Повесть
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 6, 2024
Саламатов Урмат Саламатович родился в 1990 году в Бишкеке (Кыргызская Республика). Окончил Академию Управления при Президенте Кыргызской Республики по специальности банковское дело. Печатался в альманахах, журналах «Нева», «Москва», «Звезда Востока» и др. Автор книги «Плата за рай» (Бишкек, 2019). Живёт в Бишкеке.
В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Детям посвящается
Жизнь поставила нас на четвереньки
и, вкусив крови,
мы более не захотели быть людьми…
Часть 1
Глава I. Кровью вскормленные
— Пощади!
— Не могу. Кисас[1].
— Знаю. Я не за себя… Он ни при чём, — мужчина кивнул в сторону мальчика лет десяти, испуганно озиравшегося вокруг. — Это касается только нас.
— Нет, не только. И ты это знаешь!
— Он совсем мальчишка.
— И я им был когда-то, пока ты не убил отца. Сегодня твой сын станет мужчиной. Придётся.
— У него, кроме меня, никого нет.
— И у меня не было. Ты!.. Ты отнял всё. Ты утопил детство в чане с кислотой. Украл радужные цвета из моей жизни, покрасил чёрным небо над головой. Ты посадил зерно мести внутри, которое двадцать лет, разрастаясь, кровоточило.
— Я знаю, о чём ты говоришь. Твой отец убил моего. И моё нутро полыхало. Мне тоже пришлось страдать. Как и тебе, мне знакомы боль и злоба…
— Тогда ты знаешь, что ждёт твоего сына. Пощадить, чтобы он жил?.. А у него получится? Жить-то? Ты знаешь, что с ним будет после того, как я тебя убью. Тьма поглотит его разум, а сердце уже не сможет любить. Он продаст душу любому, кто поможет отомстить за тебя. Скажи, ты хочешь, чтобы сын жил в муках? Как мы?
— Нет. Не хочу. И…
— Я избавлю его от бесконечных страданий, ядовитых мыслей, разрушающих чувств. Отправлю туда, где нет отравы, взрастившей нас. Туда, где не властны законы людей. Где земля — всего лишь песчинка в пустыне. Там ему будет лучше.
— Прошу… — он осёкся и опустил голову, пытаясь сохранить самообладание.
— Сын отомстит, чтобы отец покоился с миром. Должен. Того требует честь. Велят воспитание, традиции. А иначе — позор! Даже если не захочет, не сможет сегодня, он никогда не забудет. Не простит. Не оставит попыток найти путь, который приведёт ко мне. И завтра он явится, чтобы убить!.. Ты воздал за отца. Я мщу за своего. А он придёт мстить за тебя… Кровь за кровь. Так было, есть и будет. Но не со мной. Смерть всех сыновей из вашего рода остановит кровопролитие. Я положу этому конец.
— Убив твоего… — он запнулся, силясь прогнать поселившуюся в сердце скорбь от предстоящей утраты. Поборов чувства, продолжил: — Уже тогда я знал, что ты придёшь. Я понимаю и принимаю твоё возмездие. Но моё — не было омрачено твоей гибелью. И, если месть для тебя такая священная, прошу, не тронь пацана.
Кандуу замолчал в раздумьях. Его старенький потёртый ТТ, умеющий отправлять людей в упомянутые им места, был направлен на собеседника. Обременённый мыслями, он тяжело вздохнул. Всмотрелся в дрожащего мальчишку, который еле сдерживал слёзы, пытаясь сохранить хладнокровие и малодушием не опозорить отца. Поразмыслив, посмотрел на просившего и кивнул в знак согласия. Тот благодарно наклонил голову в ответ, схватил мальчика за руку и сказал: «Сын, никогда не забывай, кто ты. Ты — сын Будана из могучего рода Будур! Будь храбр, живи честно, ничего не бойся!» Он встал лицом к дулу пистолета, приподнял подбородок и выпятил грудь. Глубоко вдохнул и хотел что-то произнести, когда сын не удержался и всхлипнул: «Папа!» «Не смей! Не показывай им своих слёз. Слышишь?!» — сурово бросил Будан. Тот мотнул головой и, стараясь унять чувства, отёр глаза рукавом. Отец едва заметно улыбнулся и, приобняв, одобрительно потрепал сына по спине. Затем, шагнув в сторону, выговорил по-арабски: «Нет божества, достойного, кроме Аллаха, Мухаммад — Посланник Аллаха».
Я не хотел, чтобы его сын видел, как убивают отца. Поэтому встал позади мальчика, готовый увести подальше. Но разговор прервался внезапно. Кандуу кивнул в знак уважения и, поджав губы, выстрелил в сердце Будана, едва из уст его прозвучала Шахада.
«Папа!» — вскричал мальчик и бросился к телу, безжизненно рухнувшему на пол. Опустился на колени, ладонями схватился за щёки, повернул голову и, вглядываясь в застывшие глаза, взывал: «Пап! Пап!.. Папа!» — пытаясь воскресить отца. После тщетных попыток уткнулся лбом в окровавленную грудь и не совладал с чувствами. Рыдая, содрогался всем телом и, прерывисто дыша, похрипывал. С трудом успокоился и, не выпуская отца из объятий, долго не поднимал головы. А когда всё же оторвался от груди усопшего, я устрашился. Мальчишка, что стоял ранее, цепенея от страха, исчез. Лицо пылало злостью. Нос морщился, губы подёргивались, оголяя зубы. А детские глаза источали ярость. Он глядел исподлобья и не моргал, будто боялся потерять из виду убийцу. Казалось, у него помутился рассудок. Непривычно видеть ребёнка, готового убивать. Я разрядил пистолет, а он всё не сводил глаз с Кандуу, словно хотел взглядом заживо снять с него скальп.
Кандуу подвинул стул, сел рядом с телом поверженного врага и прочитал молитву за упокой души. Закончив, встал и молча глядел на сына убитого. Тот сидел неподвижно. На окровавленном лице от слёз пролегли две тоненькие линии, напоминая боевой окрас индейцев команчи. Ничто не выдавало его внутреннего напряжения. Лишь взгляд сквозь размытую кровь говорил о клятве, которую мальчишка уже принёс. Он смотрел на убийцу отца. Смотрел, чтобы запомнить.
Кандуу долго глядел, пытаясь найти подходящие слова и ими утешить мальчика, убитого горем, прежде чем потупился. Ничего не сказав, он решительно повернулся и пошёл к воротам. Сделав три-четыре шага, он остановился, склонил голову. Затем поднял руки, вгляделся в них, и плечи его задрожали. Он согнулся, будто от боли в груди, и прикрыл правой ладонью глаза. В левой — держал заряженный пистолет. Обернулся и посмотрел на мальчика, который всё так же не сводил с него глаз. Несколько раз тяжело вздохнув, он подошёл вплотную и приставил пистолет к его голове. Тот не шелохнулся и, будто не видя оружия, с ненавистью смотрел исподлобья.
Лицо Кандуу исказилось от злости. Он сказал:
— Скажи, и я избавлю тебя…
— Стой! Ты не можешь, — вскричал я.
— Он — Будан! — крикнул Кандуу в ответ.
— Ты дал слово!
— Смотри! — он наклонился и, указывая на лицо мальчика, потряс пальцем. — Посмотри на него. Он уже отравлен.
Я взглянул на мальчишку. Тот сидел и смотрел так, будто всё в мире исчезло. Всё, кроме убийцы отца.
— Всё равно ты не можешь убить его. Нас привёл закон чести, из которого родилось право на месть. Он не проливал кровь. И ты не тронешь его. Или, клянусь, у тебя нет чести!
Глаза Кандуу не вмещали нахлынувшей ярости. Оскорбление распирало грудь. Всё его напряжённое тело подалось вперёд, готовое ринуться в бой, чтобы в смертельной схватке воздать за обиду. Он смотрел на меня и учащёно дышал. Спустя минуту, махнул рукой, отвернулся, схватился за голову, повалился на стул, стоявший рядом. Он понимал, что я прав. Зная, что не может лишить мальчика жизни, тёр лоб пистолетом, мотал головой и что-то бормотал, пока не замер и через мгновение не воскликнул:
— Ты!.. Ты убей!
— А?! — оторопел я.
— Я требую по праву крови, в которой мои руки из-за тебя.
— Я здесь! Мой долг оплачен.
— Врёшь!..
— Никто не станет больше никого убивать. С тобой я воздал за отца. С моей помощью ты отомстил за своего. Я рассчитался. В полной мере.
— Нет, не в полной. У Лиссана были телохранители. Я убил пятерых.
— Да, но Лиссана убил я.
— На моих руках кровь невинных людей, непричастных к твоей мести. Я знал, чем это может обернуться. Меня могли обвинить в братоубийстве и казнить с позором. Могли предать огню. Облить бензином и сжечь, понимаешь?! И уж точно — я не хотел видеть сны с лицами убитых. Ты знаешь! Никто не хочет. Но я сделал это ради тебя, чтобы твой кисас состоялся. А когда помог отомстить, ты поклялся, что в долгу до тех пор, пока я не буду удовлетворён кровью, что ты прольёшь ради меня. Бог свидетель! Сколько крови ты пролил? Я спрашиваю, сколько? Нисколько! И в уплату я требую: убей его!
— Нет!!! Не буду!.. Не могу! Прошу, не проси. Только не об этом… Не поступай так со мной.
Я отвернулся.
Он молчал.
Сокрушаясь, я вспомнил день, когда мстил за отца. Тогда Кандуу не пришлось упрашивать. Он помог и поддержал меня. А после искренне скорбел, сожалея о моей утрате. До самого момента совершения мести я был сосредоточен. Мне было некогда проявлять эмоции. Мы перебили всех, кто стоял на пути. Я высказал все слова, что травили меня изнутри. Убийца отца испустил последний вздох, и тогда я упал на колени и дал волю чувствам. До сих пор помню тяжесть руки Кандуу, которую он не убирал с моего плеча, пока я не совладал с душевной болью. Поистине, он помог достойно отомстить. Тогда-то в порыве нахлынувшей благодарности я и дал клятву.
— Я знал твоего отца. Он отмщён и давно покоится с миром. Ему повезло не видеть, как ты позоришь свой род. Не держишь слова. Знай, нарушив законы чести, ты осквернишь память, и его дух снова обретёт смятение. Убей! Сделай это ради отца. Ради себя. Или, клянусь, у тебя нет чести!
Услышав последнее, я резко развернулся и направил на него пистолет. Он вздрогнул. Но преодолел страх и громко произнёс:
— Довольно! Ты не можешь отказать! И ты это знаешь. Убей его! И я, Бог свидетель, буду считать твой долг оплаченным, а клятву исполненной.
Меня злила уверенность Кандуу. Он не допускал возможности иного, будто заглянул в будущее и знал наверняка, что я непременно поступлю, как он хочет. Держал себя так, словно властен заставить исполнить любую прихоть, даже то, на что я не способен. Он не оставил выбора, и я готов был убить его, думая, что легче выстрелить в него, чем в мальчишку. Но убить Кандуу — означало предать отца. Воспитывая меня, он твердил: «Честь важна! Мужчины без неё нет и быть не может. Если не в силах за клятву ответить, за оскорбление воздать обидчику, правду отстоять, достоинство защитить — лучше умри!» Взращённый этим убеждением, согбенный под ношей священных обычаев, возведённых до фанатизма, я не смог убить его, как и разглядеть истину и постоять за правду.
Думая об отце, я кивнул в знак согласия.
— Ну вот и отлично. Мужчина! — он подошёл ко мне и хлопнул по плечу. — Я и не сомневался… Ну, давай! — Он подтолкнул меня в сторону смиренно ожидающего смерти и добавил: — Будь уверен, отец бы тобой гордился.
Я посмотрел на мальчика. Как под гипнозом, он всё ещё не отводил взгляда от Кандуу. Будто не понимал, что происходит. Не слышал крадущейся смерти, что с каждым словом приближалась к нему. Отказаться я не мог, но потакать кровожадности Кандуу, который жаждал увидеть, как последний представитель вражеского рода истечёт кровью, оказалось выше моих сил. Подумал, если смогу умертвить, то только без посторонних. Подальше от этого самодовольного типа, предвкушающего предстоящее убийство. Решил избавиться от бремени клятвы на заднем дворе. И когда взял за шиворот и потащил, мальчик зарычал, стал биться и царапаться. После неудачных попыток вырваться он протянул руки в сторону, где лежало тело отца и жалобно простонал:
— Дайте схоронить!
Я остановился. Присел и, держа его за предплечье, сказал:
— Не волнуйся, его предадут земле. Даю слово!
— Это должен сделать я, — возразил он.
— Родственники об этом позаботятся. Обязаны. Это их долг.
— У него, кроме меня, никого… никого нет.
Голос его задрожал. Он старался сдержать чувства, но одна слезинка набухла размером с ягоду облепихи и предательски скатилась. Я смотрел и не видел мальчика. Воистину, это был мужчина. Я подумал: «Что же мы творим? Что за жизнь такая? И за что она делает нас сильными так рано?»
— Скорее! — крикнул Кандуу.
Глядя на мальчика, я промедлил с ответом.
— Не здесь. Не сейчас.
— Почему?
— Он мне нужен. Поможет схоронить Будана. За одно и себе могилу выроет. Когда всё сделает, убью его и закопаю рядом с отцом.
Я соврал, чтобы усыпить бдительность. Сам же планировал убить мальчика в дороге, до того, как доедем до кладбища. Мальчик прослезился. На моей памяти это был первый случай, когда слёзы радости пролились в ответ на угрозу смерти.
— Схоронить?! Что ещё сделаем? Поминки на себя возьмём? Надгробную плиту за свой счёт установим?
— Я дал слово.
— Кому?!
Я показал на мальчика.
— Его отец моего не хоронил. И я не стану. Я ему ничего не должен. А вот ты мне обещал. Так убей, исполни клятву и сохрани честь!
— Я убью! — злобно вскрикнул я. — Так, как считаю нужным!
Кандуу, покачав головой, отмахнулся:
— Ладно, делай как хочешь, а я не стану хоронить убийцу отца. Лучше бы скормил волкам или оставил тут гнить… Я не поеду, но помни — Бог свидетель! Сделай, как надо… Жалко, не увижу, как прервётся «могучий» род Будур. Ха-ха-ха!.. Ну, до встречи.
Он ушёл. Но не прошло и минуты, как вернулся и, встав в дверях, прокричал:
— Уши! Хочу его уши! Принеси их, и я сочту клятву исполненной. Без них не поверю, что он мёртв.
Глава II. Возродись
Мальчик ехал молча. На вопросы не отвечал и не удостаивал взглядом. Губы безмолвно извергали проклятья. Он неистово сжимал ручку двери, и на нежном, ещё детском лице, не знавшем невзгод, от напряжения выступили желваки. Рыжие ресницы, усеянные маленькими каплями слёз, и серые глаза, обращённые к Богу с мольбой… С мольбой о том, чтобы он приютил их семью.
Я ехал и думал, как бы половчее его убить. Так, чтобы не увидеть лица, искажённого муками… чтобы ночами не снился. А ведь он всё слышал и знает — что едет на смерть. Почему не ревёт? Не молит о пощаде? Не уговаривает отпустить? Не клянётся забыть? Ковыряясь в памяти, вспоминая последние минуты людей, убитых мною, я не находил ответов.
Я остановил машину. Открыл капот. Велел ему принести камень и подпереть колесо. Он повиновался не сразу. Стоял и смотрел на меня, будто зная, что я задумал. Две крупные слезинки, словно чужие, скатились по его безучастному лицу. Я скомандовал ещё раз. Он, не проронив ни слова, повернулся и побрёл вдоль дороги. Шёл твердой поступью, с гордо поднятой головой. Я выждал момент и, когда он достиг расстояния, чтобы я не мучился, достал пистолет и прицелился. А он всё не останавливался. «Кто же так ищет? Ни вниз, ни по сторонам не смотрит», — не успел подумать, как он повернулся и, глядя на меня, застыл в ожидании. На детском лице я увидел твёрдость духа, какой не встречал и у мужчин перед смертью. Он смотрел с дерзостью, приподняв подбородок, выпятив грудь, сжав кулаки и всем видом призывая: «Стреляй! Покончим с этим». Губы его шевелились, и я будто слышал: «Клянусь! Я отомщу».
Видит Бог, я прилагал усилия, чтобы выстрелить, но палец онемел и отказывался слушаться. Я опустил пистолет. Сделал два глубоких вдоха. И прицелился снова, готовый нажать на курок. Но рука задрожала, словно кто-то невидимый стал мешать. «Отец?» — пронеслось в голове. «Его или мой?»
Я вспомнил день, когда впервые сел верхом. Отец гордо тряс кулаком в воздухе, соседи звали молодцом, хлопали в ладоши. А ослик отдалял меня от них, унося по дороге. Повернул неожиданно и уронил наземь. Упав на спину, я заплакал не от боли, а скорее от досады. Поднявшись, перепуганный, побежал в слезах к отцу, а он — навстречу. Обняв, смеялся и успокаивал. Взял на руки и сказал: «Через это надо пройти. Чтобы вырасти сильным, ты должен научиться падать, а затем вставать». Когда он научил меня падать, его убили.
Мальчик не двигался в ожидании конца.
Я удалился за машину и присел на каменистую землю, прижавшись спиной к двери. Он не мог меня видеть. Учащённо дыша, слышал как наяву: «Без чести мужчины быть не может!»; «Не в силах за клятву ответить — лучше умри!»; «Осквернишь память отца…»; «Опозоришь род»; «Убей!»; «Исполни…»; «Сделай как надо»; «Убей его!»; «Нет чести»; «Позор!»; «Позор!!»; «Позор!!!» Каждое слово, как оса, запертая в черепе, жалило мозг.
Я положил перед собой пистолет. Обхватил голову и сжал, пока руки не свело судорогами. Но мысли не оставляли в покое. Всматриваясь в небо, сказал: «Зачем?! Зачем ты позволил мне дать эту клятву? Я не могу убить ребёнка! Зачем ты выковал меня в чести? Теперь я должен… Я должен!..» Изведясь в безуспешных поисках ответа, я не знал, как поступить, и не нашёл ничего лучшего, чем со всей силы вдарить ладонью в землю — до боли в предплечье. Ударил так, будто она во всём виновата. В местах, на которые пришлись торчавшие камни, проступила кровь. Растёр ладонь, чтобы унять боль, а потом прикрыл ею лицо, прячась от света и обращаясь ко тьме. Надеялся, что она знает, подскажет. «Ты не должен. Никому. Ничего».
Я открыл глаза и увидел пистолет. Схватил и так быстро приставил ствол к виску, что ни одна мысль не успела проскользнуть. Когда почувствовал холодное дуло, я подумал об отце: «Если смотришь сейчас, прошу, отвернись».
Пошёл дождь. Он разбавил собою и спрятал слёзы отчаяния. Мне не было страшно, но подбородок и губы невольно дрожали. Я закрыл глаза и придавил курок. Слышал, как натянулась и заскрипела пружина внутри, когда в голове прозвучали слова Будана: «У него никого нет». Открыв глаза, я увидел мальчишку. Он стоял рядом и на протянутой ладони держал овальный, почти правильной формы камешек размером с урюк.
Глава III. Будум
Дождь усилился и причинял неудобства, осложняя погребение. Каменистая почва будто знала, при каких обстоятельствах погиб человек, и, считая нас преступными, отказывалась принимать покойника.
Спустя два часа мы всё же предали умершего земле.
Чтобы отсрочить предстоящий неизбежный разговор, натаскали камней больше, чем было нужно, сложив их для обозначения могилы.
Я присел передохнуть. Он опустился рядом, касаясь локтем моей руки.
— Спасибо! — еле слышно сказал он.
Я посмотрел на мальчика и, чувствуя вину, склонил голову, а про себя подумал: «Ты не должен… не можешь благодарить врага».
Мы молчали. Дождь перестал.
Я пытался собраться с мыслями, вспомнить уместные фразы, что помогут если не прогнать, то ослабить боль и скорбь от потери близкого человека. Я должен был высказать то, что определит его дальнейшую судьбу. Склеит сломанное нутро, чтобы мальчик смог жить дальше. Теребил в руках камешек с горошину, будто он мог помочь. Когда ничего не получилось, запустил его с такой силой и злостью, словно это он отнял слова.
Дул холодный ветер. Я продрог и хотел скорее покончить с сентиментальностью.
— Послушай, — начал я. — Я не умею красиво говорить. За всё сказанное нужно платить. Мне нечем. Да и слова вряд ли помогут… Твоё несчастье, что я не могу убить тебя… Ты свободен. Иди и не бойся…
— Я не боюсь! — перебил он.
— Да… Не боишься… Если есть куда, ты можешь идти. Я не стану удерживать.
Он посмотрел по сторонам, опустил голову и принялся ковырять пальцем землю, прежде чем ответил:
— Некуда.
После недолгого молчанья я продолжил:
— Знай, пока ты дышишь, Кандуу не успокоится. Станет искать из страха за свою жизнь. А когда найдёт…
— Что будет с тобой?
— То же самое.
— Помоги мне. Помоги убить его. Отомстить за отца. И я клянусь…
— Стой! Не клянись, не надо. Не обрекай себя на то, чего сделать не сможешь.
— Я смогу!
— Забудь! Не губи себя. Оставь Богу. Иногда Он вершит справедливость… Послушай, в жизни есть много вещей, ради которых стоит отказаться от мести. Даже священной. И ты с лихвой насладишься ими, если отпустишь прошлое.
— Я не могу. И…
— Тогда иди! — вскочив, крикнул я. — Иди! Иди и умри! А я не хочу на это смотреть. Я отказываюсь! Отказываюсь, слышишь?! Больше не хочу видеть кровь. Больше не хочу думать об этом. Не могу больше. Не могу.
Со всей силы швырнул пистолет ввысь и ринулся к машине. Но, сделав несколько шагов, остановился. Простоял, а затем, не оборачиваясь, сказал:
— Я могу спрятать тебя.
Услышав шаги, повернулся. В двух метрах, с моим пистолетом в руках, он целился мне в живот. Я медленно подошёл, уткнулся в ствол. Опустился перед ним на колени. Схватил и осторожно приподнял его руку, наводя пистолет себе в лоб. Затем сказал:
— Не хочу мучиться.
Он задержал дыхание, сжал губы и, вытянув руку, закрыл глаза. А когда выдохнул, рука его повисла, будто сломанная, и, не в силах удержать, он выронил пистолет. Заплакав, сказал: «Прости». А я подумал: «Ты не должен… не можешь просить прощения у врага».
— Спрячь меня, прошу, — выдавил он, отирая глаза.
— Это правильное решение, — произнёс я, положив руку ему на плечо.
Он совладал с чувствами не сразу. Когда успокоился, я сказал:
— Теперь сделаем так, чтобы тебя забыли. Навсегда.
Он вопросительно посмотрел на меня.
— Тащи камни. Похороним тебя.
Мы соорудили рядом с могилой отца ещё одну — маленькую. Прочитали молитвы, и я оставил мальчика одного. Прощаясь, он долго стоял, склонив голову. А потом задрожал и, припав телом, обхватил камни руками, словно пытался обнять отца напоследок. Поцеловав большой камень в изголовье могилы, поднялся и не оборачиваясь, покинул кладбище.
Уже в пути я спросил:
— Как тебя зовут?
— Будум… Будум, сын Будана из могучего рода Будур!
— Я Йэрю, сын Йюру из великого рода Йэру.
Глава IV. Плоть
Я точно знал, куда мы поедем после: на север. Но прежде нужно было убедить Кандуу, что мальчик мёртв и ему не о чем волноваться. Усыпить бдительность, чтобы не оглядываться самим.
Взять Будума с собой я не мог, как и приютить. Дома было опасно — соседи. Даже зная, что ему грозит смерть, если кто прослышит, — всё равно разболтают. Думая, куда бы спрятать Будума, вспомнил о саманном домике деда у подножия горы Мондур.
Дед работал чабаном. Большую часть времени года проводил в горах и спускался в село, только чтобы перезимовать. Тяготы своей профессии переносил с трудом. Часто болел из-за сильных ветров на пастбищах. И, желая сберечь здоровье, решил построить дом. Два года возводил. Один. А когда управился, его уволили. Новый работник, молодой чабан, счёл пастбища негодными и нашёл другие места, на которых и по сей день пасётся скот. Дед же до последнего так и не смог привыкнуть к жизни в селе и каждый год с нетерпением ждал окончания зимы, чтобы вернуться в дом у подножия горы.
Верхом путь из села занимал сутки. Раз в месяц мы с отцом навещали деда. А в один из дней нашли мёртвым. Тело, порванное дробью, и записка: «Таджибай». Мы похоронили его в пятнадцати метрах от дома. Я остался охранять пожитки, а отец, одержимый местью, отправился искать убийцу. Через два дня вернулся. Мы заперли дверь, забили окна гвоздями и больше не приезжали в те места.
Близился полдень, когда я прочитал молитву над могилой деда и вошёл в дом. Посередине комнаты стоял Будум и смотрел на высохшее, побледневшее пятно крови на серой простыне.
— Это было давно.
Он обернулся. И спросил:
— Отца?
— Деда.
Нахмурив брови, едва покачал головой. Снова уставился на постель и задумался.
— Не волнуйся, мы здесь не останемся.
— Уедем?
— Когда вернусь.
— Куда?
— Далеко отсюда… Увидишь, там лучше.
Будум недоверчиво взглянул на меня и, отвернувшись, уставился в окно.
— Мне надо ехать. Никуда не выходи. Сиди тихо.
Он кивнул.
Я вышел из дома. Сел в машину и отправился к Кандуу. По дороге мысленно проговаривал предстоящий диалог и обдумывал слова, стараясь выбрать наиболее подходящие, чтобы убедить его. Проехав четверть пути, вспомнил про ухо, которое Кандуу потребовал в качестве доказательства смерти мальчика. Остановившись у обочины, уткнулся лбом в руль и думал, что делать с его прихотью. Зная Кандуу, я понимал: без уха он не поверит в смерть Будума. Не придумав ничего толкового, развернулся и поехал обратно. Приблизился к дому, и кровь подступила, заставляя сердце учащённо биться, я понял, что у меня нет слов, сумеющих убедить десятилетнего мальчика отдать своё ухо.
Переминаясь, я долго топтал траву, вглядывался в голубое небо, синее море, тёр лоб, глаза, хватался за голову в надежде, что нужное решение придёт. Но свет не пролился. Сокрушаясь, задался вопросом: «Даже если согласится, смогу ли я отрезать?» В голове стали, ежеминутно меняясь, возникать картины предстоящего, мерещиться жестокие сцены насилия над мальчиком. Мысли путались, пока всё не перемешалось и не усложнилось окончательно.
Не пришлось бы мучиться беспорядочными думами, бесполезно тратить время и силы на поиск ответов, если бы я знал о его мужестве, которое, подобно айсбергу, большей частью было сокрыто от глаз. Но я не знал. И ждал, что он обернётся тасманским дьяволом, будет драться до последнего издыхания за своё ухо. Предполагал услышать едкие речи, преисполненные проклятиями в адрес всех, кто причастен. Готовился к жгучим монологам, в которых станет декламировать: «Ни один из сыновей могучего рода Будур никогда не позволял никому ничего отрезать. И я не дам!» А излив слова, заплачет, упадёт на колени, взмолится и попросит не разделывать его, не забирать ухо. Начнёт уговаривать и уповать на важность, необходимость органа. А когда увидит нож, станет вопить, убегать и отчаянно сопротивляться.
С трудом убедив себя в неизбежности, я заключил: «Иного выхода нет!» Я боялся, поэтому на случай наступления крайности придумал, как себя повести.
В детстве мы с ребятами, борясь, обхватывали руками шею и душили друг друга до кратковременной потери сознания. Я хорошо помнил технику приёма и решил усыпить, если придётся действовать против его воли. Уже обездвиженного беспрепятственно лишить уха, а после снова привести в чувство. Но, вспомнив об обстоятельствах, прекративших наши игры, отказался от этой идеи. Произошёл несчастный случай. Один из нас заснул навсегда. Ему было восемь.
Трагические воспоминания породили тревогу, и я почти сошёл с ума в попытках превозмочь себя. Оттого обратился к Богу, взмолился, чтобы он не позволил худшему случиться, и, скрепя сердце, вошёл в дом.
Будум, поджав ноги к груди, лежал с открытыми глазами в комнате деда и застывшим взглядом смотрел, казалось, сквозь стены. Деревянный пол предательски заскрипел. Увидев меня, он поднялся.
— Мне нужно… — не смог сказать, глядя на него, поэтому прошёл к окну, — твоё ухо.
— Ухо?
— Да. Иначе он не поверит, что ты мёртв.
— Ах да! Помню. Он говорил… Ну, надо так надо, — спокойно бросил он, будто отдаёт волосок с груди. Беспечно подошёл ко мне, посмотрел в глаза, молча повернул голову и вытянул левое ухо.
Из представлений о возможном поведении мальчика этот исход был непредвиденным. Я растерялся. Стоял в ступоре, не зная, как подступиться.
Не помню, как достал нож, но помню, что пальцами левой руки взялся за ухо, оттянул и резким движением отсёк плоть. Он вскрикнул и подпрыгнул от боли. Схватившись за рану, заметался по комнате, присел на корточки в углу. Кровь стекала по рукам и капала на пол. Я побежал в машину за аптечкой, которую никогда прежде не открывал, виня себя за то, что не подумал и не приготовился заранее. Возблагодарил Бога за измятую приплюснутую упаковку бинта. Я знал, что упаковка из двухслойной плёнки обеспечивает стерильность, даже если бинт утопить в грязи. Стряхнул пыль, осторожно раскрыл и вернулся в дом.
Он сидел, опершись спиной о стену, руки повисли и при малейшем движении оставляли на полу иероглифы крови. Глаза его в слезах бегали в поисках обезболивающего. Рот открылся, помогая лёгким вобрать больше воздуха. Левая часть белой рубашки от плеча до груди окрасилась кровью. Опустившись на колени, я стал перебинтовывать. Получалось плохо. Пришлось обмотать голову, закрыв повязкой левый глаз, иначе бинт соскальзывал, оголяя рану и причиняя новую боль. Губы его тряслись. Он хотел что-то сказать, но дотерпел, пока я закончу.
Перевязав рану, положил мальчика на кровать. Будум, стараясь не шевелить головой, попросил воды. Я принёс полный стакан и наказал лечь на правый бок. Он смочил рот, с усилием повернулся и задрожал всем телом. «Расслабься!.. Расслабься и… и постарайся заснуть», — неуместно подсказал я.
Будум лежал с закрытыми глазами, но не спал, когда я оставил его. Подъезжая к дому Кандуу, спросил себя: «Если в роду Будура все такие, как этот мальчик, то почему я никогда прежде не слышал о них?»
В правом кармане пиджака лежала скомканная газета «Жаркын келечек »[2], в которую было завёрнуто ухо.
Глава V. Лис
Я бросил к ногам Кандуу «Светлое будущее», пропитанное кровью.
— Что это? — спросил он.
— Мы в расчёте!..
— Ты погоди бросаться с порога. Ей Богу, как чужой! Враг ты мне, что ли?! Садись, хлебом угостись, чаю отпей.
— Не могу. Спешу!
— Куда?
— Уезжаю.
— Понимаю… Из-за Риссана?
— Кого?
— Риссан, сын Лиссана.
— Как сын?! — оторопел я.
— Да вот так. Неужели не знал?
— У него не было детей.
— Был. Уже тогда был. Он с мамой гостил у бабушки. На севере. После известия о гибели мужа жена осталась в родном селе. Мальчик вырос там. Сейчас ему пятнадцать. Или четырнадцать. Не помню точно…
Я ощутил неприятное, неведомое прежде чувство. Никогда не покидавшая нутро злость на судьбу за тяготы, которыми та щедро сдобрила моё существование, вдруг испарилась. Я будто стал подельником. Соучастником в её самых жестоких насмешках. Заодно с ней сотворил и привнёс горе в жизнь людей. Издеваясь, она заставила причинить им те же страдания, которыми некогда высекла мою душу.
— Может, теперь ты поймёшь меня, — он развернул газету, схватил ухо двумя пальцами, приподнял к лампочке в потолке. Покрутил на свету и добавил: — А второе?
— Второе сам иди и отрежь!
— Ладно, не злись… Это было необходимо, чтобы положить конец вражде.
— Врёшь! Ты коварно воспользовался клятвой и заставил меня убить ребёнка из страха за свою жизнь. В этом нет чести!
— Времена чести прошли! — он стукнул кулаком по столу. — Оглянись вокруг!
— Но мы-то остались.
— Остались. Да вот только остались ни с чем! А те, у кого её нет, давно купаются в золоте. Не знают, куда его девать…
— Честь дороже любых богатств. Она от отца. А те — предатели. Мне пора. Скажи…
— Погоди, останься на чай.
— Не могу.
— Неужто и вправду уезжаешь?
Я кивнул.
— Далеко?
— Далеко.
— Надолго?
— Навсегда.
— Ты не сказал куда?
— Туда! Туда, где нет людей. Всего этого. Этих дурацких бесконечных мыслей. Крови, мести, страданий… Туда, где я останусь один и никто не напомнит о прошлом.
— Э-э, брат, ошибаешься. Не будет на земле такого края, пока жив Риссан. Ты же знаешь. Убей его! И каждая песчинка в этом мире станет местом, которое ты ищешь. Поверь, я знаю, — противно улыбнулся и покачал он головой. — Или он убьёт тебя.
— Подумаю, — соврал я. — Мне пора! Произнеси слова… освободи. И я поеду.
Он ещё раз вгляделся, а затем бросил ухо на стол. Хлопнул меня по плечу и сказал:
— Так и быть! Я принимаю и считаю твою клятву исполненной. Бог свидетель!
— Прощай!
— Удачи.
Я вышел на улицу и уже садился в машину, когда Кандуу догнал меня и спросил:
— А где, ты говоришь, закопал их?
Он стоял босиком в грязи. Я не спешил отвечать. Намеренно медля, окинул его взглядом с ног до головы. Ухмыльнувшись, ответил:
— Бактылуу-Таш, тридцать девятый километр, пятью метрами левее захоронения рода Кутту.
Он хотел ещё что-то спросить, но я уже не слушал и уехал, прежде чем вопрос прозвучал.
* * *
Будум спал. Войдя в комнату, я невольно разбудил его. Он протёр глаза и живо присел на кровати в предвкушении новостей.
— Поверил? — возбуждённо спросил он, будто поставил на кон жизнь и с нетерпением ждал, пока откроются карты и судьба его решится. Между тем бинт наполовину окружности головы пропитался кровью.
— Нет.
— Так и знал! — он импульсивно шлёпнул себя по бедру. — А почему?
— Он умер, — отрезал я.
— Что!!! Как?! — от удивления Будум вскочил с кровати.
— Машина сбила. Даже в больницу не стали везти.
— Этого не может быть! — воскликнув, он схватился руками за голову.
— Ещё как может. Иногда, да какой там иногда! Часто сбивают насмерть. Особенно у нас. За рулём одни…
— Врёшь!!! — Вскричав, засновал по комнате, качая головой и повторяя: — Не верю! Не верю, ты врёшь!
— Зачем мне врать?
— Чтобы защитить друга!
— Он мне не друг. Подумай сам. Его хоронят, а я здесь, с тобой.
— Пусть так! Но ты всё равно не хочешь, чтобы я мстил!
— Не кому больше мстить, — я опустил глаза и уставился в пол.
Когда я потерял отца, только неугасающая жажда мести, надежда и вера в непременное наступление дня воздаяния, определяя цели и расставляя приоритеты, давали мне сил жить дальше. В Будуме я видел себя — мальчика, что вчера наслаждался жизнью, не задумываясь о завтрашнем дне, а сегодня живёт одной лишь мыслью о мести. Я понимал, что им движет. И мне не хотелось, чтобы он испытывал чувства, которые очерствляют душу и делают людей жестокими. Поэтому решил соврать про Кандуу, не подумав о том, что известие может лишить Будума смысла жизни и погасить пламя внутри. Мне казалось, ложь во благо его будущего — лучшее из того, что могу предложить. Я полагал, узнав про смерть врага, тьма, застлавшая взор, развеется, и он захочет увидеть краски жизни снова. Станет просить её сладостей и со временем забудет вкус крови. Надеялся, весть о смерти Кандуу починит, переключит заклинивший механизм внутри мальчика, что, сломавшись, решил убивать. Но я ошибся.
Он бросился на кровать. Долго лежал неподвижно, бледный как мертвец. С перебинтованной окровавленной головой и открытым, свободным от повязки глазом, будто навсегда устремившимся в потолок. Губы едва заметно шевелились, словно он уговаривал тело отпустить душу, которая металась внутри, пытаясь вырваться на свободу. Туда, где жизнь на земле — лишь сон, а всё прожитое — небыль. Подальше от неработающих законов и безжалостных правил, от грязи земной и её жестоких отродий.
Он отвернулся к стене и, впервые не сдерживаясь, горько зарыдал.
Я подождал, пока порыв отчаяния и боли ослабеет, прежде чем заговорить.
— Я уезжаю… — тихо произнёс. — Помнишь место, где лучше? Я говорил. На северном побережье.
— Зачем? — выдавил он сквозь слёзы.
— Попробую заново…
— Ты не понял… Зачем ты мне об этом рассказываешь? Мне больше никто не угрожает. Зачем мне ехать с тобой? Зачем жить дальше? Как?.. Как мне жить дальше? — не оборачиваясь вопрошал он.
Я мешкал с ответом. Приблизившись, увидел сжавшегося в комочек ребёнка, лежавшего, как солдат в госпитале, страдающий от ранения в голову. Мне стало жаль мальчишку. Я коснулся его руки и сказал:
— Я научу.
Часть II
Глава I. Благодатное пристанище
Дядя работал лесником на северном побережье моря, в заповеднике «Благодатное пристанище» в ста тридцати километрах от ближайшего селения Ан-на’им Аль-ма’ва. Жил в небольшом доме из сруба на пике отвесных скал, о которые билось море. Невидимый за еловым лесом, он не просматривался с дороги. В детстве мы с отцом часто гостили у дяди. После смерти единственного сына он не хотел больше иметь детей. «Этот мир слишком жесток. Не желаю приводить в него мучеников. Не хочу, чтобы из-за меня кто-то страдал», — часто говорил дядя. Он завещал мне дом ещё при жизни. Я приезжал пару раз, когда уже стал собственником, убедиться, что он всё ещё мой. Не ночевал там ни разу. И даже толком не разглядев внутри, уезжал обратно. Человек в этих одичалых краях встречался редко, и дом был ненужным. Не знал, что с ним делать тогда. Но сейчас, казалось, сама судьба подарила мне его, чтобы я мог спрятать Будума.
Нам предстояло обогнуть треть моря, и мой неношенный малахай, лежавший в машине, пригодился. Большого размера, он сползал на глаза, часто заставляя поправлять, оттягивая к затылку. Несмотря на неудобство и боль, которую он доставлял, убор полностью скрывал голову вместе с кровавой повязкой. Будум надевал его в местах, где могли быть люди. И снимал лишь там, где их быть не могло.
Я ехал медленнее, чем обычно, чтобы избежать неприятностей с полицией, особенно в местах, где человек в погонах всегда прав, даже если обольёт бензином и сожжёт заживо. Асфальтированная, вся ямочным ремонтом заштопанная дорога в городах сменялась грязным болотистым бездорожьем в селениях. В предгорьях и степи, через которые лежал путь, дорога и вовсе отсутствовала, не говоря уже о разметке и знаках. Мы легко бы заблудились, если б не наезженная колея.
Я останавливался у магазинчиков, попадавшихся на пути, в надежде докупить нужное. То, чего не было в предыдущем. Отлучаясь, спрашивал: не хочет ли Будум чего-нибудь, и каждый раз он отрицательно качал головой. Он не стал есть лепёшку, которую я купил, и не притронулся к питью. Но когда я отходил, будь то по нужде, либо за продуктами или лекарствами, замечал, что вода в бутылке убывает. Лепёшка же оставалась нетронутой до тех пор, пока я не надорвал её. Тогда и от неё стали незаметно исчезать небольшие кусочки.
За всю поездку он не проронил ни слова. Лишь равнодушно смотрел, лбом прислонившись к оконному стеклу, на расстилавшиеся степи, поросшие зелёной травой, на могучие горы, что, укрытые снегом, в дали недвижимы, на море, что своими изгибами то приближается, то отдаляется и, словно живое, играет, норовит осалить, крикнув: «Ты вомда!» Ни исполинский валун, ни железный двухметровый орёл, ни гигантский снежный барс, искусно высеченный в скале над въездом в туннель, будто прижавшийся брюхом к горе в ожидании, чтобы наброситься, когда вы подъедете ближе, ни заблудившийся красавец-марал, перебегающий дорогу, ни табун диких лошадей не удивили его. Он не вскрикнул, даже не шелохнулся, когда машину занесло и закрутило, а затем выбросило с дороги на край обрыва. Казалось, он не слышал пугающие звуки, что издавала могучая река Кучтуу, переворачивая камни и снося всё на своём пути.
Небо заволокло одной большой тучей, придавая привычным цветам серости, будто она поглотила землю и мы оказались в её животе. Лишь пожелтевшие листья деревьев выбивались из общего контраста. Но и они не приносили радости Будуму, который смотрел на них и не видел.
Он несколько раз засыпал в дороге. Спал беспокойно. Ворочался, стонал. Вскрикивал во сне так сильно, что невольно будил себя. Вздрагивал, пиная дверь или панель управления, а потом хватался за ногу и от боли корчил гримасы. Каждый раз, проснувшись, учащённо дышал и сжимал до скрипа сидение или ручку двери.
Мы миновали уродливо покосившиеся глиняные дома с маленькими разбитыми окнами и трещинами в стенах, в них ночевали или прятался от непогоды пьяные безработные бродяги. А на улицах — лишь чумазые детишки-дикари с обветренными до красноты щеками, кричащие и мчащиеся на своих осликах вслед, размахивая синими деревянными мечами из разграбленной изгороди. Заброшенные, полуразрушенные заводы, на которых, казалось, живут одни призраки. Одиноких стариков на скамьях у дома. И все потухшие, отчаявшиеся, провожающие взглядом там живущие, а лучше сказать — существующие, нет, выживающие в этих селениях.
Наконец, мы доехали до Ан-на’им Аль-ма’ва, где остановились и на небольшом рынке закупили всё, чего недоставало. Багажник был наполнен провизией, и ещё три мешка картошки по пятьдесят килограммов поместилось на задних сиденьях. По моим расчётам, при умеренном потреблении закупленного должно хватить на полгода, а то и больше. Оставалось надеяться, что Будум любит картошку, и она не надоест ему быстро.
Когда мы выехали, оставив последнее село позади, солнце уже прощалось, наполовину утонув в земле. Через десять километров колея ушла в лес, и мы оказались среди густо засаженных вечнозелёных, тридцатиметровых елей. Ночь прогнала светило и вступила в свои права, покрыв всё мраком. Моросил дождь. Опустившийся туман ухудшил видимость. И я боялся угодить в овраг. Пришлось остановиться и переждать.
Я жутко устал и, откинув спинку кресла, вздремнул. Мне приснился Будум. Он держал нож у горла и, оскалившись, кричал, прижавшись окровавленным лицом к моему. Я очнулся взмокшим. Он ел лепёшку и не заметил моего пробуждения. И когда я привёл спинку кресла в сидячее положение, он вздрогнул. Бросил недоеденный кусок обратно в бумажный пакет и отвернулся. Включив фары, я увидел, что туман рассеялся. Мы продолжили путь.
Я давно не бывал в этих местах и, боясь проскочить, ехал медленно, пока не нашёл нужный поворот. Мы свернули и через полчаса уткнулись в реку Тынч не больше десяти метров в ширину и с нехарактерной для горной местности тихой, почти неподвижной водой. Над ней перекинулся пешеходный дощатый мост без поручней. Машина не могла проехать, и нам пришлось её оставить. Мы уложили в сумки продуктов ровно столько, чтобы хватило отужинать и позавтракать, намереваясь вернуться за остальным завтра, как следует набравшись сил.
Казалось, всеобъемлющая тьма поглотила нас и мы стали её частью, крохотными её атомами. Было не по себе от воцарившейся вокруг тишины, которая, будто оживляя, заставляла мысли звучать громче. И лишь маленькая звёздочка, с боем прорвавшаяся через тучное войско, блестела и дарила надежду, намекая, что мы не одни.
Я дал ему ручной фонарь на батарейках и велел не отставать. Мы миновали мост и стали подниматься в гору, на пике которой стоял дом. Четыреста шестьдесят метров отделяли нас от ночлега. Большую часть подъёма мы преодолевали уклон градусов в двадцать, а местами и в сорок. Могучие ели, покрывавшие всю обозримую территорию, бессильные перед ветром, изгибались и жалобно трещали, повинуясь стихии. Они защищали от косого дождя, зашумевшего по поверхности, превращая землю в грязь. Очень скоро дождь перешёл в ливень. Всё вокруг стало скользким. Каждый камень норовил опрокинуть. По склону горы потекла жижа, осложняя восхождение.
Оставалось преодолеть последний крутой пригорок, и я почти вскарабкался, когда заметил, что мерцающий свет фонарика Будума ослаб. Я повернулся и увидел его лежащим на земле. Промокший, он держался за оголённый корень ели, и ручьи обтекали его тело. Спустившись, я схватился одной рукой за ветку, вторую протянул ему. «Я сам!» — сказал он, с трудом подтянулся и встал на ноги.
Мы взобрались на вершину. Несильными кругами света фонарика найти дом в непроглядной тьме получилось не сразу. Долго возились с дверным замком, но когда вошли внутрь, не стряхнув пыли с кроватей и не сняв мокрой одежды, тут же заснули.
В эту ночь я не видел снов.
Глава II. Темница
Я проснулся от стонов Будума. Встав, подошёл к его кровати. Он лежал лицом к стене и, поджав колени к груди, содрогался, заставляя кровать скрипеть пружинами. Рукой держался за окровавленную повязку и стучал зубами. Я осторожно притронулся к нему в попытке повернуть к себе. Необходимости в градуснике не было — и прикосновения хватило. У него был жар. Когда Будум с трудом всё же лёг на спину, его глаз, свободный от повязки, долго не мог сфокусироваться. Я спросил про самочувствие, на что он неоднозначно кивнул в ответ. С усилием, будто стекло, проглотил слюну, опустил веко и с новой силой задрожал.
В походной сумке лежала аптечка, которую я предусмотрительно собирал, проезжая сёлами. Я достал жаропонижающее и заставил Будума выпить. Не дожидаясь действия лекарства, раздел и обтёр водой его тело, покрасневшее и покрывшееся мелкими пупырышками. Натянул тёплые шерстяные носки на холодные ноги.
Через полчаса лихорадить перестало. Будум прекратил дрожать и заснул. Грудь его размеренно вздымалась и опускалась, заставляя рёбра дрейфовать под кожей.
За окном темно — серая туча изрыгала молнии, оглашая округу громом и вселяя в душу тревогу. Порывистый ветер и ливень не прекращались, а позже и град, как из пулемёта, затрещал, норовя пробить шиферную крышу.
Вспомнил добрым словом дядю, когда нечаянно наткнулся на поленья, сложенные под кроватями. Пришлось вывалить из сумки все спичечные коробки и долго искать среди них не отсыревшие, прежде чем удалось разжечь дрова. Огонь, разгоревшись, наполнил комнату теплом. Нагретый воздух, будто набрав силу, заставил окна вспотеть. Нашёл толстый плед и собирался выбить его на улице. Не успел открыть дверь, как ветер, будто выжидавший в засаде, штурмуя, ворвался в комнату. Дверь вырвалась из рук, распахнулась и, ударившись о стену, чуть не сорвалась с петель вместе с гвоздями. Лишь когда упёрся ногами, изогнулся и потянул двумя руками, удалось её закрыть. Больше я не пытался выйти. Отряхнул плед в комнате и, укрыв им Будума, долго чихал, пока пыль не улеглась.
Я не был уверен, отчего лихорадит Будума. Но точно знал, что необходимо промыть и перевязать рану. И так затянули. Перекусив лепёшкой, стал готовиться, вспомнив слова аптекаря: «Нога — не ухо». Покупая медикаменты, я сказал, что был когда-то ранен в ногу. Аптекарь перевалился через прилавок, посмотрел на ноги и спросил: «В какую?» «Левую. Дело давнее». «До сих пор мажете?» — спрашивает. «Нет. Это для дяди. У него — ухо». Он выхватил из моих рук круглую баночку с мазью и молча ушёл в другую комнату. Вернулся с тюбиком и, протянув, сказал: «Нога — не ухо». Я взял тюбик, поблагодарил и вышел, думая, как же хорошо, что упомянул про ногу.
В небольшом доме из одной комнаты прямоугольной формы семь метров в длину и пять в ширину нашлись: ведро, чайник, кастрюля, чёрный от сажи казан, топор, две столовые и столько же чайных ложек, две вилки, несколько тарелок, кружек, супниц и пара ножей. Две кровати стояли под окнами, прижатые к стенам по разные стороны. Между ними — два деревянных стула и небольшой круглый стол, на котором я разложил всё необходимое для перевязки: спирт, антисептическое лекарство, заживляющее раны, и противовоспалительные мази, ножницы, лейкопластырь, стерилизованную вату, бинты и салфетки из марли. У стены, противоположной двери, из красного, тонкого, на английский манер кирпича был выложен небольшой камин с массивной железной трубой, уходящей наружу. Справа от камина — книжный шкаф, забитый разномастными книгами. Слева — от пола до самого потолка были сложены покрывала, одеяла, пледы, подушки и прочие постельные принадлежности. Огромная деревянная балка над головой шла посередине через всю комнату, образуя основу крыши. Два толстых гладких бревна — первое между столом и камином, второе между столом и дверью — надо было обходить. Одним концом они подпирали балку, а другим упирались в землю, проходя сквозь деревянный пол, устланный старым зелёным, без узоров ковром. На стене справа от двери висело круглое зеркало размером с колесо легкового автомобиля. Там же стояла большая замшелая деревянная бочка. Из дна её торчала небольшая труба с запорным краном, установленная под наклоном сквозь стену.
Будум проснулся.
— Как себя чувствуешь? Лучше? — спросил я.
— Да… легче, — ответил он.
Я вскипятил воду в кастрюле, кинул щепотку листового чая, до половины наполнил кружку и, разбавив холодной водой, протянул ему. Он отказался, покачав головой.
— Нужно перевязать рану, — сказал я.
Он кивнул и попытался сесть, но силы ему изменили. Отдышавшись, попробовал снова с таким рвением, что от напряжения покраснело лицо, а на глазах выступили слёзы. Я остановил его. Положив руку на грудь, заверил: «Можно лёжа». Придвинул стол и стулья ближе к кровати. Кастрюлю с водой перенёс из камина на стол.
Тщательно, насколько мог, помыл и протёр спиртом руки. Приступив, понял, что перевязку необходимо было сделать раньше. Гораздо раньше. И очень пожалел, что не сделал её вчера. Размотать повязку было невозможно. Спёкшаяся кровь не давала найти конец бинта. Но повязка со стороны здорового уха была сухой, и ножницами я легко надрезал её до макушки. Схватив за края, раскрыл до затылка с одной стороны и до виска с другой. Дальше, в крови и прилипшая к волосам и коже, она отказывалась отделяться. Усилия размочить образовавшуюся корку ни к чему не привели. Остриё ножниц было изогнуто. Это помогло. Очень. Под углом я втыкал их под повязку, заставляя её отделяться. Этакий принцип рычага. В некоторых местах приходилось возиться дольше: ковырять, размачивать, подстригать. Прошло больше получаса, прежде чем я подобрался к ране. Повязка вокруг уха прилипла основательно и не хотела отделяться. Весь в поту, я почувствовал, как упёрся во что-то твёрдое. Торчавший хрящ препятствовал ножницам. Не подумав, что это может быть остаток уха, я надавил сильнее, ножницы отскочили, словно стрела, пущенная из лука с лучшей тетивой, оторвав повязку. Будум вскрикнул. Ёрзая на кровати и брыкаясь, укусил себя за руку до синих следов. Сквозь тёмную, красно-коричневую коросту запёкшейся крови хлынула свежая, ярко-красная. Я бросился к столу. Скрутил вату в несколько слоёв и прижал к ране. Когда боль стихла, дыхание выровнялось, жилы спрятались под кожей и слёзы отступили, я велел ему держать вату, а сам принялся отмывать голову от крови. После аккуратно отнял вату. Рана оставалась открытой. Промывать дальше я не осмелился, боясь кровотечения. Однако очистил слуховой проход от глубоко забившейся запёкшейся крови, приложил к ране салфетку из марли с нанесённым лекарством и забинтовал голову. На этот раз с помощью лейкопластыря удалось обвязать аккуратно, оставив оба глаза открытыми.
После перевязки он отпил чаю и задремал.
Позже я проверил лоб. Жар спал.
Ещё до начала перевязки я испытывал неприятные ощущения, позже заболел желудок. Я бросил всё использованное в ведро и поставил в угол рядом с бочкой. Туда же вылил бледно-красную от крови воду. Сполоснул кастрюлю. Налил воды и подвесил над огнём. Бросил вариться с десяток картошек. Придвинул стул к огню и, сложив руки на груди, уставился на воду так, словно мог взглядом заставить её закипеть быстрее. «Что дальше?» — как наяву донеслось из угла комнаты. Я обернулся в испуге, но никого не увидел. Голос показался мне знакомым.
Картошка сварилась. Обжёг пальцы, очищая от кожуры, и язык, поедая её. Ел с жадностью, заглатывая с воздухом, чтобы остудить. Съев шестую, покачал головой и подумал: «На полгода не хватит». Закусил мысль ещё одной картофелиной. Последние три также очистил от кожуры и, сложив в тарелку, оставил на столе для Будума.
Я увидел, что он не спит, когда лишь огонь давал бой тьме, поглотившей комнату.
— Тебе надо поесть, — сказал я, подвинув тарелку на край стола.
— Я не голоден.
— Чтобы поправиться, нужно поесть. Иначе рана не затянется и организм снова заболеет.
— Я же сказал, не буду!
Он отвернулся и уставился в окно, за которым непроглядная темень делала ливень невидимым. Лишь крупные капли стучали дробью, извещая о нём. Я бы объявил перемирие в этой холодной войне, покинул дом и оставил его одного, но не в такую погоду. Минуты хватит, чтобы промокнуть до белья, замёрзнуть и, скорее всего, заболеть. Рисковать не хотелось.
Оказавшись взаперти, мы не могли избавить друг друга от ощущения присутствия чужого человека. Мы выспались, и усилия снова заснуть ни к чему не привели. Желали скоротать время, но делать было решительно нечего. Я хотел протереть мебель и стены, вымыть пол. Но не дело пылить с закрытыми дверью и окнами. Поэтому решил переждать ненастье, чтобы убраться как следует.
Искоса Будум поглядывал на тарелку с картошкой, пока не вскочил и не побежал. Я не успел предостеречь. Он с силой приложился плечом к двери. Та открылась, будто подсечкой, вывела Будума из равновесия и заставила исчезнуть во тьме. Я бросился за ним. Ветер сбивал с ног. Чтобы устоять, он наклонился, протянув руки перед собой. Боясь снова упасть, он не переступал ногами и стоял на месте, пока я не схватил его за шиворот и не втащил в дом. Промокший, в грязи, он дрожал всем телом.
— Сразу расхотелось, — сказал он.
— А чего ты хотел? — спросил я.
— Сходить в туалет.
Я засмеялся. Он захихикал следом.
— Видишь ведро?
— Угу.
— Оно для этого.
Он взял ведро и спрятался за бочкой.
— Сними одежду и кинь в бочку, — сказал я, когда он показался.
— У меня нет другой.
— У меня есть. Снимай.
Я вывалил на стол всю одежду, которую купил ему на базаре в Ан-на’им Аль-ма’ва и, отвернувшись, подсел к огню. Свои сменные вещи пришлось оставить в машине, чтобы облегчить восхождение. Тогда картофель казался нужнее. Но не сейчас. Будум переоделся и долго переминался с ноги на ногу, пока не сказал: «Спасибо». Я кивнул в ответ. Он прокрался к постели и лёг.
Моя одежда отказывалась сохнуть. Я заварил чай. Обжёг язык и горло, выпив кружку залпом. Понял, что камин слишком мал, а одежда слишком толстая, чтобы высохнуть на мне. Я разделся. Пододвинул стулья ближе к огню и развесил одежду на спинках. Опрокинул ещё кружку чая и лёг под одеяло.
Спать по-прежнему не хотелось, и каждый молча грустил о своём. «А ведь, действительно, что дальше?» — подумалось мне. Полчаса я мучился, пытаясь найти ответ. Тщетно. Вопрос звучал снова и снова, задаваемый кем-то другим. И чем чаще я его слышал, тем больше убеждался, что голос мне знаком. Разболелась голова. Я встал, справил нужду и, возвращаясь, выхватил первую попавшуюся книгу, чтобы ею отбиваться от дурацких вопросов, на которые у меня не было ответов. Сумел прочитать название — «Граф Монте-Кристо», но шрифт оказался слишком мелким, а свет недостаточным, чтобы читать без рези в глазах. Подложил книгу под подушку. Голове стало удобнее, и глаза начали слипаться.
Ветер усилился. Больше часа труба в камине выла, как грешница из преисподней, раздувая в поленьях искры и нагоняя тревогу. Затем всё стихло. И лишь изредка заблудившийся вихрь насвистывал, как трубач, убаюкивающие ноты.
Глава III. Узник
Я проснулся озябший. Огонь в камине погас. Дрожа, ощупал одежду. Она висела холодной, но сухой. Одевшись, проверил Будума. Жара не было. Убедившись, что с ним всё в порядке, растопил огонь и поставил воду кипятиться. На столе стояла пустая тарелка. Я посмотрел на ночного трапезника, спавшего, спрятавшись с головой под плед, и улыбнулся. Кружка с чаем была тоже пуста.
Погода, наконец, прояснилась. Я открыл дверь, и лёгкие жадно вдохнули свежий холодный воздух. Небо было чистым настолько, что, казалось, за ночь оно родилось заново. Солнце едва взошло и по-особенному ярко светило, будто хотело, чтобы мы лучше разглядели эти места во всей их красе. Всю обозримую территорию занимали ели. Они росли до самого обрыва, с вершины которого, переплетаясь, торчали их корни и виднелось бескрайнее, серо-зелёное море. Позади дома я увидел две большие деревянные бочки, до краёв наполненные водой. Чуть дальше лежали сложенные кругом овальные обугленные камни.
Дом стоял в пяти метрах от обрыва. Подойдя ближе, пришлось лечь, не полагаясь на ноги, которые от страха сделались ненадёжными. Отроду не боялся высоты, но когда подполз и лёг грудью на самый край, стало страшно до боли в паху. Ужас охватил всё тело, конечности онемели и отказывались слушаться. Сердце забилось, дыхание перехватило, и я поклялся себе больше никогда не подходить к обрыву. Лежал, собираясь с силами, и наблюдал внизу волны, что, пенясь, бились о скалы и отступали, не обнажая дна. Отвесные скалы, проходящие вдоль пологого гребня, казались слишком ровными, будто исполинский атлант, спутав гору со сливочным маслом, отрезал кусок. И словно у ножа был отломан зубец: утёс, вытянутой формой напоминающий язык, выбиваясь из породы, торчал на три метра вперёд. Я помню дядю стоящим на нём, его рубашку, развевающуюся на ветру, и то, как отец ругал, что он зря рискует жизнью. Тогда я впервые услышал название утёса — Наалат. Тогда же услышал и притчу.
Издревле на землях этих обитали гордые могучие маралы, что умели молвить на языке людей. Тысячелетиями жили они бок о бок с человеком. Правили вместе, защищаясь от врагов и соблюдая законы, писаные для обоих народов. Пребывали в мире, пока дети царей не нарушили один из запретов. Дочь царя людей Ахират и сын предводителя маралов Татык тайно венчались. Узнав об этом, родственники с обеих сторон поспешили разлучить влюблённых. Царь людей, пристыжённый неповиновением и поднявшейся позорной молвой среди подданных, пригрозил дочери смертью и заточил её в темницу. Но кандалы не в силах сдержать любовь. Ахират бежала к возлюбленному, который скитался, изгнанный сородичами. Прослышав о воссоединении, подстрекаемые своим окружением, породившем ненависть в сердцах, цари объединились, чтоб покарать своих детей. Гонимые, теснимые, бежали влюблённые в горы. Там, у обрыва, раздавленные горькой участью, крепко сжимали друг друга они в объятьях. Неумолимы были и отцы, и народы. От любви отречься не сумели заставить тысячи копий и стрел. Не мирясь с устоями, Ахират обвила крепкую шею Татыка, и вместе они спрыгнули в пропасть. Убитые горем цари нашли утешение в кровопролитии, что принесла затяжная война. Маралы были истреблены. А остаток людей перебили вражеские племена. Но они не смогли прижиться на завоёванной территории и, считая земли проклятыми, оставили их. Говорят, что ночью земля здесь оживает и плачет от виденной жестокости слезами из пролитой крови. А утёс, с которого бросились влюблённые, назвали — Наалат — проклятый.
Я оставил дверь открытой, когда уходил. Проветрить. Возвращаясь в дом, осторожно ступал по деревянным ступеням крыльца, чтобы не разбудить Будума. Я думал, он всё ещё спит. Но когда поравнялся с дверным проёмом, увидел его у изголовья моей кровати. В руках он держал книгу. Не читая, быстро перелистывал страницы, точно отыскивал что-то. Тайны? Ответы? Я опёрся о дверной косяк, и он заскрипел. Не оглядываясь, Будум ловко сунул книгу под подушку и быстро присел на стул с видом, будто всё утро просидел, греясь у камина.
— Как ухо? — спросил я, входя.
— Нету, — ответил он.
— Слуха?
— Уха.
— Я про рану. Не болит?
— Нет.
— Хорошо слышишь?
— Да.
Две трети воды в кастрюле над огнем испарились, но оставшейся хватило, чтобы заварить пару кружек чая. Он не сел за стол и не притронулся к кружке.
— Ты сможешь почистить и порезать картошку соломкой?
Он кивнул.
Я достал мешок и вывалил картофель в пустую кастрюлю. Поставил её на стол. Нож лежал рядом.
— Пожарим её… Ну, за дело!
Мысль о предстоящем завтраке не воодушевила Будума. Казалось, он и не помышлял воплощать предложенное в жизнь. Я постоял, глядя на него в ожидании. Но он не сдвинулся с места, словно ему было плевать, насытимся мы или умрём с голоду. Пожав плечами, я отправился заправлять постель и встал к нему спиной. Тогда Будум проворно сел за стол и принялся за дело.
Не прошло и минуты, как он уронил картофелину на пол. Та закатилась под кровать. Он полез за нею, долго не мог достать и столько же отряхивал одежду от собранной пыли, прежде чем принялся вновь чистить. Снова уронил. Он поднял её и вернулся за стол. И опять она выскользнула — к моим ногам. Будум не встал за нею. Я подобрал и протянул ему. Тогда увидел его левую перебинтованную кисть. Я сел за стол. Он не сдавался. Прижав левым предплечьем к груди, правой рукой он срезал кожуру, а затем ею же переворачивал картофелину, чтобы очистить оставшуюся часть.
— Что с рукой? — спросил я.
— Порезался, — не глядя на меня и продолжая кромсать картошку, ответил он.
Снова выронив, побежал за ней. Когда сел за стол, я сказал:
— Надеюсь, ты знаешь, что, лишив себя жизни, ты попадёшь в ад?
— Ты думаешь, я хотел убить себя?! Я же сказал, порезался! — Он бросил нож на стол, запустил картофелину в камин и кинулся к двери, где остановился и, не оборачиваясь, спросил: — Куда попадают те, кого лишили жизни?
— Их судят.
— За что?
— За то, что они сделали, сказали при жизни… и за то, чего не сделали, не сказали. А потом отправляют в ад… или в рай, если жил праведно.
Он всё стоял в дверях и не оборачивался.
— Как думаешь?.. А, хотя неважно, забудь! Я знаю ответ. Не знаю, зачем спросил.
Он удалился прежде, чем я успел ответить: «Знаю зачем».
Я покончил с картофелем, сложил всё в кастрюлю и залил водой. Взял казан, дрова, соль, перец, прочую приправу и понёс на улицу. Не успел выйти за порог, как оцепенел, ноги отказались идти. Я увидел Будума, стоявшим на самом краю утёса. Чувства, которые я испытал, лёжа у обрыва, леденили нутро. А он стоял. Стоял твёрдо там, где, едва родившийся, неокрепший ветерок становится опасным врагом. Стоял как повелитель, будто знал наверняка, что уйдёт невредимым, когда надоест. Словно умеет летать и тяготение не в силах ему причинить вреда. Стоял, точно зная, что умрёт не сегодня.
Я шепнул в надежде, что ветер донесёт до его слуха и надоумит: «Избавь нас от дальнейших трудностей». И поймал себя на мысли: часть меня хочет его гибели, а другая этого не допустит. Тогда я снова услышал голос, донёсшийся из дома: «Ты не сможешь жить, если мальчик умрёт». Я вбежал в дом, бросил казан на пол и, как ополоумевший, искал говорившего, заглядывая в каждую щель. Но никого не было. Я сел на кровать и сдавил голову руками, спрашивая себя: «Кто это и почему слышу его?» Мысли смешались, и поиск ответов из безрезультатного становился мучительным. Плюнув, я встряхнулся, подобрал утварь с пола и выбежал на улицу.
Прочно установив казан на камнях, разжёг огонь, налил масла и кинул лук, который немедленно зашипел. Мне нестерпимо захотелось предостеречь Будума, и я уже почти выкрикнул: «Осторожней!» — но, вспомнив реакцию на утреннее нравоучение, предпочёл послать его в дом за картошкой.
Он принёс сетчатый мешок и, передавая, взглянул мне в лицо. Пристально вглядывался, щурился. И, будто разгадав мысли, сунул руки в карманы и отправился к обрыву, давая понять: никто ему не может этого запретить. Я смотрел вслед и думал, что не могу.
Картофель поджарился лучше, чем я ожидал. С хрустящей корочкой. Пригласил к столу Будума, но он снова отказался и всё время, пока я завтракал, не сходил с утёса.
Провизия закончилась, и надо было спуститься к машине. Я собрался в путь и, уходя, оставил на столе чистую тарелку и вилку для Будума. Подумал, что, предупредив о своей отлучке, сослужу хорошую службу и он сможет спокойно поесть, расслабиться, стать собою. Побыть мальчишкой, которым при мне он быть не хотел и не мог. В конце концов, сойдёт с утёса и не будет рисковать жизнью, чтобы доказать свою храбрость.
Я остановился в трёх метрах от обрыва. Ноги отказывались приближаться к краю. Пересиливая дрожь, окликнул Будума. Он оглянулся и вдруг, потеряв равновесие, зашатался, а затем упал. Кромка утёса пришлась опорой на поясницу и часть спины, тогда как лопатки и голова оказались над бездной. Я инстинктивно шагнул и протянул руку. Кто-то внутри меня истошно от ужаса вскрикнул. Почувствовал, как бьётся сердце, будто инородное тело, заведённый извне механизм. Я стоял и пытался унять нахлынувшие чувства, а он засмеялся и, не вынимая рук из карманов, усилием мышц живота встал. Также непринуждённо подошёл ко мне и сказал:
— А? Звал?
— Спущусь за продуктами, скоро буду, — выдавил я из себя.
Он кивнул. Я развернулся и, тяжело дыша, побрёл вниз по склону.
В дороге жалел, что взял мальчика с собой. «Сам себе добавил проблем», — думал я, спускаясь, обременённый ощущением ответственности. Мне казалось, Будум отнял мою свободу. И я злился на себя за то, что испытываю чувства, которые не должен питать к нему. Спрашивал, почему мне не всё равно, сорвётся он с этого проклятого утёса или нет, и отчего сердце так заревело, когда он оступился. И как не боится? Может, это я на него так влияю и он просто не хочет показывать мне свои страхи. Ведь в его глазах я недруг.
Осиротев, каждый тёмный угол в собственном доме я видел страшным и жутким. Но вряд ли стал бы прятаться под одеялом, будь в комнате враг.
Я вспомнил отца.
Глава IV. Оттепель
Прошёл месяц.
Рана окончательно затянулась, и в повязке больше не было нужды. Кошмары по-прежнему беспокоили Будума, и по ночам я слышал, как он всхлипывает, ворочается и не спит. Вероятно, не может заснуть, или не хочет, боясь, что опять привидится дурной сон.
Наступила весна. Её рвение обрадовать цветами не увенчалось успехом. Психологическая война продолжалась. Я сокрушался в попытках доказать, что искренне сожалею о его утрате и не желаю ему зла. Будум же сторонился меня и силился показать, что он взрослый суровый мужчина, не дающий волю мальчишеским увлечениям и чувствам. Несмотря на мои чаяния, толстая льдина, что, кристаллизовавшись, поглотила его сердце, отказывалась таять. Он всё так же не садился со мной за стол, и мне приходилось считаться с этим: покидать дом или раньше отходить ко сну, чтобы Будум не умер с голоду. Несколько раз я забывал об этом его свойстве, и он до следующей ночи оставался голодным.
Говорил Будум односложно, в основном отвечая «да» или «нет», и то неохотно. Никогда не заговаривал первым. Несколько раз я был выставлен дураком, пытаясь беседовать с ним. Он проявлял безучастие и намеренно молчал, когда я принимался рассказывать про утёс. Я решил упорствовать и во что бы то ни стало изложить предание до конца. Тогда он дождался кульминации, а затем медленно встал с кровати и с недовольным лицом демонстративно вышел из дома.
Всегда уходил, не предупреждая, куда идёт и когда вернётся. Пропадая из виду, до поздней ночи прятался за елями. Бродил по гребню обрыва, не глядя под ноги. Засунув руки в карманы, сидел на утёсе Наалат, свесив ноги и болтая ими. Украдкой читал книги и всегда возвращал на место до моего прихода. Делал ли на зло, или характером был таков, не знаю. Но какие бы цели он ни преследовал, поведение его приносило плоды. Опасаясь беды, я всё не мог смириться с безалаберностью, с какой он подвергал свою жизнь риску. Мучился в бесконечных потугах изобрести слова, что заставят Будума прислушаться, задуматься. Благодаря его поведению, утомлённый, я всё чаще слышал голос и довольно быстро осознал, что хоть доносится тот издали, а всё же звучит в моей голове.
Дни тянулись медленнее, ночи стали короче. Мне всё больше хотелось лечь пораньше и проснуться позже, чтобы сократить время, когда душа моя металась.
В начале я счёл весьма удручающим обстоятельство, не позволившее мне разом затащить на гору всю поклажу из машины. Но сейчас я благодарил Бога, который превратил необходимость раз в неделю спускаться в возможность развеяться. Но даже это не помогало отвлечься от дум, заполонивших мою голову. Сожаление, несметное количество раз посещавшее меня, бушевало, укоряя за то, что я взвалил на себя заботу о судьбе мальчишки. Повесил на шею груз, с которым не могу плыть свободно по морю, что жизнью зовётся. И чёрное, тут как тут, подсказывало бессонными ночами решение. Заклиная, шептало: сделать остаток дней свободным в силах один выстрел.
И как же нежданно во тьме сверкнула искра, что, упав в холодной пустыне отношений, не угасла и, разгоревшись голубым пламенем, сожгла беспристрастную пустошь между нами, рождая после себя миртовые деревья.
В то утро я проснулся позже обычного. Хорошо выспался и ощущал бодрость. Будума не было дома. Открыв дверь и впуская прохладную свежесть, высунул голову и оглянулся, чтобы отыскать мальчика. Но его нигде не было. Погода стояла ясная. Отсутствие Будума меня обрадовало настолько, что даже холодный завтрак из вчерашних слипшихся рожков не испортил настроения. После зарядки расположение духа из хорошего стало отличным, и я счёл день подходящим, чтобы воплотить в жизнь одну из задач, которые давно стояли в повестке.
Капитальная уборка, отнявшая три часа жизни, близилась к концу, а я не чувствовал себя утомлённым. Будум появился в дверях, когда я очищал книги от пыли, доставая одну за другой и протирая влажной тряпкой. Он подошёл к камину и, делая вид, что греет руки, искоса наблюдал за мной. И книгами. Я стал читать названия вслух и как бы невзначай давать короткие комментарии: «Хорошая книга»; «Полезная»; «Грустная… очень грустная»; «Отличное издание, с картинками». Доставая очередную, наткнулся на прямоугольную коробку, спрятанную меж книг. «А это что тут у нас?.. Интересно», — сказал я, вытирая пыль с лакированной шкатулки из кедрового дерева. Будум пристально смотрел на предмет. Я прошёл в центр комнаты и положил шкатулку на стол. Он последовал за мной. «Посмотрим… а ну-ка, если так…» — говорил я, нарочно притворяясь, будто не могу открыть. «Вот здесь!» — он указал пальцем на золотистый крючок в виде вопросительного знака, который не давал открыться крышке, цепляясь за основание торчащей металлической бусинки. Я задумчиво взглянул на него, затем на шкатулку и сказал: «И вправду!» Он в нетерпении сел на стул и задёргал ногой, а пальцами застучал по столу. Клянусь, он трижды проклял меня за промедление. Когда я удовлетворил его любопытство, открыв шкатулку, он вскочил и воскликнул: «В-вау!» Внутри, утопленный в красной бархатной подкладке, украшенный гравировкой в виде листьев дуба, с тёмно-коричневой рукоятью, лежал чёрный пистолет «Вальтер». Снизу, в горизонтальном положении покоилась полная обойма на шесть патронов калибра девять миллиметров. Я взял пистолет, повертел в руке, передёрнул затвор, прицелился и спустил курок. Будум всё время не сводил глаз с оружия, а когда ему удалось закрыть разинутый от восторга рот, он произнёс:
— Вот это пистолет!
— Да, отличный!.. «Вальтер», — ответил я.
— «Вальтер»?
— Да, «Вальтер». Немецкий.
— Немецкий? Это плохо?
— Нет, неплохо… наверное.
Направляя в разные стороны, я прицелился ещё несколько раз, затем опустил пистолет на колено и сказал:
— Эх, жаль, маловат!
Он стоял передо мной, то складывая руки на груди, то потирая их в нетерпении. Пистолет приворожил, приковал его внимание. Изредка он поднимал взгляд в надежде предугадать мои намерения насчёт найденной ценности. Не выдержав, протянул руку и сказал:
— Можно посмотреть?
Я не ответил. Молча всматривался в его глаза, прежде чем вспомнил о просьбе.
— А ну, покажи, — сказал я, схватив его за руку.
Изображая тяжёлые размышления, стал задумчиво смотреть то на пистолет, то на руку. И когда в очередной раз отвёл взгляд, он раздвинул пальцы, чтобы ладонь казалась больше, и закусил губу. Я наклонился к нему и сказал:
— Знай, это неодушевлённый механизм. Он не станет плохим, пока не попадёт в плохие руки. Запомнил?
Он кивнул. Я вложил ему в руку пистолет. Он приблизил его к глазам и, рассматривая, восторженно заулыбался.
— Ну как? Как в руке лежит? — спросил я.
— Как влитой, — солгал Будум.
— Дарю!
— А? Даришь?! Правда подаришь? Мне?! — засуетился он.
— Да, тебе. Я же сказал — дарю! — усмехнулся я.
— Спасибо! — сказал он и, едва сдерживая слёзы радости, в порыве нахлынувших чувств обнял меня, но сразу отстранился. Я не успел ответить тем же. Внезапные объятия породили неловкое молчание. Оставаясь передо мной, он не сводил глаз с пистолета и не переставал улыбаться. Пару раз он даже прижал оружие к груди. Это насторожило меня. Я знал, что значит эта любовь. Чувства, переданные с кровью.
Он с трудом передёрнул затвор. Держа вытянутыми руками, щурясь, прицелился и, почти отвернувшись, выстрелил. Характерный щелчок спускового механизма испугал его, и он чуть не выронил пистолет. Удержав, посмотрел на меня и радостно засмеялся.
— Ты стрелял раньше? — спросил я.
Он всё так же восторженно, не сводя глаз с «Вальтера», отрицательно покачал головой.
«Дай Бог, чтобы никогда не пришлось, а этот пистолет стал просто игрушкой», — подумал я.
— Кстати… дарю, но при одном условии. Ты не будешь ходить к обрыву и стоять на утёсе Наалат.
— Наалат? — спросил он.
Я повторил притчу. На этот раз она очень понравилась Будуму. Радость от полученного подарка сменилась задумчивостью.
— Ну как? Идёт? — я протянул ему руку.
— Договорились! — он скрепил обещание рукопожатием.
Мы решили отужинать жареной картошкой. Пока она готовилась, мы сидели у костра. Я рассказывал про механизм «Вальтера», его особенности. Не дал ему вставить обойму, но запрет не убавил восхищения, и он, не выпуская пистолета из рук, с интересом слушал рассказы про полюбившееся оружие. Задавал вопросы, а я отвечал, стараясь быть подробным. Постепенно наши темы перешли на другое, а потом заговорили о жизни.
Я узнал, что он любит картошку и боится одиночества, а прятался, превозмогая себя, — на зло мне. Он понял, что я боюсь высоты, чувствую себя неуютно, и нарочно подходил к обрыву. Я пообещал научить его стрелять и не оставлять в одиночестве, брать с собой, когда надо будет спуститься к машине за продуктами. В ответ он пообещал не причинять неудобств своим поведением.
В этот день мы впервые сели за один стол и отужинали вместе. Это стало началом привычки, которой впоследствии мы всегда придерживались. А ещё мы поговорили на разные темы, рассказали кучу историй, обсудили дюжину книг. И заснули за полночь с согретыми душами.
Глава V. В одно целое, из изорванных сотканное
Задушевные разговоры, помноженные на год, превратили наши отношения из холодных в тёплые. А позже и вовсе в братские, где он был младшим, я — старшим, а иногда, неожиданно для меня, наоборот. Я не смог заменить ему отца. И он был благодарен мне за то, что я не пытался.
Он стал спать спокойно. Перестал вскрикивать по ночам и, тяжело дыша, просыпаться в испуге. Его кошмары отступили, как и голос в моей голове.
Став собою — маленьким мальчиком, — Будум, сам того не ведая, подарил детство, которого не было у меня. И, предаваясь играм, я охотно догонял, прятался, воевал с палкой, вместо винтовки, и даже окапывался, кидался снежками, лепил снеговиков, катался по снегу на самодельных лыжах, строил имглу, пинал лянгу и жарко спорил с ним, когда он плутовал. Качался на качелях, которые соорудили вместе. Рыбачил у подножья горы и умилялся его пристальному, сосредоточенному вниманию. Он надеялся на улов неимоверно. А я не осмелился сказать, что в реке Тынч не водится рыба. А ещё мы много времени проводили, упражняясь в стрельбе. Несмотря на большую отдачу, Будум довольно быстро освоил пистолет, и мы принялись изучать борьбу, неустанно отрабатывая приёмы.
Дни стали короче. Ложась в постель, я с нетерпением ждал завтрашнего дня, чтобы насладиться заливистым, заразительным смехом Будума и бесконечными его вопросами, на которые мог всегда ответить. Нежной рукой он сорвал железную маску, приросшую к его лицу, и я с удивлением обнаружил, что тёплые лучи света, от которых ранее прятался, больше не причиняют мне боли. Своей открытостью, любознательностью, детской надеждой и взрослой верой в добро он воскресил во мне чувства, умерщвлённые несправедливой жестокостью этого мира.
Я не осознавал, что нам удалось начать заново жить и забыть о прошлом. Мы радовались мелочам жизни и часто смеялись. Подарок судьбы, не иначе. И всё же мне пришлось пожертвовать его обществом в угоду светлому будущему Будума.
Он долго отказывался, но спустя месяц увещеваний и толкований о важности школы в жизни человека, он не без тоски согласился. Вариантов не было, и я пристроил Будума в школу-интернат в селе Ан-на’им Аль-ма’ва. На выходные я забирал его, и мы были беззаботны.
Время снова замедлилось. Одиночество будних дней стало испытанием, и я тяжело переживал дни, мечтая о выходных. Бесконечно прокручивал в голове своё будущее с Будумом в радужных красках. Придумывал интересные темы для наших бесед и ждал с нетерпением встречи.
По пятницам вечером я ждал его у ворот интерната. Он радостно выбегал и, чтобы скрыть объятия, принимался задорно бороться, обхватывая поясницу. На утро понедельника тоскливо завтракал. Неохотно спускался к машине, попутно пиная ели, будто они виноваты в разлуке. Всю дорогу молчал, насупившись. Затем прощался и понуро брёл к воротам, непрестанно оборачивался, махал рукой на прощание. Серые тучи спешили сгуститься, когда он уходил, и без труда могучее солнце разгоняло их, когда он возвращался.
Как-то я простудился, слёг с температурой, и Будум обрадовался, что можно пропустить занятия, быть рядом, проявить внимание и заботу. Всю неделю, пока я не поправился, он старательно ухаживал за мной: поил, готовил еду, прикладывал мокрую тряпку ко лбу и, сидя рядом на стуле, читал вслух.
Однажды мы упражнялись в стрельбе. Он выстрелил два раза, и я спросил:
— Сколько патронов осталось в обойме?
Он улыбнулся и отвёл взгляд, снова целясь в ствол ели.
— Смотри, в обойме шесть патронов. Ты выстрелил два. Сколько осталось?
Подумав немного, пожал плечами.
— Ты должен считать патроны, иначе они кончатся в самый неподходящий момент… Ну хорошо, скажи, восемь плюс четыре сколько будет?
— Сколько! Сколько! Восемьдесят четыре будет.
— И чему только вас в школе учат, — я засмеялся.
Он направил свой «Вальтер» на меня и, приподняв подбородок, сказал:
— Не смей смеяться надо мной! Или, клянусь, у меня хватит патронов, чтобы убить тебя.
Я подумал было, что Будум всерьёз обиделся и хотел объясниться, но не успел.
— А знаешь, Вождь Дальних Краёв, ты и так труп. Тув, тутув, тув! — дёргая дулом, он изобразил выстрелы.
Я понял не сразу, но, увидев на лице моего «убийцы» радостную улыбку, подыграл ему, упав на землю и схватившись за грудь.
— Ты победил, Змеиный Слух! Я умираю… Исполни последнюю просьбу.
Не придав значения неудачно подобранному прозвищу, он присел на корточки и, приподнимая, обхватил мою голову. Я делал вид, что задыхаюсь и не могу говорить.
— Молви, старик, — сказал он, и мы едва сдержали смех.
— Передай! Передай Елене…
— Передам.
— Что я люблю её. И всегда любил. Но больше не смогу… в этом мире…
— Нет, не умирай! Ты не можешь умереть… О великий вождь!.. Ты выживешь и скажешь ей об этом сам. — Он изобразил гримасу отчаяния, уткнулся в грудь и громко всхлипывал, как вдруг повернулся в сторону дома и закричал: — Санитара! Скорее!
Я засмеялся. Он не понял отчего.
— Не смейся! Береги силы. Это морфий. — Он показал иссохшую ветку размером с палец и добавил: — Последний. Заклинаю, береги для себя!
Я снова засмеялся, и он тоже не выдержал. А затем с размаху воткнул мне ветку в бедро.
— У-у, ёлки! Больно! — вскрикнул я.
— Терпи! Так надо. Сейчас пройдёт.
— Да. Мне уже легче, — простонал я.
— Ну вот, я же говорил.
— Я просил… Не передавай слов. Лучше поцелуй от меня.
— Ф-у! Дядь Рю, какой момент был, и так испортить. Вот и живи потом кинематографом.
— А что такого? Тебе не нравятся девочки?
Он сел лицом к морю. Не переставая щипать траву, ответил:
— Нет.
— Не нравятся? — удивился я.
— Нравятся, но не девочки. Только одна.
— Уф, слава Богу! Напугал… Так это ж хорошо!
— Нет, это больше… слов таких нету.
— В школе?
Он кивнул.
— А с поцелуями что не так?
— Мы не опошляем любовь телесной близостью. У нас она выше. У нас, как в притче, связь духовная.
Я присел рядом, обнял и, прижимая к себе, сказал:
— Я рад.
Вглядываясь в море, каждый думал о своём, изредка тихо вздыхая. Мы просидели, не двигаясь, пока солнце не скрылось за горизонт. Ночью он признался, что не умеет считать, и добавил: «В год, когда учили арифметику, мне пришлось помогать отцу в поле. Спроси лучше про поле. Про поле я знаю».
* * *
В один из дней я проснулся от смеха Будума. Он стоял у зеркала, а когда понял, что я пробудился, выбежал на улицу и спрятался за стеной. Не закрыв за собой дверь, продолжал хохотать. Я невольно тоже засмеялся и, желая узнать причину, позвал его. Будум долго не входил, показываясь лишь половиной лица. Проделывая это, он смеялся и снова прятался. Я встал с кровати и отправился посмотреть, что же так смешит его. Выйдя, я увидел искусственное ухо. Он нарисовал, покрасил и вырезал из картона ухо и прикрепил к голове там, где раньше было настоящее. Самодельное ухо размером получилось больше и придавало его лицу карикатурный вид. Я рассмеялся до нестерпимой боли в животе и, чтобы справиться с нею, вбежал обратно в дом, где, лежа на кровати, забился в конвульсиях. Будум, не переставая надрываться, последовал за мной, а затем упал на пол и катался, схватившись за живот. Когда сил смеяться не осталось, он, переводя дух, сел на стул. Оторвал и, теребя в руках, долго смотрел на бумажное ухо. Сказал: «Как бы мне хотелось жить в мире, где они отрастают вновь». Я готов был отдать свои уши, только бы этого не слышать.
В тот день голос в голове прозвучал снова, обвиняя меня в том, что мальчик лишён уха.
* * *
Мы многое пережили за этот год, но до того случая я не представлял, как мне стал дорог Будум.
Мы спускались к реке порыбачить. Он шёл позади. Я рассказывал про Млечный Путь, когда из-за дерева в двух метрах от нас показался волк. Первое, о чём я подумал, — Будум. Сердце рвалось на свободу, чтобы, бросив хозяина, выжить. Дыхание перехватывало, руки тряслись. Замерев и не сводя глаз со зверя, я велел Будуму не двигаться. Но не успел договорить, как волк зарычал и, прижимаясь мордой к земле, стал подходить ближе.
Прежде мне не доводилось встречаться с волком. Я не знал его повадок, способностей, и дурная идея тогда показалась хорошей. Рядом валялась еловая ветвь. Я рассчитывал медленно нагнуться и взять её поджечь и отогнать хищника. Волк набросился на меня. Ударом наотмашь отпугнул его. Рыча, волк стал кружить, пытаясь зайти за спину. Я пятился, чтобы защитить Будума, одновременно стараясь зажигалкой поджечь ветки. Но уронил зажигалку, и велел Будуму убегать. Он с дрожью в голосе сказал, что не бросит меня. Я истошно закричал: «Беги!.. Беги, говорю!!!» Он помешкал, но всё же побежал. Волк отреагировал немедленно — бросился вслед, огибая меня справа. Я срезал угол и преградил ему дорогу. Как мать, совершающая невозможное, защищая своё дитя, я отчаянно замахнулся. Закричал, пытаясь заставить волка отступить. И тогда зверь бросился прямо на меня. По счастливой случайности я споткнулся и, падая, попал веткой прямо ему в морду. Волк, отпрыгнув, заскулил и кинулся прочь.
Я ещё долго пятился, всматриваясь в сторону, куда он убежал. Молился, чтобы он не вернулся, когда услышал выстрелы. «Будум», — пронеслось в голове. Нутро сжалось, как шарик, из которого вышел воздух. Я побежал на звук что есть мочи. Лёгкие жгло, будто я утопал в спирте. Уши заложило. Голова кружилась. Я сорвал голос, выкрикивая его имя, но он не отзывался.
Добежав до дома, остановился, оглядываясь по сторонам. Будума нигде не было видно. Лицо моё исказилось болью от мыслей о растерзанном мальчике, ещё не начавшем жить, тяжелой, мучительной и незаслуженной смерти. Слёзы проступили, и я, не в состоянии их сдержать, со рвением, пуще прежнего бросился искать мальчишку и выкрикивать имя. Имя, ставшее сердцу столь дорогим. Точно это не я, а всё моё существо взывало: «Будум?! Будум?!»
Дыхание сбивалось, и я почти потерял сознание от недостатка кислорода, когда среди густой хвои, спускавшейся до земли, увидел его дрожавшие ноги. Я бросился к нему, но остановился в метре, зажал ладонью рот, сдавленно рыдая. Ботинки его были порваны, на одном не было подошвы. Я опустился на колени, не решаясь притронуться к телу. Он позвал меня. Я нырнул и, продравшись сквозь хвою, увидел изодранное, окровавленное лицо Будума. В руках он крепко сжимал свой «Вальтер». Глаза неподвижно смотрели вверх. Тело тряслось, а грудь вздымалась прерывисто.
— Я здесь… Всё, всё, родной… Я рядом. Всё закончилось. Он ушёл. Мы победили. Ты победил… Сейчас, сейчас, потерпи.
Я взял его на руки и устремился вниз, к машине. Так быстро, как мог, чтобы поскорее отвезти в больницу.
На ходу успокаивал не столько его, сколько себя:
— Всё будет хорошо! Обещаю. Вот увидишь. Денёк в больнице, и ты как новенький. Хочешь, не пойдём в школу. Целый месяц будем валять дурака. Будем пинать лянгу, пока нога не отвалится. И на этот раз обязательно поймаем рыбу. Зуб даю! Чую жирный улов. Забыл сказать. Я ж тут видел одну рыбу в нашей реке. Привет передавала, когда ты был в школе. Желает с тобой познакомиться. Очень. Размером с тебя, а может, и больше. Ворчливая, как ты, вдобавок грубая. Непременно надо поймать, манерам научить. Вон тебя же научил.
Будума перестало колотить. Поднял голову. Оголяя окровавленные зубы, улыбнулся и спросил:
— Правда, могу месяц не ходить в школу?
Я крепко сжал его.
— Обещаю, — сказал я.
А когда мы продолжили спуск и река стала всё чаще мелькать, он сказал:
— Звучит классно. Вот только почему бы сейчас её не выудить?
— Сейчас нельзя. Тебя волк изодрал, а ты рыбу ловить? Ну даёшь! Слава Богу, жив остался.
— Он не покусал.
— Как? А кровь?
— Это я, когда отбивался, о ветки исцарапал.
Я вгляделся в ободранное лицо. Раны были неглубокими. Кровь ещё не успела свернуться.
— Всё равно надо съездить.
— Ну, надо, так надо.
По дороге в больницу я спросил:
— Сколько патронов осталось?
— Ни одного.
— Неужели все выстрелил?
— Все до ветра в обойме.
— Годы тренировок и пять минут позора.
— Это как?
— Как? Как? Не попал ни разу. Вот как!
— Я в него не стрелял.
— Что?! Почему?
— Не смог. Жалко стало.
— Как жалко?! Он хотел тебя загрызть.
— Всё равно не виноват. Он же не знает, что это плохо. Не умеет думать. Если б умел, ты бы уже хоронил меня. Точнее, останки.
— Тьфу! Тьфу! Тьфу! — я заставил и его сплюнуть. — Это ещё почему?
— Он при первом выстреле сразу удрал. А умей он думать, понял бы, что не попадаю в него, и напал бы, и загрыз.
— А зачем остальное отстрелял?
— Тебе хотел помочь. Думал, и твоего отпугнуть.
— Это один и тот же.
— Не-а, мой меньше был. И темнее.
Наблюдение Будума породило тревогу, и я снова стал носить с собой пистолет, который не держал в руках уже больше года.
Когда мы приехали в маленькую больницу села Ан-на’им Аль-ма’ва, нас встретил молодой врач и спросил: «Машина?» Узнав, что волк, растерялся и долго куда-то звонил, а потом исчез и не появлялся, пока не приехал старик — другой доктор. Я изложил ему всё, как было, и он покачал головой:
— Наверное, голодные были, а тут вы. Волки редко нападают. Человек ещё реже в этих схватках выживает. Ну, слава Богу! Сохранил. Видно, не кончилась ваша миссия на земле… а что у него с ухом?
— Родился таким, — соврал я.
Он наклонил голову и, прищурив левый глаз, молча буровил взглядом. Затем хлопнул себя по бёдрам, встал и сказал:
— Не переживайте, укуса не было. А остальное заживёт, дело молодое. Глядишь, на свадьбу позовёт. Я тост скажу красивый. В общем, нормально всё будет, если Бог позволит.
— Спасибо вам большое, — я сунул ему в ладонь денег, и он, не удостоив взглядом купюры, годами отточенным движением незаметно убрал руку в карман халата.
Мы дружески простились. Из кучи прописанных им успокоительных не оказалось в ближайшей округе никаких, и нам пришлось довольствоваться экстрактами каких-то трав, которые после тяжёлого дня усыпили нас в мгновенье.
Проснувшись утром, я подошёл к кровати, где лицом к стене лежал Будум. Осторожно наклонившись, увидел его глаза открытыми. Хотел справиться о здоровье, но он опередил меня:
— Как думаешь, следы останутся?
Я тянул с ответом, не найдя, что сказать. На помощь пришла фраза отца:
— Шрамы украшают мужчин.
— И этот тоже? — он вывернул голову, показывая сторону, где не было уха.
Я не смог бы… не хотел врать.
— Послушай, Будум. Да, у тебя нет уха. Так получилось. Его не вернуть. Но у тебя есть гораздо больше. То, чего нет у других. Я бы выбрал большое, храброе и доброе сердце вместо уха, потому что у меня его нет. А у тебя оно есть. И именно такое…
Он откинул одеяло, схватил одежду и, одеваясь на ходу, направился на улицу. Встав в дверях, крикнул:
— Тебе легко говорить, у тебя есть ухо! Кому нужно сердце, когда без уха я никому не нужен!
Я хотел обнять и успокоить, но он убежал, не дав себя догнать.
А я произнёс, глядя ему вслед: «Мне нужен».
Я постоял ещё немного на улице. Качая головой, вошёл в дом. Заправляя его постель, увидел на стене рисунок, сделанный кровью. Он напоминал наскальный, на нём были изображены два человечка. Односложными чёрточками Будум нарисовал туловище, руки, ноги, голову изобразил кружком. Ни волос, ни рта, ни глаз, ни носа. Только уши. Один из человечков, размером побольше, имел два, другой, поменьше — только одно.
Мне подумалось, что родившийся за ночь рисунок, навеянный тоской, скорбью и мыслями об отце, стал причиной его сегодняшнего настроения. Но я ошибался.
Часть III
Глава I. Призрак
Оказалось, причиной гневливого настроения Будума стали неполадки в раю. Возлюбленная обиделась на него из-за неумения слушать и, подсчитав, заявила, что он пропускает ровно половину сказанного ею, а потом присовокупила к своим обвинениям и его физический недостаток. Поскольку изрекаемое ею в крайней степени важно и ни много ни мало отображает её тонкую натуру, она вынуждена отказаться от его высокой благородной любви. Он рассказал об этом, когда мы уже были в преддверии сна, и лишь луна, освещая, наполняла комнату серебряным светом. Услышав это, я не замедлил рассказать ему школьную историю из своей жизни. Узнав, что я, считаясь первым чудовищем среди одноклассников, завоевал сердце самой прекрасной девушки села, он вскочил с кровати со словами: «Как? Научи!.. Пожалуйста». Пришлось учить его и этому.
Сердечную дисциплину, если можно её таковой назвать, он исследовал усерднее, чем изучал стрельбу, отрабатывал борцовские приёмы, слушал про звёзды. Будум светился изнутри, когда советы давали плоды, изливаясь в тёплых словах, знаках, внимании, иногда в нежности, желанных объятиях избранницы. Школа для него перестала быть каторгой, и он радостно рвался туда по понедельникам. Я не обнаруживал своей ревности, зная, что не в силах противостоять любви. Но он был щедр. Его внутреннего солнца хватало, чтобы согреть теплом нас обоих. И я по-прежнему томился в ожидании выходных, чтобы утешить душу близостью.
В ту пятницу, не в силах более выносить одиночества, я поехал раньше, чем обычно. Будума отпускали ближе к шести часам вечера. Я прибыл на место в три. Чтобы скоротать время, решил прогуляться по рынку, купить курицу и сварганить нечто вроде праздничного ужина.
Мысли о предстоящих выходных поднимали настроение. Всю дорогу, как умалишённый, с улыбкой, не сходящей с лица, я заставлял прохожих оборачиваться.
Рынок был небольшим. Пять рядов, состоящих из десяти прилавков каждый. И вдвое меньше продавцов. Маленького роста женщина, более чем упитанная, в окровавленном фартуке и мужской фуфайке, с обветренным лицом, на котором проступали воспалённые капилляры, потрескавшимися губами подозвала:
— Молодой человек, на секундочку!
Я подошёл.
— Да?
— Чего хочешь?
— Курицу ищу.
В мгновенье она обернулась с ощипанной тушкой в руке.
— Дальше не иди. Лучше этой не найдёшь, — шлёпнула она ладонью по курице.
«Отужинаем отбивной», — подумал я. Не дождавшись согласия, торговка безапелляционно стала заворачивать птицу в бумагу и складывать в пакет. Я осмелился возразить:
— А…
— Четыреста, — перебила она и добавила, — окончательно!
Я не без труда сдерживал смех. А когда потянулся в карман за деньгами, почувствовал на своём плече чью-то тяжёлую руку. Обернувшись, увидел того, от кого мы бежали в эти края, покинув родные. Того, кого не должно было быть здесь.
— Вот так встреча. Ну здравствуй, дорогой! — сказал Кандуу, обнимая меня.
— И… и тебе не хворать. Откуда ты здесь? — еле выговорил я.
— Ты не единственный, кто прячется. Вот только ты один делаешь это плохо!
Я подумал, он знает про Будума и первым порывом, что продиктовали эмоции, потянулся за пистолетом с намерением убить его на месте. Но он, рассмеявшись, заставил одуматься.
— Прятаться под брюхом тигра… Ну даёшь! Хотя, может, это и не лишено смысла, раз ты до сих пор жив.
— Что ты имеешь в виду?
— Риссан живёт за этой горой, — он показал пальцем.
— Кто? — спросил я.
— Ну и нервы! — воскликнул он. — Вот это я понимаю, начал с чистого листа.
Кандуу увидел кого-то и устрашающе сморщился. Тот поспешил скрыться. Вспомнив обо мне, коснулся руки и прошептал:
— И всё же лучше перестраховаться… Найми людей. Делай как все. Помогает если не чувством защищённости, то хоть знанием, что умрёшь не один, — он показал на двух не приметных мужчин, стоявших позади.
— Всё так серьёзно? — спросил я.
— Бережёного Бог бережёт!.. Как думаешь, на нас это распространяется? Ведь на наших руках кровь невинных.
Я понурил голову. Он похлопал по плечу, пытаясь приободрить.
— Сильно не переживай, но и с прицелом на груди не ходи. Делай, что в твоих силах, в рамках разумного. Бери пример с меня… Здравствуйте, Апаке! Как ваше здоровье? Идёт торговля? — спросил он, обращаясь к продавщице.
— Получше бывало! Тебе ли не знать, — недовольно ответила та.
— Что поделать, времена такие. Свирепые! — Он засмеялся.
— Всегда такими были… для нас. Про вас не знаю и знать не хочу.
— Да-да, ваша правда, Апаке. Ну, до свиданья! Не болейте!
Она не успела послать его к чертям. Кандуу, взяв меня за руку, поспешно увёл от прилавка со словами:
— Только не говори, что у неё купил.
— У неё.
— Не вздумай есть. Выброси!
Я высвободил руку и сказал:
— Мне пора.
Не дожидаясь ответа, развернулся и стал удаляться.
— Заходи в гости! — крикнул он вслед.
Не останавливаясь, я полуобернулся и кивнул. Выйдя с рынка, оглянулся и, убедившись, что за мной не следят, побежал к машине.
Часы на приборной панели показывали четыре, когда я заколотил в ворота школы как сумасшедший.
— Что такое? Умер кто? — отпирая, крикнул сторож.
— Сплюнь! — ответил я.
Он втянул носом воздух и смачно харкнул на клумбу с цветами.
— Будум. Я за Будумом.
— Велено в шесть отпускать.
— Дело срочное. Не терпит.
— Хорошо. Сейчас позову старшего.
— Только поскорее!
Я слышал, как, удаляясь, он ворчал: «Да иду! Иду! Мне на старости лет, больному, только бега не хватает».
Через десять минут в дверях появился воспитатель.
— Добрый день, я за Будумом!
— Простите, а вы кем приходитесь?
— Братом. Это я его устраивал сюда. Извините, спешу! Нельзя ли?..
— Да, мы знаем о вашем горе. Примите мои искренние соболезнования. Будум уже уехал домой. Его повёз наш водитель.
— Как домой?.. Какое горе?
Воспитатель удивлённо посмотрел на меня. Медлил, не зная, как ответить деликатней. Глотнув пару раз воздуха и поправив очки, тихо произнёс:
— Будум сказал, что лишился брата.
Глава II. Дары прошлого
Я ехал в надежде, что под домом он подразумевал наш и едет туда, а не к себе в родовое гнездо, где погиб отец. Подъехав к мосту, вышел из машины и увидел следы колёс на сырой земле. Они не стали ответом, а породили новую тревогу. А вдруг это следы от машины, на которой приехал убийца, уже успевший убить Будума и сбежать? Я нёсся в гору и молился, чтобы это было не так.
Издалека я увидел настежь распахнутую дверь. На ходу несколько раз окликнул Будума. Он не отозвался. Вбежав на крыльцо, прислонился к стене, переводя дух. Закрыл глаза, стараясь выкинуть из головы картину, как он лежит на полу в кровавой луже с перерезанной глоткой. Ничего не выходило. Собравшись с силами, вошёл в дом и открыл глаза.
Цел и невредим, Будум сидел за столом. Не поднимая глаз, сказал:
— Сюрприз!
Я топтался на месте, не зная, с чего начать разговор. Медленно, будто провинившийся слуга, действующий без разрешения, прошёл к столу и занял свободный стул, стоявший напротив него.
— Почему не дождался? — еле вымолвил я.
— Не смог.
— А если бы волки?..
— Неужели ты думаешь, что смерть меня сейчас пугает?
— Будум, выслушай…
— Нет! — вскрикнул он, ударив кулаком по столу. — Хватит!.. Я верил тебе, а ты искусно скрыл ложью то, что для меня важно. Как ты мог обмануть? Зачем?
— Я хотел… думал, так будет лучше для тебя.
— Врёшь! Ты не думал обо мне ни секунды. Ты намеренно облегчил задачу, вычеркнув из уравнения жизни убийцу отца, чтобы найти решение. Неправильное решение!!! Ты сделал лучше только для себя. Не для нас! Скажи!.. Скажи, что отнять мою жизнь было слишком легко, и ты решил сохранить её, чтобы убить меня медленно. Ты хотел заставить страдать? Чтобы я заживо сгнил изнутри?
— Будум, я…
Он отвернулся и, подняв руку, сделал знак, чтобы я замолчал. Несколько минут сидел, стараясь сдержать слёзы. После продолжил:
— Я видел, как он улыбается… Слышал, как смеётся… Призрак прошлого. Прошлого, в котором точка не стоит из-за тебя.
— Что мне было делать? Он хотел тебя убить.
— И сейчас хочет!.. Всей земли не хватит, чтобы мы поместились. Пока дышит один из нас, другому воздух будет противен. Клянусь памятью отца, либо я, либо он!
— Поверь, убив его, ты сделаешь себе только хуже. Я знаю. И не хочу, чтобы ты мучился. Зеркало твоей души расколется навсегда, и ты больше не сможешь увидеть в отражении человека. Как бы ни истязал себя, как бы ни старался, ни хотел… Ты не сможешь исправить совершённого. Убив, ты лишишь себя Божьей искры, что тебе дарована. Этот поступок — присяга дьяволу. И далее — лишь он будет властен над твоей судьбой.
— Как может расколоться то, что стёрто в пыль? — тяжело вздохнув, спросил он.
Я увидел, как на пол капнула слеза. Он поспешил прикрыть её ботинком.
— Если бы ты знал тогда, через что тебе придётся пройти, пощадил бы убийцу отца?
Я задавал себе этот вопрос тысячу раз, и ответ всегда оставался неизменным. Я готов был заплатить любую цену за месть. Мысль о ней не давала мне жить больше, чем все последствия, с которыми столкнулся, убив человека. Поэтому я не смог ответить и, опустив голову, промолчал.
— Не убил бы, я спрашиваю? — повторил Будум. — Я так и думал. Как он там говорил? Душа не упокоится с миром, пока сын не отомстит за отца.
— Да плевать ему на наши мирские законы. Он уже там, где они не работают.
Будум всхлипнул.
— Прошу тебя, если люб… — он осёкся. — Умоляю!.. Ты помог Кандуу. Теперь мой отец мёртв. Ты должен мне, должен! И ты поможешь! Или, клянусь, у тебя нет чести!
Отношения с Будумом достигли той степени, когда он не мог оскорбить меня высказыванием. Даже таким, за которое многие до и после нас отправляются в землю, чтобы костьми стать частью неё, а плотью — вскормить червей.
— Будь проклята эта честь! Все беды из-за неё. Она во всём виновата. Иногда мне кажется, что сохранили бы души и жилось бы легче, откажись мы от неё.
— Откажемся? Я готов жить без неё. С тобой. Будем жить, как жили, и радоваться. Я снова пойду в школу. Обещаю, будешь гордиться моими оценками. Не подведу. Вот увидишь! Вдобавок вместе будем заниматься. Я знаю, ты ещё многому можешь научить. Подтянем арифметику. И обязательно поймаем ту рыбу-нахалку. Только помоги. Помоги отомстить! И я клянусь… Клянусь, я сделаю всё, чего пожелаешь. Стану, каким захочешь, поеду, куда скажешь, буду жить, где тебе угодно. Нам же весело вдвоём. А? Так и будет, когда отомстим. Обещаю! Иначе я не могу… Ну, поможешь, а?
— Нет. Прошу тебя, не клянись, не проси!.. Я слышал подобное много раз и знаю, что ни к чему хорошему это не приведёт. А я не могу, не могу… потерять тебя, — последнее я сказал про себя, а вслух добавил: — займись лучше искусством. Получается же! Вон как красиво отца нарисовал.
Он вытер слёзы рукавом, встал и направился к двери. У порога остановился и сказал:
— Это не он.
Будум скрылся в лесу. А я остался сидеть наедине с голосом в голове и мыслями, которые, как противные мухи, откладывали в душу мою яйца, что, став личинками, изъедали изнутри.
Спустя час полузабытья я со всей силы хлопнул рукой по столу, пнул кастрюлю и, схватившись за голову, сдавил её до боли в висках. До судорог в жевательной мышце, прикусил щёку, чтобы сдержать слёзы.
Позже я нашёл в себе силы приготовить ужин, разделывая курицу так, будто она виновата во всех бедах и страданиях человечества.
Он до поздней ночи стоял на Наалате. Даже зарядивший дождь не заставил Будума сойти с проклятого утёса. Я звал ужинать, но он не удостоил меня ни ответом, ни взглядом. Вёл себя так, словно я умер, а заблудшая, грешная душа моя, не принятая в иную обитель, скитается, невидимая и неслышимая, среди людей. Я ужинал в одиночестве, как тогда… в первые дни нашего совместного пребывания здесь. Солнце скрылось, и море между нами, долгими усилиями таявшее, давая лодкам наших душ сойтись, в мгновенье замёрзло вновь.
Кандуу был прав, курица оказалась несъедобной. Жёсткой и горькой, будто желчью отравленной, как слова Будума.
Глава III. Ядовитое настоящее, отравленное будущее
Выходные выдались не из лёгких. Просыпаясь посреди ночи, я не мог заснуть при виде мук, настигающих Будума во сне. Он кричал, как грешник в адском котле от нестерпимой боли. Вздрагивал, словно прихваченный внеземным страхом — неведомым, злым. Задыхаясь, он просыпался в слезах. Брал свой «Вальтер» и, укутавшись в одеяло, сидел возле камина, то и дело оглядываясь по сторонам.
Он взялся за прежнее, рассчитывая и теперь выиграть войну старыми методами. Ходил по кромке обрыва, засунув руки в карманы брюк. Покачиваясь на носках, часами стоял на самом краю проклятого утёса. Игнорировал меня и голодал, не притрагиваясь к еде. Даже по ночам. Прячась в лесу, стрелял из пистолета. Обуреваемый мыслью, что на мальчика напали, я впопыхах, полуголый, выбегал из дома и, клича, носился в его поисках. А он намеренно не подавал голоса, чтобы усилить переживания и подпитать дурные мысли. Когда на грани инфаркта всё же находил его и спрашивал, зачем стрелял, Будум беспечно отвечал «просто» или «так, захотелось».
В понедельник утром Будум собирался в школу, но я сказал, что лучше там пока не появляться. Он, не переча, согласился. И с этого момента борьба за ментальную власть, вспыхнув, развернулась по-настоящему, сжигая устоявшиеся, выкованные временем братские отношения.
Желая победы любой ценой, мы, угнетали друг друга молчанием и доходили до жестокости, не отвечая даже на призывы о помощи. Отстаивая каждый свою правоту, мы неколебимо придерживались принятых решений. Но спустя месяц бескомпромиссной войны Будум дрогнул и заговорил первым:
— И долго ещё я буду пропускать школу? В тридцать меня вряд ли примут обратно.
— Пока не найду нам новый дом. Подальше отсюда.
— Нам?! Я никуда не поеду!
— Поедешь.
— Не поеду.
— Я сказал, поедешь! Или тебя убьют.
— Плевать! Я умру с честью!
— И чего ты так жаждешь смерти?!
— Чего ты так боишься её?!
Я занёс руку над его головой, но, сдержавшись, остановился. Он не шелохнулся. Из-под бровей уставился на меня, готовый убить с особой жестокостью. Глядел с ненавистью, как на предателя, продавшего бесценное, разрушившего тот сокровенный мир, который, мечтая, долго строили вместе. Я смотрел и не узнавал в нём ребёнка, подарившего мне столько счастья и радости. Он стоял, сжав кулаки и подставив щёку, за которой не было уха, всем видом призывая: «Бей! Уха ты меня уже лишил, стерплю и пощёчину». Я, упрекая, спрашивал себя, как так вышло, что чуть не ударил мальчика. И не мог понять. Будто действовал не я, а кто-то другой, вселившись в меня. Упав на колени и не зная, что сказать, потянулся обнять, но он отпрянул и выбежал на улицу. Я бросился за ним. Догнав, схватил за руку. Он вырывался, как пойманный зверёк, огрызаясь и устрашающе рыча: «Не трогай!.. Оставь меня! Отпусти, говорю!!!» Я себе-то не мог, а ему и подавно не объяснил бы, что со мной произошло и какие чувства заставили так поступить. Поэтому не нашёл ничего лучше, чем повторять, заклиная: «Прости». Когда попытки вырваться ни к чему не привели и на глазах у Будума выступили слёзы, я отпустил его. Он тут же бросился прочь и скрылся за елями. А я стоял, как душевнобольной, и ещё долго повторял: «Прости».
После этого раза он уходил засветло. Целый день пропадал неизвестно где и появлялся за полночь, только чтобы поспать. Даже страх одиночества, о котором я знал, не останавливал Будума. Других рычагов воздействия на меня у него не было. Ему было не у кого просить помощи. Не на кого было положиться. Кроме меня. Поэтому он надеялся, что в конечном счёте я не выдержу и помогу ему отомстить за отца. Но в этот раз на кону стояла жизнь. Его жизнь. И я решил не сдаваться. Я был готов ко всему и ожидал тяжёлой, мучительной битвы. Но, как и в любой войне, неожиданность стала началом конца.
Проснувшись утром, я увидел записку: «Прощай». Я накинул первое, что попалось под руку, и бросился вслед за Будумом. Бежал настолько быстро, насколько позволял склон горы, до боли в коленях. В спешке забыл пистолет, но волки были последними, что меня волновало. Казалось, я опоздал, и он, долго просидев на остановке в ожидании автобуса смерти, всё же сел в него. В погоне, не успев увернуться, угодил под ель, лицом протаранив хвою. Ещё несколько раз я поскальзывался и, падая, рвал штаны, ушибал ладони. Не обращая внимания и не чувствуя боли, вскакивал и мчался дальше. За ним.
Только миновав мост, я увидел вдалеке силуэт Будума. Он шёл по дороге. Почти нагнав, я окликнул его. Будум остановился и повернулся ко мне в ожидании. Подбежав, я согнулся и, упираясь в колени, пытался отдышаться. Он молча стоял, схватившись руками за лямки рюкзака, набитого вещами. Безуспешно стараясь совладать с дыханием и усмирить стук сердца, я прерывисто спросил:
— Далеко собрался?
— Тебе какое дело? Нам больше не по пути.
— Никуда ты не пойдёшь. Давай домой… Ну!
— Не читал записки? Я сказал в ней всё, что хотел, — и, развернувшись, стал уходить.
А я стоял и смотрел, как часть меня в лице этого своенравного мальчишки меня покидает. И думал: «Прощай? И всё? Ни даже спасибо? Вот так просто, после всего, что мы пережили?.. Ну уж нет! Так легко ты не уйдёшь. Не для того я тебя берёг, чтоб вот так просто в землю ты улёгся».
— Стой! — крикнул я.
Он не послушался. Я догнал его и, схватив за шкирку, насильно потащил обратно. Он упирался ногами, крича: «Отпусти! Отпусти, говорю!» — а когда сумел вырваться, скинул рюкзак наземь и полез в драку, как обезумевший зверь: движимый яростью, он пинался, кусался, царапался, бил руками, хватался за ноги, пытаясь меня опрокинуть. Принимая удары, я старался не поддаваться эмоциям, напоминая себе, что он всего лишь мальчишка. Но, когда попытки сдержать натиск не удались, я оттолкнул его. Он упал и ударился спиной. Поднявшись, заново ринулся с кулаками. Ещё спустя несколько минут терпение моё иссякло, и я, приподняв, бросил его наземь. Стукнувшись затылком, он вскрикнул от боли. Перевернулся на живот. Одной рукой схватился за голову, другой спрятал лицо и заплакал. При виде ребёнка, что проливает слёзы от обиды, недостатка сил, чтобы постоять за себя, нахлынувшая злость испарилась. Я проклинал себя за минутную слабость, за неумение найти слова и уладить мирно, не причиняя боли. Жалость к нему окутала сердце. Я опустился на колени и, положив руку ему на спину, не придумал ничего лучше, чем спросить:
— Не ушибся?
— Не трогай! — злобно процедил он сквозь зубы и локтем оттолкнул мою руку.
А когда я попытался его поднять, он стал снова драться, выкрикивая:
— Не трогай меня, я сказал!.. Ненавижу тебя! Ненавижу!!!
Я обнял его и не отпускал, пока он не перестал биться. Обессилев, он уткнулся в мою грудь и горько зарыдал, а когда успокоился, сказал:
— С тобой или без тебя, клянусь, я отомщу!
Я крепче обнял Будума и ответил:
— Со мной…
Глава IV. Смерть Уробороса
— Ну что, когда? — было первое, что он спросил на следующее утро.
— Что когда?
— Как что? Мстить когда будем?
— Завтра.
— Отлично!.. Пойду подготовлюсь, — сказал он, подбрасывая в воздухе пистолет и направляясь на улицу.
Я засмеялся.
— Стой! Сядь сюда.
Он вернулся, сел с застывшим вопросом на лице.
— Ты поверил?
— Во что?
— В завтра?
— Ну да!
Его способность низводить сложные арифметические уравнения жизни в простую дошкольную математику всегда меня удивляла. Но легкомысленную самоуверенность, придававшую детскому лицу глупое выражение, я видел впервые. Его вид рассмешил меня. Он, не зная, отчего смеюсь, хихикал вместе со мной.
— Серьёзно… Думаешь, это так легко?
— А что тут сложного?
— Ничего. Совсем ничего. Подумаешь, убить человека.
— Убийцу, — поправил он.
— Пусть так… а ты знаешь, где он живёт?
— Нет. Я думал, ты знаешь.
— А сколько с ним проживает людей?
Он отрицательно покачал головой.
— Хорошо. А в котором часу бывает дома? Когда лучше отправиться убивать?
Опустив голову, он замолчал.
— Нет, так дело не делается. Здесь спешить ни к чему. «Завтра» отпускает билеты только в один конец. Нам не подходит. Об обратном пути нужно тоже позаботиться. Как следует всё спланировать. Этим и займёмся. Понял?
Он кивнул смиренно. Посмотрел на свой «Вальтер» и вздохнул.
Найти адрес дома, где жил Кандуу, не составило труда. Женщина на рынке, торгующая резиновой курицей, охотно поливая грязью, рассказала про него всё, что знала. Оказалось, он состоял на рынке в должности администратора, но занимался делами далеко не административными. Какими именно, она не стала рассказывать, лишь присовокупила: «Бандит, он бандит и есть!» На мой вопрос, с кем проживает, ответила: «Откуда ж мне знать… а хотя нет, знаю! С двумя гориллами. С ним всегда ходят. Женат он на них, что ли! Небось, и нужду вместе справляют». И засмеялась. Мне пришлось в спешке покинуть прилавок, чтобы не привлечь внимания. Выходя с рынка, я слышал, как она, покашливая, всё ещё гогочет.
На этот раз удача обняла нас до хруста в грудной клетке. Дом Кандуу стоял на берегу моря, затерявшись среди дикой облепихи. Кусты высотой более двух метров заполонили всю прибрежную территорию и раскинулись вплоть до дороги, что пролегала вдоль берега, за ней виднелись дома сельчан. Лишь одна просека вела к дому Кандуу. Других подступов не было, и незаметно подъехать невозможно. Однако чуть дальше, в трёхстах метрах, была другая дорога, ведущая к морю. Чтобы не обнаружить себя, я пользовался ею. Оставлял машину, шёл пешком, пробираясь сквозь кусты, и выходил почти вплотную к дому незамеченным.
Слежка ничем не осложнилась. Холода прогнали людей с моря, и берег пустовал. Даже при желании обнаружить меня в густых кустах облепихи было делом не из лёгких. Первые дни я имел при себе салфетки, чтобы в случае чего спустить штаны и, держа в руках бумагу, притвориться «занятым». К счастью, позориться не пришлось. За недели, проведённые в этих местах, я не видел никого, кроме Кандуу и тех двоих, про которых говорила продавщица с рынка.
Спустя три недели я заключил: совершить убийство здесь не представляется возможным. Неприступный каменный забор в три метра высотою окружал двухэтажный дом. Пять фонарей — четыре по углам и один над входом — его освещали. Кандуу выезжал утром. Не выходя из машины, закрывал автоматические ворота. Возвращался затемно и, не останавливаясь, въезжал во двор. Пришлось обдумывать другие варианты и подыскивать прочие места, удобные для расправы. Я нашёл узкий участок дороги перед их домом, где с двух сторон росли кусты облепихи, и занялся поиском подходящей преграды, и тут обнаружил привычку охранников выходить на улицу через несколько часов после приезда. Они долго перебирали что-то в руках, затем курили одну сигарету на двоих, постоянно оглядываясь на дверь, которую оставляли приоткрытой. Я вспомнил, что Кандуу с детства не переносит запах анаши.
— Тех двоих придётся убить, — сказал я, рассказывая план действий.
— Нет. Только его, — возразил Будум.
— К нему не пройти, не убив охранников.
— Подождём, пока они уйдут.
— Не уйдут. Они живут с ним.
— Всё равно. Мы не будем убивать невинных!
— Тогда нас убьют до того, как мы подберёмся к Кандуу.
— Можно не убивать, а усыпить.
— А?!
— В школе меня спросили, и я рассказал про лицо и случай с волками. Учитель сказал, что существует оружие с дротиками. Оно усыпляет животное без вреда для его здоровья.
— И где прикажешь такое взять?
— У доктора.
— Откуда ты знаешь, что у него есть?
— Учитель сказал.
Я слышал о ружье, про которое говорил Будум, но никогда не видел, не стрелял из него и был настроен против. Но Будум настоял. Деваться некуда, и я отправился к доктору. Под предлогом ухудшения общего состояния здоровья, болей в пояснице и для верности добавил в общий букет бессонницу. После осмотра, советов, рекомендаций и рецепта с лекарствами, которых не существует, по крайней мере, в этих краях, я припомнил случай с волками и спросил у него про ружьё. Он долго не мог понять, о чём речь, и только после десяти минут моих разъяснений и его раздумий он всплеснул руками и вышел в коридор. Вернулся с молодым врачом и сказал:
— Это Аскар, вам к нему.
— Аскар, ружьё нужно, — бесцеремонно сказал я.
— А я тут при чём? — удивился тот.
— Он про ветеринарное. Как у тебя, — вставил доктор.
— А!.. Так это не ружьё. Это ветеринарный пистолет для стрельбы шприцами с транквилизаторами.
— Да, он. Очень нужен.
— Это вам надо в город ехать. Здесь не продаётся.
Пришлось долго уговаривать Аскара, который наотрез отказывался продавать пистолет и три оставшихся последних дротика, пока я не дал ему пачку пятисотенными купюрами. Тогда он рассказал про пистолет всё, что мне необходимо было знать, и вдобавок пару историй, связанных с неудачным использованием, в одной из которых, выстрелив нечаянно в ногу, усыпил себя.
Покупка нас весьма разорила и, возвращаясь домой, я обдумывал, куда можно податься, чтобы найти работу, когда мы с Будумом начнём жизнь заново.
Я истратил один дротик на пробный выстрел. Стрельба оказалась незамысловатой. Но идея с усыплением мне по-прежнему не нравилась. Ожидая осложнений, я намеревался убить охранников, если ружьё не сработает. Но предупреждать Будума о своём решении не стал.
Когда всё было обдумано как следует, мы выбрали дату. За день до наступления назначенного дня пожарили картошку с курицей и отужинали, повторяя детали операции. Плохо спали ночью и, встав на утро, с трудом коротали время до наступления темноты. Перед выездом мы внимательно несколько раз проверили амуницию. Надеясь и уповая на помощь, молились дольше, чем обычно. И тронулись в путь. Спустились с горы молча, каждый думая о своём. Но сев в машину, Будум, будто это был обычный день из жизни, где нет врагов, радостно спросил:
— Ты уже придумал, куда рванём после?
— Нет. Пока нет.
— А нам нельзя остаться здесь?
— Не думаю. Вряд ли.
— Жалко. Только прижились.
— Не расстраивайся. В мире полно красивых мест, где можно быть счастливыми.
— Вот и найдём их вместе, — сказал он и улыбнулся.
— Сосредоточься! — сказал я и засмеялся. Он захихикал в ответ.
Прибыв на место, мы ещё раз проверили оружие. Оставив машину, пробрались через кусты и вышли к дому. Приготовив пистолет с дротиками, я лёг и, едва высовываясь из-под куста, занял удобную позицию. Ждали недолго. Машина появилась вовремя. Через несколько часов охранники вышли на улицу унять зависимость. Прячась от света, они отошли ближе к нам и принялись набивать сигарету высушенными листьями конопли. Я дернул Будума, призывая приготовиться. Задержав дыхание, выстрелил и стал перезаряжать. Первый, схватившись за живот, зашатался и, будто пьяный, пытался устоять на ногах. Второй, думая, что напарник шутит, сказал: «Слышь, кончай уже! Тоже мне хохмач нашёлся!» Но спустя несколько секунд, когда тот, потеряв сознание, упал, он бросил сигарету и, выхватив из-за пояса пистолет, стал озираться вокруг. Попытался поднять товарища. Я выстрелил. Он отпрянул, схватившись за плечо. Побежал, исчез за забором. «Скорее!» — крикнул я, и мы бросились бежать во весь опор. Оказавшись во дворе, мы увидели подстреленного лежащим без сознания в двух шагах от входа. Я проклял врача, уверившего в мгновенном действии дротика, и возблагодарил Бога за то, что не позволил охраннику запереть дверь.
За столом под навесом сидел Кандуу.
— Йэрю? Что это значит?! — в злобе вскочил он.
Я не ответил и, держа его под прицелом, отошёл в сторону. Будум, глядя исподлобья, медленной твёрдой поступью, с опущенным «Вальтером» в руках, приближался к убийце отца. Увидев безухого мальчика, Кандуу узнал сына Будана. «Ты… т-ты… этого не может быть! Ты мёртв!» — он задрожал, а побледневшее лицо исказилось страхом. Пятясь, он рухнул на стул и, беспорядочно отталкиваясь ногами о пол, стал отодвигаться назад. Заплакав, замахал руками и взмолился: «Прошу, не убивай!.. Пощади!» Будум, не удостоив словом, выстрелил в грудь.
Не успело тело коснуться земли, я услышал: «Папа!» Из шкафа, что стоял у стены, выскочил мальчик лет восьми-девяти и бросился к бездыханному Кандуу. Будто столбняком поражённые, мы стояли с Будумом, не понимая, кто это и почему он зовёт его папой. Кровавая лужа растеклась из-под тела. Упав на колени, мальчик рыдал, дёргал отца за рубашку, пытаясь воскресить. После тщетных попыток он уткнулся лбом в окровавленную грудь и, задыхаясь, забился в припадке. Совладав с собой, поднял голову, и на лице, измазанном кровью, уже отрешённом от мира, застыл пугающий, нечеловеческий оскал. Ничто не выдавало его внутреннего напряжения, лишь взгляд, взирающий сквозь кровь, говорил о клятве, которую мальчишка уже принёс. Он не сводил глаз с Будума. Смотрел, чтобы запомнить.
Будум, удивлённо раскрыв глаза, смотрел на мальчика и всё пытался что-то сказать, но, осекаясь, не мог выговорить и слова. А потом из глаз заструились слёзы, и губы задрожали. Мальчик не сводил взгляда с Будума. Тот закачал головой и, вытянув руку, запричитал: «Н-нет. Не надо. Не надо так, прошу…» Затем он посмотрел на меня. На лице застыло выражение растерянности от вопросов, уже прозвучавших внутри него: «Что я наделал?.. Как исправить, вернуть обратно? Как избавить его от боли, что я причинил?» Ответов у меня не было. Он взглянул на мальчика и заплакал с новой силой. Схватился за грудь и сгорбился от боли. С трудом уняв чувства, он сделал несколько глубоких вздохов и повернулся ко мне. Умиротворённо, безмятежно улыбнулся и кивнул. Снова поворотился к мальчику. Глядя ему в глаза, приставил дуло «Вальтера» к своему виску и выстрелил.
Глава V. Омуты ран неиссякаемые
Позже я узнал, что Кандуу выжил. Мальчишка оказался его внебрачным сыном и в роковой день приехал погостить у отца.
Я похоронил Будума в той маленькой могиле из камней, которую мы соорудили рядом с могилой его отца. В могиле, что стала предвестником скорой смерти. Будто могилой пообещали отцу, что сын возляжет рядом с ним уже скоро. На тридцать девятом километре дороги в предгорье Бактылуу-Таш — упокоился последний из могучего рода Будур.
Прочитав молитвы, я долго стоял, склонив голову. Желал сказать пару слов, думая, что он хотел бы услышать про то, каким был и кем стал для меня. Но слова не приходили. Нутро моё сжалось, будто в тисках. Я стоял и смотрел на могилу, что размером меньше других. Меньше, чем должна быть. И душа моя, догорая, тлела. Ничего не осталось от неё, кроме серого пепла и чёрной золы. Не в силах сдержать чувства, задрожал. Слёзы хлынули. Припав, я обхватил камни, пытаясь обнять напоследок. Когда перестал содрогаться, с трудом поднялся, поцеловал большой камень у изголовья могилы и, сказав «прости», не оборачиваясь, покинул возлёгшего в землю друга и брата. Мальчишку, что силой духа превзошёл мужчину. С душою, что сумела объять небеса.
После я вернулся в село А-на’им Аль-ма’ва. Нигде не останавливаясь, я поехал по адресу, который давно знал наизусть. К дому, что снился ночами и, не давая покоя, заставлял просыпаться в испуге.
Я застучал кулаком в ворота, что преграждали путь ко двору. Не будь их, я прошёл бы напрямик к дому и вошёл без спроса. Отперев, появился парень лет шестнадцати с девственным пушком на лице.
— Умер кто? Так и сломать недолго! — негодуя, сказал он.
— Риссан?
— Да.
— Я Йэрю! Это я убил твоего отца.
Ударом он сбил меня с ног. Опрокинув наземь, сел на грудь. Рассвирепев, колотил кулаками по голове, пытаясь убить. Я лежал и не предпринимал попыток защититься. Удары сыпались, лицо онемело. Я видел, как, разлеталась, брызгала моя кровь. Не чувствуя боли, кроме той, что сумела порвать душу, я смотрел, как безучастные облака проплывают в небе, не плача по нам.
Из дома выскочили несколько женщин и, пытаясь успокоить, с трудом оттащили Риссана.
— Мама, пусти! Это он!.. Он убил отца… Убью!!! — вырываясь, кричал он.
Я, шатаясь, встал и сказал:
— Отпустите. Имеет право… он, может, должен убить.
— Мама, не держи меня, прошу, дай честь отстоять. Я должен отомстить за отца, за семью, за наш род!
На глазах его выступили слёзы.
— Нет! Не позволю. Посмотри. Посмотри на него! Он убил! И что с ним стало? Хочешь стать убийцей? Как он?! За отца твоего уже отомстили. Бог уже наказал его. Тебе незачем проливать кровь. Незачем оскорблять землю. Его смерть нам ничего не даст. Кроме горя, ничего не принесёт. Этим отца не вернуть. Сынок, не губи себя. Меня. И всех, кто вырастил тебя с верой в то, что ты будешь далёк от таких, как он. Далёк от крови… от того, чем живут они.
Усмирив сына, она повернулась ко мне:
— Убив Лиссана, ты забрал мужа, отца, сына. Разрушил наши жизни, и их со слезами на глазах и раной в сердце, что ещё кровоточит, пришлось отстраивать заново. А теперь пришёл снова ломать?.. Из-за своей веры я запретила мстить. Но клянусь, я отрекусь от неё, и Бог меня не остановит, если ты пришёл, чтобы отнять у меня сына. Только о мести, только о себе… А о семье, родственниках кто подумает? Нет уж! В этот раз придётся и нас убить. Давай, всех убей, проклятый! — вскричав, вклинилась вторая женщина. Уходи! И не приходи больше. А если всё же решишься жизней лишить, убей быстро, не делай больно, не дай увидеть, как умирают родные, — глаза её налились слезами, и она спрятала лицо, вталкивая Риссана во двор.
Я выхватил пистолет. Риссан кинулся было на меня, но его удержали, и он остановился, заслоняя собой женщин. Я приставил дуло к виску. Закрыв глаза, долго собирался с духом, а когда не смог выстрелить, упал на колени и зарыдал от душевных мук. Сил не хватило поступить, как Будум.
— Простите, — взмолился я.
— Бог простит, — ответила мать Риссана.
— Я сожалею. Очень. Если бы я мог…
— Не можешь. Никто не может… Иди с миром, и да простит тебя Бог.
Ворота закрылись. Звук удаляющихся шагов давно притих, а я всё ещё сидел, пока не нашёл в себе сил, чтобы убраться с людских глаз. Я заснул в машине, а, проснувшись, обнаружил, что сон не умалил горечь утраты, не заглушил боль, не прогнал скорбь. Яд, от которого нет противоядия, отравлял.
Приехав домой, я брёл в гору и убивался о Будуме, когда увидел старого знакомого, появившегося из ниоткуда. Я стоял, засунув руки в карманы и, не двигаясь, смотрел ему в глаза. «Клянусь, не стану сопротивляться», — сказал я волку. Он остановился в недоумении. Облизнулся. Завертел мордой, глядя по сторонам. Потом развернулся, медленно побежал прочь. А я, понурившись, пошёл по тропинке, которую мы протоптали вместе с Будумом, и где всё вокруг напоминало о нём. Беседы, что берёг для него, тщательно подбирая слова, утратили смысл. Грудь пронзило болью, словно треснули рёбра, будто заточённое в холодной темнице измученное сердце, как несправедливо осуждённый, рвалось на свободу.
Что-то, щёлкнув, переменилось во мне, когда прозвучал выстрел, — будто выпорхнула душа и более не захотела возвращаться в бренное тело.
* * *
Стоя на проклятом утёсе Наалат, думал о людях, что он нарисовал в доме на стене. «Это не он», — сказал Будум, когда я напомнил про отца. Тогда кто же?.. Я? А в голове знакомый голос, будто ожив, бунтовал. Это моя совесть, не унимаясь, шептала, что в мире ином с ним увидимся вновь. Что разделяет от встречи желанной лишь шаг. Шаг вперёд, и пропасть внизу послужит входом. Не стоит бояться! И думать. Больно не будет. Волны, как колыбель, укачают и, словно тёплым одеялом, собою укроют. Заледенелое море растает, и застрявшая лодка души поплывёт к берегам, где ждёт меня он. Где Будум своим заразительным смехом заставит смеяться. Снова.
[1] Кисас (араб. — возмездие, воздаяние равным) — в исламском праве категория преступлений, за которые шариат устанавливает точную санкцию — кисас. По общепринятому определению, кисас — это наказание, равное по тяжести совершённому противоправному деянию. В исторической практике кисас встречается в двух формах. Одна из них — наказание виновного «с таким же деянием» за преступления, «совершённые против физической неприкосновенности человека, например, жизнь за жизнь, око за око, зуб за зуб». Другое приложение связано с социальным статусом преступника и жертвы. В племенном понимании, когда человек убивает женщину, раба или почётного человека из другого племени, в ответ будет убит человек «аналогичного статуса из племени, к которому принадлежит убийца».
[2] «Светлое будущее» (кырг.).