Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2024
Несколько лет назад мы с друзьями и подругами, путешествуя по нашей необъятной, как поется в песне, родине, заглянули в город Екатеринбург. Именно в этот момент нам пришла в голову идея вместе со знающим человеком (то есть экскурсоводом) посетить место расстрела царской семьи, где мы ни разу не были.
Легко сказать — «посетить место расстрела». С этим местом расстрела, так же, как и с царскими останками, все очень непросто, и непросто до сих пор.
Существует Ганина яма: огромный храмовый и мемориальный комплекс, официально признанный православной церковью, — место, так сказать, народного поклонения. Там очень красиво, колышутся не очень высокие уральские сосны, солнечный свет пробивается сквозь огромные портреты царевен и царевича, выполненные на полотне, от этого возникает мистическое, воздушное ощущение их присутствия, кругом стоят красивые деревянные храмы, и их немало. Ну, вот здесь вроде бы и надо молиться, вспоминать, притихнуть…
И еще существует Поросёнков Лог — такая, как бы сказать, лесная поляна недалеко от железнодорожного разъезда, сразу рядом с шоссе.
Там вообще ничего нет, кроме какого-то одного скромного портрета, пришпиленного к старой сосне, каких-то скромных цветочков, которые вечно торчат, как нелепые и никем не признанные свидетельства другой правды.
И вот эта другая правда прошибает вас буквально с первого взгляда. На уровне инстинкта, мурашек по коже, почему-то сразу понятно: это было здесь.
Я не буду погружать читателя в эти долгие споры о том, прав ли был колчаковский следователь Соколов (и другие следователи с той, «белой», стороны), который в целом согласился с тем, что тела были уничтожены в Ганиной яме, сожжены в огромном костре, или правы были другие следователи, и справедливы другие, позднейшие версии, которые указывают на то, что все убийство в целом происходило очень сложным, запутанным и жестоким образом, и до сих пор во всей этой цепи событий много неразгаданного. (Ну, соответственно, и спор о принадлежности останков тоже продолжается.)
Об этом существуют тонны публикаций, сотни книг, немало фильмов, документальных и художественных; и, наверное, это одна из самых главных и самых мрачных загадок советской истории — скорее всего, из того рода загадок, которые до конца не будут разгаданы никогда. Экскурсовод К.Брыляков рассказал, что, когда в 1920-е годы в Екатеринбурге выступал Владимир Маяковский, он попросил отвезти его на место расстрела царской семьи, — и шофер, молча и без всяких комментариев, привез его именно сюда, в Поросёнков Лог.
…В 2019 году известный уральский драматург Олег Богаев (кстати, наш коллега, главный редактор журнала «Урал») написал очень короткую «пьесу для чтения» под названием «Я убил царя». А потом эту пьесу поставил Владимир Мирзоев в московском театре «Пространство внутри».
Казалось бы, ну что еще можно сказать об этой — всемирно-исторической — трагедии?
Что еще можно написать после, скажем, многотомной эпопеи Эдварда Радзинского, после его многосерийных телепередач, которые затаив дыхание смотрела вся страна, а ведь это лишь тот источник, который на поверхности лежит?
О том, как происходили сами трагические события в Ипатьевском доме, как происходил сам расстрел, как вели себя те и другие, жертвы и палачи, каковы были последние месяцы, недели и дни Романовых, мы теперь знаем, казалось бы, все. До мелочей. До деталей.
Но драматургу Богаеву и режиссеру Мирзоеву удалось найти тот угол зрения, который совершенно по-иному освещает всю картинку.
И эта самая «картинка» вдруг становится абсолютно иной.
Когда мы всматриваемся в те ужасные события, мы видим лишь навязанную нам долгой традицией историческую рамку: «рабочие и крестьяне», большевики, «восставший народ» с одной стороны и «белые офицеры», монархисты или кадеты (и иные сторонники парламентской республики) с другой. То есть это всем известная схема Гражданской войны. И вся изумительно сильная советская кинематография 1960-х годов — от «Сорок первого» Чухрая до «Бега» Алова и Наумова — воссоздает все ту же самую историческую рамку.
Но что за пределами рамки? Что чувствовали, что переживали «просто люди»? Обыватели? Горожане?
Из всей трагедии авторы спектакля вычленили лишь один слой — вот этих самых обывателей. И вдруг «картинка» перевернулась.
Уборщица, прачка, шофер, плотник — персонажи спектакля; это лишь те, кто имел отношение к самому расстрелу, выполнял, так сказать, «техническую работу». Эта «техническая работа» была ужасна — когда ты таскаешь бидоны с едой, это еще как-то терпимо, а когда ты отмываешь полы от крови, или везешь трупы неизвестно куда глухой ночью, или закрашиваешь белилами окна, или перерезаешь кусачками провода, чтобы «они не могли читать по ночам», это очень похоже на соучастие. Но дело тут в другом: постепенно мы понимаем, что соучастниками оказываются вообще-то все, весь город. Весь Екатеринбург. Все его обыватели. Гимназистки и юнкера, продолжавшие в этот самый момент учиться в офицерском училище, дворники и сторожа, посудомойки и лавочники, интеллигенты и простые трудяги. Все они прекрасно знали, что происходит в Ипатьевском доме, город-то был маленький, все они осознавали, какая судьба ждет тех, кто там оказался.
И все они… Ну как бы это сказать?
Все они оказались в ситуации той самой «выученной беспомощности», о которой сейчас так много говорят. В положении «третьей стороны», которая и не за белых, и не за красных. Не за царя и не против.
В ситуации невольных, безмолвных, нейтральных, пассивных, можно по-разному сказать, свидетелей. В ситуации людей, которые с полным правом могут сказать: «Ну а что мы могли сделать? Чего, собственно, вы от нас хотите?»
Во всех этих монологах, созданных «по мотивам» и «на основе» реальных допросов, меня лично поразила одна, казалось бы, не самая важная тема — тема того, как широко продавались или подделывались для продажи вещи царской семьи. Вещей было «несколько сундуков», была посуда «с царскими вензелями», мелочи, аксессуары типа портсигара, в торговый оборот шло буквально все, даже нижнее и постельное белье, это был целый огромный бизнес, который продолжался несколько месяцев.
Богаев не случайно проводит эту тему купли-продажи сквозь всю пьесу, об этом говорят многие персонажи. Есть высокие понятия, «христианские чувства», а есть — будничная жизнь, «просто жизнь», в которой городские обыватели не гнушаются обмениваться, дарить и перепродавать вещи людей, которые уже убиты или будут убиты. Деталь? Да, но сквозь нее можно понять целое.
Всю эту огромную императорскую Россию, весь этот политический строй с его главным символом — царской семьей — они все уже похоронили, и им хочется оставить для себя и для потомков «хоть что-то», «вещички», на память… Да и сами вещички — очень неплохие. Пригодятся. И что же в этом «такого»?
«Россия слиняла в три дня» — довольно известное выражение, здесь, у этой хрестоматийной формулы Василия Розанова, есть продолжение и развитие. Нет, не «разброд элит», не «шатания в армии», не слабость политики, не «страшное совпадение разных обстоятельств», в основе всего — было именно это. Вот этот «взгляд со стороны», вот эта невозможность выйти за рамки своей частной жизни, невозможность ни во что вмешаться…
Страшная формула любой всемирной трагедии: «А что мы могли сделать?»
Еще вчера эти люди ходили на молебны, с хоругвями и портретами, вешали иконы в красный угол, искренне верили в свои верноподданнические чувства, — а сегодня они уже покупают на рынке простыни, скатерти и чашки с царскими вензелями. Всё случилось, всё уже произошло. Без них. Помимо них.
Это не их драма. Они — лишь ее свидетели.
Считается почему-то, что «колчаковский» следователь Николай Соколов был единственным, кто собирал показания, пока не пришли красные, которые, опять-таки, как считается по умолчанию, хотели всё скрыть. Это не так.
После того, что случилось в Екатеринбурге, со свидетелями, с горожанами работала далеко не одна следственная группа.
Следователей, дознавателей было много и с той, и с другой стороны, многим в городе пришлось давать показания, и они были хорошо задокументированы. И поэтому поначалу кажется, что в основе пьесы — именно эти допросы и эти показания. Инженер Ипатьев, который искренне не понимает, почему к следствию привлекают его, задают ненужные вопросы, — что он-то мог сделать? Он даже предъявляет претензии, перечисляет материальный ущерб: диваны, ковры, все новое. Прачка и поломойка, которые описывают тот ужас, ту адскую грязь, которые открылись им после расстрела. Юнкер, будущий офицер (наверняка ушел вместе с Колчаком), который рассказывает, как они с товарищами сдавали масло из своего пайка, чтобы «поддержать» царскую семью, передавали им записки. Но у пьесы Олега Богаева есть подзаголовок — «пост-документальная», и постепенно в ней появляются совсем иные персонажи: те, кто никогда и ни под каким видом не смог бы дать «показаний», но вот здесь, в этом самом «пространстве», пространстве мысли, пространстве диалога с нашей собственной совестью и памятью — это возможно. Появляется, например, царский пудель, чудом спасшийся во время расстрела и живущий теперь у путевого обходчика или сторожа. (Это, кстати говоря, одна из четырех ролей фантастической Елены Кореневой, занятой здесь… Впрочем, и другие актеры: Ирина Рындина, Юлия Салмина, Мария Карлсон, Олег Дуленин, Александр Доронин и Сергей Беляев — каждую секунду сценического времени сохраняют его высочайший драматический накал.)
Это и Пётр Ермаков, расстрелявший царскую семью и, конечно, никогда не говоривший о том, что это именно он, а не «все эти евреи», привел приговор в исполнение. Это безумная репортерша, которая описывает «чудесное спасение» на воздушных шарах, и безумная гимназистка, которая настаивает на том, что это именно она «привела приговор в исполнение», и другие персонажи, которые расширяют границы смыслов, — до какой-то почти мистической или вселенской полноты.
И все же… Главным для меня остается вот этот настойчивый вопрос, обращенный к каждому из них: «Вам их не жалко?»
И варианты ответов, которые не помещаются в сознании, не хотят в него помещаться, потому что, как выясняется, — нет, не жалко никому.
Потому что «они сами виноваты». Потому что если жалко, — то жить дальше как?
И это довольно точно и довольно страшно.