Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2024
Для меня Эфраим Севела — писатель из 90-х.
Хотя писать он начал гораздо раньше, а закончил — гораздо позже, издав при жизни около тридцати книг. Но и сама его биография (эмиграция из СССР в 1970-е годы, запрет его книг до перестройки, репутация «диссидента»), да и сам его стиль — принадлежит все-таки именно той эпохе, свободным 90-м.
При этом Севела — писатель, у которого всегда была ярко выражена еврейская тема, и писатель, который всегда пытался взломать «пустые» (или ставшие таковыми от времени) стереотипы всего советского.
Севела, на мой взгляд, вообще любил писать о «запретных вещах», без этого текст у него как-то не выстраивался.
Ну и другая его тема — война. Будучи совсем мальчиком, он успел эвакуироваться из Литвы, потом попал под бомбежку, потерялся, бродяжничал, стал «сыном полка», воевал.
А потом, уже в эмиграции, Эфраим Севела участвовал в войне Судного дня в Израиле, причем по своей военной специальности — в противотанковой артиллерии.
И вот 23 февраля я пришел в Московский еврейский театр «Шалом» на спектакль «Моня Цацкес — знаменосец» по повести Эфраима Севелы.
Темную Варшавку пронизывает сырой холодный ветер, громадные здания, памятники архитектурного стиля 50—60-х годов, подсвечены каким-то инфернальным светом, редкие прохожие жмутся к автобусным остановкам, одиноко как-то…
Но мне надо в «Шалом», я это точно знаю. Я ни разу здесь не был, и это стыдно. (Скажем я точно знаю, что на спектакль Михоэлса не мог не ходить мой дедушка, ну а как же я?) Я люблю Эфраима Севелу за «Легенды Инвалидной улицы», это одна из самых обаятельных и тонких книг о советском детстве. Я знаю, что около двух лет назад в «Шалом» пришел новый художественный руководитель, молодой режиссер Олег Липовецкий, и теперь о театре говорит вся театральная Москва.
Ну и, наконец, сама история, фабула этой вещи, совершенно удивительная: «В 1941 году по приказу советского командования в Красной армии была сформирована стрелковая дивизия, состоявшая из беженцев, эвакуированных с территории Литвы, которые спасались от гитлеровского наступления. В составе этой дивизии воевало 30% евреев. Многие солдаты не знали литовского, поэтому языком официальной документации, команд и приказов стал русский…»
Дивизия воевала в Орловской области, на Курской дуге, в 1945 году освобождала Клайпеду.
В 20-е годы прошлого века Государственный еврейский театр открылся в Москве, и располагался он в помещении нынешнего Театра на Бронной (ранее — Театр на Малой Бронной). Там блистал легендарный Соломон Михоэлс, убитый в 1949 году. Возглавивший после него ГОСЕТ Вениамин Зускин был арестован… Разгорелась идеологическая борьба с «безродными космополитами» и «врачами-убийцами», еврейское население Москвы и других городов готовилось к переселению в Сибирь. Так что трагедия еврейского театра была прочно вписана в общий сюжет позднего сталинизма.
Театр закрыли — и открыли вновь лишь в 1962 году. Правда, тогда это был не театр, а «московский еврейский драматический ансамбль». Ансамбль получил разрешение на «концертную деятельность».
Театром он стал уже в горбачевскую эру, при перестройке, и в 1988 году наконец получил новое название и постоянную прописку здесь, на Варшавке, руководителем его стал эстрадный актер и радиоведущий Александр Левенбук.
Там много чего ставили, включая «Тевье-молочника» Шолом-Алейхема, и в том числе спектакль «Рассказы Севелы», это была одна из первых постановок театра «Шалом» в 80-е годы.
Идиш, на котором игрались спектакли, давно уже, еще при Александре Левенбуке, уступил место русскому. Это и понятно — сам идиш даже в бытовой жизни 50—80-х годов уже стал архаикой, на нем совсем мало говорили, разве что старики, да и то — пытаясь что-то скрыть от своих детей. Но как, чем заменить честную языковую принадлежность к национальной культуре? Еврейским «колоритом»? Смешным акцентом? Одесским юмором? Танцами и песнями? Звучит не очень.
Это, кстати, большая проблема для любого национального театра — не только для еврейского. Национальный характер, национальную судьбу, национальных героев приходится представлять в том числе на другом языке.
В спектакле «Моня Цацкес — знаменосец» этот вопрос звучит куда более фундаментально.
Трагедия народа во время Великой Отечественной войны — это трагедия всех народов, заселявших эту землю. Но у каждого народа — свой способ переживать трагедию. Свой язык героического. Совершенно отличный от других.
Главный герой повести и спектакля Моня Цацкес — сын кондитера из Клайпеды, как и большинство еврейских детей из предвоенной Литвы, совершенно не знакомый с советским патриотизмом в его классическом варианте. Строевые песни, звонкая идеология, трепет перед начальством — для него, да и для многих других его однополчан, все это дико.
Солдаты Литовской дивизии, то есть в данном случае успевшие уйти от нацистов евреи, — это люди живые, странные, другие, поначалу нелепые в воинском строю (и Севела, сам прошедший всю войну еще подростком, совершенно этого не скрывает). Не случайно спектакль начинается со «стыдной» истории еврейского юноши, который страдает от ночного недержания. Ужасно, кошмарно, нехорошо, уж тем более на войне, и в спектакле про войну, но странным образом эта деталь работает на большую, важную идею: да, это спектакль прежде всего про людей, пусть и на войне, это живые человеческие существа, во всех их проявлениях.
Вообще, основной «работающий механизм» в прозе Севелы — столкновение низкого и высокого, буффонады с трагедией, ядовитой иронии с исторической драмой, комедии положений (порой почти невероятной) — с лютыми реалиями жизни.
И внутри этого «приема» (а скорее — языка прозы), конечно, никакие привычные железобетонные стереотипы невозможны. Они легко и плавно рушатся сами.
В этом смысле местечковый юмор и местечковый колорит, которые в разговоре о трагедии войны, трагедии холокоста, казалось бы, должны выглядеть неуместными, — здесь уместны вполне.
На мой взгляд, режиссеру Олегу Липовецкому удалось решить задачу «перевода» прозы на язык театра — точно и изящно.
На сцене четыре актера — трое мужчин и одна женщина. Каждый актер играет несколько ролей: например, Антону Ксеневу выпали роли грубых солдафонов — старшины Качуры и подполковника Штанько, а также перебежчика-еврея, который чудом уцелел в Литве, выдав себя за немца, и стал солдатом вермахта; Карине Пестовой — роль любвеобильной жены командира, Марии Антоновны, связистки Цили Плизмантер, в которую влюбляется еще один персонаж спектакля — Фима Шляпентох. Фиму играет Николай Тарасюк, и он же замечательно играет политрука Каца, подловатого и в то же время несчастного человека. Ну и, наконец, Антон Шварц — исполнитель ролей знаменосца Мони Цацкеса и ребе Мойше. Это религиозный еврей, который вполне героически отстаивает свое право на священную субботу, несмотря на все, что творится вокруг.
Там вообще много удивительных, казалось бы, совершенно фантастических сюжетов — удивительных для зрителя, который привык к бесконечному «ура», слезливой сентиментальности и свирепой серьезности «военных» фильмов недавнего российского кино (в основном сериального).
Сюжетов о знаменосце Моне Цацкесе, о любви на войне, о солдатах Литовской дивизии, которые не в состоянии правильно спеть слова строевой песни и сочиняют свой смешной вариант на идиш… В них всё не так, как завещано во «фронтовой прозе», очень страшной и очень жесткой, пожалуй, они ближе к «Тёркину», но и тут отличий немало.
Главное отличие, собственно, в том, что Севела говорит в своей повести о войне свободно — как о том, что он сам видел, знает и не собирается вписывать в традиционный советский ритуал, советский орнамент, советский канон.
И выбранный им материал дает ему полное право на это — на войне-то воевали разные люди. В том числе и очень плохо говорившие по-русски, в том числе и не очень понимавшие «правила жизни» на войне и устанавливавшие их сами.
Ну и, наконец, сам Моня Цацкес — образ, чем-то близкий к Швейку, вообще близкий к образу «тотального солдата», который проходит через все ужасы войны, не черствея душой, не становясь ее придатком, принимая в себя и понимая целый огромный мир, откликаясь на любой его вызов, снисходя к любой человеческой слабости и именно тем показывая свою силу, в общем, это такой вполне себе классический (простите за еще одно литературное сравнение) Платон Каратаев, «человек из народа», только из народа еврейского.
За эту и этическую, и эстетическую смелость и Севеле, и создателям спектакля можно простить ту кажущуюся легкость, с которой «солдатские» истории перетекают, переходят одна в другую, не укрупняясь, не выстраиваясь в систему и иерархию сюжетов, легко сливаясь, легко распадаясь и собираясь вновь, потому что приоритет здесь — это сам язык, языковой поток, плавно возникающие в нем подтексты и смыслы.
Последняя история, впрочем, примиряет и с буффонадой, и с иронией, и с комедией положений.
Страшная месть Мони Цацкеса за его подчистую убитую немцами в Клайпеде семью — предполагаемая и вынашиваемая им месть — оборачивается совсем другим чувством, другим финалом, и, не скрою, я плакал на этих последних минутах. Человек любой национальности, настоящий, выше мести и выше жажды крови. Пусть на войне, возможно, всё было не так — но мы верим, мы хотим верить, что было именно так.
И с этой верой, наверное, и умрет мое поколение.