(В.Коркунов. «Тростник на изнанке Земли»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2024
Владимир Коркунов. Тростник на изнанке Земли. — Алматы: Дактиль, 2023.
Книга поэта, переводчика, литературного критика, редактора, журналиста Владимира Коркунова, уже третий для автора поэтический сборник (предыдущие: «Кратковременная потеря речи»[1]1 и «Последний концерт оркестра-призрака»2[2]), открыла собой в прошлом году книжную серию выходящего в Алматы журнала «Дактиль», который и сам появился только в 2019 году как независимая площадка для казахстанских авторов (а потом усложнился сразу в двух направлениях: с одной стороны, начал публиковать тексты и зарубежных авторов, с другой же — сделался двуязычным и теперь говорит с читателем как по-русски, так и по-казахски). За книгой Коркунова вскоре последовали сборник прозы Валерии Крутовой «Наверность» и две поэтические книги: «33 единицы зелени» Ивана Полторацкого и «На языке шавермы» Павла Банникова. За исключением Коркунова, выросшего в России и теперь живущего на две страны, все авторы серии — русские казахстанцы, люди двух культур с их взаимоналожением и сложным взаимодействием при некотором преобладании русской культуры в местном её варианте. Впрочем, «Дактиль» — ни как журнал, ни как книжная серия — границ не проводит, он их, скорее, пересекает, и открыть серию именно Коркуновым как человеком, живущим, пишущим и чувствующим поверх всяческих барьеров, в этом смысле было очень логично. О проблемах какой бы то ни было степени локальности он не говорит: сразу — об универсальном, касающемся каждого совершенно независимо от культурных, социальных, политических и вообще любых координат.
Поэтические тексты Коркунова соединяют в себе то, что может показаться несовместимым, но на самом деле глубочайше друг с другом связано: внутреннюю конфликтность, напряжённость, сложность — и тончайшую нежность ко всему живому. (В этом смысле линия, связывающая все три его сборника, — непрерывная и восходящая.) Живое автор чувствует прежде всего прочего (чуть ли не единственно!) в аспекте его угрожаемости, хрупкости, обречённости. И это даже не связано впрямую, кажется, с «разрушительными событиями последнего времени»3[3], как сказала Влада Баронец в рецензии на этот сборник в том же «Дактиле». Событий (в смысле, больших исторических) в этой книге как будто нет — хотя некоторые места на них вроде бы указывают, но они могут быть прочитаны и помимо «большого исторического» без всякой потери смысла, — как, например: «говорите его звали артёмом но как его теперь опознать/ говорите вам сказали гематомы/ говорите вам сказали синяки/ говорите вам сказали кровоподтёки»; или вот ещё, — в приводимой ниже цитате исторического заметно больше, — и это тем более бросается в глаза, что стихотворение как будто лирическое и обращено к волнующей лирического субъекта женщине:
твоими губами засажена вся планета —
и значит ты целуешь всех пчёл лишённых улья
ты видела как горевал пасечник у разорённого города
разломанные многоквартирные соты — пчёлы-беженцы
тщетно ищут новый дом на соседнем поле
и находят приют на твоих чрезвычайно жёлтых губах
Внимание автора целиком сосредоточено на человеческих страданиях, способных случиться — и случающихся — когда угодно; но правда и то, что катастрофические времена делают человека особенно восприимчивым к ним и, вероятно, подталкивают к тому, чтобы усматривать насилие и страдание и за пределами человеческого — в природе как её устойчивый признак.
две вороны —
на карнизе воспалённых глаз
выклёвывают роговицы
вертикальных луж
Едва ли не каждое из вошедших в книгу стихотворений — о травме, смерти, гибели, утрате, беде, обыкновенно непоправимой (хотя бы и невозвратимого прошлого: «каждое утро я захожу в твою комнату/ в последний раз ты была здесь в шестнадцать лет»), боли (хотя бы и причиняемой врачом, то есть во спасение — всё равно больно, и это совершенно вытесняет из внимания спасительность действия: «врач тянет из ноздри невод ткани —/ кровь подростка падает на створки халата/ кашель разбивается брызгами о стёкла очков <…> мальчик не смог удержать сознание —/ он теперь губка| он теперь капля красное тельце боли»), невозможности, которая тоже в каком-то роде разновидность прижизненной смерти — так жизнь в виде звуков не может проникнуть к глухому Кирюше, и он остаётся от неё изолированным, как бы не вполне вместе с живыми. Это последнее — наверняка настоящий случай из опыта автора, уже несколько лет работающего с людьми, лишёнными слуха и/или зрения и речи в рамках Фонда поддержки слепоглухонемых «Со-единение». Тем не менее выбор этого случая представляется совсем не случайным: невозможность у Коркунова как бы встроена в существование вообще — в качестве его неотменимого и неминуемого признака.
Высказывания Коркунова обо всём этом прямы, а иногда совсем прямолинейны: «нет — и вспарывает одежду/ нет — и душит душит душит это клокочущее горло/ нет — и заворачивает тело в ткань…». Не переставая думать и чувствовать о том, насколько уязвимо всё живое, Коркунов тем не менее — именно вследствие этого — бьёт по болевым точкам читателя наотмашь и безошибочно: чтобы не загораживались от чужой боли (чужой боли для него, похоже, вовсе нет, вся — своя), не отращивали себе защитные механизмы.
О типе его мировосприятия хорошо сказала в той же рецензии Баронец: «…Новая книга стихов Владимира Коркунова <…> сосредоточена на телесности как универсальном мирообразующем принципе»1[4]. На телесности — и верном её спутнике, боли — поэтическое внимание Коркунова было сосредоточено и раньше; здесь внимание его, скорее, сместилось в направлении боли и того, что её причиняет, — разрушения. В этой книге повествователь постоянно чувствует себя «в эпицентре мини-экокатастрофы».
И земле — уже просто потому,что у неё есть тело, — в стихах Коркунова больно:
камыш — иголка на теле земли — говорила ты
Бог вставляет её туда где болит
(Обратим внимание и на связь — не тождество ли? — маленького, ранимого — и предельно важного: точки, «точечки», в которой в теле земли вставлен камыш-иголка — и самого Бога, который эту иголку туда вставляет, потому что там «болит», и эта «точечка» — в центре. И поэтому тоже единичное человеческое страдание для поэта существенно больше и значительнее любых исторических событий.)
Даже детство у него в родстве куда более со страданием, со смертью («дай свежести смерти принять в себя Дитя»), с насилием («копия с отрезанной спиной говорит:/ если взять ребёнка за руку/ её выкрутит механизм чужих слов/ у всех детей вывернуты руки/ не всем удаётся ввинтить их обратно»), с невозможностью, нежели с чем бы то ни было из того, с чем в нашей культуре привычно его ассоциировать — ну, скажем, с лёгкостью, безмятежностью… У Коркунова детство, куда скорее, печально и трагично.
И тут стоит заметить ещё один устойчивый компонент этого смыслового комплекса — снег: так глухой Кирюша в одном стихотворении «смотрит немое кино/ первого снега», трогает вьюгу, поёт «в ритме наста»; и страшнее: «снег хрустел как яблоко <…> а эта девочка не успела — и её заносит первый снег»). Снег и прочая зимняя феноменология повторяются у него в разных контекстах; главное время этих стихов — зима как наиболее чуждое жизни состояние мира: «снег падает на время», «вьюга заносит деревья за твоим окном», «…священная книга с покрытыми инеем страницами».
Мир, в котором совершаются события его стихотворений (и уж не каждое ли из упоминаемых им детств?), груб, жёсток, жесток и опасен («фонарные часы отбивают руки о клетку кирпичных рёбер»), по определению угрожающий всему маленькому. Я бы сказала, что зрение у него не просто телесное, но болевое, имеющее особенную остроту и точность.
Коркунов заметно расширяет диапазон графических средств выражения, а с ними — и интонационные регистры. Систематически пренебрегающий конвенциональной пунктуацией вроде точек и запятых, он применяет зато — регулируя внутренний голос читателя на свой лад — пунктуацию собственную: разбивающую строку изнутри вертикальную линию, — предполагаю, что ей соответствует задержка дыхания, двойную вертикальную линию — ей, допустим, соответствует пауза более продолжительная; скобки угловые (которые, можно предположить, энергичнее и жёстче, чем круглые, отсекают содержащееся внутри них от того, что остаётся за их пределами) и квадратные (явно тоже резко отсекающие своё содержимое от внешнего, но, наверное, на какой-то иной лад); использует шрифты разных размеров: тот, что мельче, по всей вероятности, соответствует внутреннему шёпоту; пробелы между словами, соответствующие, вероятно, увеличенным паузам, актам внутреннего молчания; курсив наряду с прямым шрифтом («волшебная палочка задержи рейс в воздухе…» и т.д.), маркирующий, можно предполагать, речь внутреннюю или особенно интенсивную (в цитируемом случае повествователь просит об избавлении пассажиров самолёта в критической ситуации от смерти), зачёркнутый текст («ты идеально знаешь все буквы которые я хочу у тебя прочитать»), означающий, возможно, сомнение в сказанном и убирание его в подтекст прямо на глазах читателя, точку в угловых скобках, видимо, указывающую на намеренно пропускаемое слово: «снег оставшийся после <.> проникает в чёрно-белые тексты», и даже чёрные полосы (блэкауты), обозначающие, надо думать, то, что высказыванию не поддаётся.
Или это та форма, в которой смерть входит в тексты уже помимо слов?
Почти каждое из стихотворений-событий Коркунова разворачивается на — легко пересекаемой, но очень остро ощутимой — границе между жизнью и смертью. Лирический субъект входит со смертью в непосредственный контакт (не она ли в цикле о реанимации «просит не отправлять» очередное сообщение, вьётся вокруг повествователя, обнимает его, накрывает собой и заводит ему «сердце ещё на один день»?). Любовь и смерть у него совершенно неразделимы (сказала бы что-нибудь вроде того, что составляют один смысловой / мотивный комплекс, но не поворачивается язык произносить учёные слова), и смерть, непреодолимая, потому только так остро чувствуется, что жива и очень сильна любовь.
Коркунов трагичен, тёмен, резок. Но резкость его — прямое следствие жизнелюбия и непрестанного чувства безусловной ценности жизни — тем ещё более драгоценной, что хрупкой и обречённой.
[1] М.: Русский Гулливер, 2019.
[2] Екатеринбург — М.: Кабинетный учёный, 2021. — 60 с. — (InВерсия, вып. 8).
[3] https://daktilmag.kz/47/article/vlada-baronec-/telo-prohodyashchee-naskvoz-o-knige-vladimira-korkunova-trostnik-na-drugoy-storone-zemli/776
[4] https://daktilmag.kz/47/article/vlada-baronec-/telo-prohodyashchee-naskvoz-o-knige-vladimira-korkunova-trostnik-na-drugoy-storone-zemli/776