Невероятно-вероятные истории из жизни землян
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2024
Барабанова Ирина Аркадьевна — журналист, копирайтер, писатель, поэт, историк искусства, сценарист. Родилась в Казани. Окончила Казанский Государственный Университет, учится в магистратуре РГГУ — «История зарубежного искусства XV — ХХ вв.: контексты и интерпретации». Автор книг «Странная девочка, которая не умела как все», «Метафора» и др. Участница проектов АСПИР. Живёт в Москве.
В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Безупречная
Ниночка родилась отличницей. День в день, минута в минуту по прогнозу акушеров, астрологов и даже тётки Любы. Та, как увидела бледную мать Ниночки у почтового ящика в подъезде, так сразу и выдала: срок три недели, девочка, конец января. Разумеется, ей никто не поверил. Это уже потом будущий папаша принёс килограмм овсяного печенья. Позвонил в дверь, смущённо впихнул кулёк в руки соседки и убежал.
Всё сбылось точнее некуда.
Ниночка пришла в новый мир тихо, крикнув для приличия три раза и сразу же виновато умолкнув. Не дай бог кого побеспокоить. Так хорошие девочки не поступают. Даже если внутри всё горит от больничного воздуха. Даже если боль от перерезанной «на живую» пуповины дикая. И страх умереть от голода и холода. Она будет молчать, терпеть и улыбаться. Иначе может задеть чувства уставшей матери, задёрганных врачей и подать плохой пример другому младенцу.
Ниночка была аккуратной. Никаких каш с фруктовым пюре по ковру, рисунков на обоях, обливаний кипятком и пальцев в розетку. Всё чинно, благородно, без эксцессов.
В школе — лучшая, в институте — первая, на работе… Ох! Коллеги бы с радостью её сожгли и закопали где-нибудь, но кто тогда будет ночевать в офисе, спасая их задницы в конце квартала? Конечно, безотказная и безупречная Ниночка. Она не пьёт, не курит, с чужими мужьями не спит, в барах в нижнем белье не танцует.
Ниночка идеальная жена, мать и вообще невозможно без слёз на это всё смотреть, но куда деваться.
Ниночка никогда не уставала, не жаловалась на проблемы, всех спасала, всем помогала, везде успевала и однажды проснулась в реанимации.
— Ба! Кто это у нас тут разлёгся без дела и ещё заботы требует?! Нина, ты, што ль?
— Тётя Люба? Здравствуйте, извините, — прошептала Ниночка пересохшими губами и зажмурилась.
— Я-я! Уже лет пять в этой забегаловке для трупов швабрами заведую.
— Что?
— Санитарка я здесь. Карма-йогой занимаюсь, видишь? Чистоту навожу. Памперсы меняю, полы мою, и там по мелочи всякое. Чего разлеглась?
— Не знаю, простите…
— Эх, девочка! Доигралась. Воды попьёшь? Давай немножко? Ага, глотай-глотай. Да не торопись. Хорошо, молодец.
Ниночка подавилась, раскашлялась и заплакала. Стыд душил её. Она не могла встать. Не могла пошевелить ни рукой, ни ногой. Господи, неудобно-то как.
— Что со мной, тёть Люб? Как я тут оказалась?
— Инсульт. Нашла тебя на лестнице в подъезде. Хорошо, что не убилась. Доктора говорят, удачно упала, ничего себе не разбила. Сумки твои Генке отдала. Он пьян, как обычно. Муж твой грёбаный с диваном обручённый.
— Дети?
— Участковый приходил. Сашке колония грозит, если за ум не возьмётся. А Ольку я к себе пока взяла. Аллергия у неё жуткая по всему телу. Чешется бедный ребёнок. Займусь этим, свожу к своему гомеопату.
— Деньги…
— Потом, лежи молча. Сейчас сорочку тебе поменяю. Ты тут уже две недели, знаешь?
Нина не ответила. Не могла. Провалилась в небытиё. Ей снилось, что она горит в печи, а выйти не может. Голос хриплый кричит: «Выходи!»
А она упирается. Ей кажется, что она всё правильно делает, что так надо: терпеть… молчать… и ненавидеть…
СЕБЯ!
За что?
Огонь превратился в чёрную смоляную лаву. Она почувствовала, что злость, гнев раздирают её сердце, а выхода им нет и быть не может. Это плохо. Она не должна. Пусть погибнет, но никто об этом не узнает.
Никогда. Она хорошая… она справится.
— Нин, ты как?
Муж смотрел напряжённо и, что невероятно, трезвыми глазами. Он был выбрит, чисто одет и даже пах едой, а не водкой.
— Я работу нашёл. Сашку в школу вернул. Олька пока у соседки, но так сейчас лучше.
— Вы без меня справились?
— Конечно. Всё путем.
— А почему со мной не справлялись?
— Не хотели разочаровывать. Ты же у нас такая вся правильная, сильная, безупречная. Ну, а я говно. Слабак и алкоголик. Плохо мне, но выхода не вижу. А ты была счастлива?
— Нет.
— Тогда зачем это всё?
— Не знаю. Мне казалось, что так надо: постараться, потерпеть, и всё получится.
— Дотерпелась.
Гена покормил Нину. Поменял грязные вещи на чистые и ушёл.
Вечером на смену заступила тётка Люба. Поделилась новостями.
Ольке легче. Она перестала чесаться. Сашка принёс первую в жизни пятёрку. Гена, наконец, починил всю сантехнику в квартире.
В то время как жизнь Нины рушилась, вокруг всё как будто оживало и восстанавливалось.
Что она делала не так? Почему?
— Когда мы безжалостны к себе, то жестоки по отношению к другим. — Тётка Люба поправила Нине одеяло.
— Никогда об этом не думала. Мне казалось, что я должна быть комфортной и удобной, тогда всем будет хорошо со мной. Заботиться о других в первую очередь. Не быть эгоисткой.
— От осинки не родятся апельсинки. Страдание творит только страдание, боль отражает боль, и только радость умножает радость. Измучила ты себя, девочка.
— Да нет. Хотела как лучше.
Из больницы Нина вышла через два месяца. Ей очень повезло. На своих ногах. Речь немного притормаживала, но это её не пугало.
Дома было чисто. Гена пожарил картошки. Дети закинули больничные вещи в стиральную машинку. Позвали соседку. Отметили возвращение морсом из клюквы.
Утром Нина приготовила на всех завтрак и тихо ушла… В кино. Одна. Присела за столик в кафе. Заказала капучино с ароматной пенкой. Закрыла глаза от удовольствия, развернув бледное лицо к солнцу, подпевая французскому шансонье знакомую песню…
И опоздала на сеанс! Как двоечница! Господи! Ну, как так?
Зато счастливая и с кремом от пирожного на щеках.
Мелочи жизни
У Софьи Михайловны был сложный характер. Многие бы сказали — невыносимый. Но только не Геннадий Павлович. Он, вопреки общественному мнению — своих родителей, родственников и друзей, — делал всё возможное и невозможное, чтобы усугубить ситуацию.
Отдавал жене зарплату, беззаветно выполнял все её мелкие и даже крупные поручения. На премию покупал пирожные и гранатовый сок в стеклянных бутылках. Для неё. Прилежно утюжил ей кофточки и ел пересоленный борщ. И, что самое поразительное, — с улыбкой. Без гримас боли и страданий. Без жалоб и упрёков. Легко и с удовольствием. Потому что никто не видел, как нежно она чесала ему за ушком и прижимала лохматую голову к роскошной груди. Как утешала и защищала в его собственных глазах от чужих мнений. Как задорно они хихикали под одеялом, рассказывая друг другу анекдоты. Кидались подушками и танцевали голыми танго.
Софья Михайловна страшно раздражала маму Геши (так она ласково называла пропавшего в омуте любви сына, глядя на его детские фото).
Варвара Семёновна даже составила список всех недостатков невестки. Она имела обыкновение зачитывать его только коту Василию. По двум причинам. Во-первых, он древнейший член семьи. Во-вторых, не болтливый. Павлу Иосифовичу такого доверия оказано не было. Потому что супруг и отец «ребёнка» не имел окончательной позиции относительно выбора сына и постоянно метался в предпочтениях. Один раз даже заступился за Софу вопреки «расстрельным» взглядам жены с дивана.
Геша старался угодить всем. И, казалось, находил в этом счастье.
Дети уже давно оставили их с Софочкой одних и навещали по праздникам и выходным.
Кристина любила мать, но была к ней «несправедлива». Вадим вежлив и предупредителен. Все соблюдали дистанцию и старались, как умели.
Софья Михайловна сетовала на холодность детей и их неблагодарность.
Геннадий Павлович в этот момент бежал за каплями пустырника или валерьянки. А момент такой случался всегда, когда Кристина отказывалась принять советы любящей матери и, упаси боже, применить их в своей жизни. Дочь начинала дерзить, бросать трубку и хлопать дверью. По ситуации. Мать — метать молнии. Геннадий Павлович — их усердно ловить. Молнии, разумеется.
Вадим «жил» в телефоне, поэтому конфликтов не создавал.
Соседи почитали эту пару за идеал. Зинаида Прокофьевна даже приносила варенье и всячески прокладывала себе путь на их семейную кухню. Ей хотелось узнать секрет этого поразительного согласия. Но Софья Михайловна предпочитала обсуждать музыку и картины. Геннадий Павлович мог говорить только о футболе и об успехах в огородном искусстве. А кот Василий, как известно, был нем и неподкупен.
Однако раз в год случалось самое страшное. И длилось ОНО от двух недель до месяца. Супруги ругались, замолкали и переселялись в разные комнаты. Страдали молча. Никому не рассказывали подробностей. Разве что коту Василию.
В эти дни окружающий мир, состоящий из родственников, детей, друзей и соседей, замирал в ожидании. Сердца наполнялись смесью страха, сочувствия и сожаления. Никто больше никого не критиковал. Не хлопал дверью. Не дерзил. Все молились и ждали перемирия.
А когда оно по неведомым причинам однажды наступало, — радовались и собирались на ужин за одним столом.
Однажды в припадке благожелательности Варвара Семёновна даже пошила Софочке новое платье. Торжественно вручила его на глазах обомлевшего кота Василия и даже заплакала от своей чувствительности.
Наступали дни благоденствия. Ненадолго.
И никому не приходило в голову выяснить причину этой странной и регулярно повторяющейся «трагедии». Но предполагали самое ужасное. Кроме кота Василия. Тот знал, что виной всему Гагарин.
По мнению Софьи Михайловны, его похитили инопланетяне. Геннадий Павлович же был уверен, что космонавт погиб в авиационной катастрофе, выполняя тренировочный полёт на самолёте. Так сообщали официальные источники. В этом вопросе позиции супругов были решительно непримиримы. На другие мелочи жизни они внимания не обращали.
Нежный котик
Котик был очень чувствителен. Он любил стихи Мандельштама и кофе из недожаренных зёрен. А ещё — гулять под дождём в плаще матери и напевать Пятую симфонию Малера. Возвращаться в набитую дорогой антикварной мебелью профессорскую квартиру и ставить кассету с фильмом Висконти. Чтобы упиваться эстетикой и болью этой невыносимой лёгкости бытия.
Под подушкой, разумеется, его ждал томик Милана Кундеры. Вечером, в потёртом кресле под мрачным торшером он глотал буквы из великого романа и воображал себе всякое. Котик был счастлив. Но недолго.
— Константин Валерьевич, к вам тут дама одна, ну, девушка, короче, всё рвалась, но я запретил. Я очень уважаю ваш труд в искусстве. Но эта, простите меня, просто вульгарная особа… Не знаю, чего хотела, но тем не менее сообщаю. Поклонница ваша?
— Ко мне? Дама? Очень интересно. А как она выглядела?
— Да не помню уже. Значит, ничего особенного. Вот матушка ваша всегда в белом пальто, в шляпе, которая в дверь не проходила. С достоинством была дама. В одной руке — кошечка, в другой — ридикюль. Но, главное, аромат какой! Аромат на всю парадную. Ох! Женщина была настоящая. Царствие ей небесное. Упокой, Господи, душу…
— Хватит, Семёныч, давай ближе к делу. Она имя своё сказала?
— Нет! Говорила, что не знает, в какой квартире вы живёте, но ей надо передать вам что-то важное. И шапку такая сняла, а там никакой причёски, — сплошной хаос и стихия. Такая бессовестная, я вам скажу. Платье даже до колен не доходит, ничего не прикрывает. И чёрные сапоги, как у водолаза.
— Симпатичная хоть?
— Дааааа… Глазища вот такие, как у Бурёнки. Губы красные-красные, как у гуся лапы. Я аж вспотел, Константин Ва….
— Н-да, девушка-то вроде и ничего себе, а ты, злодей, не пустил. Жаль, очень жаль.
— По инструкции. Если номера квартиры не знает и предупреждения от вас не было, то извиняйте. Мало ли кто тут по Москве шастает. А вдруг разбойница она или аферистка.
— Ну да. Твоя правда в этом тоже есть.
Тут Котик (как называла его мама в детские годы) подкинул трость и ушёл, насвистывая уже что-то из Битлз. Кто эта странная незнакомка? Зачем он ей понадобился? Непонятно, но приятно. Что впервые со смерти матери им кто-то интересуется. Ах, как порой такие приятные неожиданности настроение поднимают! Аж подбрасывает! Даже голова кружится. Немного. Как весной.
Он подошёл к витрине и посмотрел на себя. А издалека вроде ничего. Лысоват? Да. Полноват? Ну, а как иначе? Не Ален Делон, но человек. Мужчина, в конце концов. В самом расцвете, можно сказать. Из вредных привычек только Томас Манн. Он его по третьему разу перечитывает. Никогда вниманием женского пола отмечен не был, а тут такое.
Хотя нет, было, было однажды. Ещё в университете одна блондинка к нему подбивалась. Он даже к ней проникся, но Маман заподозрила её в корысти и посягательстве на благородную фамилию. Котик был вынужден проявить холодность и недоверчивость. Она всё быстро поняла и вышла замуж за его друга. Тот фамилией особо не дорожил.
Потом Константин Валерьевич защитился и остался преподавать в родной Alma Mater. А барышня та троих Толику родила и ушла к другому.
Было, что на кафедре к Котику приставала Зинаида Альбертовна. Женщина харизматичная, с таким рельефом ниже спины, что не каждый альпинист рискнёт покорить. Дело было после защиты дипломов. И водки. Он не долго отбивался. Сдался после второго стакана. Был лишён девственности грубо и без церемоний. А потом такое началось, что слава Богу, Маман уже никогда не узнаёт. Милый, чистый и наивный Котик превратился в наглого, развратного и циничного КОТА. Ой, простите, Константина Валерьевича.
Студентки трепетали. Декан дважды пытался с ним объясниться. Вопреки всему Константин вляпался в историю: сделал ребёнка третьекурснице, испугался жениться и дал денег на аборт. Был скандал. Маман его выгораживала. Приобрела сердечный приступ. Дело кончилось больницей. Котик выздоровел, Маман похоронили, домработница уволилась. Наступило долгое-долгое непонятно что. Наверное, равновесие.
Константин Валерьевич преподавал, новая домработница тушила капусту, Малер изливался через новые колонки. Бурная молодость закончилась.
И вот девушка в мини-юбке, в ботфортах и без причёски. Кто она? Что хотела?
Котик не спал три ночи. На четвёртое утро дал наказ консьержу: «Никому не отказывать». Семёныч был против, но покорился.
И в самую рань, в воскресенье, без пяти двенадцать пополудни, Котик был разбужен нервным и требовательным звонком в дверь. Он скоро натянул бархатный халат, тёплые тапочки с помпонами и поспешил на встречу, шаркая по паркету.
— Кто там?
— Константин Валерьевич, откройте, пожалуйста!
— Вы кто?
— Рита.
— Что вам надо?
— Передать конверт.
Константин открыл, но цепочки не сбросил.
— Давайте!
— Можно мне войти?
— Ладно, только сапоги снимите в коридоре.
— Окей. Я Маргарита Кузнечикова.
— Чем обязан?
— Жизнью.
— Преступление какое?
— Похоже на то. Воды можно?
— Да, конечно. Проходите-проходите. А как вас по отчеству?
Константиновна. Маргарита Константиновна Иванова по матери, Роберг — по отцу. И Кузнечикова теперь по мужу.
— Роберг? Но это же… это же я.
— Да, вы мой отец.
— О! Я? Когда? О…
— Когда мама студенткой была. Вроде третьего курса. Только не надо так потеть и нервничать. Мне от вас ничего не надо. Просто прикольно было посмотреть. Что это за тип такой, которого мама столько лет так любила, что даже замуж не вышла. Н-да, ничего особенного. Плешивый, брюхатый старый чел. Ладно. Вот конверт. Мама просила передать. Она умерла месяц назад. На этом моя миссия окончена. Здравия желаю, гражданин Роберг.
— Но подождите, Маргарита… я… Да что же вы?
— Пока, папаша! Чао!
Котик присел на старинную резную тумбочку. Открыл конверт. Оттуда выпали 20 советских рублей — две красные бумажки, по червонцу каждая. И записка: «Деньги на аборт. Не понадобились. Юля».
Ох!
Котик схватился за грудь с левой стороны. Доковылял до серванта, достал хрустальный графин, налил стопку водки. Выпил. И включил Пугачёву. Чувства так переполняли его нежную душу, что под Малера он бы уже не выжил.