,
Во мне основы их, и их покров.
Во мне движения времён секрет,
Во мне вопросы и во мне — ответ.
Начало — небеса, земля — конец.
Я — жизни смысл! Я — вечности венец!
Один Всевышний знает все пути,
Но я старался лишь себя найти.
Томился дух телесностью земной,
И ныло тело, сжатое душой.
И день в раю, а на другой — в аду,
Я в этом балансировал ряду.
Порою кладом сокровенным был,
Убогим бедняком порою слыл.
Моим был мир — в нём не было меня.
А был я эхом тающего дня.
Во мне сошлись века, стихом звеня, —
Не раз за песни погибал и я.
Мальчишкой, был я стариком седым —
Старея, полон жаром молодым.
И этот мир, и тот во мне сошлись, —
Начало и конец, а вместе — жизнь.
Благодаря Аллаху одному,
Миры во мне… И всё уйдёт к Нему…
(Перевод Мамеда Халилова)
Притча о возвращении блудного сына, как известно, имеет духовный подтекст и подразумевает возвращение души человеческой к отцу Небесному. Постепенно свершилось это второе и главное возвращение: Магомед Ахмедов пришел к Отцу своему Небесному, Аллаху. Об этом говорили не только внешние перемены, например, ни на торжественных банкетах, ни в дружеском узком кругу за многие десятилетия никогда, ни разу не видели его выпивающим хотя бы глоток вина. В его бокале всегда были вода или сок. Присутствие Всевышнего всё наполнило новым содержанием: и жизнь повседневную, и жизнь духовную, и творчество. Такие стихи, как «Посох и чётки», «Есть одиночество…», «Молитва» появились тогда, когда он обрёл веру.
Однажды перед литературным вечером в ЦДЛ (это был вечер Юрия Полякова), я увидела направляющегося к лестнице в Большой зал Магомеда (был проездом в Москве, кажется, из Якутии). Догнала и, привстав на цыпочки, закрыла ему ладонями глаза. «Нина!» — угадал он. И вдруг мысль. «Ну да, сразу угадал, потому как всё меньше остаётся тех, кто вот так подлетит к тебе». Магомед выглядел утомлённым, постаревшим, немного грустным. Так сложилась жизнь. Будучи поэтом, не особо приспособленным для публичности и организаторской работы, он стал общественным деятелем. С годами отточился и талант блестящего оратора, совсем уж редкий нынче дар. Когда-то я была свидетелем того, как Расул Гамзатов, руководивший Союзом писателей Дагестана, увидел в юном Магомеде Ахмедове своего восприемника. Думаю, это был пророческий взгляд.
Находясь постоянно в окружении многих людей, каким же одиноким человеком был Магомед! За год до кончины он позвонил мне и как-то особенно настойчиво и горестно просил приехать в Дагестан: «Сегодня мы живы, а завтра уже кто знает. Надо увидеться. Я хочу повидаться».
Повидаться со мной — это повидаться с юностью, с однокурсниками, с нашими ребятами. Но я не смогла поехать — обстоятельства, которые, может, и можно было преодолеть, но я подумала, что увидимся ещё и не раз. Казню себя, что не приехала.
И всё же мы увиделись ещё раз. В конце ноября 2022 года Магомед Ахмедов провёл свой последний творческий вечер в Москве, в ЦДЛ. Много торжественных речей, поздравлений. Взглянув строго и неумолимо, вызвал меня к микрофону, как школьницу к доске. Я сказала несколько слов о нашей юности и прочла свой перевод стихотворения «Разговор с ветром». А потом подумала, что надо было прочесть другое. Вот это.
Читал я громадную книгу земли,
на глине, папирусных свитках,
на жёлтой бумаге в архивной пыли,
в брошюрах, на скрепках и нитках.
Я жизнь перелистывал.
Долго мой слух
безверья ласкала блудница,
и лживое слово ломало мой дух —
я страшные видел страницы!
Пробитые пулями были одни,
другие — в кровавых отточьях,
А третьи разодраны — соедини
державы мельчайшие клочья!
Там совесть затёрта,
зачищена честь,
подослан к Отчизне убийца…
Но дальше не смог я
сложить и прочесть
обрывки кровавой страницы…
(Перевод Нины Маркграф)
От того, последнего, творческого вечера Магомеда Ахмедова осталась память грустная, но и утешная, много фотографий и фильм. Магомед, чуть отстранённый, уже чувствующий непомерную тягость, бессмысленную суету земного, приближение к вечности. Через два месяца, в феврале, я позвоню ему в больницу и спрошу, что из книг он взял с собой в палату. Ответом будет: «“Исповедь” Толстого и любимого Блока. Ну ещё со мной блокнот и ручка».