Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 8, 2024
Ольга Сичкарь — журналист, редактор. Родилась в Красноярске в 1980 году. Окончила ВЛК Литературного института им.А.М.Горького. Печаталась в журналах «Звезда», «Знамя» и др. Лауреат ряда литературных премий. Живёт в Москве.
В «Дружбе народов» публикуется впервые.
— Тебя зовут Азиза? Проходи.
Ей открыл сухопарый высокий мужчина, почти старик, с аккуратной седой бородой. Азиза мельком глянула и опустила глаза. Он годился ей в дедушки: за семьдесят, лицо спокойное, в сети морщин. Азиза никогда не была бойкой. В Москве её природная робость удвоилась: говорила мало, смотрела в пол и каждый раз боялась, как поведёт себя клиент.
— Меня звать Николаем Данииловичем.
— Можно в ванную?
— Да-да, вот сюда, — он щёлкнул выключателем.
Но свет можно было не зажигать, он лился в ванную комнату из небольшого оконца сверху. Азиза бывала в таких квартирах с высокими потолками и большими окнами. Эти дома назывались «сталинки». Снаружи здания из светлого кирпича с арками и иногда лепниной впечатляли. А внутри, в квартирах, могло ждать что угодно: где-то ослепляющая роскошь с зеркалами в пол и пёстрыми марокканскими коврами, а где-то унылая ветхость — покосившиеся шкафы и пожелтевшие от времени обои.
Пока Азиза переодевалась в ванной комнате, Николай Даниилович задумчиво рассматривал её кроссовки — такие маленькие не налезли бы и его тринадцатилетней внучке. Интересно, сколько Азизе лет? Семнадцать? Девятнадцать? По миниатюрным азиаткам не поймёшь. Выглядела она школьницей, с миловидным круглым лицом, широкими бровями и испуганным взглядом чуть раскосых глаз.
Азизе недавно исполнилось двадцать. В её возрасте мать уже родила троих детей и одного из них — мальчика — похоронила. У Азизы была бы уже семья, если бы она осталась в родном Худжанде. Но она поехала в Москву на заработки. Обычное дело для таджикской молодёжи, особенно если ты старший ребёнок в большой семье, папы уже нет, денег тоже. Маме невозможно тянуть эту лямку одной.
В ванной раздался грохот — упал металлический таз. Николай Даниилович очнулся и увидел, что Азиза стоит в дверях во всеоружии. В её руках — швабра и ведро с тряпками, голову стягивает ярко-розовая косынка. Шаровары подвёрнуты, а фартук, длинный не по росту, закрывает ноги до щиколоток.
— Где начну убираться? — прошелестела Азиза, стесняясь плохого русского.
— Давай с кухни. Там работы непочатый край.
Он махнул рукой в нужном направлении и, шлёпая тапками, удалился в комнату.
Азиза вот уже год занималась уборкой, но каждый раз, отправляясь по новому адресу, переживала, — вдруг там опасный мужчина? Большой, грубый, нахальный? Как ей, такой маленькой, защитить себя? Месяц назад один на прощанье с богатырским размахом шлёпнул её по попе. Пиво, которое он держал в другой руке, расплескалось по чистейшему полу прихожей. Загоготал, довольный собой. Азиза трясущимися пальцами принялась завязывать шнурки на своих маленьких кроссовках. Схватила сумку и куртку, пулей вылетела к лифту. Наступила на шнурок и растянулась во весь рост.
Это был несчастливый день. Лифт привёз её на двенадцатый этаж вместо первого, и она никак не могла понять, где же выход? А спустившись, оказалась перед консьержкой, злобной, как маленькая собачонка.
— Ты что на двенадцатом этаже делала? Пасифлору с подоконника воровала? Покажь рюкзак!
Брезгливо обшарив сумку, сторожевая консьержка обнаружила только тряпки и бутылки с моющими средствами.
— Нечего лазать по этажам! Раз на пятом убиралась, вышла — и вон из подъезда, чурка! Потом у моих жильцов велосипеды пропадают!
Обычное дело — женщина-анчар, источающая яд. Такие Азизе частенько попадались в Москве. И ей бы уже привыкнуть, но каждый раз обжигало их ненавистью, до слёз.
Двоюродный брат матери Фарух уговаривал Азизу работать в его в фруктовом павильоне на Черёмушинском рынке. Он считал, что, если овощи и сухофрукты будет продавать миловидная девушка, а не этот бесомон[1], его сын, с грязными ногтями, покупателей будет больше. Фарух привёз Азизу на экскурсию, с гордостью показал огромный светлый зал в стиле европейских крытых продуктовых рынков и свой лоток с грудами бананов, лимонов, гранатов… Торговля шла бойко. Покупатели спрашивали, чем иранские финики отличаются от израильских, проверяли хурму на жёсткость, оставляя вмятины, возмущались ценами на лимоны. Шум, суета и разговорчивые покупатели так испугали Азизу, что на уговоры дяди она только мотала головой, закрывая ладонями лицо.
У Николая Данииловича Азиза чувствовала себя спокойно. В кухне она бодро принялась за посуду. Кастрюли, тарелки и стаканы были её друзьями, она гладила их мягкой губкой, погружала в пену и шёпотом разговаривала с ними на таджикском фарси, вставляя нежные узбекские словечки — память от папы.
Азиза навела чистоту в кухне и робко шагнула в комнату. Стены до потолка были увешаны картинами — маленькими, большими и очень большими, почти в её рост. На полу стопками громоздились рисунки без рам. Возле письменного стола, где сидел Николай Даниилович, стоял мольберт. Азиза вспомнила мастерскую отца, где на стенах висели шланги и трансформаторы, тоже от пола до потолка. Папа Азизы за работой всегда пел себе под нос и курил, выпуская дым в разные стороны.
Николай Даниилович работал молча.
— А что значит твоё имя? — спросил, не отрывая глаз от карандаша.
Азиза замерла с тряпкой в руке. Она зашевелила губами, пытаясь подобрать русские слова. И вот сформулировала:
— Это… такая девушка, кого дорого стоит и кого все хотят!
Николай Даниилович вскинул брови, посмотрел на неё большими глазами и, не удержавшись, расхохотался.
— Ну и дела! Девушка, кого все хотят! — Он откинулся на стуле, и тот скрипнул, подхихикивая хозяину. — Ох, стар я для таких шуток!
Азиза закрыла круглое лицо руками. Уши стали малиновыми, в тон косынке. Азиза поняла, что сказала что-то непристойное. Но разве она виновата? Русских слов «драгоценная» и «желанная», как переводилось с арабского её имя, в Москве она не выучила. Здесь она узнала другие слова и выражения: «иди отсюда», «что уставилась», «черномазая», «сука», «чурка», «проститутка», «ехай домой, дура»…
— Ну, перестань, ты что! Посмотри на меня, я совсем старик, что смущаться, — стал успокаивать её художник. — Кто ж тебя так назвал, мышонок? — пробормотал он тихо и продолжил рисовать.
Азиза, увидев, что никто над ней больше не смеётся, и даже стул молчит под Николаем Данииловичем, вздохнула и продолжила уборку. Дольше всего она возилась с окном, оно было выше её роста. Николай Даниилович то и дело посматривал. Поймав его взгляд, Азиза смущалась, крепче сжимала тряпку и втягивала голову в плечи.
«Может, боится, что я выпаду из окна?» — пришло ей в голову.
На следующей уборке Николай Даниилович, вот сюрприз, опять велел ей вымыть окно в комнате. Азиза посмотрела на него с тревогой. Она так плохо это сделала в прошлый раз?
В третье посещение, к радости Азизы, про окно он не вспомнил, зато нужно было протереть стеклянные дверцы большого книжного шкафа. Николай Даниилович дружелюбно наблюдал за её работой и даже развернул стул, чтобы лучше видеть. Но Азиза не боялась: амак[2]1 хороший, не обидит!
Когда Азиза закончила уборку и пошла в ванную переодеваться, зазвонил телефон, и у Николая Данииловича начался неприятный, напряжённый разговор. Громко и грозно он повторял в трубку:
— Маша, не делай так! Не вздумай!
Азиза открыла кран, чтобы заглушить звуки чужой ссоры. Но Николай Даниилович закричал вдруг так свирепо, что его голос пробился сквозь шум воды:
— Как ты с отцом разговариваешь?!
Азиза пару минут простояла зажмурившись, а потом стала потихоньку заворачивать воду. Убедившись, что за дверью тихо, она мышкой выскользнула в коридор. Николай Даниилович тут же позвал её из комнаты уже совсем другим, тихим голосом:
— Азиза!
Он сидел на софе, согнувшись, и прижимал руку к груди, так вцепившись пальцами, будто хотел вырвать себе сердце.
— На столе, там, таблетки, дай две.
Упаковка нитроглицерина лежала на самом виду, Азиза торопливо выдавила две пилюли в протянутую ладонь.
Следующие несколько минут Азиза простояла не шелохнувшись, тоже с прижатой к сердцу рукой. Николай Даниилович, увидев, как она испугана, улыбнулся и подмигнул:
— Кажется, на этот раз обойдётся без «скорой». Порядок!
Последнее слово, как волшебное заклинание, вывело Азизу из оцепенения. Она огляделась — правда ведь, какой она навела порядок? Её взгляд, скользнув по комнате, упёрся в картину, висящую рядом с софой. Она не могла оторвать глаз от портрета закутанной в сиреневый шарф девушки с сигаретой в руке. Точнее, казалось, девушка с картины не отрывает от неё взгляда, пронзая холодными серыми глазами.
— Это моя младшая, Маша, — чуть слышно сказал художник.
* * *
Недели две спустя Азиза шла убираться к Николаю Данииловичу и чувствовала прилив радости, будто приглашена в гости. Ей нравился вид из его окон на сталинскую высотку и широкий, забитый машинами проспект; стопки рисунков и эскизов на полу, которые нельзя задевать шваброй, нравился сам Николай Даниилович.
Поднявшись на этаж, Азиза обнаружила, что дверь в квартиру распахнута. Тревожный паучок зашевелил лапками у неё чуть выше пупка. Заглянув в квартиру, она увидела трёх мужчин. Николая Данииловича среди них не было. Мужчины обсуждали перевозку мебели. Старший — округлый мужичок с шарообразной лысиной в обрамлении седых кучерявых волос — причитал:
— Это же его рабочий стул! Как можно, Валера, Олег! Как можно! Если совсем не нужен, то я заберу. А вот, сколько красок, холстов осталось, смотрите!
Наконец, один из тех, что помоложе, хмурый медведь в чёрной водолазке, заметил Азизу.
— Что вам? — устало спросил он.
— Я убираюсь у Николая Данииловича, — пролепетала она.
— Умер Николай Даниилович. Всё! Не у кого убираться, — мрачно изрёк человек в чёрной водолазке и отвернулся.
— Валера, да пусть уберётся девушка, раз пришла. — Мягко возразил пожилой с лысиной. И обратился к ней: — Только обожди, пока мы с вещами разберёмся.
Азиза кивнула. Её посадили на табурет в кухне. Поджав ноги, она смотрела на знакомую мебель, посуду, занавески — и не узнавала. Чужие, поникшие, унылые. Вот жизнь и лишила её маленькой радости — приходить к Николаю Данииловичу. Она чувствовала, что в её груди, как в раковине, появилось большое круглое отверстие, ведущее в темнеющую пустотой трубу.
Часть предметов была свалена в углу, на выброс, эту гору венчала белая эмалированная кастрюля, пузатая, с полосой из красных ромбов и давно неотмываемой густой желтизной у донышка. Эта кастрюля помнила ещё молодость художника. В застойные семидесятые он варил в ней закупленную Союзом на нефтяные деньги французскую курятину, в полуголодные восьмидесятые — тощую воспитанницу подмосковной птицефабрики, в девяностые — исполинские «ножки Буша». В двухтысячных кастрюля вместе с хозяином повидала столько экзотики, что её уже трудно было чем-то удивить. Ньоки? Равиоли? Fruit de la mer? Соба? Чана масала? Что только в ней не подгорало! Теперь, отварив своё, кастрюля вслед за хозяином отправлялась на покой.
К Азизе подошёл лысый толстячок.
— Чтобы не скучать тут, помоги мне картины упаковать.
Азиза кивнула.
— Держи за раму крепко, за холст не хватай.
Дело у них пошло быстро. За работой мужчина качал кудряво-лысой головой и, не в силах переживать молча, всё рассказывал и рассказывал Азизе.
О том, что Николай Даниилович умер пять дней назад — сердце отказало, что похоронили с божьей помощью на Троекуровском. А младшая, Машенька, не приехала провожать: командировка в США, день инвестора, новая работа, нельзя, говорит, отказаться! В МГУ, что ли, сделали из ребёнка карьеристку? Она ему при жизни все нервы истрепала, а он её больше других детей любил, всё Машенька да Машенька. И квартиру оставил Машеньке. А у Машеньки день инвестора, а дня отца нет у неё.
— И так неожиданно, ну что такое! Выставка его открывается. Как же теперь без него выставка?! И как мы все? И как я без него, друг мой Николаша! — он замотал головой и по-настоящему, мокро, не стыдясь своего горя, заплакал.
На прощание кругленький мужчина протянул Азизе какую-то открытку.
— Возьми, дружочек, приглашение на выставку. Открывается в понедельник. Покажешь бумажку — и тебя сразу пустят бесплатно. Сходи обязательно, посмотри, какой наш Николай Даниилович художник был!
* * *
Музей, скрытый от Ленинградского проспекта низкими краснокирпичными домиками, снаружи показался Азизе маленьким и неказистым. Но внутри он вдруг развернулся вглубь и вширь. Полным-полно народу, яркий свет, дуб и мрамор, дорогой лифт с зеркалами, запах кофе и булочек с корицей.
Азиза идти на выставку боялась, но всё же решилась. Ей хотелось ещё раз как будто побывать в гостях у Николая Данииловича, попрощаться с ним.
Первое, что она увидела в огромном зале, — большой портрет художника с траурной лентой и цветами. На фото он был моложе, чем Азиза его знала, а глаза более строгие. На портрете он был похож на Хемингуэя, говорили люди, стоявшие рядом, и Азиза пожалела, что не знает, кто это.
Николай Даниилович был плодовит и талантлив. Азиза ходила от одной картины к другой, удивляясь, как ярко и благородно они выглядят, как много света направлено на них и как задумчиво-почтительно, с лёгкими улыбками рассматривают их москвичи. В ней вспыхнул огонёк гордости, что она была причастна к его жизни, что он шутил с ней, пил чай из чашки с городецкими петухами, которую она перед тем усердно мыла и насухо вытирала вафельным полотенцем.
Сейчас она смогла разглядеть его картины гораздо лучше, чем тогда, в полутёмной комнате, и они показались ей сказочно-прекрасными. Азиза вспомнила, как, приехав в Москву, попала на Красную площадь. Там у неё закружилась голова от восторга: то, что раньше она сотни раз видела в книжках и по телевизору, теперь окружало её, яркое, огромное, настоящее. Когда начали бить куранты, она расплакалась. Сейчас в музее она испытала то же чувство, почти влюблённость, и у неё навернулись слёзы.
Вдруг Азиза замерла: на картине перед ней была пузатая кастрюля, наполненная яблоками. Азиза моментально узнала её, — с округлыми боками, украшенными красными ромбами. Неужели это та самая кастрюля, которую она безо всякого уважения драила металлической мочалкой? Та несчастная кастрюля, которую новые распорядители квартиры отправили на помойку вместе с грудой старых вещей? Это она — герой картины, которой любуются, которая будет висеть в галерее или чьей-то коллекции через сто лет, когда всех нас уже не будет… У Азизы заныло сердце при мысли, что эта кастрюля отправилась на свалку, а она её не спасла.
У следующей картины, висевшей чуть особняком, стоял народ и шёл оживлённый разговор. Азиза встала рядом с нарядной немолодой парой, надеясь услышать что-нибудь интересное.
— Эта — из последних. Смотри, Светик, как поменялась манера, — бодро говорил мужчина в очках элегантной даме с ярко накрашенным ртом. — Уж не соцреализм ли у него тут просвечивает на старости лет?
На картине, большой и наполненной солнцем, Азиза увидела распахнутое окно, обрамлённое нежным молочным тюлем, и девушку в розовой косынке, с круглым лицом и чуть азиатским разрезом глаз, которая, стоя на подоконнике с мечтательной полуулыбкой, мыла стекло. От окна и от девушки исходил свет, картина была будто намагничена солнечными лучами и нежностью. Единственной жёсткой деталью был проступающий вдали холодный, зловещий силуэт сталинской высотки.
Азиза сначала узнала эти тюль и окно, потом ей показалась знакомой розовая косынка на голове девушки, и вдруг ослепляющий световой столб обрушился на неё и пронзил с головы до ног. Несколько мгновений она ничего не видела и не слышала из-за шума в ушах, так, что перестала дышать от захлестнувшей её новой лучезарной реальности.
Сияющая, мечтательная и робкая, с нежной улыбкой, с фартуком ниже колен, пронизанная светом и излучающая свет за пределы картины, — это она стояла на подоконнике и мыла окно под внимательным взглядом Николая Данииловича.
— Смотри, Светик, девушка как с картины сошла, — задумчиво произнёс мужчина, смотря на Азизу поверх очков. — Я говорю супруге, очень вы на эту картину похожи! — обратился он уже к ней самой.
Азиза мягко очнулась, как будто медленно опустилась на землю, и так же легко и мягко ответила, не вспомнив, что нужно стесняться акцента:
— Это я у Николая Данииловича окна мыла.
Она глядела на мужчину и улыбалась. Это проснувшееся у неё внутри солнце улыбалось и смотрело на мир открыто и радостно. Мужчина восторженно всплеснул руками. Он посмотрел на картину, уткнувшись в неё очками, потом на девушку, потом снова на картину:
— Азиза, да? Посмотрите, название картины — «Азиза»! — радовался он своему открытию.
— Можно с вами сфотографироваться, Азиза?
Азиза кивнула, продолжая улыбаться. Не отвела глаз, не смутилась и не втянула голову в плечи.
С Азизой фотографировалась эта пара, потом другие — красивые и модные, пахнущие духами молодые люди, с ней знакомились одни, и вторые, и третьи, какие-то журналисты, и каждый говорил ей что-то приятное. Азиза радостно принимала их внимание, ощущая себя центром этого зала. Казалось, её свет струился так далеко, что достигал башен Кремлёвской стены, а может быть, и самого Худжанда.
Это она — сияющая волшебная девушка на огромной прекрасной картине, которая висит в галерее в центре гигантской холодной Москвы. О ней говорят, её обсуждают, ею любуются хорошо одетые, прекрасно образованные, уверенные в себе люди. И она улыбается им с картины лучезарно и тихо, шёпотом. Тем нежным шёпотом, которого не хватает громкой, грубой, расчётливой, чёрствой, железной Москве.
В сумерках Азиза шла к метро мимо Белорусского вокзала, чтобы затем долго-долго по темноте ехать на дальнюю окраину. Там, в крошечной комнате, она живёт с тремя женщинами, так же работающими с утра до вечера без выходных. Теперь она шла легко и уверенно. Москва больше не страшила её. Раньше город напоминал ей грозного пса, безжалостного монстра, которому ничего не стоит убить или покалечить. А сейчас она чувствовала, что этот пёс признал её, стал послушным и ласковым.
Азиза знала, что будет дальше. Сияние картины сделало прямым и ясным её путь. Она согласится продавать фрукты и овощи в магазинчике Фаруха. Будет сидеть за прилавком, окружённая горами ярких мандаринов, пузатых яблок и ненормально дорогих лимонов. И десятки, сотни людей будут с радостью покупать их, получая в подарок что-то очень важное — её улыбку и её тихий голос. Они будут улыбаться ей в ответ и возвращаться снова и снова. Так же, как бесконечно люди будут приходить любоваться Азизой, нарисованной рукой Николая Данииловича.
А в один прекрасный день к её прилавку подойдёт тот, для кого её улыбка и солнце её души станут самыми дорогими на свете. И в её жизни будет любовь и никах[3] , семья и дети. Но даже если этого не случится, — не беда. Ей так светло, словно солнце и луна сияют вместе, и так будет всегда.
[1] Оболтус (таджик.).
[2] Дядя (таджик.).
[3] Свадьба по законам ислама (араб.).