Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 4, 2024
Списки, списки…
Вот, кстати, история — уже вековой давности.
В 1923 году Главный политико-просветительный отдел (Главполитпросвет) Наркомпроса РСФСР выпустил «Инструкцию о пересмотре книжного состава библиотек и изъятии контрреволюционной и антихудожественной литератур». Подписана она была председательницей Главполитпросвета Надеждой Крупской и начальником Главлита Павлом Лебедевым-Полянским.
К инструкции был приложен «Указатель об изъятии контрреволюционной и антихудожественной литератур из библиотек, обслуживающих массового читателя».
Инструкция эта вскоре попала в руки Горького, жившего тогда во Фрайбурге.
«Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить… — пишет он Владиславу Ходасевичу. — В России Надеждою Крупской и каким-то М.Сперанским (так! — Е.А.) запрещены для чтения: Платон, Кант, Шопенгауэр, Вл.Соловьёв, Тэн, Рёскин, Нитчше, Л.Толстой, Лесков, Ясинский (!) и еще многие подобные еретики. <…> Я еще не могу заставить себя поверить в этот духовный вампиризм».
А 15 января 1924 года, еще резче, — Ромену Роллану.
«…Жена Ленина, человек по природе неумный, страдающий базедовой болезнью и, значит, едва ли нормальный психически, составила индекс контрреволюционных книг и приказала изъять их из библиотек. Старуха считает такими книгами труды Платона, Декарта, Канта, Шопенгауэра, Спенсера, Маха, Евангелие, Талмуд, Коран, книги Ипполита Тэна, Джэмса, Гефдинга, Карлейля, Мирбо, Л.Толстого и еще несколько десятков таких же “контрреволюционных” сочинений.
Лично для меня, человека, который всем лучшим своим обязан книгам… — это хуже всего, что я испытал в жизни, и позорнее всего, испытанного когда-либо Россией. Несколько дней я прожил в состоянии человека, готового верить тем, кто утверждает, что мы возвращаемся к мрачнейшим годам средневековья. У меня возникло желание отказаться от русского подданства, заявив Москве, что я не могу быть гражданином страны, где законодательствуют сумасшедшие бабы»[1] .
Далее Горький сообщал, что уже написал резкие письма по поводу этой инструкции в Москву «трём вельможам» (Рыкову, Бухарину и Каменеву), но ответа пока не получил…
Писать о цензуре вообще-то скучно и неинтересно. Поскольку она сама скучна и неинтересна по определению. Но писать о ней периодически приходится.
Здесь, впрочем, требуется уточнение.
Цензуры бывают разными.
Есть эстетическая цензура. Она носит сугубо внутрилитературный характер; если и связана с политикой, то только редакционной. Принять или отклонить по литературно-эстетическим критериям тот или иной текст. Предложить автору изменить что-то. Подвергнуть текст редактуре, порой жесткой.
Могут возразить, что все это — не цензура. Или не называется цензурой.
Не называется; но по сути является ею. Осуществляет те же функции, что и цензура в привычном смысле слова. Только — на основе литературных, эстетических критериев. Censura, напомню, означало «строгое суждение, взыскательную критику».
И подобная цензура не только допустима, но и необходима. Сегодня, к сожалению, ее даже не хватает: происходит ее постепенное размывание. Все больше появляется возможностей для самопубликации, минуя редакции журналов и издательств. Да и во многих изданиях роль редактора становится чисто номинальной.
Но перейдем к следующему виду цензуры: моральной.
Она уже не связана напрямую с самим литературным цехом, с институтом литературной экспертизы и редактуры. Хотя, конечно, издание может отклонить текст, в котором выражены какие-то неприемлемые для него моральные идеи. (Как в случае с «Лолитой», отвергнутой ведущими американскими издателями.)
Но в целом моральная цензура связана с внелитературными резонами. С опасениями редакторов и издателей; иногда еще и книгопродавцев и библиотекарей. Что текст, который они редактируют, издают, продают и выдают, может из-за значительных расхождений с общепринятой моралью доставить им серьезные неприятности. Вызвать жесткую ответную реакцию со стороны общества и отдельных его институтов: политических партий, конфессий, этнических сообществ, инициативных групп… А то и со стороны государственной власти (но о государстве — чуть позже).
Нужна ли моральная цензура? Случаи бывают разные. Но если говорить о некоммерческой серьезной (не развлекательной) литературе, скорее — нет, чем да.
Прежде всего, сами авторы тут, как правило, люди с достаточно обостренным моральным чутьем. Поскольку от литературы некоммерческой и немассовой читатель ждет не только стилистического изящества, но и постановки этических проблем[2].
И в серьезной литературе тоже может быть много этически сомнительного. Того, что не оправдано ни замыслом, ни материалом; «цветы зла», цветущие сами для себя. Как, например, в русской прозе девяностых — начала нулевых. После десятилетий советской цензуры литература спешно проходила искус обретенной свободы. Всё, что было нельзя, стало можно, и это «можно» хотелось скорее попробовать. В советской прозе не допускалась ненормативная лексика — в новой, постсоветской, не матерились разве что грудные младенцы. В советской — цензурировалось все, что связано с интимной сферой, в постсоветской… И так далее.
Но где-то с середины 2000-х все эти резвости не то чтобы совсем уходят из прозы, но вытесняются на периферию. Хотя и возрождением цензуры еще не пахло, и на книги не ставили возрастную маркировку, не запаивали в полиэтилен, не требовали снять с полок библиотек и магазинов. Просто читатель уже наелся всеми запретными прежде плодами. Серьезный читатель серьезной прозы.
Да и писатели уже наигрались во все это. Достаточно назвать авторов, которые получают широкую известность в это время. Евгений Водолазкин, Гузель Яхина, Марина Степнова… Как-то обходятся в прозе без матюгов, наркотиков и перверсий. Или просмотреть списки лауреатов крупных литературных премий за последние лет пятнадцать.
Бывали и исключения — вроде «Цветочного креста» Елены Калядиной («Русский Букер», 2010). Но решение букеровского жюри вызвало тогда острую критику со стороны и либерального, и консервативного лагеря. Да и роман был скорее «прорывом» в немассовую литературу из области массовой. В которой всегда эксплуатировалось то, на что легче всего «зацепить» массового читателя. И будет эксплуатироваться. «Танцовщица обнажила молодую упругую грудь». (Первая строчка из недавно вышедшего романа.)
Да и пресловутое «Лето в пионерском галстуке» — тоже вполне коммерческий проект, с лихвой себя окупивший. На волне скандала книгу просто смели с прилавков. Одни — чтобы прочесть, другие — чтобы уничтожить… Главное — раскупили.
Но вернемся к цензуре и ее видам.
Два уже названы. Эстетическая, осуществляемая внутри литературы. Моральная. Внутри литературы, но с учетом возможных внелитературных рисков.
Наконец, третий вид — политическая. Осуществляемая специальными внелитературными институтами, на институты литературы активно влияющими.
Еще одно отличие политической цензуры — она не связана напрямую ни с эстетикой, ни даже с этикой. Она связана с безопасностью, с защитой действующей власти. В той степени, в какой власть эту безопасность понимает и как оценивает возможные для себя угрозы.
Хотя иногда политическая цензура может апеллировать и к моральным, и даже к эстетическим нормам. Таковой была цензура советская. Основу легитимности советской власти составляла идеология, со своей системой эстетических норм, и то, что в эти нормы не вписывалось, цензурировалось. В 1930-е это могло быть связано с обвинением в формализме, в конце 1940-х — в космополитизме… По инструкции, о которой шла речь выше, изъятию из библиотек подлежали не только «контрреволюционные», но и «антихудожественные» (с точки зрения ее составителей) книги.
Эстетические аргументы могли использоваться, когда нужно было заретушировать подлинную, политическую, причину запрета. Как, например (если брать из смежной литературе области), в 1958 году, когда для запрещения постановки «Матросской тишины» Галича чиновники воспользовались фразой Товстоногова, что пьеса актерам пока «не по зубам».
Но главными, конечно, остаются аргументы моральные. Поскольку легитимность любой власти связана с моралью (и лишь затем с эстетикой). С ролью морального авторитета и арбитра.
Сравнивать цензуру нынешнюю с советской не совсем корректно. Сегодня отсутствует предварительная цензура. Отсутствует жестко сформулированная идеология; аппарат идеологических работников, могущих осуществлять цензурирующую функцию.
Но это не особенно утешает.
Поскольку вектор движения пока — именно в сторону ужесточения. Делаются, конечно, и какие-то разумные смягчающие шаги. Например, упрощение возрастной маркировки книг от 0+ до 16+. Но в целом — если в 2010-м начиналось все с благих намерений о защите детской психики от сцен насилия и проч., то сегодня уже порой непонятно, кто, кого и от чего защищает.
Советская цензура (в отношении художественной литературы) тоже ведь возникла не сразу. Инструкция 1923 года, насколько известно, жестко не соблюдалась. Возможно, благодаря энергичному вмешательству Горького; возможно, препятствовала атмосфера еще сохранявшегося в обществе плюрализма. Сочинения Платона, например, издавались вплоть до 1929 года и, естественно, поступали в библиотеки. Но уже к началу 1930-х машина политической цензуры заработала на полную мощность.
Об инструкции 1923 года я вспомнил в связи с недавней публикацией «черного списка» книг, составленного Ассоциацией компаний интернет-торговли (АКИТ) в конце 2022 года. Евангелие и Коран в нем, слава Богу, отсутствовали. Зато, как и в «списке Крупской», присутствовал Платон, а место Толстого занял Достоевский с «Неточкой Незвановой».
Для чего нужен был этот «черный список», так и осталось неясным.
Только для того, чтобы показать, сколько произведений мировой классики может подпасть под запрет в результате принимавшегося закона о пропаганде ЛГБТ?1[3]Но для этого не обязательно было составлять такой обширный и подробный перечень. Достаточно небольшой аналитической записки с указанием тех же самых великих классиков, пяти-шести имен.
Впрочем, с классикой, как нас уверяют, никаких цензурных проблем не будет.
Как сообщила пресс-служба издательской группы «Эксмо-АСТ»: «На данный момент отсутствуют основания предполагать, что произведения классиков будут запрещены в контексте пропаганды нетрадиционных отношений и соответствующего закона. Скорее, закон может коснуться современных произведений, но здесь действует саморегулирование отрасли, которое включает внутренние и внешние экспертизы юристов и аккредитованных Роскомнадзором экспертов»[4].
Итак, Платон с Достоевским могут спать спокойно (в хорошем смысле). А вот с современной литературой всё не так очевидно.
Прежде всего, непонятно, почему современным авторам не дозволено то, что считается дозволенным для «классики». «…Очевидно, сцена зверского изнасилования в “Тихом Доне” не нанесет вреда психике ребенка, а второстепенный персонаж-гей в “Шутовском колпаке” Дарьи Вильке, несомненно, опасен для здоровья»[5].
Есть, нас успокаивают, экспертиза. Но экспертиза — вещь платная. Предположим, в случае Владимира Сорокина (вокруг «Наследия» которого недавно кипели страсти) издатель будет готов идти на риск. Сорокин — автор известный и хорошо продаваемый; иски против него, с обвинениями в пропаганде всех смертных грехов, подаются уже лет двадцать и известность его только увеличивают.
А вот, скажем, начни Сорокин широко печататься не в начале 90-х, а сегодня, еще никому не известным автором… И не только Сорокин — но и Пелевин, Виктор Ерофеев, Буйда… Шансы издаться, боюсь, были бы невысоки; могут потребовать полностью убрать или переписать некоторые сцены. Издавать автора начинающего или не слишком известного и так коммерчески рискованно; а если еще придется платить за экспертизу и судебные издержки… Ну уж нет, — скажет издатель. И будет по-своему прав.
Иными словами, пострадает опять и без того самый уязвимый сегмент современной русской литературы. Литература некоммерческая, немассовая; именно на ней цензурные ограничения могут сказаться наиболее серьезно.
Пока, конечно, это не сильно заметно. Обходимся малой кровью. Вот, недавно вышедший «Непонятный роман» Ивана Шипнигова открывается предуведомлением: «Автор осуждает все наркотики, в том числе алкоголь, и призывает оставаться трезвыми». Что ж, хотя бы так, чтобы не придрались к сценам с выпивкой.
С другой стороны, тут же невольно представляешь, как в таком случае должна была бы начинаться «Анна Каренина», будь она впервые опубликована в наши дни. Наверное, что-то вроде: «Автор осуждает все виды супружеской измены и призывает оставаться верными своим мужьям». И какое бы предуведомление пришлось бы дать Набокову своей «Лолите»… Перечень можно продолжить, и из классиков, и из современников. Но продолжать не буду: вдруг уже где-то составляются новые «рабочие» списки…
[1] Горький М. Полн. собр. соч. и писем: в 24 т. Т.14 (Письма 1922 — май 1924). — М.: Наука, 2009. С. 266, 286.
[2] Это не означает, что в литературе коммерческой и массовой постановка этических проблем отсутствует; просто на первом месте здесь стоит удовлетворение читательских ожиданий в «книжном отдыхе»: увлекательном, легком и отключающем от реальной сложности мира (в том числе и этической сложности).
[3] «Отрасль хотела наглядно продемонстрировать, что потенциально может попасть под действие закона, если не разработать четкие критерии», — сказал президент АКИТ Артём Соколов (АКИТ назвала неактуальным публикуемый в интернете список связанных с пропагандой ЛГБТ книг // ТАСС. 21 февраля 2024 г. https://tass.ru/ekonomika/20045305).
[4] Цит. по: Кейзерова А. Платону и Достоевскому никто не угрожает. Как появился список «запрещенных» книг на маркетплейсах // Российская газета. 22 февраля 2024 г. (https://rg.ru/2024/02/22/platonu-i-dostoevskomu-nikto-ne-ugrozhaet-kak-poiavilsia-spisok-zapreshchennyh-na-marketplejsah-knig.html).
[5] Сангульник В. «Мне на это еще нельзя смотреть!» Литература и возрастные рейтинги в современной России (и не только) // Сайт «Горький». 19 декабря 2023 г. (https://gorky.media/context/mne-na-eto-eshhe-nelzya-smotret).