Стихи
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2024
Волосюк Иван Иванович — поэт, переводчик, литературный обозреватель. Родился в 1983 году в городе Дзержинске Донецкой области в семье шахтёра. Окончил филологический факультет Донецкого национального университета. Публиковался в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Юность» и др. Живёт в Подмосковье.
1
В моём взросленьи не было кириллиц,
стремящихся к округлости глаголиц.
Я пил из чашки, на меня молились,
я рассуждал в уме: «Смешной народец»,
ценители искусств, миллениалы,
закрылись синтетической печалью.
Какие рты им всем намалевали:
у женщин, как сургучные печати,
у юношей, как бронзовые плашки.
Их треники, надетые на рейвы,
их пёстрые гавайские рубашки
вокруг меня толпились, как деревья.
Но это сад, где каждый плод запретен,
где чёрточки на глиняных дощечках,
я, принуждённый к разговорной речи,
считал узором, но любил до смерти.
2
Я думал: вавилонцы и шумеры
не жили впрок, из звёзд слагая сонмы,
а просто так рыдали и шумели,
помыслив, что дракон сжирает солнце.
И кто-то праздный на пещерных сводах
нам вывел сцену праведной охоты,
не будущего ради — и свободы,
а оттого, что уголь был и охра.
Он претерпел и голод, и болезни,
но не был красотой звероуловлен.
Он пел свои сновидческие песни
на языке святилищ и жаровен.
3
Цветущий тополь на непрочных ветках
развешивал тряпьё.
Олень со страхом видит человека,
несущего копьё.
В строенье тела линии разрыва,
а кровь пьянит врага,
и кажется, что смерть ещё утяжелила
могучие рога.
А в миг, когда внутри погас огонь псалтири,
зверь падает на бок,
как чёрная фигурка в тире,
весь мир вобрав в расширенный зрачок.
4
Овидий, скорбь твоя не подобает месту,
сарматы наизусть твои учили песни,
раз не было письма,
и уходили вверх до озера Меотов —
там тысячу смертей сыграла, как по нотам,
неспешная война.
Я докопаться мог до кладов и кореньев,
когда б на пласт травы упал мой соплеменник,
примяв чабрец и лён,
и улыбнулся мне застывшими устами,
а я б его зарыл по вечному уставу
в горячий чернозём.
Какой унылый год — тягучий, одичалый,
две тысячи какой — я сам не различаю,
что август, что февраль.
Но бедный мой сосед не справится с позором,
зарубки на столбе оставит робинзонам
и купит календарь.
Я всё тебе открыл, от альфы до омеги,
что телом стал ленив и молча лёг на снеги
для ясности в мозгу.
Что двери запирал, завесил окна в доме,
но спасся от чумы, укрылся при погроме
и вот теперь жи-ву.
И весь я — не умру.
5
«Ты говорил сквозь сон, я думала, что бредишь», —
сказала мать ему.
«Дай, Господи, — просил, — пустых бомбоубежищ
народу моему.
А если хочешь, то пройди по белу свету
и всех освободи».
Двуперстием достал из пачки сигарету,
кивнул мне: «Подкури».
И я спросил: «Отец, давай вот здесь икону
повесим на стене».
А он в ответ: «Прости, я ничего не помню,
что делаю во сне».
6
«Трансцендентальный» — допустимый мат
в Артёмовске, а нас везут к финалу.
И в этот раз, не то, что год назад, —
я в чистой куртке, трезвый, без фингала.
Memoria… Проклятая латынь,
твоих надгробий чёрные перфекты
я принимал, как образы руин,
как страшные тяжёлые таблетки.
Я ждал, когда в губительные дни
росток пробьётся новой Иггдрасили
из пепельной и угольной земли
на стыке не России и России.
Когда в меня стреляли наугад,
я соглашался, в общем, добровольно
расстаться с телом, взятым напрокат,
но так, чтоб сразу: быстро и не больно.