(И.Фаликов. «Прости»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2024
Илья Фаликов. Прости: Стихи 2019—2023. — М.: Библио ТВ, 2023.
Не во времени дело-то, а в пространстве.
Фильм «Облако-Рай»
Некоторое время назад, между 2014 и 2019 годами, Илья Фаликов написал четыре книги о четырёх поэтах[1] . Те книги вызвали серьёзный интерес, резонанс, и одним из немногих, но странноватых пунктов критики (в придирчивом смысле данного термина) была высокая скорость появления работ и их якобы «одинаковость». Хотя сходными меж собою те труды могут показаться разве что инопланетянину или человеку, совершенно не знающему русского языка: столбцы стихов, разделённые более или менее длинными фрагментами авторского текста. Вполне легитимный метод.
Мы свой отзыв организуем совершенно аналогично. Цитат будет немало. А биографии, написанные Фаликовым, были абсолютно разными. Скорости их прочитывания фундаментально различаются. И дело не в толщине корешка, конечно же: на восприятие страницы в каждом из томов уходит порядково различное время.
Впрочем, сущностное сходство присутствовало. Прежде всего, труды были поэтическими. В повествовании о Цветаевой сказано: «В моем тексте немало незакавыченных цитат, как это делается в поэзии, к каковой, смею надеяться, прикосновенна эта книга».
«Прикосновенными к поэзии» оказались все перечисленные исследования. Более чем прикосновенными. Приведём несколько цитат вперемешку. Сперва — сугубо поэтических. В расхожем смысле термина.
«Там был сад великолепный до небес».
«Жизнь его — туманное облако при неясной погоде».
«Бывают страшные сближения».
«Взаимосвязи муз и музык не так уж и замысловаты».
«В ту пору критики себя уважали особенно глубоко».
«Лютый друг художественной интеллигенции».
«Раздутый, как сломанная нога, шланг».
«Море стало абстракцией, полоской сини».
«Других женских имен в его мужской судьбе не отмечено. Большой конспиратор».
Столь же интересны наблюдения за коллегами по поэтическому цеху.
«…Четырехстопный ямб вообще больше, чем что-либо другое, роднит русских поэтов, делая их порой схожими чуть ли не до неразличимости».
«Евтушенковская романтика похожа на романтику того же Багрицкого, как слово “карбас” на слово “баркас”».
«Есть как минимум два типа литературного поведения поэта — евтушенковский и чухонцевский. Сопоставление обоих стихотворений свидетельствует о том, что одно не исключает другого».
«Поэт обобщает, исходя из реальности, но не привязан к ней буквально. Этот зазор надо всегда помнить, когда ищешь подробности его бытия — в стихах».
«Крупный, громкий предшественник всегда остаётся — так или иначе. Отдалённым отзвуком, гулом отталкивания».
«Поэзия по определению несёт в себе онтологический гул».
«С какого-то возраста у поэта начинается время постскриптума: дописывания, додумывания, договаривания, если не происходит тот случай, когда приставка “до” меняется на “пере”: так было у Брюсова, Белого, Пастернака, Заболоцкого, Сельвинского».
«Возблагодарим верлибр. Очень информативная вещь, незаменимая для биографа».
Наконец, афористичные метавыводы о ремесле критика.
«Проходной продукт газетчины — рецензия».
«Господи, неужели так и рождается критик — когда у поэта нет стихов?»
«В моём тексте авторская речь ведётся от “мы” и “я”. Это “я” выскакивает из-за спины “мы” потому, что это одно и то же».
Последняя фраза важна отдельно — в контексте разговора о новой поэтической книге Фаликова. Но всё же ещё чуть-чуть остановимся на его литературно-биографических трудах: когда давным-давно состоявшийся поэт, влиятельный критик, автор интереснейших сборников жанра «прозапростихи»[2] целенаправленно пишет о четырёх совершенно разных авторах, сие что-то да означает.
Естественно, связи — где яркие, где мерцающие — между четырьмя поэтами в книгах установлены. Скажем, влияние Слуцкого на Рыжего очевидно вполне. А Евтушенко в ответе на очень давнюю анкету журнала «Юность» говорил, что его отношение к Цветаевой сходно с восхищением рабочего коня перед кентавром. Цитата упорно не хочет обнаруживать себя, оттого кавычки ставить не буду. Тут можно бы вспомнить восторги Бродского по поводу Марины Ивановны и поёрничать на тему не таких уж и фундаментальных различий между знаменитыми почти современниками по второй половине ХХ века: Иосифом Александровичем и Евгением Александровичем. Но, во-первых, на эту тему писано много, в том числе — Ильёй Фаликовым, а во-вторых, постараемся не уклоняться от темы разговора совсем уж далеко.
Менее заметные взаимодействия, взаимовлияния, явные и скрытые цитаты каждого из четырёх авторов, о ком подробно сказал Фаликов, в книгах тоже присутствуют. Однако там есть и другие сквозные персонажи. Прежде всего — Илья Эренбург.
Словом, уйдя в минимально подробное обсуждение биографий, опубликованных в серии ЖЗЛ, мы непременно потеряем нить разговора. То есть уйдём от темы, каким образом связаны стихи поэта с персонажами его описательно-критических трудов.
Прежде всего: персонажи эти в книге присутствуют. Цветаева появляется ещё в авторской аннотации. Другие тоже будут упомянуты самым непосредственным образом:
Втрое старше Лермонтова с Рыжим,
засорил немереный эфир,
превосходством численным не движим,
склонности к цифири не явил.
Сложнее с наличием косвенным. Слуцкий говаривал, что поэт должен печатать стихи «первого и тридцать первого сорта». Низших сортов поэзии книга «Прости» не содержит, но тексты, где влияние предшественников кажется явным, — не лучшие на наш читательский вкус. Правда, следующий фрагмент перекликается с условно-абстрактным стихотворением Евтушенко:
Об этом знали только наши сики,
не ведая, индусы или сикхи,
красавцев знали девки, раз — и в койку.
Получается, интонационная перекличка, центонность, попытка свести любимых авторов в диалогах — не главные, не определяющие, не самые удачные и даже не второстепенные мотивы сборника. В чём же тогда суть?
Поступлю, как на защите квалификационной работы. Выдвину тезис, а затем попытаюсь его обосновать и защитить. Тезис гласит: те, о ком писал Фаликов в книгах серии ЖЗЛ, важны ему как равные в беседе о хронотопах. Понадобится уточнение. Хронотоп хронотопу рознь. Вновь процитируем один из трудов автора. В книге о Рыжем сказано: «…Наш рассказ — о русской интеллигенции в советское время, в пространстве вне столиц». Пространства вне столиц книга «Прости» содержит немало. Только это особое пространство. Нелинейное и многомерное. Пространство, где в одном из стихотворений Вадим Шефнер легко появляется на владивостокской улице Шефнера. А звезда над городами среднего русского юга смеркается, смеркается и никак не может смеркнуться десятилетиями:
За Тулою, над Тулою
смеркается звезда.
Широкою натурою
я не был никогда.
В Калуге, за Калугою
смеркается звезда,
чернильной закорюкою
повиснув навсегда.
Удивительные отношения со временем, тоже многомерные и нелинейные, характерны для многих поэтов. Это банальность, но как-то раз за разом очень неожиданно раскрывающая себя банальность. В противостоянии человека со временем поэтическая удача возможна (насколько вообще возможна поэтическая удача), пророческая удача даже возможна[3], но личная и тем более — воспринятая сколь угодно благожелательным и тщательным читателем — такая удача скорее исключена. Примеров тому масса. В том числе среди авторов, о коих много пишет Фаликов. Вот говорит Давид Самойлов:
Я понимал шестидесятые годы. И теперь понимаю, Что происходит и что Произойдёт из того, Что происходит.
Далее следует справедливое и очень важное в контексте дальнейшего разговора замечание литератора Александра Лейзеровича: «Несомненно, Самойлов сильно переоценивал свою способность понимать, “что происходит и что произойдёт из того, что происходит”. Но при этом само ощущение исторического времени, его хода и примет было в высшей степени органично для него»[4].
Важнейший момент: о собственном месте в ускользающем времени Слуцкий высказывался с предельно ясным осознанием ситуации:
Мне выпало всё. И при этом я выпал, Как пьяный из фуры в походе великом. Как валенок мёрзлый валяюсь в кювете. Добро на Руси ничего не имети.
Марина Цветаева пыталась разрешить свои вопросы с проходящим временем на очень собственный манер. Но неизбежно оставалась внутри этого времени, точней — внутри его хода, пусть и сколь угодно замедленного: «Здорово в веках, Владимир» — именно об этом, наверное. Века, наверное, даже и тысячелетия, — это ещё не само время в его глубинной и неподвижной сути. «Ничего не произошло и вряд ли произойдет, но все это давит» — тоже Цветаева. Причём в момент, когда происходило весьма многое. Но в масштабе времени, как феномена; времени, превосходящего человеческие масштабы, — действительно ничего.
О других героях поэтоведческой прозы Фаликова можно, пожалуй, сказать ещё определённей: Евтушенко, удачно попав в поток времени началом своего творчества, долго-долго и как-то не слишком красиво пытался в этом потоке удержаться. А безнадёжно отстав, начал вновь создавать крайне интересные и до сих пор не оценённые (в отличие от ранних своих хитов) стихи. Борис Рыжий сразу пытался говорить о прошлом, пусть и совсем недавнем, том, которое он застал в детстве, а наговорившись, — продолжить об ином не захотел…
Так вот. Попытка Фаликова кажется поэтическим эквивалентом единения пространства и времени. Гуманитарным парафразом совокупности естественнонаучных теорий, ставших мировоззренческой базой давненько уж минувшего ХХ века, но в целокупности своей до сих пор не воспринятых обыденным сознанием. Может, и вовсе не подлежащих восприятию на понятийном уровне. На языке же математики или наоборот — поэзии: другое дело. Тут можно попробовать в постижение.
Прежде всего, надо определить масштаб собственный. Он никак не сообразен времени. При жизни человеческой может перемениться всё, но по сути — это самое «всё» останется прежним. Во всяком случае, для носителя личности и сознания:
* * *
Постоянно спрашивают дом номер девять.
На разных улицах.
Передо мной всё время номер пятнадцать.
Тычу палкой вправо.
Насчёт моей реки так.
Трясогузка на камень не вернулась,
лягушки не поют, но речной извив тяготеет
ко мне.
Я ведь тот же.
Аналогично ничего не переменится и в масштабе доступных нам в описаниях фрагментов истории:
* * *
Где-то с десятого века
долгая длится война
за кипарисы Артека
и за тоннели вина…
Каким-либо образом всерьёз отзываться на происходящее не то, чтоб бессмысленно, но стыдновато, что ли:
* * *
Реагаж на такие события
отдаёт безразличием вроде
сучьей морды во время соития
при народе.
Нечто важное понять можно сугубо для себя. В сущности, герой другого стихотворения, поэт, приглашённый ханом воспеть море, — это именно ты. И масштаб сразу делается вообразимым, переводимым на вневременной язык. Человек же человеку сообразен, доступен, а человек и время существуют будто в мирах параллельных. Время убивает? Так и пусть себе. Да и вряд ли убивает время как таковое. Ему ж нет дела до людей. Людям до людей — иногда есть.
Среди многочисленных буддийских притч о восприятии времени как пустой сущности есть одна, вкратце излагаемая так: «Двое молодых людей по какой-то причине искали двух барышень. И обратились к мудрецу, сидящему у дороги: “О, Архат, не видел ли ты проходивших мимо красавиц?” — “Нет, только два скелета мимо прошли”».
Такой взгляд на существующее как на уже прошедшее лирическому герою Фаликова чужд. Вернее, противоположен: в его времени существует всё сразу, не растворяясь и не устаревая. Времена сопрягаются. Причём разнообразно: «Императору Павлу хватило/одного президентского срока…» И тут же лирический герой другого стихотворения бесконечно проживает и переживает свой девяносто третий год, когда его «выплеснуло вместе с нацией/ в Москву-реку».
Или протагонист как прошёл некогда мимо знаменитых и явно названных актёров в малодоступный тогда ЦДЛ — ибо его звали, а их не звали, — так и до сих пор он идёт, а те актёры стоят. Снова уточним: это не сдвиги во времени «для спрессовки сюжета», как в знаменитом стихотворении всё того же Давида Самойлова. Это одновременное существование всего, вместимого в человеческую жизнь и в человеческую память.
Как такое возможно? Ну, во-первых, возможно в некотором сугубо физическом смысле. Материя ж почти вечна. Известный факт: при каждом вдохе мы втягиваем в себя две-три молекулы кислорода, которыми дышал, к примеру, Гомер. Или Лао Цзы. Или некто, живший столь же давно, чтоб воздух успел смешаться в масштабах планеты. Такое легче принять, глядя на облака. Они ведь постоянно разные, но всегда одни и те же. Одни и те же в самом прямом смысле:
Так они и протянулись, эти белые тучки
кучевые,
гуси-лебеди, ты же видишь — это шея,
это клюв.
Это было на рассвете, это было у синя моря,
пролетело полстолетья — гуси-лебеди летят.
Ничего не изменилось. Ну, пришла
землечерпалка.
Белые судёнышки бегут на большой закат.
Есть резон остановиться. Море, море,
сине море,
небо, небо, сине небо, гуси-лебеди летят.
А ещё явственней недвижность времени в памяти: «Тринадцать избушек. Солдаты да местные греки…» Так было, так будет.
Даже в самом трагическом разделе книги, непосредственно посвящённом той, кто «в войну родилась и в войну умерла» обертон сказанного Жуковским «Не говори с тоской: их нет;/ Но с благодарностию: были» явно доминирует. В музыкальном смысле термина «доминанта».
Впрочем, никак нельзя пропустить упоминание совсем иного поэта. Не интонационно, не просодически, но архетипически глубоким камертоном книги служит, наверное, Державин с его рекой времён — третье столетие уже текущей, однако не сдвигающейся. Могу ошибаться, но, кажется, только на таких глубинах времени, не ближе, встречаются лирический герой книги Фаликова и поэты, о которых он писал в биографических работах. Ну, так и разговор-то, повторим, о хронотопе. То есть о неразрывном переплетении пространства и времени. А хронотоп без автора невозможен. При том что этот самый автор явным образом заявляет своё отсутствие:
Не стоит заноситься,
тебя в природе нет.
Но есть сама природа —
и золото осин
и тополей у входа
в укромный магазин.
Субъект, декларирующий отсутствие субъекта — парадокс? Оксюморон? Эталон невозможности? Так поэзия ведь тоже невозможна. Но иногда бывает, как видим.
Бывает, например, когда осуществляет не предсказание течения времени, не бунт против него, не отрицание его хода, а постижение. Художественными, разумеется, средствами. Без претензий на всеобщность личного открытия. Зато с потенциальной возможностью понимания читателем. Если тот захочет, конечно.
[1] Фаликов И. Евтушенко. Love story. — М.: Молодая гвардия, 2014. (Серия ЖЗЛ: биография продолжается…). — 704 с.; Фаликов И. Борис Рыжий. Дивий камень. — М.: Молодая гвардия. ЖЗЛ. Малая серия, 2015. — 292 с.; Фаликов И. Марина Цветаева. Твоя неласковая ласточка. — М.: Молодая гвардия. Серия ЖЗЛ. 2017. — 864 с.; Фаликов И. Борис Слуцкий. Майор и муза. — М.: Молодая гвардия. Серия ЖЗЛ. 2019. — 436 с.
Журнальные варианты всех четырёх книг были опубликованы в «ДН» (соответственно № 7, 2013; № 4, 2015; № 6, 2016; № 5, 2018).
[2] Фаликов И. Фактор фонаря: Прозапростихи. – М.: «Рубеж». 2013. — 832 с.
[3] Об этом много и давно пишет Евгений Степанов. Например: Е.Степанов. Профетические функции поэзии, или поэты-пророки. — М. Вест-Консалтинг. — 2011.
[4] Гнёт вины. К вековым юбилеям Давида Самойлова и Бориса Слуцкого. — Александр Лейзерович, Семь искусств, № 8. 28.09.2019.