Стихи. Публикация и вступительное слово Ильи Фаликова
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2024
Наталья Аришина (1943—2022)
В архиве Натальи Аришиной сохранилось немало неопубликованной прозы (в основном это дневниковый нонфикшн) и некоторое количество стихотворений, набросанных вчерне или законченных. Угадать степень готовности произведения не всегда просто, поскольку Аришина не доводила стихов до простоты армейского устава, оставляя за собой право на тайну и недоговорённость. Это не намеренная зашифрованность, но свойство мышления и характера личности, природно-женского. Высокий уровень письма исключает художественную самодеятельность этой работы. Формальное разнообразие этих вещей вновь и вновь придаёт новые тона и ноты её неизменной, главной теме домашнего ощущения бытия во всём его вселенском объёме — теме, идущей от античности. Сочетание нечаянности высказывания и уверенного мастерства исполнения по-прежнему волнует при знакомстве с неизданным наследием поэтессы.
Илья Фаликов
* * *
Во мраке — огонёк от папиросы
за несколько мгновений до рассвета.
Есть у меня последние вопросы.
Нет у меня привычного ответа.
Люблю тебя немыслимой любовью,
звенит в тиши рассветная синица,
и, к твоему припавши изголовью,
смолчу, покуда мгла не растворится.
Люблю тебя бесшумно, бессловесно,
с закинутыми за спину руками,
немой сосной, растущей поднебесно,
плывущими по небу облаками.
* * *
Хорошо бы вовремя заснуть,
ночью не проснуться,
хорошо бы на себя взглянуть —
и не отвернуться.
Хорошо бы ровно столько лет,
сколько носят ноги,
проскрипеть. И внятный дать ответ
Господу в итоге.
* * *
Расслышать интонацию мою
ты не имеешь органа — и ладно,
и как назло я говорю нескладно
и никогда романсов не пою.
И ладаном мои не пахнут пальцы,
и сказанное кажется смешным,
когда, имея лишь канву да пяльцы,
смеётся эта девочка над ним!
Я не смеюсь — смешинки не досталось,
ведь я её губами не ловлю.
Но я хочу, чтоб девочка смеялась,
она ребёнок, я её люблю.
Бесхитростным потом займётся делом,
когда приспичит — выбросит в окно.
И только мне на этом свете белом
предметов вышиванья не дано.
Снег выпадет и тихо ждёт, не тает —
вдруг крестиком синичка наследит.
Что ласточка на небе начертает,
когда с весною в сени к нам летит?
Расслышать интонацию мою —
нетрудная, я думаю, задачка.
Без музыки, без голоса пою,
но кажется, что где-то есть заначка.
Неужто позабыть успеешь ты
сырую тяжесть праздничной сирени?
В саду мотает голые кусты,
на снег ложатся призрачные тени.
Третий глаз
И фырчит «Ф», похожее на филина.
А.В.
Солнце не скоро вернётся в Москву.
Скоро три года без солнца живу.
Шкаф без лаванды, стол без вина.
Не уцелела моя тишина.
Книжный завал у меня на полу —
возле лежанки, в спальном углу.
Не удостоенный некогда слёз,
Слуцкий впервые прочитан всерьёз,
и эренбурговский горький мотив
трогает сердце, в ночи прихватив.
В темень смотрю, превращаюсь в сову.
Скоро три года без солнца живу.
Зренье ночное, почуя грозу,
скоро прорежется в третьем глазу.
Прогноз
Повседневная жизнь убегает от официоза,
отмахнуться спешит от навязанного прогноза.
И по-прежнему просто вписаться в родной городок,
что случайно прижился вдалеке от железных дорог.
Старичьё копошится на мусорной свалке бесстыдно.
Разрастается свалка, и другого приюта не видно.
И покуда не гонят, доморощенный сладился быт:
под навесом из толя — керогаз. И повсюду смердит.
Реквизит неуклонно поставляют окрестные дачки:
оставляя добро, отъезжают приличные тачки,
повседневная жизнь им по-прежнему что-то сулит.
Даже автодорогу. Ничего, что под носом смердит?
А по поводу смрада говорят, что просвета не видно.
Старичьё копошится на мусорной свалке бесстыдно.
Никого не винят. Второпях приближается час,
Когда нищая старость вдогонку окликнет и нас.
Я не спорю. Я помню беззаботную жизнь с керогазом,
Я её, как пластинку, всё кручу и кручу раз за разом.
И теперь абсолютно не годится она ни на что.
И бомжиха на свалке в моё облачилась пальто.
* * *
И сколько в этих сумерках ни рыскай —
не опасайся взмахов ножевых:
на Скатертном, Молчановке, Никитской —
хвосты и гривы львов сторожевых.
Здесь юная Цветаева бродила
ещё вчера, не говорю я: встарь.
И всё ещё терзает крокодила
надвратный лев, победоносный царь.
И в небе — те же альфы и омеги,
а львиный хвост случайной тучкой скрыт.
Всё действенно: молитвы, обереги.
И долгий путь проделать надлежит.
* * *
Оставаться один на один
с двадцать первым столетьем не надо.
Весь мой век — от руин до руин.
Ни дворцов, ни эдемского сада.
Над обломками каменных плит
поздний стих не успею допеть я —
так стремительно время летит
в глубину молодого столетья.
* * *
Я пух глотаю тополиный,
топчу неполитый газон,
в сухую бурю над долиной
не пью целительный озон
и, тень немалую бросая,
сижу на выжженном песке,
хожу по берегу босая,
варю похлёбку в котелке.
Мне странный лик явило счастье,
но кто же счастию не рад.
Пролейся, дождь, приди, ненастье,
прибей меня, хрустальный град.
* * *
На всю деревню — полколодца,
но провели водопровод.
Привычно на закате солнца
домой съезжается народ.
Ей надо пригородом зваться —
да было бы кому назвать.
«Вот, — говорит, — такая праца», —
сосед соседу, тестю — зять.
Здесь пришлых много — город близко.
Наплыв бывалых молодцов.
Не убывает группа риска.
Никто не солит огурцов.
Не знаю, с кем тут сваришь кашу.
Есть дурочка. Живёт одна.
Орут ей — «Дура!», а не «Даша!»,
но откликается она.
Она поёт. Не при народе,
а прячется за свой забор,
и у колодца в огороде
потуплен ниц небесный взор.
О чём юродивой поётся?
О том, что мучает артрит.
А денежка на дне колодца
простую воду серебрит.
Разночтения
Совершенство купила по сходной цене.
Ныне в сейфе хранятся твои раритеты.
Подзанять мелочишки приспичило мне —
что тотчас поднялось! Ох ты, батюшки-светы.
Чур меня! Пронесло сквозь такой брик-а-брак,
что пришлось отдохнуть на голодной диете.
Пахнет шпанскою вишнею шведский табак.
Тех, кто жизни учил, больше нету на свете.
Снова твой обоняющий нос в табаке
и гламурная шляпа на тонкой подкладке.
Это я, не сутулясь, бреду вдалеке,
всё моё унося в несгоревшей тетрадке.