Сборка (И.Кочергин. «Присвоение пространства»; И.Кочергин. «Запасный выход»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2024
Илья Кочергин. Присвоение пространства. — М.: НЛО, 2022. — (Письма русского путешественника).
Илья Кочергин. Запасный выход: Повесть. — «Новый мир», 2024, № 3.
Чтение новой книги и повести Ильи Кочергина совпало с чтением труда Владимира Проппа «Исторические корни волшебной сказки». Сразу замечу, что талант этого писателя лучше всего раскрывается в пограничной зоне: между собакой и волком, как сказали бы французы, — и мы это определение подхватим: между собакой документализма и волком вымысла. Творчество Кочергина питают родники его биографии.
Как и эту новую повесть, и книгу.
Что же в них сказочного?
Герой повести «Запасный выход» — писатель, в прошлом алкоголик, лесник — решает осесть. Да, у него была челночная жизнь: между городом и любимой местностью в диких горах. В городе хорошая интересная работа, поездки с фотоаппаратом, алкогольные сессии, выход красочных книжек с фотографиями. В горах — воля вольная, грохот горных чистейших речек, ржание лошадей. Вот он и мотался между этими мирами, не в силах сделать выбор, не в силах «завязать».
В сказке так не бывает. Владимир Яковлевич Пропп об этом прямо говорит: «Но так как по сказочному канону тридесятое царство есть последний этап пути героя, после чего происходит его возвращение, а прибытие три раза невозможно (ему должны были бы предшествовать возвращение и новая отправка), то два царства стали своего рода проходными этапами, а одно — золотое — этапом прибытия»[1] .
А наш герой запросто ломает сказочный канон, то и дело прибегая к возвращению и новой отправке. Вот уж вечный и очарованный странник.
Но все же подсказка Проппа внезапно сверкнула напоминанием: была у нас с Кочергиным беседа, которую опубликовали под названием «Серебряное небо и скрип седла»[2] . Ну-ка, ну-ка. Про какие еще два царства толкует Пропп?
Медное и серебряное. На пути героя в тридесятое царство два других царства: медное и серебряное.
Стоп, а при чем тут тридесятое золотое царство?
Ну, как… А куда же еще всегда стремится любой странник? Чем он очарован? Неким зовом неясным. Или тоской, как у Бунина: «…Мы сами/ Томим себя — тоской иных полей,/ Иных пустынь… за пермскими горами».
Тридесятое царство Пропп и определяет как иное, или небывалое, государство.
Герой «Запасного выхода», впрочем, на этом пути застрял. Блуждал долго между двумя царствами, он об этом то и дело вспоминает с затаенной страстностью: «Представьте себе жаркий летний день, склоны Сойока — маленькой горы, даже, скорее, горки, название которой значит “позвонок”, “косточка”. Этот позвонок, наверное, слишком велик для птицы Кан-Кереде, которая могла посадить себе на шею богатыря вместе с богатырским конем. И слишком мал для любой из трех рыб кер-балык, на которых покоится земля. Как бы мне ни хотелось, эта горка не пробуждает никаких здешних мифологических ассоциаций, с моей точки она больше всего похожа просто на остренький позвонок на спине дорогой тебе женщины».
Это — одно царство.
«Мне понравилось — я обошел с камерой и штативом вокруг Лавры, посетил заодно музей игрушки, поснимал виды. Побродил и внутри монастыря. Теплый сентябрьский денек, пышные, хорошо поднявшиеся на осенней закваске пирожки облаков по небу, в кофре пара баночек “Золотой бочки”. Белый шатер Зосимы и Савватия Соловецких на фоне синего неба, вообще много белого и золотого на синем фоне, купола, флюгера, паломник с бородой, кормящий голубей у ворот».
Это уже другое царство. Первое — Алтай. Втрое — условно говоря, Московское.
Вообще-то сейчас мне бросилась в глаза излишняя схематичность этой конструкции, моей конструкции. На самом деле все было куда естественней и проще. Я читал повесть Кочергина «Запасный выход». Ну вот, описания просмотренных героем роликов Ютуба, различные сообщения, почерпнутые им из интернета, Википедии о Гильгамеше и его спутнике Энкиду, о психологии, о северных оленях, меняющих цвет глаз в зависимости от времени года, о речных жемчужницах, о нестареющем голом землекопе с выступающими резцами, о Кире Муратовой и ее фильме «Увлечения», о книге Оссиана Уорда «Искусство смотреть. Как воспринимать современное искусство», снова о фильме Муратовой, где так много прекрасных лошадей, и об индийском трактате о любви, в котором говорится о лучших женщинах мира — с походкой веселого слона… А потом, выпив крепкого чая, оставлял повесть и переключался на Проппа: «Это — “тридесятое”, или “иное”, или “небывалое” государство. В нем царит гордая и властная царевна, в нем обитает змей. <…> О том, как в это царство попадают, мы уже говорили. Нам необходимо несколько осмотреться в нем», — и меня вдруг поражало совпадение интонации. Текст Кочергина с отчетливым постмодернистским привкусом. Это сквозит в ненавязчивой манере остранения, легкой ироничности, в составлении этакой литературной инсталляции, о чем и предупреждает сам автор. У Проппа тоже есть — совсем легкая, как дуновение ветерка майского — ирония, но и все. А в первые мгновения «Исторические корни волшебной сказки» читаешь как будто продолжение повести Кочергина. Возможно, дело тут в том же способе изложения. Кочергин называет это серфингом и дайвингом в морях интернета. У Проппа — в морях международных исследований мифов, сказаний, сказок. Совпадение, надо признаться, случайное.
Но приглядишься — и понимаешь: нет, не случайное.
А в духе Карла Юнга. В духе его (моей любимой) идеи синхронистичности. Коротко говоря: толкуешь о коварстве, например, и видишь выползающую змею. Или змея. В облаках. Бумажного. Но тут уже не коварство, а другое… например, мысль о выпивке. Вдаваться в подробности не будем, скажем лишь, что Юнг считал эти совпадения не случайными, а судьбоносными, или весомыми, свидетельствующими о подключении «пациента» к облаку архетипов, ну, или особому информационному полю.
Так и тут, совпадение, как говорится, налицо.
И все же хотелось бы быть более непредвзятым. Говорить о повести «Запасный выход» без ссылок на то, что читаешь параллельно. Но… Нет, судите сами. Ведь в последней цитате из книги Проппа и дан краткий обзор этой повести Кочергина: тридесятое царство, гордая красавица и, да, змей.
Все это есть в повести, есть и в книге «Присвоение пространства».
Сейчас мы это увидим. Как Пропп говорит: «Нам необходимо несколько осмотреться…» Да и герой повести это дело любит — неторопливо осматриваться. У него природа созерцательная. Он оглядывает окружающие пейзажи, лица близких, животных, запускает взгляд в прошлое: «Я встречал красный морозный рассвет с бутылочкой коньяка в Муроме, грел пиво за пазухой в Юрьеве-Польском, где не было даже гостиницы, закусывал водку огурцами над левитановским вечным покоем у Воскресенской церкви в Плёсе. От вечного покоя и мартовского солнышка меня тогда страшно развезло, но к ночи я уже был в Иванове. В Суздале я громко пел с каким-то человеком в санях, в которых катают туристов». Потом его взгляд погружается в недра интернета, и мы видим клетку с цыплятами, которая мягко следует к пункту назначения, где из этих цыплят вышибают жизнь, — а один сопротивляется, уцепившись клювом за прут клетки, что вызывает всякие, исторические даже, ассоциации, у меня, бывшего солдата, выполнявшего интернациональный долг по недопущению американцев в Афганистан. Вспоминает герой свою работу в московском издательстве. И снова, и снова — волю вольную алтайскую. И то, как он убегал туда из московского царства суеты, власти чистогана и т.д. И возвращался. Пытался обустроиться. Записывался к психотерапевту Леону. И на обучение танго у метро «Бауманская». А на уме у него был другой танец: «А потом, когда уже не было ни отца, ни Саврасого, ни Воронка, я ездил на Пыштаке, Айгыре, Малыше, Кулате. <…> Ты привыкаешь к восприятию пространства в ритме конского шага».
И еще раз: «А потом ты уезжаешь с Алтая обратно в свою Москву, и лошади уходят из твоей жизни вместе с остатками подростковых переживаний».
Думаю, что уже всем абсолютно понятна топонимика этих переходов: царство медное — царство серебряное, сиречь Москва — Алтай.
И в этих странствиях, переходах из царства в царство, герой обретает и свою царевну: «Я признался в любви своей будущей жене на маленьком высокогорном озере, а на следующий день, это был очень жаркий день, мы спустились на турбазу. Долго спускались, поглядывая друг на друга в изумлении от своей любви, иногда касаясь руками, улыбаясь и почти не замечая окружающих».
Она горда, независима, даже, как отмечает герой, очень независима.
Выходит, герой уже и побывал в тридесятом царстве? Ведь в сказках именно в тридесятом, золотом, царстве обитает суженая? И наша схема смехотворна и притянута за уши? Но если так, то почему же он не успокаивается, а продолжает свои переходы-метания да и губительные игры с алкоголем не оставляет? Чего ему не хватает? В сказке-то после возвращения из тридесятого царства с царевной наступают тишь да гладь да божья благодать.
Это повествование не укладывается в прокрустово-пропповское ложе сказки. Как и любое авторское произведение, оно задает свой канон. Но все-таки не отменяет сказку вовсе. Просто этапы сказки в этом повествовании смещены. Мы это уже увидели на примере бесконечных переходов из медного в серебряное царство.
С царевной то же самое.
В сказке зачастую царевна задает задачки герою. Как правило, она не очень-то и хочет выскочить замуж за какого-нибудь Ивана-дурачка или отставного солдатика. Наш герой совсем не дурачок, а суженая вовсе и не противится замужеству. Но тем не менее у них происходит нечто подобное тому, что случается меж сказочных персонажей. Суженая все-таки задает задачки герою. И Пропп пишет, что «отсюда видно еще другое: что задачи имеют характер состязания в магии. Царевна — сама маг <…> Когда царевна, например, выстраивает храм о 12 столбах и 12 венцах или когда она сидит на стеклянной горе, то этим она проявляет свое магическое искусство».
Вот и автор «Запасного выхода» живописует эти состязания: «А ведь как накатывало! Я наливался обидой, гневом, каждый раз что-нибудь очередное ясно прозревал и пытался открыть Любке глаза на вдруг ставшие для меня очевидными вещи. Я четко видел ее болезненную, даже маниакальную упертость, боязнь меняться для нашего благополучия. И она так же упрекала меня в слепоте и боязни измениться».
Тут снова временное смещение. Состязание не предшествует свадьбе, а происходит уже после брака, после рождения сына. Когда именно началось это состязание, герой нам не сообщает. Думается, исподволь — с самого старта. Это ведь обычное дело: борения инь-ян. Даже самые покладистые инь и самые трезвомыслящие и примерные ян всё-таки потихоньку борются. Так уж устроено всё в этом лучшем из миров. Противоположности тянет друг к другу и отталкивает. Шопенгауэр сравнивал людей с дикобразами: разойдутся — мерзнут, сойдутся — колют друг друга.
Но о магии. Да, тут нет никакого преувеличения, герои маги и есть.
Любка — жена героя повести Кочергина «Запасный выход», — психотерапевт. А я — то есть сам герой — писатель.
И этот писатель в полной мере испытывает на себе искусство царевны.
«Я знаю, она сейчас скажет, что ее муж просто не проработан психотерапевтически, что ей надоело то, что я проживаю какие-то свои эмоции через нее», — в этом пассаже отблеск магических радений. В нем и вся суть искусства суженой. Каждый должен быть проработан психотерапевтически. И спорить с этим трудно. Даже вот что хочется добавить: и прежде всего писатель. Это просто непаханое психополе. Делянка для экспериментов. Ведь психологически устойчивый человек, скорее всего, и не вступит на стезю писателя. Писательство — это самопсихотерапия. Впрочем, есть и другие объяснения. Да вот, у меня, например, движитель писательства предельно прост: восторг перед лесом, закатом, звездным небом и пением птиц. Но проработка психотерапевтическая мне точно не помешала бы. Так что маг Любка права. Да и сам герой в конце концов соглашается. Восклицает: «О мои обиды! Я хочу о них рассказать. Еще Рерих писал — не бойтесь твердить о прекрасном, а они прекрасны. Нежны и прекрасны». Ирония тут очевидна. И герой показывает нам всю тщетность и детскость этих обид, высосанных из пальца. Любопытен здесь момент проекции. Этот всплеск эго происходит на фоне сообщений о последних событиях в мире. «Как тут можно спокойно работать, когда ни западные страны, ни бывшие советские республики, ни твоя собственная страна, ни правительство, ни общество, ни твоя собственная жена, да вообще — все человечество не оправдывает твоих требований и ожиданий?»
Действительно, как?! Надо действовать, кулаки сжимаются, зубы скрипят. Э-э, кажется, я утрирую. Герой все же не столь брутален и дико-властен. Его антипсихотерапевтический бунт выливается в «запой по восстановлению справедливости, после которого обиды немного угомонятся. Он может быть направлен против Любки, против психотерапии, против общества потребления, против западного общества и против восточного, против общества вообще…»
О, если бы подобные бури эго только этим и заканчивались. Увы, это не так…
Но у нашего героя — так. И он знает, что его магия не в том, чтобы побороть магию Любки.
А в чем же?
В том, чтобы наконец обрести тридесятое царство, разве вы еще не поняли?
Да, в классической сказке царевну привозят именно из тридесятого царства. А наш герой привез ее как будто из серебряного? Ну, мы же условились так обозначать Алтай (тайгу, горы вообще, и еще Байкал, где Кочергин тоже бывал, работал лесопожарным сторожем в заповеднике).
Тут пора переключиться на книгу «Присвоение пространства», великолепно оформленную, в черно-белом цвете, с фото на обложке: одинокий всадник под громадой облаков.
Эту книгу можно рассматривать как карту, по которой проложен маршрут в тридесятое царство. Состоит она из очерков, название первого сразу задает нужный тон: «Чувствительность к географии».
И впрямь люди делятся на географов и историков. Первые более свободолюбивы. Стихия их — пространство. У вторых — время.
Герои очерка тут же пускаются в путь по пространству, в железнодорожный путь, если можно так сказать, едут из Москвы на Алтай. И распахивающаяся география ошеломляет. Кочергин умело передает это чувство потерянности, хотя герои, муж да жена, едут все-таки в купе, в поезде, с другими людьми. Но все эти травы и кусты, склоны, дерева, болота словно уже вторгаются в мирок купе, как будто не поезд перемещается в пространстве, а, наоборот, пространство шествует по вагонам, вплывает в купе… И тут же приходит озарение, почему мы, русские, такие есть: мы ушиблены «огромностью и пустынностью» и противопоставить этому можем только — ну, типа вертикали власти. Обуздать эту протяженность может вертикаль. Структурировать. Вертикаль как axis mundi, ось мира.
Все же за державу немного обидно: Кочергин ссылается на французского историка, между тем как эту мысль об ушибленности первым все-таки высказал наш соотечественник Бердяев.
Но ладно, француз ли, русский ли, не так и важно, кто вооружил героя. Он эту axis mundi уже держит наперевес, как копье, а потом и вовсе отбрасывает и толкует о Беловодье. Туда издавна искатели и сбегали от всех властей. Я же говорю, географы свободолюбивы.
Вот и явилось именование тридесятого царства. «Скоро проедем Бийск, Горно-Алтайск и начнем подыматься на “небесной верх” по Катуни». «Небесной верх» — определение из одной староверской книги, в которой и расписан путь в тридесятое царство.
Далее — по Чуйскому тракту. Доводилось и мне видеть эту «одну из десяти самых красивых дорог мира», как замечает автор. И впрямь — хороша. А главное — теряется где-то в монгольской бесконечности.
Герой уже явно входит в так называемое измененное состояние сознания: «Другие линии горизонта, другие цвета, другие звуки, другая логика, другие понятия». Нет, все же он еще все это не усвоил, а только определил и почувствовал тоску и огромное желание присвоить это пространство.
И герой приложил все силы, чтобы сделать это. Жил на кордонах (в том числе на кордоне Чодро, где и нам с женой довелось пожить примерно десятью годами раньше, и разве забудешь выпеченный ею пшеничный хлеб в железных формах и аромат свежего варенья из красной смородины, собранной неподалеку у водопада Юл), обзаводился коровой, косил, вялил мясо, шил обутки, заготавливал дрова, прочно дружил с местными, один из которых — Альберт — стал таежным наставником и другом на долгие времена, даже говорить уже начал, как алтайцы, не шибко владеющие русским.
В урочище Кызыл-Кая неподалеку от Чодро он и место для настоящего дома насмотрел, показал своей любимой «невидимые пока стены дома»…
Место изумительное, чистый горный воздух, яркие цвета неба, трав, красных скал. «Река Чулышман отступает там от солнцепечного склона, между берегом и склоном — ровные поляны, у воды стоят толстые, очень домашние березы. В тени этих берез перед домом могли бы играть наши дети».
Надо признать, картинка чарующая. И спутница слушала его, да не совсем верила. «Наверное, я говорил недостаточно твердо и ответственно». И ничего не вышло.
Что сказать на это? Вспоминается повесть Кочергина «Точка сборки». Не будем вдаваться в подробности, а просто возьмем на вооружение это название. В горах, в серебряном царстве может открываться и тридесятое царство, как, впрочем, и в городе, в царстве медном. Это озарения, прорывы. Из таких мгновений и хочется потом выстроить тридесятое царство, лучше сказать — модель этого царства. Главное — владеть точкой сборки. Или — точкой зрения?
И тем и другим герой и овладевал в своих странствиях. Ему мерещилась все время карта зачарованного места, на которой «обязательно должен быть нарисован под огромным деревом стоящий руки в боки человечек, а рядом с ним должно быть написано “МОЙ ДОМ”». Он вспоминает самодельные карты алтайских охотников, лесников, пастухов: «Тропа смело и быстро бежала через листок, упиралась в его край, хотя не заканчивалась в том месте, поэтому листок поворачивался, и тропа тоже поворачивала, но вынужденно. Так, раз за разом она сворачивала к центру листка». Великолепно. Эти картографы все географические люди. И они знают толк в мифологической карте мира: все пути ведут к центру, к той оси, только властные силы ее держат совсем другие. Например, «принцесса Укока», раскопанная мумия древней алтайки, — когда это происходило, происходило и другое — разваливался СССР.
…О чем, кстати, герой и не жалеет, называя СССР таким заповедником, «в котором охранялись не люди, не природа, не знания и не культура», а «заповедник сам по себе». Довольно оригинальный — диагноз? Только я бы добавил: заповедник идеи. Какой-какой, той самой, заключенной в четырех буквах.
Итак, герой вживался в ландшафт Беловодья, «готов был верить в любые приметы и молиться любым лесным божкам или хозяевам ручьев, гор и урочищ, чтобы те подарили мне добычу или хотя бы встречу». С кем? С маралом, кабаном. На самом деле — с кем-то, а точнее, с чем-то, что и наделило бы его умением останавливать мгновение, когда тридесятое царство, Беловодье, распахивается настежь.
И с этими навыками, с этим горячим желанием герой и вернулся на круги своя. В медное царство. Погрузился в размышления, медитации. Присвоил ли он пространство? Обрел ли центр его? То есть тридесятое царство?
Тут и явилась простая мысль — о сборке. Тридесятое царство надо просто собрать.
И герой повести «Запасный выход» приступает к сборке.
Пропп пишет, что среди задач, которые решает сказочный добрый молодец, зачастую встречаются следующие: насадить чудесный сад, построить за ночь золотой дворец, вырастить и обмолотить хлеб, объездить и укротить коня. Далее он замечает, что иногда требуется выстроить не дворец, а церковь «притом из чистого воску, или дом, или амбар и др.»6 .
Пропп снова дает здесь все, что нужно для сборки рецензии.
Дом!
Герой «Запасного выхода», буквально засучив рукава, берется за топор, молоток, бетономешалку и прочие инструменты, чтобы возвести дом в родовых местах Рязанщины.
Конь!
И конь появляется каким-то почти чудесным образом. Звать его Белфаст, что сразу запускает разные ассоциации, от мятежно-непокорного града до коня Александра Македонского Буцефала.
Вообще-то, «Запасный выход» — повесть именно о нем, о коне. Кочергин, таким образом, продолжает лошадиную тему великой русской литературы. И русской сказки.
«Теперь задана тебе служба трудная, работа нелегкая: ведь жеребёнком-то будет сам царь Некрещёный лоб, понесет он тебя по поднебесью выше лесу стоячего, ниже облака ходячего и размычет все твои косточки по чистому полю».
На самом деле писателю из повести Кочергина и его магу-психотерапевту Любке достается не жеребёнок, а старый коняга вроде салтыковско-щедринского. Он был ездовым спортивным конем, но выстарился и уже чуть было не угодил на живодерню, да вот добрые люди его вызволили. Тут герои повести, правда, снова противоречат сказке, — вот про волка, мужика и прочих. Называется сказка: «Старая хлеб-соль забывается», там мужик спас волка от охотников, а волк захотел его сожрать, но мужик попросил пока не делать этого, а пойти и порасспросить встречных действительно ли старая хлеб-соль забывается? И среди прочих повстречалась им старая кобыла, которая подтвердила правоту волка, да, мол, забывается, она двенадцать лет служила хозяину, принесла ему двенадцать жеребят, а как состарилась, он ее стащил под яр, и она оттуда насилу выбралась…[3]
Новые времена — новые сказки.
Да, коняга Белфаст, или по-домашнему Феня, стар и объезжать его ни к чему. Это в молодости герой объезжал лошадей в заповеднике, гарцевал в горных лугах, гонялся за браконьерами, о чем красочно и повествует. Признаться, и мне припомнились выезды в Баргузинском заповеднике на хорошем добром коне Умном вдоль гремящего Байкала, по хвойным тропам, благоухающим багульником болотным, с просверками белоснежных гольцов в кронах могучих кедров. Конь-то был умница, но однажды — в самый первый раз — вдруг решил меня поучить и понес из выгона, взял слишком близко к правому столбу ворот, посреди которого торчало острие жерди, оно и воткнулось мне в стопу сверху, так что нога аж заломилась назад чуть ли не до луки седла, и я ожидал увидеть ее, ногу-то, летящую над конюшней, уже чужую, в сапоге… Но в этот момент случилось сказочное чудо, жердь выгнулась гигантским луком — и трах! — треснула, разлетелась. А я мчался дальше сквозь ветви лиственниц и кедров, пихт и берез, чувствуя, как рваный сапог наполняется горячей кровью, и не мог остановить коня. Он потом сам утихомирился, перешел на шаг, я же говорю, умница.
Надо сказать, что при чтении книг Кочергина воспоминания так и роятся. Мы же бывали в одних и тех же краях, что на Байкале, что на Алтае. Наверное, поэтому Кочергин единственный писатель из ныне живущих по обе стороны границы, который вызывает у меня любопытство. Нет, еще есть один, шотландский француз Кеннет Уайт[4] … И прямо сейчас заглянул в Википедию. Увы, уже он составил компанию Генри Торо, скончался 11 августа прошлого года. Генри Торо упомянут не случайно. Именно литература в духе торизма, нет, плохое определение, понятно почему, возьмем другое: уолденизма, — мне близка. Остальное читать скучно.
Но вернемся на рязанщину, к строителю дома. Да, тут и Генри Торо в помощь. Вот перл про железнодорожный ларь, в коем хранятся всякие инструменты, — Генри Торо часто думал, проходя мимо, что можно просто просверлить отверстия для воздуха и все, захлопнуть в дождь крышку, «чтобы свободу духа обрести, и вольность, и любовь»[5]. Но все-таки американский отец уолденизма решил пожить на берегу пруда с чистейшей водой в чем-то поболее железнодорожного сундука и взялся строить хижину. «В том, что человек сам строит свое жилище, есть глубокий смысл, как в том, что птица строит свое гнездо. Как знать, быть может, если бы люди строили себе дома своими руками и честно и просто добывали пищу себе и детям, поэтический дар стал бы всеобщим: ведь поют же все птицы за этим занятием».
И, выстроив дом — а это все же был именно дом, бревенчатый, с крышей, с окнами и печкой, — сетовал, что сделал все слишком скоро, мол, надо было получше медитировать, размышляя над назначением окна, двери, чердака…
Кочергин, разумеется, почитатель Генри Торо, он его цитирует в своей повести. Думаю, что именно вышеприведенный пассаж он и взял на вооружение, приступая к сборке повести-дома.
Вот как раз этим и занялся герой повести Кочергина «Запасный выход»: медитацией. Он строит дом и размышляет обо всем на свете, строит загон для коня и тоже размышляет, вспоминает свою жизнь, жизнь отца, живописует различные эпизоды страннического прошлого, рассказывает, как они с Любкой укоренялись в рязанской почве, мельком дает портреты деревенских обитателей, и они точны, сочны, читать одно удовольствие. Эти мгновения творчества снова подтверждают правоту моего давнего сравнения Кочергина с Казаковым. Сборка тридесятого царства трудна, объезжать коня, хоть он и не норовистый жеребец, все-таки приходится. Это животное вошло в жизнь обитателей усадьбы как троянский конь, полный скрытых вызовов. Бессонные ночи, приезд ветеринаров, своеобразные привычки.
В упомянутом разговоре «Скрип седла и серебряное небо» речь шла о взгляде зверя, дарующем специфическое чувство древности и свободы. Одомашненный зверь вошел в жизнь героев повести. Нервно-удивленные описания этого персонажа великолепны.
Пропп в своем исследовании говорит о помощниках героя сказки: орле, волке, коне. Нас интересует последний. «Выкармливание коня показывает, что дело не просто в питании животного. Кормление придает коню волшебную силу. После кормления “на двенадцати росах” или “пшеной белояровой” он из “паршивого жеребёнка” превращается в того огненного и сильного красавца, какой нужен герою».
Зачем сказочному герою конь, вообще-то? Чтобы доставил в тридесятое царство или решил задачку царя и его дочки.
Стоит ли риторически задаваться тем же вопросом относительно героя повести Кочергина?
Все и так ясно.
И снова не могу не выразить восхищения описаниями коня Белфаста. Это кисть настоящего мастера. Конь наплывает на читателя, тепло дышит мягкими ноздрями в лицо. Тут снова приходят на ум соображения Проппа, не о коне, а о животном вообще: «Божество развивается из животного». Кочергин дает набросок этого процесса.
В книге «Присвоение пространства» речь тоже идет о строительстве этого дома, об обитателях деревни, — портреты колоритны, точны. А как хороши портреты диких животных! Герой поставил фотоловушку, и даже видео камера снимает. Черные норки — как женщины на лестничной площадке, отыскивающие ключи в сумочке, выдры — танцовщицы, лисы словно подсматривают, присматриваются, не в силах принять то или иное решение, у косуль сухие лица балерин.
Вообще книга «Присвоение пространства» удивительна, тонкая, в ней всего-то менее двухсот страниц, но она дарит ощущение огромного мира. Чертил эту карту несомненный прирожденный географ. С этой картой жаль расставаться. Снова хочется посидеть за кружкой крепкого чая у гостеприимных алтайских хозяев, послушать их разговоры, подышать ароматами тайги, озера. Пребывание в этом пространстве целительно. Шум времени не разрушает его. Может, это и есть пространство без времени? Ну, в любом случае, не время там главенствует. Мне приходилось уже писать об исчезнувшем пространстве. Академик Борис Раушенбах в своей книге «Геометрия картины и зрительное восприятие» называет его мистическим, оно было трёхмерным, так как ангелы, например, находились там же, где и обычные, земные, персонажи. То есть на иконе сосуществуют два пространства, обычное и мистическое. Для обозначения мистического пространства иконописцы использовали зачастую темно-синий цвет, линию или даже череду ангелов. Иногда, пишет Раушенбах, на иконе чередовались зоны мистического и обычного. Позже мистическое пространство стали отделять облаками, изображая сакральные фигуры в том же цвете, что и обычных персонажей, отказываясь и от иерархического увеличения размеров. В итоге, утверждает Раушенбах, мистическое пространство на иконах исчезло, его уже нельзя было отличить от обычного. Любопытно, но чувство мистического пространства не могло ведь покинуть иконописцев? Каким-то образом оно выражалось. Но тем не менее: современные иконы на меня, скажем, не производят никакого впечатления. Может быть, дело как раз в этом ушедшем чувстве мистического пространства. Книга Кочергина своего рода попытка обретения именно этого пространства. Краски, когда он принимается выписывать пейзажи Алтая, становятся другими, исподволь они начинают пламенеть. Не заметить это трудно. Хотя Кочергина не назовешь мистиком. Просто отношение его к пространству и все-таки времени Алтая пристрастное. С этим ничего не поделаешь. Как-никак именно там ему открывалось тридесятое царство. К сборке которого он потом и приступил.
Заканчивается книга «Присвоение пространства» бесприютным эпизодом похода отца и сына по снежной дороге вдоль Телецкого озера к центральной усадьбе заповедника в промокшей городской обуви, в наступающих сумерках. Эта бесприютность вызывает в памяти строки стихотворения другого странника — Даниила Андреева:
Это вновь меня звал
дух
В земли новые, в дни
страстные,
И томил, и ласкал
слух
Беспредельной тоской
странствия…
А герою книги повезло больше: в эти сумеречные минуты он передавал свое пространство сыну. И всем нам — книгу.
…Но мы немного подзабыли, что в сказке существует еще ворог змей, змий… И в жизни героя повести «Запасный выход» тоже. Зеленого цвета. Кочергин об этом не забывает и беспощадно его описывает. Змий сей и помыслил сгубить всю сборку.
«Змий уж подползает, только схватить Ивана-царевича! Он все спит. У Марфы-царевны был ножичек перочинный, она им и резанула по щеке Ивана-царевича», — напоминает Владимир Пропп.
В критический момент маг Любка тоже резанула ножичком: заявила твердо, что покидает только что возведенное царство.
И что же Иван-царевич?
«Он проснулся, соскочил, схватился со змием».
И это была последняя схватка, ведь ей предшествовали, как водится в реальной сказке, и другие попытки справиться с чудищем многоглавым.
Чем это закончилось? Не в сказке из собрания Афанасьева, а в повести Кочергина?
Читайте повесть и узнаете.
[1] Пропп В.Я. Исторические корни волшебной сказки. — М.: АСТ, 2023.
[2] Ермаков О., Кочергин И. Серебряное небо и скрип седла. — «Литературная Россия» № 2018/30 от 10.08.2018.
[3] Афанасьев А. Большое собрание народных русских сказок в одном томе. — М.: Эксмо, 2023.
[4] Кеннет Уайт. Дикие лебеди: Путешествие-хокку. / С французского. Перевод Василия Голованова. — «Дружба Народов», № 4, 2009.
[5] Генри Дэвид Торо. Уолден, или Жизнь в лесу. — М.: Изд-во «Наука», 1979.