Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2024
Борис Ветров (Витковский) — родился в 1968 году в Чите. Работал на заводе, служил в армии, трудился на приисках. Главный редактор и совладелец ежемесячника «Чёрная газета». Печатался в журнале «Урал». Живёт в Чите.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2020, № 11.
Максимов мечтал поскорее состариться, и выйти на пенсию. Ему было сорок, и он, как солдат-срочник, мысленно отсчитывал очередной прожитый день перед тем, как заснуть. Потом мысли сбивались на единственную и заветную мечту. Жаркое похрапывающее тело жены не мешало ему грезить до полного отрешения от реальности.
Максимов мечтал о маленькой даче за городом — о простом домике без всяких излишеств. Он не был садоводом-любителем или завзятым огородником. Он вообще не испытывал тяги к природным мужским радостям: к рыбалке, к гаражным застольям, к бане или к возне с машиной. Он не понимал, какое удовольствие можно испытывать от взаимодействия с железом, землёй, или деревом. Максимов был тихим человеком. И хотел он только тишины. Тишины и ночного неба.
* * *
Пять лет назад Максимов попал в больницу: у него обнаружилась язва, небольшая, но перспективная. Максимов лежал в палате, где страдали от недугов ещё четверо. Их имена и лица он не запомнил. В памяти остался только сосед слева — грузный мужик с мощными усами. Он олицетворял всё то, что Максимов не любил, а порой и боялся. Он даже переходил на другую сторону улицы, когда видел таких вот мужиков: поддатых и громких, если они двигались ему навстречу.
В палате беспрерывно звучал приёмник. Его привёз с собой язвенник из Карымской. Как-то в новостях диктор рассказал, что в этом году июнь будет на десятые доли секунды длиннее, чем в прошлом.
«Это объясняется особенностями вращения земли, — говорил диктор. — Из-за смещения центра тяжести планеты скорость вращения её замедляется. Установили этот феномен учёные Главного астрономического института имени Штернберга Российской академии наук».
Эта новость взбесила усатого.
— Нет, ну какой хренью страдают, а? Ну кому нужны эти доли секунды? По Москве ставь часы, и всё. Нет, они сидят там, пердят и радуются. А придёт домой такой вот очкарик и скажет — мы пахали! Пахали они. Бери лопату, иди на стройку!
Усатый был строителем и заработал цирроз печени. Откинувшись на кровати и заложив руки со всё ещё мощными бицепсами, он рассуждал вслух:
— Вот ненавижу я писак этих, интеллеллигентишек, учёных всяких. Был бы щас Махно или атаман Семёнов — я бы их всех порубал. Жиды проклятые.
Максимов чувствовал себя очень неуютно. Он носил очки и постоянно читал книги. Одну книгу он нашёл тут же, в палате. Она осталась от умершего внезапно соседа. В книге были повести Паустовского. Прежде Максимов читал только фантастику. Теперь же увлёкся неспешными повествованиями советского классика. Максимов особо не вдумывался в прочитанное: как истинный технарь он не ценил стиль и обороты языка. Но одна вещь его потрясла. После неё Максимов стал превращаться в другого человека. Это была повесть «Золотая роза», а в ней рассказ «Планета Марц». Писатель вспоминал, как в детстве, в Киеве, он смотрел с Владимирской горки в облезлый телескоп. Телескоп выносил дряхлый старик в широкополой шляпе и предлагал всем взглянуть на планету Марс. Старик называл её Марц.
Максимов похолодел, когда прочитал строки: «Я увидел чёрную бездну и красноватый шар, бесстрашно висевший без всякой опоры среди этой бездны. Пока я смотрел на него, шар начал подбираться к краю телескопа и спрятался за его медный ободок. Звездочёт слегка повернул телескоп и вернул Марс на прежнее место. Но тот опять начал сдвигаться к медному ободку».
Теперь Максимов знал, для чего ему пригодится остаток жизни. Это было просто, как проведённая в тетради прямая линия. Он понял, что должен увидеть этот самый, бесстрашно висящий в чёрном пространстве, красный шар. Максимов стал видеть Марс во сне. Иногда он был очень близко — огромная сфера свешивалась сверху, и Максимов мог коснуться её рукой. В другой раз Марс, размером с футбольный мяч, висел под потолком в каком-то тесном и чёрном помещении.
Максимов выписался из больницы и стал интересоваться астрономией. Жена, давно вычеркнувшая супруга из своей жизни, не обращала на это внимания. Он вовремя, дважды в месяц, приносил домой зарплату. Она пересчитывала деньги, презрительно ухмылялась и выдавала ему какую-то мелочь: на троллейбус, на пирожки в буфете, на одноразовые бритвенные станки.
* * *
Максимову от рождения была назначена роль статистической единицы в обществе и в истории. Он рос, опекаемый матерью — жёсткой и непререкаемой. Отца Максимов не знал, и у матери о нём спросил только один раз — ему было пять лет. Он навсегда запомнил ставшее злобным лицо матери и хлёсткий удар кухонной тряпкой по голове. «Чтоб я от тебя таких вопросов больше не слышала! Ты меня понял?»
Максимов понял.
Он полз по собственной ленте времени, никем незамеченный, соблюдал условности бытия и погружался в мир фантастических романов. Максимов записался во все библиотеки города, исключая отдалённые районы. Туда ездить он боялся — там была злобная шпана. У Максимова не было с собой денег, так только — мелочь на проезд. Но его могли избить за очки, за неумение базарить на пацанском языке и просто так — за то, что с чужого района. У себя в районе Максимова не трогали. Считалось — западло бить убогого.
Зато в книгах Максимов находил всё то, чего ему не хватало в жизни. Он и сам пробовал писать фантастические рассказы. В них он был отважным космическим десантником, покорителем далёких планет и победителем лютых монстров. Максимов мелким аккуратным почерком записывал эти рассказы в тетрадь с коричневым клеёнчатым переплётом и забывал о времени. Творчество прекращалось, когда разъярённая мать врывалась в комнату Максимова и приказывала ему сейчас же ложиться спать. Как-то она нашла его тетрадь.
«Ещё одного шизофреника мне только не хватало! Весь в папашу, — начала она скандал, но тут же и осеклась. И только сказала ещё: — Увижу, что всякую дурь пишешь, сдам в психбольницу!»
Перед Максимовым немного приоткрылась тайна его происхождения. Максимов и правда забросил рассказы — он вступал в тот возраст, когда тело начинало бунтовать и искать выхода новым, ранее не испытанным чувствам. За этим занятием его тоже как-то застала мать и отхлестала тряпкой по рукам.
«Ишь, созрел. Не туда у тебя мысли идут. Ты думай, как школу закончить и куда поступать».
Но её слова были несправедливы: Максимов был твёрдым хорошистом, а по точным наукам имел только пятёрки.
В классе Максимов тоже существовал вне общества. Жестокий в своём максимализме круг подростков просто исключил из себя тихого очкарика. Одноклассники дружили, влюблялись, устраивали вечеринки в свободных от родителей квартирах. Максимов продолжал учиться и ходить в библиотеки. Так он и заработал себе остеохондроз, а следом — освобождение от военной службы. И спокойно, не напрягаясь, поступил в местный пединститут на физико-математический факультет.
* * *
Жизнь Максимова пошла по второму кругу. Он так же был на хорошем счету у преподавателей и жил вне студенческой вольницы. Он ни разу не был на дискотеке и даже не ездил в колхоз. Мать через знакомых врачей доставала ему освобождения всё по той же причине — остеохондроз.
«Нечего там делать. Научишься водку пить. Или девка какая окрутит, а потом припрётся с пузом. И прописывай её тут».
Проблемы начались на третьем курсе, когда пришло время практики в школах. Максимова ещё переносили ученики четвёртых-пятых классов, но старшеклассники ни во что не ставили маленького человечка в коричневом костюме, с нелепо широким галстуком и в роговых очках. Они вели себя так, как будто его и не было в классе. Максимов уныло долдонил правила решения уравнений и писал на доске своим мелким чётким почерком условия тригонометрических задач. Один раз в класс заглянула завуч и потом долго орала на перепуганных притихших восьмиклассников. А в учительской сказала Максимову: «Вы не ту профессию выбрали. Вы, прежде всего — педагог! Вы совершенно не умеете влиять на школьный коллектив. Они же вас не уважают!»
Максимов молчал, как привык он молчать, когда его отчитывала мать. В это время он стоял почти по стойке смирно, свесив вниз чёлку, очки и нос.
Зато, когда институт получил первые персональные ЭВМ (слово компьютеры только-только входило в оборот), Максимов стал незаменим на кафедре. Он первым играючи усвоил принципы программирования, а ещё и научился чинить советские капризные машины. За это он получил освобождение от практики, и всё время проводил в лаборатории вычислительной техники. Бывало, потеряв ощущение времени, засиживался дотемна и потом пугливо шёл по улицам, обходя гуляющие молодёжные компании. За это тоже мать орала на него, обвиняя в чёрствости и бессердечности. На самом деле она боялась, что сын, несмотря на своё внешнее убожество, нашёл себе какую-то девицу, и та уже строит планы на их жилую площадь.
Порой с Максимовым происходило непонятное. Иногда, в бытность студентом, — он, вместо того, что бы идти в институт, внезапно сворачивал и долго шёл по утреннему суетливому городу в старый парк. В его глубине стояла древняя водонапорная башня. Максимов нашёл её случайно, — когда возвращался со своей первой практики из школы неподалёку. Максимов сильно хотел в туалет. Дверь башни была приоткрыта. Там он и справил нужду. И увидел винтовую лестницу наверх. Лестница заканчивалась приоткрытым люком. В темноте угадывалось мощное чёрное тело огромного резервуара. Максимову стало страшно. Но чуть ниже, на площадочке перед узким окном, был подоконник. Максимову понравилось это место. И он стал часто ходить сюда. Иногда внутри башни кто-то бывал. Местные пьяницы распивали там водку или портвейн. После них оставались бутылки и пустые консервные банки. Максимов собирал эти бутылки, споласкивал на колонке и сдавал в гастроном. Всю мелочь он аккуратно складывал в бутылку из-под кефира. Зачем он копил деньги? Он и сам не знал. Максимов получал повышенную стипендию. Червонец забирала мать. Остальное он тратил на книги. Пришли времена сухого закона, пьяницы вывелись сами собой, и Максимов стал единственным обладателем укромного местечка. Из узкого окна был виден кусок улицы с тополями по обочинам и часть вывески продуктового магазина. Максимов приносил с собой в дипломате ломоть хлеба с солью и бутылку с подкрашенной вареньем водой. Он сидел тут в полном одиночестве и в тишине читал книгу, жевал хлеб и, порой, боялся сам себя. Он подозревал, что такие уединения и прогулы занятий есть признак ненормальности. Ведь неслучайно мать как-то обмолвилась насчёт шизофреника-отца. Максимов очень хотел быть нормальным. Но башня манила его. И никогда он не поднимался выше площадки с подоконником — огромный резервуар был по-прежнему страшен. Этот страх Максимов тоже относил на счёт возможной шизофрении.
В таком вот состоянии Максимов досуществовал до диплома. Красный ему не светил из-за проблем с педагогикой и психологией. Однако оценки по профильным предметам во вкладыше были отличные. Максимову предлагали аспирантуру, но мать уже подобрала ему местечко — в небольшом НИИ природных ресурсов требовался программист. Специальность была редкой, и Максимову сразу положили оклад старшего научного сотрудника. А за написание программ и починку техники он порой отхватывал и премии. Зарплату забирала мать, полагая, что Максимов не сможет ею распорядиться. Она, как и в школьные годы, покупала ему всё сама: от белья до верхней одежды. И переодевала Максимова согласно погодным условиям и календарю. Максимов не протестовал — это была составляющая его жизни.
Трудно сказать, о чём он думал вне работы. У него не было друзей, не было девушки и, кроме компьютеров, не имелось никаких увлечений. Максимов выписывал всевозможные журналы, вытребовав на это часть своей зарплаты у матери. Он собирал статьи по программированию и перечитывал их по нескольку раз. А мать продолжала скандалить — и теперь уже по поводу его, Максимова, одиночества.
«Засохнешь со своими книгами и журнальчиками. Я их к такой-то матери повыкидываю из дома! Что, на работе нет женщин приличных? Уже пора бы и семью завести. Шизик чёртов!»
Максимов давно не обращал внимания на эти вопли. Он уже понял, что мать, несмотря на внешнюю заботу, срывала на нём тяжёлую нутряную злобу за свою главную ошибку жизни. И мстила сыну за его отца. Потому Максимов не удивился и даже не испугался, когда мать, в очередной раз закатив скандал, внезапно грохнулась на спину, в мгновение стала деревянно-негнущейся и замолчала с открытыми ртом и глазами. На её лице выступили багровые пятна, которые стали быстро синеть. Максимов деловито перенёс тело на диван в гостиной и вызывал «скорую».
* * *
В коллективе Максимову помогли организовать похороны. Там вообще к нему относились не как в школе или институте. Максимов был всегда опрятен, и хоть постоянно молчал, зато хорошо работал и исполнял все распоряжения. Он чурался коллективных посиделок, застолий и не ходил в курилку. Его считали безобидным и порядочным человеком. Максимов был счастлив в своём закутке, за стеной из осциллографов и других приборов. И не просил отдельный кабинет. За «стеной» работали в основном женщины. Не стесняясь Максимова, они обсуждали свою личную жизнь и примеряли обновки. Максимов был для них предметом интерьера. Правда, они никогда не обходили его угощениями в виде домашней выпечки. Максимов тихо благодарил и скромно брал булочку или пирожок. И включал электрический чайник.
На поминках внезапно оказалась некая женщина, которую Максимов видел один раз в жизни. Это была двоюродная сестра матери. Они почти не общались: между ними плескался затяжной родственный конфликт, какой всегда бывает среди людей, живущих завистью. Мать завидовала сестре, что та работает в торговле и достаёт разный дефицит. А сестра завидовала матери, что у неё есть собственная двухкомнатная квартира в городе. Когда гости разошлись и Максимов мыл посуду, тётя Люда втиснулась в кухоньку и сказала:
— Ну что? Как будем жилплощадь-то делить? Я ведь тоже имею право.
Максимов молчал. Тётка начала предлагать разные варианты: от размена на две однокомнатные до совместного проживания. Детей у неё не было.
Она попыталась утвердиться в этом доме, заявив, что хочет остаться тут на девять дней. Тихий Максимов, который только сейчас начал высвобождаться из-под многолетнего гнёта женской опеки, внезапно стал твёрдым и изобретательным. Он заявил, что по окончании траура намерен жениться и пропишет в квартире никак не её, а свою жену. Тётка плюнула на пол, на стены, на всё ещё занавешенное тёмным покрывалом зеркало и хлопнула дверью. Больше Максимов её никогда не видел.
Максимов продолжал жить по установленной матерью схеме, сообразуясь с явлениями природы и календарём. Когда начинал желтеть за окном его рабочего закутка старый тополь, Максимов доставал из шкафа румынский плащ на клетчатой подкладке, купленный матерью лет десять назад. Когда тополь становился голым и по утрам хватал за щёки мороз, Максимов пристёгивал к плащу меховую подкладку, цигейковый воротник и меховой капюшон. И плащ превращался в зимнее пальто. Потом, когда днём капало с крыш и в институте собирали по три рубля женщинам на подарки, Максимов опять превращал пальто в плащ. А когда на тополе пробивались мелкие листочки, он вешал плащ в шкаф и доставал оттуда лёгкую серую курточку. За всё время после смерти матери он купил себе разве что несколько пар носков и трусов. При этом Максимов был чистоплотным существом, всякий день принимал душ, стирал по субботам свои вещи тщательно и вдумчиво. Раз в месяц он ходил в парикмахерскую, куда раньше водила его мать.
Он умел сварить себе макароны, кашу или пожарить картошку. Его быт был предельно прост и устойчив. Он даже сподобился сделать ремонт в квартире — простенький, но аккуратный. И жил, ничего больше не желая.
Но все эти ежедневные заботы о себе делали своё дело. Максимов взрослел. Ему было двадцать шесть. Он уже принимал участие в чаепитиях с женщинами и однажды впервые остался на коллективное застолье по поводу юбилея бухгалтерши. Там Максимов впервые выпил рюмку водки и вдруг стал разговорчив. Он даже сказал какой-то витиеватый тост, вычитанный им давным-давно в старой книге. Коллеги долго смеялись. Но смеялись по-доброму — им нравилось постепенное перерождение Максимова. Именинница Надя пригласила Максимова на танец. И за их скромным топтанием в комнате, где выключили верхний свет, коллеги тоже наблюдали с добрыми улыбками.
На следующий день Надя вроде как случайно вышла с работы вместе с Максимовым. Оказалось, что им идти почти в одну сторону. Надя жила с двенадцатилетней дочкой в малосемейном общежитии. Она была старше Максимова — ей исполнилось тридцать — и успела по-быстрому сходить замуж, развелась через два года, поскольку муж после рождения дочери как-то незаметно спился.
Теперь они шли рядом каждый вечер, и через неделю Надя нашла повод пригласить Максимова в гости: её дочка отставала по математике. Максимов стал приходить к ним в общагу и тускло объяснял Надиной дочке принципы решения уравнений и задач. Та морщилась от его голоса и вида. Она ненавидела Максимова, как только может ненавидеть начавшая созревать девочка нелепого чужого мужика. Надя пыталась устраивать семейные чаепития. Но дочка только фыркала и утыкалась в книгу или телевизор, специально включая звук на полную громкость. Контакта не произошло. Да и Наде за пару месяцев таких пресных визитов надоела максимовская безынициативность. Как-то Максимов, выходя с работы, увидел, что Надя садится в жигули. За рулём сидел какой-то прапорщик. А ещё через месяц она объявила о замужестве и переезде в Краснодарский край.
Надю сменила крупная громкая Тамара. Она была ровесницей Максимова, не имела детей и своего жилья, снимала комнату на окраине. Тамара обхаживала заместителя директора НИИ, но тот предпочитал субтильных аспиранточек.
* * *
Однажды, когда коллектив отмечал наступление Нового года, Максимов хватив водки, получил объятия Тамары в медленном танце. На следующий день, под видом подарка на Новый год, она вручила ему новые очки в модной тонкой оправе. Максимов начал преображаться. Тамара сводила его в другую парикмахерскую и достала по госцене хороший костюм. Она незаметно проникла в его квартиру и в его жизнь. Сперва просто приходила помочь прибраться, приготовить еду. Максимов застенчиво протестовал. Но протесты были решительно отклонены — Тамара на всех парусах шла к поставленной цели. И, наконец, случилось то, что должно было случиться. Тамара провозилась на кухне дотемна. И объявила, что добираться домой ей не на чем, а потому остаётся ночевать.
Всё произошло буднично. Тамара отправила Максимова в душ. По-хозяйски перестелила постель в его комнате, ушла мыться сама. И улеглась рядом с ним совершенно голая. Максимов воспрял. Он засопел, завозился руками и кончил быстрее, чем осознал, что потерял невинность. Тамара потом с опытностью зрелой самки раззадоривала его, так что за выходные дни он усвоил всю нехитрую науку. И к весне Тамара стала Максимовой. На свадьбу приехала крепкая ядрёная родня Тамары из района. Со стороны Максимова было несколько коллег из НИИ. Родня Тамары сходу вынесла диагноз: «чудик малохольный», но порадовалась по поводу обретения Тамарой квартиры почти в центре города.
После свадьбы мало что изменилось. Максимов так же ходил на работу и обратно, но теперь дома было как-то уютнее, но порой — беспокойнее. Временами наезжали какие-то Тамарины дядьки и тётки, привозили в объёмных дерматиновых сумках мясо и сало, а в кулях картошку и капусту. Дядья крепко выпивали, учили Максимова жизни, потом громко пели, пока в стену не начинали стучать соседи.
А времена за окнами квартиры и НИИ менялись. Уже светились разноцветными бутылками на каждом углу ларьки и по улицам разъезжали невиданные до этого иномарки. Людей из института стали увольнять, но Максимова не трогали — он по-прежнему исправно чинил всю технику и писал программы для компьютеров. Тамара же, оттеснив директора — рафинированного профессора, привыкшего к стабильному государственному обеспечению, — развернулась вовсю. При НИИ было создано малое предприятие, под его крышей Тамара сдавала в арену коммерсантам пустующие помещения. Максимов замечал, что в их доме менялась мебель и сантехника и в холодильнике появлялись разные деликатесы. А вместо деревенской родни к Тамаре теперь заходили какие-то другие женщины. Они вели непонятные для Максимова разговоры про таможню, Маньчжурию и каких-то кэмелов. И однажды Тамара объявила мужу, что уходит из института и будет заниматься коммерцией.
«С этим институтом только на одних макаронах сидеть. А ты разве заработаешь где? Не мужик, а тютя».
Это слово «тютя» позже станет постоянным определением Максимова, но пока они ещё оставались семьёй. И как-то раз отправились в гости к новым Тамариным друзьям. Там Максимов впервые в жизни напился.
Утром ему было плохо. Он метался между туалетом, где его надсадно и тяжело рвало, и кухней, где он пил воду. И потом всё повторялось. Наконец, обессиленный, он улёгся в постель. Тамара беззлобно зудела над ухом, что «и пить-то ты тоже не умеешь, куда ты за Завьяловым вчера погнался? Тот мужик так мужик, уже два гаража построил!». Максимов слабо понимал связь между умением пить и строительством гаражей, и его опять начинало мутить. Но повышенное с похмелья давление и горячее тело Тамары распалили его — он впервые сам, без её инициативы, стащил с неё сорочку, навалился сверху и взял её с опытностью зрелого мужика. Изумлённая Тамара раскрылась, застонала и забилась под ним. В это утро они зачали ребёнка.
* * *
Пока живот Тамары был ещё небольшим, она успела несколько раз съездить в Китай. По её возвращении квартира забивалась огромными клетчатыми баулами. Потом эти баулы так же быстро исчезали, Максимов всякий раз получал какие-нибудь обновки. Потом из деревни приехала и прочно обосновалась в доме мать Тамары — небольшая, кругленькая и крепкая. Она моментально обжила комнату Максимова, устроила на балконе ящики с зеленью и всё время возилась на кухне. Тамара уже ходила тяжело — отекали ноги, и на лице выступили коричневые пятна.
Теперь Максимов спал на раскладушке, которая днём убиралась на балкон. И в конце августа в доме появилось маленькое, бесконечно орущее существо — сын Максимова. Тамара назвала его Валериком, — Максимов участия в выборе имени не принимал. Он вообще ни в чём не принимал участия и постепенно становился чужим в собственной квартире. Максимову лишь изредка позволяли зайти в комнату тёщи, где стояла кроватка. Максимов, глядя в лицо младенца, не испытывал никаких чувств — только удивление и какую-то пустоту. Однажды он даже ушёл после работы к башне. Но теперь там была новая дверь и висел здоровенный замок.
Максимов, как и в школьные годы, нашёл спасение в книгах. Благо, их теперь продавали на каждом углу, и Тамара не отказывала в деньгах.
«Пусть собирает библиотеку, потом Валерке всё достанется», — объясняла она матери, словно дни Максимова, который тут же, на кухне, тихо ел борщ, были уже сочтены.
Максимов и правда собрал неплохую коллекцию фантастики и приключений. Когда жена заваливалась спать, он шёл на кухню или в туалет и читал до глубокой ночи. Тёща бесилась и называла Максимова тютей. В её схеме жизни мужик должен был не сидеть с книжками, а что-то сколачивать, строгать, пилить или возиться в гараже с машиной. Но машины у Максимова не было, и он не собирался её покупать. Хотя Тамара уже поговаривала об этом. Она, еле оправившись от родов и оставив сына на искусственном вскармливании, стала ещё чаще мотаться в Китай. Максимов знал, что на пару с какой-то Мариной она открыла магазинчик и собирается открыть ещё один. Но он по-прежнему жил вне событий своей условной семьи.
И только ближе к осени следующего года, когда Максимов, по привычке, угнездился в уголке дивана и читал очередной фантастический роман, в комнату, нетвёрдо и несмело, впервые притопал его сын. Максимов замер. Сын постоял, держась за диван, а потом уверенно направился к Максимову и требовательно протянул к нему ручонки. Максимов аккуратно поднял сына и посадил к себе на колени. От него пахло мылом и ещё чем-то тёплым и давно забытым. Максимов тихонько прижал к себе ребёнка и стал раскачиваться с ним, словно напевая неслышимую колыбельную. Валерик притих и, кажется, задремал. Но в комнату вторглась тёща и решительно отобрала у него ребёнка.
«Валерик, пойдём с бабой. Не надо к папке лезть. Папка грязный».
Максимов внутренне возмутился — он по-прежнему остался очень чистоплотным существом. Но спорить с тёщей Максимов не мог — та моментально заводилась и могла без умолку говорить несколько часов подряд. Это напоминало Максимову его собственную мать.
А Валерик на следующий день опять пришёл к отцу. И этот ритуал стал постоянным. Максимов впервые в жизни своей пошёл после работы не домой и не за книгами, а в магазин игрушек и набрал для сына каких-то ярких штуковин. Но сыну было интереснее сидеть у Максимова на коленях и играть с его пальцами. И тогда Максимов научился показывать ему на пальцах целые представления. Его руки превращались то в собак, то в кошек, то в жирафов, то в дельфинов. Зачарованный Валерик следил за руками отца и сам стал повторять все его движения. Тёща пыталась прекратить всё это. Но явившаяся из очередной поездки Тамара шикнула на неё.
«Пусть с сыном играет. Хоть какая-то польза. Отец всё-таки».
С тех пор Максимову стали доверять гулять с Валериком. Он сам быстро освоил науку снаряжения, надевал на сына всё необходимое и выносил его на руках во двор. Валерка уже прилично топал, и они обходили окрестные дворы. Сын начал ещё и говорить, и Максимов старательно называл ему всё, что попадалось по пути.
Это сильно бесило тёщу. Иногда, в отсутствие Тамары, она, усадив зятя ужинать, уходила из кухни. Но недалеко. И заводила ежевечернюю проповедь.
«От ведь чо делаца! Жена, значит, мотаца туда-сюда. Деньгу зашибат. А этот сидит с книжонками своими, или он, как баба, тока с дитём и возится. Чо ты сиськой-то его не кормил тогда? От уж не повезло Тамарке, так не повезло. Не мужик, а тютя».
Это слово очень понравилось Валерке.
— Ютя, — старательно повторял он.
— Ихихихихихи! — заливалась довольная тёща. — Тютя, тютя. Папка твой тютя.
— Апка ютя, — лепетал сын. И потом часто, сидя на коленях у Максимова и раскачиваясь, он в такт повторял: «Апка ютя… апка ютя». Это веселило тёщу.
— Валерка-то сёдня, — заливалась она мелким смешком, когда Тамара появлялась дома. — Я грю твоему — не мужик, а тютя. Ихихихихихи! А Валерка-то тоже — ютя! Апка ютя! Ихихихихихихи!
Максимов не обращал на это внимания. Он теперь меньше читал и больше возился с сыном. Максимов изучил и науку купания, и кормления, и это занимало его необыкновенно — Максимов ощущал себя сильным и свободным человеком, охраняющим другую маленькую жизнь. Тамара была этому спокойно рада. А тёща прямо лезла на стенку, когда внук выкручивался у неё из рук и бежал в комнату к отцу.
— Апка ютя! — торжественно объявлял он и лез к отцу на колени.
Дело дошло до того, что когда однажды Валерка кинулся к отцу, только что пришедшему с работы, то схлопотал шлепок от бабки, и обиженно-недоумённо заревел. Максимов сам не понял, как оказался возле ненавистного туловища и взял его за горло.
— Попробуй ещё раз тронь! Придушу и на помойку выкину.
Тёща своим сырым разумом инстинктивно приняла волю хозяина. Но уже через несколько секунд наладилась:
— Оооййй, убивают, убивают! Помогите!
Некстати явившаяся Тамара сама взяла Максимова за грудки и сказала:
— Ещё раз на мать руку поднимешь — я тебя выкину нахер из дома. Пойдёшь бомжевать тогда у меня.
Максимов промолчал. Тёща торжествовала победу и теперь при Максимове нарочно отвешивала шлепки становившемуся непоседливым и бурным Валерке. И торжествовала, наблюдая бешеное максимовское бессилие.
Но однажды, возвращаясь с сыном с прогулки, Максимов увидел, как к их подъезду подкатила грязная белая газель и Тамара начала споро выгружать из салона баулы. Ей помогал мужик, который был за рулём. Закончив выгрузку, он явно привычно хлопнул жену Максимова по заду, потом приобнял её и самодовольно заявил:
— Ну что, завтра в баньку ко мне?
— Ну, посмотрим на ваше поведение, — кокетливо завихляла всеми телесами Тамара.
И в этот момент увидела Максимова с сыном.
Максимов ничего не сказал, он увёл Валерку домой, но в этот же вечер впервые в жизни сам взорвался коротким и убедительным скандалом. Когда тёща опять за что-то шлёпнула внука и тот отозвался моментальным рёвом, Максимов отложил книгу и так пихнул тёщу в коридор, что та улетала аж к входной двери. Радостный Валерка моментально забрался к отцу на колени. На отрепетированный вой тёщи из ванны выскочила Тамара.
— Ты что, опять, что ли, свои ручонки распускаешь? А ну, сына отдал, и пошёл вон отсюда! Козёл вонючий.
Максимов спокойно, с расстановкой, выдал заготовленную фразу.
— Во-первых, я у себя дома. Это сейчас мамаша твоя вылетит отсюда. А потом ты вслед за ней. За то, что тебя чужие мужики за зад хватают, в баньку зовут. Думаешь, я ничего не знаю? — сблефовал он, пользуясь опытом прочитанных книжек, где среди фантастики порой попадались детективы. — Квартира-то моя. Я уже узнавал на работе у юриста. И ребёнка себе оставлю.
Тамара умолкла и посмотрела на Максимова с уважением.
— Ну, наконец-то, как мужик заговорил.
В это время сын соскочил с коленей Максимова и маленьким набыченным щитом встал между отцом и матерью. Тамара умилилась.
— Ти моя холосая, ис, папку засисаем!
— Язык не ломай. Научишь картавить ребёнка, — спокойно приказал Максимов.
Потом Тамара с матерью долго шипели друг на друга на кухне. А когда Максимов вечером пришёл домой, то увидел, что квартира свободна от тёщи. Но Тамара тоже встала в позу.
— Квартиру приватизировать надо. Это раз. И сына в садик устраивать — это два. Или бросай работу, сам сиди с ним. Всё равно твоей зарплаты только на троллейбус и хватает.
И тут она была права. Мало того что зарплата давно превратилась в непонятное пособие по убогости, так её ещё и выдавали раз в три месяца. Максимов осознавал это. Но и начальство сильно урезанного института тоже осознавало — и потому Максимову, порой, перепадали премии. Он не говорил о них жене, а тратил на сына. И потому бросать работу не хотел — по слухам, впереди были перепрофилирование и выполнение коммерческих заказов. Потому через месяц Валерка впервые рано утром с рёвом ушёл в садик. Потом виновато и уже несмело вернулась тёща. Теперь она звала Максимова по имени-отчеству — Игорь Николаевич, и за ужином первое время всё норовила поставить на стол стопку водки. Но Максимов не пил. Его организм отвергал алкоголь. А Тамара вовсю осваивала новые просторы дикого рынка и дома появлялась редко. Бывало, она не приходила ночевать, и Максимов понимал, что это означает. Ему было всё равно. Но своё отсутствие она компенсировала дорогими подарками сыну. И, взрослея, тот отдалялся от отца, рано сообразив детским сметливым умишком, что принимать сторону матери куда выгоднее. Максимов опять вернулся к книгам.
* * *
На работе произошли изменения, но Максимова они коснулись мало. Он, правда, стал получать деньги за какие-то расчёты и программы, да и зарплату опять платили вовремя. А Тамара, не выдержав конкуренции с мощными импортёрами китайского барахла, прикрыла свои лавочки и пошла работать в крупную фирму, занимающуюся экспортом леса. Она рассчитала всю оставшуюся жизнь и теперь копила деньги со своей немаленькой зарплаты на квартиру для сына. Это был её последний аккорд жизни. Она переселила Максимова с раскладушки к себе на диван. И даже злилась, когда он молча отворачивался и засыпал. Тамара растеряла всех любовников, сильно располнела и опустилась, и теперь Максимов был единственным ближним мужчиной. Но она сама давно убила в нём любое желание.
Вот в таких предлагаемых обстоятельствах Максимов однажды и попал в больницу. И понял, для чего он живёт.
Сын уже стал мужиковатым подростком и жил по своим правилам, сформированным улицей и принятыми там понятиями, и Максимова почти не замечал. К матери он относился лучше — за то, что она, в меру возможностей, обеспечивала его потребности. Отца Валерка считал конкретным лохом — за то, что тот не умеет делать бабки, за очки, за интеллигентность, за отсутствие машины, и вообще — по кодексу тех самых уличных понятий. Максимов долго переживал это отчуждение и жил воспоминаниями о временах, когда сын мчался к нему, забирался на колени и качался, напевая «апка ютя». Тёща умерла, и в квартире поселилась тишина людей, вынужденных существовать вместе по воле судьбы.
Максимов после больницы стал собранным, в нём проявился характер, как в те времена, когда он впервые взбунтовался против тёщи. Теперь у него была цель. И перед сном, дождавшись, когда жена заснёт, он научился представлять своё будущее в красках и мельчайших деталях.
Максимов много узнал про любительскую астрономию, и в мечтах к телескопу добавилась дача, где можно заняться наблюдениями. Максимов мечтал о маленьком домике, без излишеств и комфорта. Он ясно представлял себе его, и ещё — дорогу к нему.
Каждую ночь Максимов мысленно шёл по этой дороге, по пустому просёлку, заросшему по обочинам кислицей, полынью и борщевиком. По дороге попадались сохранившиеся телеграфные столбы, заросли молоденьких сосенок, трепещущие осинники и поляны с мелкими цветками. Максимов шёл по этой дороге не спеша, отдыхал в тени деревьев, пил воду из ключа, бьющего недалеко от обочины, — и песок в этом месте на дороге всегда был влажный и рыжий. Наконец, он добирался до места. Максимову всегда представлялся пустой посёлок, где тишина живёт на чердаках. Он отпирал навесной замок (такой, как на его бывшей башне), попадал в прохладное нутро домика, где кроме небольшой печки, узкой кровати, стола и пары стульев больше ничего не было. Максимов распаковывал рюкзак, доставал нехитрые припасы и готовил себе ужин. Он мелко крошил кусочек сала на сковороду и, когда оно растапливалось, отправлял туда лук и пару яиц. Всё это Максимов запивал крепким сладким чаем и в сладком ожидании сидел до темноты. Максимов выдвигал из-под кровати массивный ящик с телескопом, открывал его, вдыхал запах дерева и извлекал прохладную трубу. Он вдумчиво собирал штатив. И когда заря прогорала вместе с последними углями в печке, Максимов торжественно выносил телескоп на улицу. Там, подальше от дома, на лужайке, Максимов заранее соорудил помост — он вычитал на одном из астрономических сайтов, что у самой земли действуют сильные воздушные потоки, и они не дадут получить полноценное изображение. Помост был высотой полтора метра, на него вела лесенка. Максимов сроду не держал в руках ни пилы, ни рубанка, но почему-то знал, что сможет всё это соорудить. И вот, он снимал крышки с объектива и окуляра, находил яркую красную точку на тёмно-синем небе и наводил на неё телескоп. Ещё немного ожидал, пока оптика привыкнет к температуре воздуха, а потом сладострастно припадал к окуляру. И видел красноватый шар, бесстрашно висевший без всякой опоры среди тёмно-синей бездны.
Теперь каждый день на работе, сделав все дела, Максимов зависал на сайтах интернет-магазинов, где предлагались к продаже телескопы. Он уже знал, что для серьёзных наблюдений нужен аппарат с диаметром объектива не меньше пятнадцати сантиметров. Такие телескопы стоили очень дорого. А ведь ещё нужна и дача. И Максимов с астрономических сайтов скользил на сайты, посвящённые продаже недвижимости.
Однажды он подумал: «А что если попросить денег у жены, хотя бы взаймы?» И тут же засмеялся сам над собой, заранее представляя реакцию Тамары, а потом и сына. Нет. Это было дело только Максимова, его личный мир, где, вместо солнца, над головой висел красный шар Марса. Где были только ночь и тишина.
Максимов стал скупым и практичным: он отдавал жене теперь только часть зарплаты, а премии и деньги за левые заказы оставлял себе и тут же переводил в доллары. Он ограничил свои потребности до минимума, даже стал реже ходить к парикмахеру, и вскоре начинающие седеть русые редкие волосы легли ему на плечи. Максимов стал похож на сельского батюшку из маленького бедного прихода.
Максимов рассчитал, что до выхода на пенсию у него соберётся вся необходимая сумма. Он не хотел думать о том, что может случиться с ним за эти почти два десятилетия. Ни о том, доживёт ли он до запланированной им новой отправной точки бытия. И вообще ни о чём, что хоть в малой степени вторгалось в идеально отполированный его воображением образ будущего: с лесной дорогой, маленьким домиком и красным шаром, висящим в тёмном пространстве. С каждым днём его раздражало ощущение этого гигантского отрезка времени, лежащего между ним, и днём первого соприкосновения с Марсом. «С Марцем», — думал про себя Максимов — ему в память навсегда легло исковерканное героем рассказа Паустовского название любимой планеты.
Теперь два-три раза в месяц, обменяв рубли на доллары, Максимов соединял их с пачечкой серо-зелёных купюр, хранящихся у него на работе, на дне ящика с инструментами, который Максимов запирал на ключ. Домой нести деньги Максимов не рисковал: он знал, что их моментально поглотит Тамара. Валерка вовсю выдавливал из неё постоянные субсидии. Он уже являлся пару раз домой пьяным, а потом попался полиции с травой в кармане. Дело помог замять Тамарин родственник, дослужившийся из сельских участковых до мелкого чиновника УВД. Сын на время притих, перепуганный ночёвкой в камере ИВС, но затем опять стал исчезать из дома.
* * *
Однажды, зачитавшись, Максимов обнаружил, что до сих пор находится один в квартире. К отсутствию сына он привык. А вот Тамара последние годы исправно приходила домой после шести часов. Теперь же была почти полночь. Максимов впервые ощутил что-то вроде беспокойства. Тамара пока была хоть и вынужденной, но — составляющей частью его жизни. Он позвонил ей. Но телефон был выключен. А утром раздался звонок с незнакомого городского номера. Звонок нёс в себе простую и короткую информацию: Тамара умерла. Вчера на остановке ей стало плохо, «скорая» доставила её в реанимацию, но внезапный инсульт, спровоцированный переживаниями за сына, лишним весом и жирной пищей, поставил точку на её пребывании в этом мире. Максимов ничего не испытал при этом: ни горя, ни жалости, ни чувства потери. Наоборот, он, мысленно ужасаясь сам себе, почувствовал какое-то облегчение. И тут же в его сознание вползла подленькая и радостная в этой подлости мысль, что у мёртвой жены где-то имеются накопления. И красная планета стремительно возросла в размерах.
Похоронили Тамару быстро и деловито, словно отдавая дань её образу жизни. В столовой сказали несколько тостов, обнесли присутствующих несколько раз стаканчиками с водкой, потом коллеги по работе удалились. А уже немногочисленные деревенские родственники ещё долго сидели за остатками закуски и толковали за жизнь. Кто-то даже попытался запеть, но на него зашикали. Сын на похоронах поплакал, но после поминок, где он хлебнул наравне со взрослыми водки, исчез и домой не явился. Максимов о нём не думал. Он ещё в столовой сбросил хвост увязавшихся было за ним Тамариных родственников и поспешно ушёл домой. Теперь он ощущал себя так, как после смерти матери, — хозяином своей выверенной неспешной жизни. Но сейчас впереди светила красная планета Марс. «Марц», — опять подумал Максимов. И, полежав на диване, освободившись от всех ощущений этого дня, он трудолюбиво и тщательно, как старатель — одиночка у ручья, — принялся за поиски денег.
Тамарины накопления он нашёл в коробке с её зимней обувью. Из голенища сапога, из-под слоя скомканных газет Максимов извлёк перетянутую резинкой пачку долларов, сел за кухонный стол и аккуратно пересчитал деньги. Тамара успела накопить почти десять тысяч. Впервые в жизни и неожиданно для себя Максимов перекрестился и мысленно сказал: «Спасибо, Господи!» Но тут же сам испугался и жеста, и слов. Зато теперь ему показалось что Марц уже заглядывает в окно огромным красным боком, изрытым каналами. Максимов знал, что каналы можно увидеть только в очень мощный телескоп, в настоящей обсерватории. Но теперь ему хватало денег на совершенный и крупный аппарат. Он мысленно присоединил к этой пачке свои деньги, спрятанные на работе. И понял — теперь только всё и начинается.
Максимов, на время окаменев внутренне, отбыл повинность девяти и сорока дней. Сын изредка появлялся дома, отсыпался, ел и опять уходил. Пару раз он спрашивал у отца денег. Максимов давал ему какие-то суммы, разумеется, в рублях, из текущего домашнего бюджета. Он не лез к сыну с разговорами и радовался, когда тот опять исчезал. Максимов уже мысленно жил в давно задуманной им маленькой избушке.
С её покупки он и начал строить свой новый мир. По сходной цене Максимов купил домик с участком в четыре сотки. Дача располагалась далеко от города. Но Максимову это было на руку — он знал, что чем дальше, тем темнее будет ночью небо. Всё свободное время теперь Максимов проводил там — выкидывал и сжигал хлам, уничтожил парник и теплицу, разметил место под будущий помост для наблюдений, навёл порядок внутри дома. Он работал точно и быстро, открывая в себе способности к полной самостоятельности и овладению навыками жизни в новых условиях. Дело оставалось за телескопом. И Максимов в первую субботу августа отправился в специализированный магазин, — совсем недавно открывшийся в городе.
Длинный юноша с молодой запущенной бородкой суетливо совал Максимову проспекты и каталоги. Но Максимов знал, что ему нужно. Он хотел дорогой и качественный рефрактор. Почему-то изначально видел именно его — этот классический телескоп на мощной треноге, дающий увеличение до трёхсот раз. Зеркальные телескопы были дешевле и мощнее. Но Максимов точно соблюдал условия своей заранее выстроенной новой жизни. Такого телескопа в магазине не было. Пришлось оформить заказ. Максимов нервничал: до великого противостояния Марса оставалось две недели. Но он успел…
* * *
Телескоп везли на дачу в кузове грузовой «газели» — тот самый деревянный ящик, который Максимов видел не раз в своих мечтах, был громоздким. Максимов взял на работе отпуск — впервые за три года — и теперь ощущал себя выше всех знакомых и незнакомых ему людей. Никто на свете не знал, где он находится, и никто не мог нарушить ход событий в почти достроенном им мире.
Телескоп внесли в дом. Максимов рассчитался с водителем и заперся изнутри. У него немного тряслись руки и стучало сердце. Впервые в жизни он пожалел, что не курит — наверное, сигарета бы его сейчас успокоила. Мысль о сигарете была мгновенной, как случайный метеор на августовском небе. А перед Максимовым лежало зримое и ёмкое воплощение его цели, и он только сейчас ощутил в полной мере радость нечаянного обретения.
Максимов не спешил. Он вышел из домика, запер его и пошёл прогуляться. Надо было хоть частично воссоздать в реальности ту самую дорогу, придуманную им. Дорога эта отличалась от придуманной: не было просёлка, телеграфных столбов, подрастающих сосенок и трепещущего осинника. И ключа тоже не было. Была комковатая наезженная дорога среди сплошного горельника, а по обочинам встречались залежи мусора. Потому Максимов поспешил вернуться домой.
Потом он, как и было задумано, готовил яичницу с луком на сале и заваривал чай. Печка долго не разгоралась. Максимов стал тесать тонкие лучины и поранил палец. Яичница моментально подгорела на сковороде. А в домике стало ужасно душно. Но всё это было не главным. Со временем горельник зарастёт. Появятся новые деревья, мусор скроется под кустарником и травой, а Максимов научится обращаться с печкой. Главное, что уже был вечер и — вечер ясный. Небо было светло-голубым и казалось бархатистым на ощупь. Ещё два дня назад оно было всё затянуто обложными тучами, как обычно, поливающими в июле и августе дождями большую часть Забайкалья. Но словно небеса услышали вопль измождённой души, и вечерняя роса уже проступала сквозь густую траву когда-то заброшенного участка. В его центре высился свежий, сколоченный из прочных досок помост. И лесенка была точно такая, какую и хотел Максимов. Ждать оставалось совсем немного.
Когда голубая бархатистость неба сменилась тёмной синевой, Максимов вынес штатив и стал устанавливать его по всем правилам, ориентируя ось на полярную звезду. Пришла очередь телескопа. Из открытого ящика пахнуло деревом. Максимов давно знал, что так оно и будет. И труба телескопа была холодная и тяжёлая.
Куда бережнее, чем сына в его раннем детстве, Максимов понёс телескоп на улицу. Сейчас он боялся любой случайной нелепости — например, удара той частью трубы, где находится объектив, об угол или дверь. Максимов заранее распахнул её и закрепил верёвкой. Он боялся споткнуться, упасть с лесенки или оступиться на помосте. Но появившиеся откуда-то в нём плавность и лёгкость движений помогли завершить процесс, длившийся несколько лет. Труба прочно схватилась крепёжными хомутами. Всё было готово. Наступал великий миг переселения сознания Максимова на красную планету. Она уже ровно и спокойно сияла высоко над тёмно-синими сопками. Сейчас, через несколько минут, Максимов увидит этот красный шар, бесстрашно висящий в черноте Вселенной.
Для начала он установил окуляр с самым слабым увеличением — для наводки объектива на планету. Марс выглядел как яркая одинокая красная точка. Почти не дыша, Максимов поменял слабый окуляр на самый мощный, оснащённый специальной линзой, увеличивающей фокусное расстояние объектива. Теперь телескоп был готов показать Марс с увеличением в триста крат.
Сперва Максимов заметил только быстро ускользнувший тусклый розоватый шарик. Он знал, что при большом увеличении из-за вращения земли объекты быстро покидают поле зрения, и стал работать микрометрическими винтами. Наконец, шарик встал точно в центр. Но… никакого бесстрашно висящего шара не было. Не было ожидаемого близкого мира. Не было ни полярных шапок, ни тёмных впадин марсианских морей. Был лишь бледный и колыхающийся диск, стремительно смещающийся влево и вниз. Максимов истово работал винтами настройки, и опять вывел Марц в центр поля зрения. Нет. Ничего не было. Было то же самое круглое размытое пятно. И только после самой точной настойки окуляра, на какие-то секунды, когда успокаивалось волнение атмосферы, можно было заметить слабо различимые тёмные области на крошечном шарике размером с мелкую пуговичку от рубашки. И пуговичка эта опять стремительно уносилась за край окуляра.
Максимов осатанел и окоченел одновременно. Всё ещё тупо и старательно работая винтами, он вновь и вновь ловил Марс объективом, стараясь увидеть сверкающий красный шарик. И опять полуразмытый кружок ускользал. Марса, в который он верил, не было. Можно было плюнуть на него и поискать звёздные скопления, галактики, туманности или двойные звёзды. Но всё существо Максимова тянулось только к красному шарику.
Максимов уцепился за последнюю надежду. Он подумал, что сейчас поверхность Земли ещё не остыла как следует. И потому потоки тёплого воздуха дают такую искажённую картинку. Собрав в себе последние резервы спокойствия и разума, Максимов вернулся в дом и упал на койку с брошенным на неё ватным матрацем. Он не заснул, а просто провалился в небытие на три часа. И подскочил, как от удара изнутри, через этот промежуток времени.
Теперь небо было уже совершенно чёрным, и черноту эту пополам прорезал реющий Млечный Путь. Можно было направить телескоп на него и замереть от восторга перед многообразием блистающих миров. Но Максимов с самозабвением фанатика опять загнал заметно сместившуюся к западу планету в центр поля зрения. Ничего не изменилось. Марс, долгожданный максимовский Марц, остался бледным, нечётким, несущимся к краю пропасти розовым пятном. Всё кончено. Красная планета осталась недоступной. Да и была ли она вообще?
На востоке уже поднимался и желтел Юпитер. Можно было любоваться его спутниками, полосами и загадочным пятном на поверхности. Но ничего этого Максимов уже не хотел. Он понял, что сейчас свершилось лучшее, что только могло свершиться в его жизни. Ему придётся вернуться в свой старый мир, чтобы ходить в закуток на работу, одеваться по сезону и читать фантастические романы. Но новый Максимов уже не помещался в эти размеры.
Он аккуратно снял трубу с треноги, отнес её в дом, туда же отволок треногу. При свете фонарика раскурочил, раздолбил помост, расколол его доски вдоль на несколько частей. И всё это тоже утащил в избушку. Там он сложил из них что-то типа колодца. Затем так же деловито распотрошил матрац. Накидал вату внутрь этого сооружения. Снизу положил старые газеты и зажёг спичку. На телескоп в ящике он не обращал никакого внимания. Максимов запалил костёр и вышел. Он шёл по дороге среди горельника и свалок, шёл размеренным шагом, словно знал — куда надо идти. И уже не видел, как затрещала, занялась снизу доверху старая просохшая избушка. Не видел он, как стреляет и лопается шифер на крыше. И как огненные точки поднимаются к небу. Каждая такая точка на секунду превращалась в ещё один Марс на небе. Но тут же умирала. Ничего этого не видел и не хотел видеть Максимов.
Хватились его на работе через неделю после окончанию отпуска. И долго ещё в городе висели ориентировки: «Пропал без вести Максимов Игорь Николаевич, 1965 г.р. Приметы: рост средний, сложение худощавое, носит очки…»