Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2024
Мне всегда нравилось в спектаклях то, что условно можно назвать «загадочной темнотой». Некий сгущающийся мрак в глубине сцены, некий назревающий грозовой разряд, — и ты с замиранием следишь за этим театральным нечто, которое вскоре должно превратиться во что-то.
Из самых сильных сторон новой постановки «Отцов и детей» в Театре Наций я бы прежде всего назвал именно это — театральный сгущающийся мрак. Но что в нём таится, что просвечивает, — ещё надо понять.
Аркадий Кирсанов, тот самый, что «говорит красиво», в огромных наушниках, чёрных очках, то и дело берущий в руки бас-гитару и исполняющий песни рок-бардов 80-х. Базаров в длинном кожаном пальто, с загадочным лицом конспиратора, уходящего от слежки. Привычная со школьной скамьи, до боли знакомая по советским экранизациям и постановкам парочка, но на этот раз вовсе не абстрактные «бунтари», а вполне себе узнаваемые персонажи перестроечных лет. Непризнанные гении, подпольные рок-музыканты, герои андеграунда, художники и поэты. Мои друзья. Базаров и Кирсанов? Похожи ли ребята той эпохи, скажем, художник Дима Врубель, или издатель журнала «Урлайт» Илья Смирнов — на избалованного барчука и угрюмого сына земского врача?
…С их нервного мельтешения по сцене и начинается долгий путь внутрь тургеневского текста, попытка его понять и подчинить себе.
О том, что это не просто «Отцы и дети», а какие-то совсем другие «Отцы и дети» (по крайней мере, по замыслу создателей), должно нам говорить многое: вот хотя бы огромная лестница на сцене, вокруг которой всё вертится. В самой последней сцене, освещенная кровавым светом, лестница становится для умирающего Базарова Голгофой, «лестницей в небо», но звучащие весь спектакль отдаленные голоса станционной дежурной (перечисляющей вагоны, составы, пути) отсылают нас совсем к другой эпохе. Русская провинция и безысходное желание уехать отсюда навсегда. Этот знакомый с детства запах вокзала, бесприютности, он просочился в поры тургеневского текста благодаря этой лестнице.
«Это то время, из которого произошло мое поколение, и оно, как мне кажется, мощно резонирует с литературным первоисточником. Речь идет не о том, что отцы с сыновьями столкнулись лбами, решая вопросы мироустройства. Важно, что и те и другие оказались перед лицом неотвратимых глобальных перемен, вот только каждый в меру своего жизненного опыта, или его отсутствия, видит будущее по-разному. В центре истории, так или иначе, стоит семья».
…Режиссёр (а также автор инсценировки, художник по свету, композитор и исполнитель главной роли) Семён Серзин попытался предложить удобную оптику для разглядывания сгущающегося мрака на сцене. Подкрути колёсико — и всё понятно.
Ну да, perestroika, великая и бурная эпоха. Спектакль «Отцы и дети» — благородная, нежная, я бы даже сказал, смелая по нынешним временам попытка её защитить, оправдать, по крайней мере, придать ей солидную классическую аранжировку. Придать сейчас, когда во всех телевизорах о ней говорят едва ли не с отвращением.
Я старательно отмечал по ходу спектакля все перестроечные аллюзии, старательно «вживленные» в хрестоматийный текст. Это в первую очередь, песни. Например, Егора Летова («У меня засохла кишка, / У меня опустела башка,/ Я захрючил свои мозги,/ Я тащусь от дурной тоски», песня называется «Умереть молодым» и повторяется в спектакле аж три раза, поэтому ее смело можно считать лейтмотивом), песня группы «Центр» («Ту-ту-ту… Тургеневские женщины читают газеты, звонят по телефону, ходят на работу, имеют образование, опускаются в метро»), наконец, финальная песня Юрия Шевчука. Плюс небольшие куски из интервью Егора Летова, Александра Башлачёва, диалоги из «Ассы».
Театр Наций, как всегда, был переполнен молодежью, в основном девушками в вечерних платьях и на высоких каблуках, средний возраст плюс минус тридцать лет, для них, «целевой аудитории» театра, события и герои 80-х, эстетика перестройки — это вообще древняя история, как в учебнике для средней школы, настолько древняя, что ее вполне можно ставить в один ряд с тургеневскими нигилистами и народовольцами. Сравнивать одну древность с другой древностью и находить в них параллели и повторы — а, собственно, зачем?
На самом деле, вечная загадка тургеневского текста состоит в том, что он применим к любой «перестройке», к любой исторической эпохе, где в «сгущающемся мраке» рождается новая реальность, страшная, драматичная, но неизбежная. Где появляется формация молодых людей, отвязавшихся от старых цепей, нитей, связей, готовых к радикальным поступкам. Будь то шестидесятники (Высоцкий и Вознесенский), хиппи и панки, рокеры 80-х (Науменко, Свин), будь то левые радикалы начала века (Троцкий и Блюмкин), поэты 20-х (Маяковский и Есенин), да вообще кто угодно.
Это всегда они, только они, угаданные на века, списанные с натуры и оставшиеся в вечности, сильный и слабый, величественно-беспощадный и добропорядочно-нежный, оба смешные и нелепые с точки зрения «реальной жизни», и оба — твердо стоящие внутри шторма, в самом центре движения времени.
Им можно рисовать любые прически, наряжать их в любые одежды, впихивать их в любую субкультуру, но сама проза Тургенева, сама история, которую он придумал, по-прежнему будет работать, работать безотказно, как волшебная машина.
Базаров будет влюбляться и страдать, Аркадий будет мучиться и восхищаться Базаровым, Павел Петрович будет с ним стреляться, Николай Петрович будет изо всех сил защищать свою семью, и все они стремительно и бесповоротно будут расходиться в разные стороны.
С этим ничего не поделаешь, никакой коллаж и никакая «стилистика» здесь ничего не изменят, все идеально пригнано в ней, в этой тургеневской машине, и никакая внешняя «мазь» ей не нужна. Собственно, и текст из интервью то ли Летова, то ли Башлачёва, он как раз о том, что обо всех субкультурах нужно временно забыть, ибо сейчас время революции, «не до стиля».
Вообще книга Тургенева, конечно, значительно полнее и интереснее любых попыток его «представить», «разобрать на характеры», и уж, конечно, он как небо и земля отличается от школьных истолкований про «новых» и «старых» людей. Великий русский писатель честно пытался разобраться в интеллектуальной пище поколения демократов, честно понять, чем анатомия человека может быть интереснее великой поэзии, почему «ощущение» важнее «принципов». За каждой тирадой Базарова стоит не голый эпатаж или дерзкая интонация революционера, каким он, в сущности, вообще не является, а десятки томов тогдашнего «маст-рид»: философских и исторических монографий, часы напряженной полемики внутри московских и питерских кружков. Битва идей. Напряжённая рефлексия.
Но все-таки… ничего важнее и глубже, чем любовь, одних поднимающая, других убивающая, автор в этой самой окружающей реальности не нашел, хотя и пытался.
И это тоже — отдельный сюжет. Теперь мы примерно представляем, как много сказал Тургенев именно о себе, уже немолодом и уставшем, в этом «манифесте молодого поколения».
И вот я смотрю на фотографию Семёна Серзина, вспоминаю его в спектакле. Наверное, я не видел ещё такого Базарова. Очень ранимый, очень мягкий, с каким-то глубоким пониманием людей и… ощутимым чувством вины. Родился режиссёр и актёр в 1987 году, то есть время, из которого произошло моё поколение — он тоже видит ретроспективным взглядом. Ровесник моих детей — человек, выросший в 90-е, взрослевший в нулевые, знающий перестройку по рассказам родителей. И во многом его взгляд — это именно взгляд через родителей, то есть через нас.
Отец Базарова (Борис Каморзин) — на сцене в засаленном оранжевом жилете железнодорожного рабочего, хотя и врач. Говорящий штрих. Трудное время, голодное время социальной травмы для одних (а не только сладкое время свободы для других). Эта горечь за родителей, бессилие изменить их жизнь, эта метафизика вынужденной нищеты — многих молодых интеллектуалов тогда, в 90-е, привела на путь радикального отрицания реальности. В том числе тех, чьи тексты цитирует Семён Серзин. Сцены с отцом и матерью (Ольга Лапшина), короткие и пронзительные, — наверное, вообще лучшие в спектакле.
Русские мальчики, которые приехали в столицу утверждать себя, свободно плыть в море новой свободы и новых возможностей, — многие из них оставили за спиной вот таких беспредельно трогательных и невыносимо выпавших из жизни родителей.
Гораздо труднее расшифровываются братья Кирсановы, Павел и Николай (Геннадий Блинов и Владимир Майзингер). Похожи ли они на, как теперь принято говорить, бенефициаров 90-х? На тех, кто жил в относительном достатке, приобретал, работал, старался?
Внешне похожи, а внутренне…
Наверное, они тоже угаданы, хотя мне труднее об этом судить, это люди последнего советского поколения, тоже страдающие — но не от потрясения социальной реальности, не от внешнего давления, а от какой-то внезапно образовавшейся внутренней пустоты. Да, были и такие персонажи в 90-е.
Наконец, добрался до девушек.
Как и те, что были в зале, — все они прекрасны. Органичная Александра Бортич в почти бессловесной роли Фенечки, прекрасно сыгравшие всегда загадочную сестринскую любовь Ирина Старшенбаум и Алёна Долголенко (Анна и Катерина Одинцовы). В «сгущающемся мраке» угадывается сегодняшнее состояние современной женщины — на пороге ужасных событий, в томительном ожидании, чем всё это кончится, сохраняющей надежду, несмотря ни на что.
Выходя из театра после спектакля, пробираясь сквозь тихий московский вечер с его кажущейся безмятежностью, я продолжал спорить с Семёном Серзиным, с его Базаровым. Базаров умирает по воле страшного случая, но случай закономерен — в том российском обществе ему некем стать, незачем жить. Он не нужен: по крайней мере, так всё устроено в тургеневском тексте, в этой прозаической машине, пережившей века.
Демократы позапрошлого века, разночинцы, народники, социалисты и просветители — судьба их действительно была трагична. Хотя далеко не всегда: например, Николай Семёнович Лесков успел побывать и в «Знаменской коммуне», среди социалистов, и в Париж съездить, и поработать репортёром, и пойти на государственную службу, чтобы «нести людям добро», и стать писателем.
Но ведь спектакль о перестройке — а в 90-е годы, несмотря на все драмы и разочарования, споря с властью, страстно ее критикуя, моё поколение продолжало испытывать чувство жадного творческого восторга, азарта, поиска. Время открытий, время созидания продолжалось ещё долго. Лесковых было достаточно много в нашей волне, мы продолжали верить в будущее ещё годы и годы, верим и сейчас.
Но сегодня, оглядываясь вокруг, вспоминая сцену смерти Базарова на этой огненно-алой лестнице, я вдруг понимаю, что такой взгляд на перестройку, на её людей, конечно, вполне оправдан.
Но соглашаться с ним всё равно не хочется…