Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2024
Николаева Олеся Александровна — поэт, прозаик, эссеист. Профессор Литературного института им.А.М.Горького. Автор многочисленных книг стихов, прозы и эссе. Лауреат многих литературных премий, в том числе Национальной премии «Поэт» (2006). Постоянный автор «Дружбы народов». Живёт в Переделкине.
Волчье лыко
Я вынесла злое из сердца
и в землю зарыла в саду.
И выросло там волчье лыко
с Иудиным древом в роду.
И, каплям кровавым подобной,
там ягоды волчьей раскрас,
алеющей да несъедобной,
а всё вожделенной для глаз.
Но нам, искушённым в высоком
и низком, — сиянье сквозит.
И ядом, разбавленным соком,
нам волчий оскал не грозит.
Когда не внутри, а снаружи
отравленное вещество,
путь сердца всё уже и уже
в блаженной свободе его.
Старуха
Плачется старуха на чужой стороне,
жалуется Солнцу, жалуется Луне,
жалуется снегу, жалуется траве —
угнездились жалобы в голове.
Угнездились жалобы, вывели птенцов:
перья алюминиевые, клюв свинцов,
до крови цепляется коготок, —
тянет тучи с запада на восток.
Что тебя, старуха, занесло сюда?
Колесница Чёртова? Чёрная вода?
Жизнь свою чужбине отдала на слом
и гребёшь по гравию сломанным веслом.
Горделивы жалобы и мелка корысть,
эти хлебы каменные дёснам не разгрызть.
Мертвенны признания, пусты кульки,
и слабы старушечьи кулаки.
Притча
Все закричали: ужас!
Стали грозить кулачком.
Рядом легли на землю с чёрным лицом
ничком.
Ветер шевелит волосы, темя, словно свинец.
Но это ещё не всё, не то ещё, не конец!
Стали грызть серые камни,
думая, это — хлеб.
Стали искать укрытье, шаря глазами: где б?
И заливаться слезами, думая: не жилец.
Но это ещё не бездна,
это ещё не конец
Стали сдаваться, плакать, каяться пред врагом,
бить себя в грудь, предлагая:
наступи сапогом.
Стали бояться света,
в грязь упирать крестец.
Прыгать на нём, но это
всё ещё не конец.
Как не конец? А что же?
Всюду тупик, замок.
Прячется жизнь в рогоже,
дух, скорбя, изнемог.
Кто это уверяет, разуму вопреки,
якобы мы не видим дальше своей руки?
Выше своих амбиций, страхов, тоски, алчбы,
глубже подножного корма, шире своей избы.
Якобы мы не слышим собственное вчера,
тоньше мышиного писка, зуммера комара…
Кто это навевает по ветру несколько строк?
Кто это напевает: всё это — лишь пролог?
Только зачин для притчи, а притча сама, как взвесь,
всюду свои подсказки поразбросала здесь.
Чужбина
Не примут за дочь, не сочтут за сына,
а пасынкам жаловаться не велят.
Враждебная сторона — чужбина,
куда Макар не гонял телят.
Ни сочных пажитей, ни цветенья,
гордыни горечь так горяча,
да вот с неё не разжечь поленья,
и к сердцу нет у неё ключа.
Когда следишь за людским базаром
и видишь: тот спёкся, а тот завял,
тогда понимаешь, что нет, недаром
сюда Макар телят не гонял.
Пойдёшь направо — там страх за свалкой,
пойдёшь налево — там жуть и швах:
судьба становится приживалкой
при чуждых духах в чужих домах.
А всё — неверный выбор всего лишь:
осечка, промах, провал, угар,
когда туда себя приневолишь,
куда телят — ни один Макар.
Не то чтоб прятки были иль жмурки,
хоть стой, хоть падай, в себе тая,
чужие песни, слова, окурки
вплетая в образы бытия.
Зимней ночью
Вьюга не успокоилась.
Город зарылся в снег.
Наша земля устроилась
за полночь на ночлег.
И Танатос высматривать
вышел, брать сыновей,
чтобы качать-заматывать
их тела до бровей.
И дочерей в метельную
ночь пришёл выбирать,
петь свою колыбельную
да в лицо целовать:
«Сразу в мои объятия можешь спокойно лечь,
так не дразни Танатоса, Эросу не перечь.
В этом холодном городе мы сегодня одни,
так не хули Танатоса, Эроса не гони.
Ты из лихого времени — так себе, персть в горсти,
так не лукавь с Танатосом, с Эросом не крути.
Вся из телесной немощи, страха, земной грязи,
так не дури Танатоса, Эросу не дерзи.
Спрячу от стрел язвительных между летящих стай,
так не грози Танатосу, с Эросом не играй.
Я твоё тело бережно отделю от души,
так не суди Танатоса, Эроса не смеши.
Стали мы двуедиными
ныне, присно и впредь,
Божьми паладинами
славя Любовь и Смерть.
Как своё дело сделаю,
то, уходя в зарю,
душу живую, целую
преподнесу Царю».
Диптих
1
Руки есть у него, да камень, словно магнит,
ноги есть у него, да напрочь вросли в гранит,
губы есть у него, да замурован рот,
есть глаза у него, да сам он слепой, как крот.
И застыл такой — одна кепка на голове,
а другая кепка в руке.
И в туманном утреннем молоке
оставляют голуби метки на рукаве.
Указует палец — на абортарий ли, на обком,
вытрезвитель ли, крематорий, тюрьма, дурдом.
На кривой козе не объехать, чтоб только не
натолкнуться на истукана в моей стране.
Говорят про этого идола: он — колдун!
От него лихоманка в народе и колотун.
От него золотуха, лишай, слабоумие, порча, вша.
От него то шиш, а то и нет ни шиша.
От него зловещий адреналин
заполняет щели низин, долин,
разъедает останки мёртвых, а кто живой
ублажает демона с пёсьею головой.
2
…Говорят, Россию в давние времена
для себя у Бога выпрашивал сатана.
И как будто бы Бог ему отвечал:
— Мала
власть твоя — влезай в людские дела,
забирай владенья, скотам уготовь падёж,
отравляй озёра, губи недородом рожь,
вся-то воля твоя — на Волге, Днепре, Оби, —
души только христианские не губи!
И тогда тот врубил над Россией кровавый душ,
сотворил ей кумира — ловца человечьих душ,
затуманил глаза и трупный пустил душок,
да зашил, как покойника, её память в чёрный мешок.
Во Вселенной идол — ничто, он и мёртв, и мал,
а Святой Руси седьмой позвонок сломал.
Это древний Иеремия плачет в руки свои:
— Человеческий Сын, оживут ли кости сии?
Отвечает Сын Человеческий бурей, громом, грозой:
— Претерпел народ мой, осолён кровавой слезой,
недоверчив и суеверен, мелочен, слаб и крив,
до забав охоч да на помощь ближним ленив,
и на деньги падок, но плотью прикрыта в нём,
словно свечка, еле горящая синеватым святым огнём:
он трепещет, он жжётся, мечется, он всю душу свивает в жгут…
Ибо верен Сын Человеческий в том, что мёртвые — оживут!
Рождение прозы
Тут как на поле бранном, и тьма глядит в упор,
когда профан с профаном ведут жестокий спор.
Когда баран с бараном, когда туман, дурман,
и бьётся с графоманом соперник-графоман.
Коварство и злодейство, убийственная речь…
Но не вступай, не смейся, не лезь и не перечь.
От мнимого всезнайства по воздуху — круги.
Молчи, таи, скрывайся, спасайся и беги.
Пусть лучше кот учёный, дракон, единорог,
иль колобок печёный, или куриный бог,
иль с вороном носатым грач на своих двоих
реальность воплотят им точь-в-точь по текстам их.
…Покоцанная нива встречает пришлеца.
Всё мелко, грязно, криво, ни жеста, ни лица.
Торчат повсюду уши издохшего осла,
и оббивают груши уродцы без числа.
Повсюду пятна грима, подмётки без сапог.
И попадает мимо — по пальцам — молоток.
А тронешь что — осколком порежется рука,
и въяве воет волком под рёбрами тоска.
Бесплодно и беззвёздно, и в полный рост не встать,
и шепчет бес, что поздно молиться и рыдать.
Такое разоренье, как будто старый тролль
на Божие творенье всю злость излил, всю боль.
Разбуженное Лихо лютует в этот час,
и графоманы тихо скрываются из глаз.
Такие прототипы, такие типажи,
что хоть из этой липы словесный мир вяжи.
Расходятся бараны, расходится туман.
И прячутся профаны: кто — в повесть, кто — в роман.
…Жизнь заживляет раны и ключ кладёт в карман.