Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 5, 2024
Михаил Кайдаш — преподаватель, прозаик, переводчик. Родился в Донецке в 2000 году. Закончил Донецкий Национальный Университет по специальности «Зарубежная филология», магистратуру Южного Федерального Университета по специальности «Теория перевода и межкультурная коммуникация». Публиковался в сборнике «Мастерская “Арзамас”» и журнале «Вернике и Брока». Организатор ростовского общества изящной словесности «Гетерия». Живёт в г.Ростов-на-Дону.
Письма из Энзели
Сухой, жёсткий воздух резал Острогову лёгкие. Стены и пол дрожали под натиском артиллерийских залпов. Сквозь закрытые дощатые ставни в комнату проникал утренний свет, было видно, как в лучах пляшут беспорядочные клубья землистой пыли. Под пушечными ударами они каждый раз пускались в новый бурный танец.
Гомону внутри помещения не удавалось заглушить внешний хаос. В углу комнаты беззубая старуха в тёмно-синем берберовском платье выкрикивала в пустоту бессмысленные оскорбления, перед ней стоял её сын, бородатый детина с разбитой губой. Губа — дело рук Лазарева, огрел его рукоятью револьвера, в дом пускать не хотел. Жить захочешь — и не такое сделаешь, нечего двери запирать.
Лазарев в это время возился на полу с раненым англичанином, то и дело поправляя съезжающее с носа пенсне и вытирая замызганными рукавами вспотевший лоб. Англичанин дёргался, как жеребёнок со сломанной ногой, усложняя докторишке работу. Выглядел он неважно: от формы на нём были одни брюки, разорванная на груди рубаха, из плеча сочится кровь. Китель надеть не успел: снаряд влетел прямо в штаб. Повезло, что вылезти успел: Лазарев приметил и подхватил его у обрушенной стены и потащил за собой. Как добрались до какого никакого дома, так церемониться не стали: оборвали рубаху, и давай штопать.
Острогов не перестал дивиться Лазареву и его бесконечному спокойствию. Лицо его напоминало маску, не выражало ровным счётом ничего; он сосредоточенно ковырял у англичанина кортиком в плече, пытаясь достать осколок. Острогова же трясло, он разъярялся собственным бессилием всё сильнее с каждой секундой. За свою жизнь он боялся мало — больше переживал за жизнь Таты с базарной улицы. Он уселся под стеной, между приладил винтовку. От напряжения нога нервно дёргалась.
Мало-помалу грохот стихал, всё отчетливее звучал винтовочный и пулемётный треск где-то вдалеке: не то слева, где дорога из города, не то справа, где болото. Острогов прижался к стене ещё сильнее. Так текли секунды, минуты. Может, часы. Каждое мгновение, проведённое в страхе и бездействии, равнялось вечности.
Англичанин перестал трепыхаться и затих. Лазарев шумно выдохнул, встал, неровным движением снял очки и разочарованно сплюнул.
— Это же мы сколько его тащили, а… — пробубнил он себе под нос.
В распахнутую настежь дверь влетел запыхавшийся гонец. Только влетел — и остановился, упёрся руками в бёдра и задышал, как пёс. С воротника кителя спадали тяжёлые капли пота, горлом он хрипел, будто преставится прямо здесь. В комнате появление гонца восприняли с воодушевлением. Его отправили в британский штаб разузнать, что произошло и что делать. Когда это было? Может, не больше десяти минут назад, а может, и в прошлой жизни. Отдышавшись, гонец густо сплюнул на земляной пол.
— Дрянь дело, дай Боже, полный развал. Англичане молчат.
— Как — молчат? — недоумевал Острогов.
— Как убитые молчат. Говорят, телеграф отрезали, связи никакой. Со всех сторон обложили. Чемпейн запросил прекратить огонь, пока ждём, — в глазах стриженного ёжиком гонца закипала злость. Грохот снаружи окончательно затих.
В комнате вдруг закончился воздух. Звуки все затихли, слышно было только как у Острогова в нагрудном кармане щёлкает потёртый брегет. Он вынул его из кармана, посмотрел на время. Часовую стрелку тянуло к девяти часам. Стрелять начали ранним утром, не позже пяти. Четыре часа бессмысленности и неопределённости. Он силился, но так и не мог вспомнить, чем всё это время был занят и что за это время успело произойти.
— Петя, — обратился он к Лазареву, — иди в гарнизон, проверь, кто остался. Раненых на киржимы посадите и переведите на тот берег.
— А если по ним стрелять начнут?
— А их лучше здесь оставить? Выполнять, — зло покосился Острогов.
Лазарев поправил китель, в последний раз наклонился к англичанину. Тот смотрел в потолок пустым, лишённым смысла взглядом. Грубой ладонью Пётр провёл по его глазам, опуская веки. Взглянул на Острогова, кивнул в сторону бездыханного. Острогов в ответ махнул рукой — свои найдут, пусть и забирают, мы здесь положенное сделали.
Прежде чем вернуться в гарнизон, Острогов пошёл на базарную улицу. Тревога душила здравый смысл, и он рассудил — решу, что с Татой делать, и тогда вернусь. В мгновение ока улицы Энзели наполнились людьми. То были не повседневные праздные толпы. Пыльные автомоторы стояли у нескольких домов, расхристанные пехотинцы-англичане сгружали в них ящики, набитые чёрт-те разберет чем: одни тащат оружие, другие — ковры, третьи вообще грузят клетки с вычурно-цветастыми попугаями. Недоумённым лицам вторила одежда. Хорошо, если хотя бы рубашки, большинство были голыми по пояс, с запылёнными белыми торсами. Офицера от солдата отличить возможно было только по выправке. Удивительное всё-таки качество: в одном исподнем держаться, словно ты стоишь на параде.
Где-то поодаль офицер отчитывал непальского субедара, за которым вилась вереница мужчин, женщин и детей с торбами и сумками. Кто-то решил бежать, побросав скарб, прочь из города. Дети жались к матерям, кричали. Из дальних глубин улицы было слышно, как гнусаво надрывался какой-то неведомый музыкальный инструмент. Острогов на ходу нервно теребил антабку потёртого ремня винтовки.
Со стороны моря опять закричали корабельные орудия. Бесперебойный гам голосов усилился стократ, мутно-бронзовые непальцы и индусы в грязных чалмах бросились врассыпную, расталкивая господ-офицеров. Улицы заволокло едкой бурой пылью, жгло нос и глотку, слезились глаза и забивались поры.
Секунда, две, три. В воздухе зашелестели снаряды. От надрывного грохоту у Острогова заложило уши. Футах в пятистах к небу поднялся пыльный столб, загораживая ясное майское солнце. Жить, жить, жить — заклокотало в голове у Острогова, на затылке вздыбились волосы. Тело как будто само собой решило замереть, ноги и руки одеревенели, даже лёгкие, и те — замерли. Дышать приходилось с ощутимым усилием, и каждый вдох наполнял грудь раскалённым грязным воздухом.
Острогов вскинул винтовку и вскочил в первую попавшуюся открытую дверь. В темноте расплывался человекоподобный силуэт, бронзовый, сливающийся с пространством — только два желтовато-белых глаза во мраке выдавали, что это человек. На Острогова бешеным взглядом смотрел раздетый по пояс непалец. Когда глаза чуть привыкли к темноте, его вышло рассмотреть чуть лучше. По тёмно-болотным брюкам было понятно, что он тоже военный. Оружия при нём не было — пыльный «энфильд» валялся в дальнем углу, рядом — разбросанны обоймы с патронами. Винтовку как будто достали для чистки, но вместо этого нашлись другие, более важные дела. Тёмная кожа непальца была изъедена черноватыми рытвинами.
Он что-то кричал Острогову — их языка тот не знал, за пару месяцев в Энзели он едва успел привыкнуть к английской речи. Но даже если бы непалец и говорил по-английски, то сейчас ни слова было не разобрать. От испуга Острогов вскинул винтовку и подвёл указательный палец к курку. Непалец метался, вскидывал руки, как будто угрожая. Острогов не понимал, что от него хотят. Знал только — пока обстрел не стихнет, отсюда он не уйдёт, хоть даже его и похоронят здесь. Опустить оружие он не мог, его как будто что-то удерживало. Он остервенело вцепился в цевьё винтовки и не спускал с непальца глаз.
На спине проступал липкий пот. Грубый материал кителя царапал кожу — Острогов надел его на голое тело, не успев найти ничего другого. Из темноты, не отрываясь и не моргая, в него вперились жёлтые белки глаз. Снова шелест. Снова разрыв. Земля под ногами заходила ходуном, казалось, всё, что есть сущего на свете, — всё подчинено воле этих звуков, этой бесконечной симфонии разрушения, и Острогову места в ней нет, ему дано только подчиниться. Палец соскользнул и вжался в курок.
Непальца отбросило к стене. Брызнула кровь — в темноте она казалась практически чёрной. Обессиленное тело подломилось в ногах, прижалось к стене и сползло на пол, оставляя за собой загадочную абстрактную композицию.
* * *
Обстрел закончился через несколько часов. Стихли выстрелы где-то за чертой города. Острогов смиренно сидел, потирая перевязанную уже затвердевшим от сухой крови бинтом голову и смотрел из окна на море.
До Таты он так и не добрался — не дошёл каких-то трёхсот метров. Аккурат к его приходу на базарную улицу прилетело несколько тяжёлых, глупых болванок. Где Тата, что с ней, он не знал. Её судьба, как, собственно, и его, была отдана на откуп силам, с которыми соревноваться он не мог. Да уже и не хотел.
Там же его и ранило, по той же идиотской случайности — в голову попал шальной камень, отлетевший от стены. Неглубокая, несерьёзная рана, но из-за крови его приняли за едва ли не умирающего, перевязали и увезли в штаб. Последний снаряд того дня пришёлся на тот самый дом, у которого его ранило. Не отвезли бы — так Острогов бы и остался там.
Англичан в городе не осталось — ушли, забрав с собой все автомобили, грузовики, а заодно прихватив замки от береговых орудий. Непальцы ушли за ними, таща свои пожитки на сутулых спинах ослов. Ослов, потому что лошадей тоже забрали англичане. Почти все русские ушли на лодках через залив. В городе осталось не больше двадцати человек, хоть как-то напоминавших солдат, и все они собрались в гарнизонном штабе.
Штаб больше напоминал бедлам. Разгорячённый Лазарев громко спорил с двумя усатыми моряками, уже не было понятно, о чём: то ли о ахалтекинских скакунах, то ли о кислых щах, то ли о красном наступлении. Пристроившиеся у стола какофонически скребли ложками о днища мисок и сосредоточенно хлебали похлёбку. Заводили песни, кто-то вразнобой играл на украденным в суматохе гайчаке.
Море было наплевательски спокойным, как будто для него и не было всего, что сегодня произошло. Низкие волны гуляли по нему, поблёскивая отражённым майским солнцем. Острогов устало заплакал.
Почему слоны не живут в степи
Проснулся я уже поздним утром. За ночь мы успели проехать всю степную часть нашей дороги и добрались до гор. Ещё не гор, вернее, просто до холмов, для меня же — всё едино. Ничего выше терриконов в жизни я не видел. Природа и города очаровывали меня в равной степени, но по совершенно разным причинам. Природа в сути своей бесконечно хаотична и подвластна только ей одной понятной структуре. Города же пленяют механистичностью, осмысленностью, з а д у м а н н о с т ь ю. Голова тяжелеет от осознания причастности человеческой воли к монструозным нагромождениям кубов и пирамид, которые мы умудрились приспособить для своей жизни.
Уронив голову мне на плечо, рядом спал командир. Громкое слово, пожалуй, слишком громкое для этой миниатюрной девчушки с бледными губами в тон коже, но против устава не попишешь. Глянул на экран телефона: связь уже практически пропала. В «сообщениях» остывало прощальное послание: напиши, когда доедешь. Дословно, думаю, не выйдет описать чувства, которые возникли у меня, когда я взглянул на него. Как чувствует себя человек, которого утянул в чащу леса блуждающий огонёк?
В наушниках звенела «Винтеррайзе» Шуберта. Кто-то скажет, что не самое подходящее сопровождение для майской жары. Я соглашусь. Соглашусь и добавлю, что я промахнулся не только с выбором самой музыки, но и с её исполнением. Брендель слишком грубо играет Шуберта, слишком механически и жёстоко. Нужно было скачать Йонаса Кауфмана.
Во второй половине дня ярко засияло солнце. Приехали мы к полудню, и горы были затянуты плотной дымкой — дымкой ли? Любой человек испытает бурю эмоций, когда увидит, как облака целуют землю. У меня перехватило дыхание. После этого я отошёл в ближайшие кусты и многозначительно проплевался: на середине дороги у меня сменился сосед, и от нового попутчика исходило исключительное амбре из дешёвой водки и бродящего апельсинового сока. Впрочем, это никак не умаляет красоту, увиденную мной. Сейчас же, спустя несколько часов, когда мы поднялись на пару сот метров выше и, наконец, заселились, вышло солнце и дало шанс во всей красе рассмотреть горы. Связи не было, теперь уже окончательно. Я с ощущением глубокой безнадёжности смотрел на послание.
К исходу первого дня все разбрелись по компаниям. Меня утащили к себе в один из домиков, преимущественно заселённых девушками. Единственные исключения: мой давний знакомый Дёма и его товарищ в подозрительно военной форме. На территории у нас полный запрет на алкоголь. У меня же в сумке бутылка вина и литр синеватого джина. Среди моей компании идут перешёптывания, что в каком-то далёком уголке нашего пансионата есть место, где ловит Мегафон. У меня же МТС. Очередная насмешка судьбы.
Однажды моя девушка рассказала степную сказку о том, как слон пришёл к волку и попросил научить его охотиться. Волк пообещал отвести его в охотничьи места, да только боится, что слон сбежит. Слон предложил волку обвязать шеи друг друга верёвкой, чтобы не потеряться. Волк согласился и повёл слона в амбар с овцами. Там, услыхав лай сторожевых собак, слон испугался, чем насмешил волка: «Такой огромный, а собачьего лая боишься!». Слон это хотя и услышал, но уже со всех ног мчался из амбара, и верёвка перетянула волку шею. Волк от боли скорчил страдальческую гримасу. Слон обернулся, увидел это, и подумал, что волк над ним всё ещё смеётся, и в отместку побежал ещё быстрее. Так в итоге слон и придушил волка насмерть. С тех пор слоны в степях не живут.
Всё ещё не понимаю, что это должно значить.
На исходе второго дня все собрались в женском домике. Я пришёл по приглашению своей новой знакомой. Её хоть сейчас на плакат с пропагандой чистоты арийской крови — с её нежно-голубыми глазами и пшёнными волосами. Я уже был достаточно пьян, чтобы вести светские беседы и не чувствовать себя бесполезным придатком компании. Моя новая знакомая примостилась у меня на коленях и визгливо смеялась моим до боли бессмысленным шуткам. Неподходящий смех для её контральто. Шуберта с таким, конечно, всё равно не споёшь.
Мы устроились в беседке поодаль от остальных и курили. Небо было ясным, как бесконечное чёрное полотно, закрывающее огромный фонарь. Мы долго и бессмысленно говорили на разные темы. Разные темы алогичным образом постоянно сводились к сексу. Помню, она сказала, что любит, когда партнёр имитирует её изнасилование. Ну что ответишь? Я не нашёлся. Подумал только, что она похожа на сорокопута: крохотное создание, чуть больше воробья, но исключительно плотоядное. Когти у него маленькие, поэтому он хватает свою добычу и кидает её на шипы.
Когда мы спускались из беседки, я подал ей руку, чтобы она не поскользнулась. Руку после этого она не отпустила. Ощущая немое напряжение, я всё-таки нашёл в себе силы сказать: не обижайся, ты очень приятная и милая, но у меня есть девушка. Она ответила: всё нормально, у меня есть парень. Руку она всё ещё не отпускала.
Мы расположились на скамейке возле огромного, в половину моего роста, золочёного бюста Ленина. Я сидел на мокром дереве, она сидела у меня на коленях. На нависшем над нами чёрном полотне всё так же поблёскивали звёздные прорехи. Тёмными силуэтами на горизонте виднелись исполинские горы. Знаешь, я очень хочу тебя поцеловать, — вот, что она мне тогда сказала. Как бы это ни было неправильно, мне этого тоже хочется, ответил я.
Я тебя поцелую, если ты загадаешь загадку и я на неё не отвечу.
Секунду я помедлил, прикидывая шансы на то, что моя новая знакомая на самом деле горный тролль из европейских сказок. В этот раз я нашёл, что ей ответить.
Почему слоны не живут в степях?
Я всё ещё до конца не был уверен, хочется ли мне добиться поцелуя, или же я искренне хотел узнать ответ на этот вопрос. В ответ она только рассмеялась и впилась в мои губы. Это было жадно и долго, бесконечно долго: так ощущается дорога в никуда.
За окном падали грубые хлопья снега, засыпая собой дороги и тропинки. Хотя, казалось бы, какой может быть снег в мае? Я сидел на крыльце своего домика и курил. Курить на территории пансионата запрещалось. У меня же во рту дымилась извлечённая из закромов последняя папироса. Остальные расстреляли строители прошлой ночью.
За завтраком подали сосиски в тесте и местный домашний сыр. Наверное, в жизни я не ел с таким аппетитом. После завтрака отправились в поход. Весь поход мы с моей новой знакомой сохраняли благоговейное молчание — из стыда ли, или, наоборот, из определённого чувства гордости и такта. Держались на расстоянии: молчаливый уговор определил его как «минимум два человека между нами». Я разговорился с её подругой, миниатюрной башкиркой. Теперь я знаю, как по-башкирски будет «красивая луна». Всю дорогу я проверял телефон. Связи не было.
Привал мы устроили у трёх по-чеховски названных водопадов. Борясь со стеснением, я подошёл к своей знакомой. В голове, конечно, я отрепетировал, как должен звучать наш разговор. Всё было идеально, я сохранил лицо и не выглядел в её глазах полным животным. Но, подойдя к ней, смог сказать только одно.
У тебя же связь здесь ловит, да? Дай написать сообщение, пожалуйста.
Во взгляде у неё заиграли нотки разочарования и презрения. Она протянула телефон. По памяти набрал номер и отправил дежурное сообщение: я живой, всё хорошо, связи нет, будет время — позвоню. Вернул телефон. Она, не говоря ни слова, выхватила его у меня и отвернулась.
Зато теперь я знаю, почему слоны не живут в степи.