О различных констелляциях религиозного и политического
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2024
Этот выпуск нашей рубрики посвящен, очень условно говоря, столкновению мирского, того внешнего, что чаще всего называют политикой, и внутреннего мира веры. Конфликт этот может быть всего лишь мотивирован внешней идеологической конъюнктурой (книга Аристотеля Папаниколау «Мистическое как политическое. Демократия и не-радикальная ортодоксия») или же приводит к буквальной гибели («Хождение вслед» Дитриха Бонхёффера). Однако всегда стоит помнить, что, несмотря на весь гнет внешнего, есть подходы, просто элиминирующие сами эти пагубные принципы современности — и той истории человеческого развития, что привела его к нынешним бедам. Об этом очень страстно говорит Джидду Кришнамурти в цикле своих публичных выступлений «Пробуждение разума». А практикует, демонстрируя, несмотря на весь гнет среды, пример подлинного праведничества, Мария Юдина.
Дом нашей церкви горит
Дитрих Бонхёффер. Хождение вслед / Пер. с нем. Г. Дашевского. — М.: Гранат, 2024. 320 с.
Дитрих Бонхёффер, можно лишь с небольшим преувеличением-допущением сказать, — проповедник и праведник новых времен. Времен страшных, как, впрочем, повелось с начала прошлого века и до наших дней (да и с начала времен). За свою позицию он поплатился жизнью.
Первое издание этой книги выходило в 2002 году, с тех пор книга обзавелась примечаниями редактора. И, надо отдать должное, они хороши и необходимы: коннотация ли немецкого слова, значения ли греческого термина, пассаж ли из Мартина Лютера, на который ссылается Бонхёффер, — все указано1 .
Бонхёффер, пастор Исповедующей церкви, один из крупнейших лютеранских теологов прошлого века, не то что был убежденным антифашистом. Думается, он бы и вообще не замечал государство. Так, в одном из мест этой книги он пишет, что если иудеи изначально были настроены на разрушение Рима и создание собственного государства, то христиане, с его точки зрения, подходили к этому иначе: «кесарю кесарево», то есть отдайте то, что изначально не принадлежит вам, а принадлежит государству, человек верующий богат духом, богат — без всего. И вообще внимать нужно одному Богу и лишь ему одному: «Не то чтобы проповедь нашей Церкви переставала быть словом Божьим, но сколько фальшивых звуков, сколько человеческих, суровых законов и ложных надежд и утешений еще замутняют чистое слово Иисуса и мешают подлинному решению! <…> Но разве не лучше было бы спросить самих себя: не мы ли сами часто преграждаем путь слову Иисуса, слишком сильно привязываясь к некоторым формулам; к известному типу проповеди, который приспособлен к своему времени, месту, общественному устройству; проповедуя чересчур “догматически” и очень редко — “жизненно”; охотно повторяя одни места Писания и пропуская другие — не менее важные; слишком часто проповедуя собственные мнения и убеждения и слишком редко — самого Иисуса Христа?»
И, например, когда в 30-е годы Бонхёффер уехал по церковным делам в Англию, Карл Барт, сам гражданин Швейцарии, обвинял его в этом — «вы немец, дом вашей церкви горит». Но Бонхёффер все всегда решал сам. И если тогда ему казалось важным служить в Лондоне, то позже в жизни он принял гораздо более мужественное решение — принципиально вернулся в нацистскую, уже закручивающую гайки, Германию из Америки, где ему все предлагали остаться, мог перебраться в ту же Англию или еще куда, но бегать тогда у благородных мужей было не в чести.
Антифашистом сделали Бонхёффера его убеждения, вся его жизнь — и, разумеется, современная ему Германия. Происходил из благородной семьи: по материнской линии — титулованное дворянство, по отцовской — бюргеры, отмеченные в цеховых списках еще древних веков. Как фиксирует Л.Сумм в предисловии, в его роду были «люди искусства и науки, заметные богословы (включая придворного священника кайзера Вильгельма), врачи». Стать богословом Бонхёффер решил в 14 лет — у его родителей не было привычки давить на детей, хотя и были другие планы, а у него самого иные способности. В частности, к музыке — и когда он жил в Лондоне, мать отправила ему туда пианино, а когда Бонхёффер служил в Америке, то увлекся тамошней музыкой, включал уже в Германии в свои богослужения спиричуэлс. В Америке еще на него глубокое негативное впечатление произвела сегрегация: вагоны и отдельные церковные службы для цветных — с таким он смириться никак не мог. И, вернувшись в Германию, столкнулся с совершенно подобным же: отстранение евреев от государственной службы, бойкот их магазинов (любимая бабушка Бонхёффера гордо проходила мимо молодчиков в коричневых рубахах, дежуривших около еврейских лавок, и входила в них за своими покупками), опять же отдельные службы.
Все это привело его к твердому убеждению, что «в настоящий момент в Германии невозможно быть христианином, поскольку “Немецкие христиане” превратили церковь в антицерковь, подменив Бога фюрером, а любовь к ближнему — ненавистью к “врагам отечества”, “англосаксам”, “евреям” и далее по списку».
Отсюда его пацифизм, экуменизм и сопротивление властям, за что он и был казнен 9 апреля 1945 года в возрасте 39 лет. Хотя тут и нужно пояснить как очевидное: что пацифизм, конечно, из его веры, — так и более сложное. Он был отчасти экуменистом, за что, например, его так и привечали в Америке, где тогда активно продвигали идею такого универсального, мирового и весьма лайтового, как сказали бы сейчас, христианства. Но, как мы увидим из собственно его бесед и проповедей 1933—1937 годов, легших в основу этой книги, от легкого христианства он как никто далек, а его рассуждения вообще, я бы сказал, выходят подчас далеко за рамки того, что принято считать канонической верой.
Где-то с ними можно легко согласиться: «Злоупотреблять благами — значит использовать их на обеспечение завтрашнего дня. Забота всегда обращена к завтра. Но блага буквальнейшим образом предназначены только на сегодня. Именно уверенность в завтрашнем дне делает меня таким неуверенным сегодня». Где-то прийти к пониманию Бонхёффера сложнее (сразу, не послушав дальнейшие его рассуждения): «Стать одиноким — это не собственный выбор человека, одиноким делает позванного Христос».
И да, его высказывания можно счесть даже радикальными. «Монашество отдалилось от христианской сути, поскольку позволило своему пути сделаться необязательным достижением немногих и тем самым поставило это себе в особую заслугу».
Бонхёффер призывает к беспрекословной, безвопросной любви к ближнему. Не просто как-то абстрактно любить его, но — стать им, стать ему — не другим (Другой — такое модное ныне философское понятие не потому ли, что век наш маркирован разобщением, идет под знаком L’Étranger?2 ). «Вопрос: кто же мой ближний? — это последний вопрос либо отчаяния, либо самоуверенности, которым себя оправдывает непослушание. Ответ: ближний — это ты сам. Иди и будь послушен в делах любви. Быть ближним — это не какое-то определение другого, а его притязание на меня, вот и всё. Всякую минуту, во всякой ситуации от меня требуется действие, послушание. Буквально нет времени спрашивать, кто мне другой, как его определить. Я должен действовать и слушаться, я должен быть ближним другому. Но если ты все же испуганно спрашиваешь, не должен ли я сначала узнать и обдумать, как мне действовать, — то есть только один выход: узнать и обдумать я могу не иначе, как только уже все время действуя, уже все время считая себя востребованным. Что такое послушание, я узнаю, только повинуясь, а не спрашивая. Только слушаясь, я узнаю истину. От расколотой совести и от греха призыв Иисуса ведет нас к простоте послушания». Путь же к ближнему возможен только через Христа. «На пути стоит Христос. Только через него идет путь к ближнему». Ведь и любовь возможна лишь в этой божественной точке соприкосновения человека с Богом, тотальной отдачи человеческого божественному, индивидуального абсолютному. «Если мы не любим Бога, значит, мы его ненавидим. Середины нет. В том и божественность Бога, что Его можно только любить или ненавидеть. Здесь только “или-или”: ты любишь Бога , или блага мира».
Божественная любовь — есть ответ на всё. «Принципиальная борьба против “законничества” простого послушания сама воздвигает самый опасный закон: закон мира и закон милости. Принципиальная борьба против законничества есть верх законничества. Законничество преодолевается только реальным послушанием милостивому призыву Иисуса идти вслед, а в этом хождении закон исполнен и отменен самим Иисусом». Ничего и — как то самое кесарево — и не нужно, ведь «чистое сердце чисто от добра и зла, оно целиком и нераздельно принадлежит Иисусу».
«Дешёвая милость — это оправдание не грешника, а греха», — говорит еще (и глубоко убежден) Бонхёффер. «Раз все творит только милость, то пусть все остается по-старому». Он — за милость дорогую, трудную. Он вообще за сложный путь, за вход, если привлечь по разнарядке термины буддизма, в узкий путь.
При этом и к Богу предъявляются, кажется, такие же жесткие требования. «Праведность Бога оправдывается в смерти Иисуса Христа. <…> На кресте Иисуса Христа происходит чудо оправдания Бога перед собой и людьми». И — «Бог должен стать подобен человеческому образу, так как человек уже не может стать подобен образу Бога (после грехопадения, отпадения от животворящего начала. — А.Ч.). Раз падший человек не может снова обрести и принять образ Бога, то есть лишь один способ помочь. Бог сам принимает образ человека и приходит к нему. Сын Бога, в божественном образе живущий с Отцом, отказывается от этого образа и в образе раба приходит к людям».
Но при всем при этом Бонхёффер — отнюдь не жестоковыйный пастор и даже не реформатор, разрушитель прежних канонов или их неверных, наносных трактовок, как его любимый Лютер. Просто он так верил. Просто он так сильно верил.
Не в ситуации опрессии?
Аристотель Папаниколау. Мистическое как политическое. Демократия и не-радикальная ортодоксия / Пер. с англ. А.Кырлежева. — М.: Медленные книги; Дух i Лiтера, 2021. 368 с.
«Было бы неверно сказать, что в православии никогда не было политической теологии. С самого начала последователи Христа — христиане — были вынуждены думать о том, как их возвещение о Христе связано с их жизнью в политическом пространстве. Никак нельзя скрыться от этого политического пространства — даже в монастыре», отмечено в самом начале в предисловии автора. Бонхёффер понял это как никто другой. Только со следующей корректировкой-посылом: «Если стремление к обожению — это стремление научиться любить, тогда политическое не чуждо этому стремлению, тогда политическое — это одна из тех пустынь, в которых человек учится любить». А пустыня, как называлась последняя книга Татьяны Горичевой, растет3 . От пустыни политического, прошу прощения за банальный каламбур, не скрыться ни в какой пустыни.
Аристотель Папаниколау — богослов уже более чем современный, довольно молодой и весьма активный (выпустил много книг). Как и Предраг Чичовачки из прошлого выпуска нашей рубрики, живя и работая в Америке, является представителем иной этнической культуры. Профессор теологии и культуры в Центре православно-христианских исследований в университете Фардем в Нью-Йорке, старший научный сотрудник Центра по изучению права и религии в университете Эмори. Есть в его резюме и иные регалии.
Тему этой книги вольно или невольно автор сформулировал в эпиграфе к ней, процитировав бывшего декана Свято-Владимирской православной духовной семинарии в США Фомы Хопко: «Я внук карпато-россов, эмигрировавших в Америку; я не могу себе представить жизнь в другом обществе, и я бесконечно благодарен за ту судьбу, которая мне выпала. Но как православный христианин… я не могу представить себе образ жизни более враждебный православному христианству и более опасный потенциально для человека и его жизни». То есть, конечно, это не цель, это — целевая аудитория. Думающие так.
Намерение же автора — доказать, что демократия и либеральные ценности с одной стороны и православие с другой — не антиподы, могут уживаться, должны уживаться. Он приводит в пример католических эмигрантов, успешно влившихся в американское общество. С православными сложнее. Более глобальная его цель — повести паству в странах Восточной Европы, которая, казалось бы, после краха коммунистического режима должна была влиться «в счастливую семью народов», а она, оказалось, «всегда будет против», как пел Летов: отвоевав (посопротивлявшись) с коммунистами, встала в оппозицию и к носителям либеральной идеи.
И раскроем уже все карты, благо это не сильно и закамуфлировано. Книга явно ориентирована на православные страны: издавалась, и по гранту, сначала в Киеве, затем у нас, автор курировал перевод. Более того, Аристотель Папаниколау оказывается сведущ в российских религиозных реалиях так, как трудно было бы предположить. Независимость Новгородской республики, нестяжатели и иосифляне, пассажи из Лосского, Соловьёва и Булгакова или же последний документ РПЦ — все учтено, все идет в дело, подшито в него.
Книга ангажирована? Безусловно. Это такая теологическо-политологическая пропаганда, иначе жанр не определить. И это тем более дает повод ее внимательно прочесть — хотя бы как читаешь в одной запрещенной ныне соцсети разбор мира с точки зрения людей с диаметрально противоположными твоим взглядам. Тем более что перед нами отнюдь не брошюрка каких-нибудь прозелитов-сектантов, наводнивших страны бывшего СССР после его распада (пишет, кстати, Папаниколау и об этом), а весьма серьезная, фундированная и любопытная работа.
В чем же посыл автора? «…И на самом деле все православные церкви по всему миру выразили поддержку демократическим политическим структурам. Поддержать такие структуры — это не значит отвергать мораль…» Поддержали, да, а потом «что-то пошло не так». А ведь «церквам следует использовать силу своего публичного присутствия для того, чтобы способствовать утверждению таких политических структур, которые более всего соответствуют экклезиологическим принципам, или той социальной этике, которая присуща Церкви. Такие структуры можно назвать демократическими, но это не столь важно, если они просто являются следствием христианской православной аскетической борьбы». Впрочем, для автора важно. Говоря часто обратное, он все же утверждает, что политическая сфера и сфера религиозная — это не одно. Да, в идеале, они не должны быть в антагонистических отношениях. В еще большем идеале — это единое пространство, где труд во имя духа равен труду социальному, индвидуума не разрывают противоречия, он просто ведет праведную жизнь. Но возможно ли это и где именно сейчас? Действительно ли в современном обществе духовная и социальная сферы едины? Кажется, не всегда можно поставить знак равенства даже между «духовной» и «церковной». А сфера политическая — в каких отношениях, где там акценты?
Для автора ответ очевиден. И он тонко апеллирует к заветам веры. «Нигде искушение демонизировать ближнего не является столь сильным и предположительно оправданным, как в сфере политики, и поэтому, прежде всего, именно в этой сфере христианин призван исполнять заповедь любви».
Да и сами эти споры отнюдь не новы, конечно. Так, разбирая полемику таких современных богословов, как Гуроян и Харакас (а хорошее владение темами богословских дискуссий — еще один плюс этой книги), Папаниколау (!) замечает: «Интересно также отметить, что вышеописанная полемика велась между греком и армянином — представителями двух традиций, в которых переживание и оценка византийского прошлого разнятся». Да, все скатывается к еще византийским диспутам, как это всегда и бывает.
Богословских импликаций будет в этой книге вообще вполне достаточно, и даже любопытного толка. Например, нельзя не согласиться с тем, что «человеческий эрос становится силой разделяющей и корыстной; искупленный эрос — это объединяющая сила, которая не уничтожает, а, наоборот, утверждает истинную инаковость». Или же — хотя это не оригинальная мысль с копирайтом, но разбор Иоанна Зизиуласа, — что «единственное, что может удовлетворить фундаментальное устремление, характерное для человеческого существования: это устремление от смерти к жизни, проявляющееся в общении с другими. Согласно Зизиуласу, если это стремление не будет удовлетворено, значит, смысл существования определяется несуществованием». «Здесь Зизиулас повторяет сказанное им ранее, а именно, что онтология личности в особенности нуждается в премирном, в нетварном, так как тварное само по себе остается под властью смерти. Особенное не является онтологически абсолютным, если оно умирает».
Ныне же — возвращаясь к основной теме — в «странах восточного блока» и среди православных в западных странах сложилась такая ситуация, когда западные демократические установки вызывают если не критику и тотальное неприятие, то в лучшем случае недоверие среди как «широких масс верующих», так и среди богословов из их среды: «Пафос критики Яннараса и Гурояна состоит в том, что современный политический либерализм — это политическая философия, которая возникла как элемент модерной критики религии. Соответственно, современный политический либерализм опирается на мировоззрение, прямо противоположное православному. Яннарас и Гуроян критикуют современное западное представление о правах человека, поскольку оно по своему существу индивидуалистическое и потому несовместимо с православным пониманием реляционного характера личности. Они также отвергают современную западную установку на исключение религии из общественной жизни <…>. Критика западного либерализма продолжилась в посткоммунистическом православном мире, то есть в эпоху, когда впервые за почти шесть сотен лет православные обнаружили себя не в ситуации опресссии и были вынуждены искать ответ на вопрос о том, как политическое соотносится с церковным».
То, что умаляет эту книгу — и все выводы автора, кстати, — это то, как он пытается их обосновать. Возможно, искренне, имея в виду только благое. Но слишком уж пристрастно подгоняя факты, работая с источниками. Говоря «о прогнозе, часто встречающемся в сегодняшней христианской теологии — как враждебной либеральной демократии, так и благорасположенной к ней, — что либеральная демократия просто взорвется, если не будет отсылать к трансцендентному. Хотя я в целом согласен с этим прогнозом, я не думаю, что в данном случае трансцендентным референтом должно быть обязательно божественное — таким референтом может стать общее благо». Становилось, чаще всего на знамёнах самых кровавых революций. Божественное, впрочем, тоже… Однако же за либеральную демократию и ее круг идей у Папаниколау «топят» буквально все, от Иоанна Златоуста, Евсевия и прочих греческих отцов церкви после Константина до его любимого автора для цитирования (и поддержки, подкрепления собственных взглядов) Сергия Булгакова. Булгаков оказывается одновременно укоренен в традиции и крайне прогрессивен в своих взглядах: «Затем Булгаков — и здесь своего рода ирония — соглашается с Евсевием и Златоустом в том, что в принципе правительство должно выполнять “христианские задачи”, но при этом оно не должно навязывать конкретную религиозную истину, включая православие. Отсылка к американской демократии означает, что Булгаков выступает за такое космическое соединение материального с божественным, осуществляемое свободно и посредством политической формы, в рамках которой церковь и государство разделены. Булгаков также предвосхитил многие темы современной теологии освобождения». Да уж, при такой избирательной оптике многие оказываются просто сторонниками woke-идеологии, вот тот же Владимир Соловьёв «был сторонником христианского либерализма». И тут просто видишь, как, пусть другой исследователь, при других задачах мог даже не брать реакционеров и мракобесов, а представил бы ровно тех же философов махровыми обскурантами, сторонниками «российской внутренней колонизации» и прочего негативного…
По ходу всего этого уровень дискуссии несколько понижается. И получаются курьезы вроде миролюбивой Римской империи («Если Римская империя и христианская истина неразрывно связаны ради достижения и поддержания мира…», с. 63), лозунги («По мере осуществления в жизни христиан божественного присутствия все более настоятельным и неизбежным будет одобрение ими либерально-демократической формы общественного сообщества»), довольно «мелкие подколки» и, объективно, «не по рангу» в адрес Джона Милбанка4 , а также уже совсем Волга-впадает-в-Каспийское море пассажи-мантры вроде «в политическом сообществе, в котором свобода слова признана и не ограничена на основании гендера, расы, этнической принадлежности или религиозных убеждений, существует больше возможностей для определенного рода отношений, чем в обществах, где действует что-то вроде КГБ. <…> В демократических режимах возможны, например, разного рода насмешки над правительством, что просто немыслимо в режимах коммунистических. В демократических государствах существует традиция дебатов о пределах свободы слова, и это обеспечивает ту ее степень, которая создает пространство для доверия и тесных связей…» (они составляют всю последнюю главу о свободе слова).
Перевод в целом приемлемый, но часто, особенно когда дело касается терминов, переводчик выбирает не разбираться в их смысле, а давать буквальный перевод, что заставляет задуматься над реконструкцией оригинала. Так, публичная религия, разум и теология (буквально на одной 255-й странице), конечно, не публичные, а общественные. А вера же — индивидуальна (и высочайшее благо и мечта, если при этом она вписывается в общественные структуры). Та же настойчивость, с которой автор пытается доказать, что свобода совести и прочие блага возможны исключительно под сенью либеральной демократии, невольно наводит на мысль, что эта самая демократия, давно принявшая формы нового тоталитаризма, просто не оставляет иного выбора в навязывании своей «свободы»…
Против фрагментации
Джидду Кришнамурти. Пробуждение разума / Пер. с англ. А.Смирнова и Е.Огородниковой. — М.: Ганга, 2023. 816 с.
Джидду Кришнамурти — учитель, а как еще сказать? И здесь даже не самостоятельный слом сознания — а, конечно, и он, — но буквально всё его готовило к этой стезе. Происходил из касты брахманов. Уже в юности его заметил и приветил Чарлз Уэбстер Ледбитер из Теософского общества, верил, что Кришнамурти — и есть тот самый посланник, свет и мессия с Востока. С теософами (Ледбитер еще был католиком и масоном, но это уже другая история, и весьма любопытная) Кришнамурти разошелся, но всей своею жизнью утверждал свои принципы: жизнь вне национальности да и религии, и служение. Он всю жизнь ездил с лекциями, был устным философом. Умер, кстати, в 90 лет5 .
Даже не лекции, а его устные выступления составляют и эту книгу. Впечатление очень живое, потому что перед нами буквальные расшифровки его ответов на вопросы публики, иногда и пикировок6 , со всеми ремарками, что «плохо слышно» и даже что кто-то «долго и неразборчиво» задавал вопрос.
Когда же Кришнамурти выступает не перед учениками, а ведет на публику разговор с другим гуру — Свами Венкатешанандой, — перед нами настоящий диалог древнегреческих философов на индийский манер. Хотя индийский ли? — Кришнамурти слишком оригинален для этого. «Нужно исследовать без всякого мотива, без всякой цели реальность и выяснить, существует ли вневременное состояние. Исследовать это значит не иметь вообще никакой веры, не быть преданным никакой религии, никакой так называемой духовной организации, не следовать никакому гуру и потому не иметь вообще никаких авторитетов — в особенности включая авторитет ведущего беседу».
Главный, если так можно сформулировать, посыл Кришнамурти — это призыв к тотальному обновлению, к которому он пришел, наблюдая «так называемый порядок старшего поколения — на самом деле беспорядок с его войнами, его насилием, его разделением и снобизмом — это тоже распад. И, наблюдая за тем и другим, за беспорядком вседозволенности молодых и за “упорядоченным” беспорядком старшего поколения, понимаешь, что должен существовать порядок иного рода. И этот порядок должен гарантировать физическую сохранность каждому, а не горстке богатых людей или тем, кто располагает возможностями и потенциалом».
Кришнамурти вообще прекрасно понимал и вычленял тенденции модерного, даже постмодерного, времени — и не скрывал своего глубокого разочарования по их поводу. И говорил, что думал (в книге множество ремарок, адресованных слушателям и подчеркивающих, что те ничего не поняли, находятся в иллюзии прежних догм — или же самоочарования от якобы приобщения к новому знанию). Он заявляет: «Мы озабочены осуществлением радикальной революции в самих себе, а также в обществе. Научная революция, которая пропагандируется сейчас во всем мире, не приводит к фундаментальным изменениям в человеке. В порочном обществе, таком как в Европе, Индии и других местах, нужны фундаментальные перемены в самой структуре общества. И если человек остается порочным в самом себе, в своей деятельности, то это перевесит, какой бы ни была эта структура, насколько бы совершенной она ни была; поэтому настоятельно, абсолютно необходимо, чтобы изменился он сам». Религии, образование, все прежние установки и настройки общества привели нас к хаосу, мы уроды снаружи и внутри. «Когда вы ищете комфорта через посредство другого человека, когда вы зависите от него и все такое, могут ли быть какие-либо отношения? Или тогда вы просто используете друг друга? Мы не впадаем в цинизм, а действительно наблюдаем то, что есть; это не цинизм».
Хотя сам он отнюдь не ищет комфорта в своем учении, и его речения могут показаться и циничными. Или радикальными. Ведь он вещал во времена хиппи, молодежных бунтов под наркотическими небесами. Их, впрочем, он почти презирает. И гнет свою неудобную линию.
И она касается, как уже заметно, не только нынешнего общества, но говорит об обществе как результате развития всего предыдущего. «По-видимому, религии утратили свое значение, потому что были религиозные войны; религия не дает ответа на все наши проблемы, религии разъединили людей. Они оказали своего рода цивилизующее влияние, но они не изменили человека радикально». Связь времен распалась еще очень давно: «Страх — это то, что заставляет нас верить, будь эта вера в идеологическое общество коммунистов или вера в теоретическую идею священника или жреца. Все эти вещи родились из страха; очевидно, что все боги — все — это результат нашей агонии, а когда мы поклоняемся им, мы поклоняемся нашей агонии, нашему одиночеству, отчаянию, несчастью и скорби». О, он звучит иногда почти как Чоран!
И философствует молотом — сбивает наносных мелких божков, таких продают на туристических рынках и в duty free, на приступках великого храма. «Смотрите, что происходит в мире: мы обусловлены обществом, культурой, в которой мы живем, а эта культура — продукт человека; нет ничего святого, божественного или вечного в культуре. Культура, общество, книги, радио, всё, что мы слышим и видим, множество влияний, которые мы осознаем или не осознаем, — всё это побуждает нас жить внутри очень маленького формата огромного поля ума. Вы ходите в школу, колледж и учитесь способам зарабатывать на жизнь; в течение следующих сорока или пятидесяти лет вы тратите свою жизнь, свое время, свою энергию, свою мысль в этом специализированном маленьком поле. А есть огромное поле ума. Если мы не осуществим радикальных изменений в этой фрагментации, не может быть никакой революции. Будут модификации — экономические, социальные или так называемые культурные, но человек будет продолжать страдать, продолжать жить в конфликте, в войне, в несчастье, в скорби и отчаянии. <…> Культура и общество нас загипнотизировали. <…> когда вы говорите: “Я индуист”, “Я буддист”, “Я мусульманин”, “Я католик”, повторяете тот же шаблон — вы загипнотизированы. И технология делает точно то же самое».
Ни вера, ни даже такой, казалось бы, очевидный феномен как красота не могут быть ответом сами по себе, в рамках уже существующих констелляций-тенёт: «Для большинства из нас красота заключена в чем-то — в здании, в облаке, в форме дерева, в красивом лице. Красота — “где-то там”, или она — качество ума, в котором нет эгоцентрической активности? Потому что, подобно радости, понимание красоты — неотъемлемая часть медитации. Красота на самом деле — это то полное забвение “я”, и глаза, которые расстались с “я”, могут видеть деревья, красоту всего этого и прелесть облака; так происходит, когда нет центра в форме “я”».
Беда в нашем взгляде, он изначально склонен созерцать, воспринимать не целостность, но разделять реальность на фрагменты, это же разделение приводит к противопоставлениям и, в итоге, к конфликту. Он выступает против анализа в целом: «Посмотрите, я изучаю себя, анализирую себя, и если мой анализ не полон, тогда то, что я проанализировал, становится тем знанием, с которым я перехожу к анализу следующего слоя. Таким образом, в этом процессе каждый анализ становится неполным и ведет к дальнейшему конфликту и тем самым бездействию». И, как когда-то Сьюзан Зонтаг выступала против интерпретации, Кришнамурти выступает против фрагментации, порочного разделения всего и вся. «Что такое человечество? Хорошее и плохое, войны — всё это мы прошли. Мы занимаемся страхом. Мы должны использовать мышление, чтобы выжить. Но чтобы выжить, мышление разделило мир на мою страну и вашу страну, мое правительство и ваше правительство, моего Бога и вашего Бога, моего гуру и вашего гуру — всё это создано мышлением. Мышление, хотя оно и хочет спланировать выживание, разделило мир, который уничтожает сам себя и частью которого являюсь я. Поэтому я должен понять природу мышления, понять, где оно необходимо, а где оно дьявольское, где оно разрушительное, где оно порождает страх, — вот моя проблема».
Кришнамурти вообще звучит крайне современно, так, будто говорит это здесь и сейчас. «Жизнь как мы ее проживаем, очевидно, очень жестока и делает нас нечувствительными, тупыми, тяжелыми, глупыми, и тогда мы можем надеяться с помощью идей, с помощью мышления, формирующего идеи, внедрить определенное качество чувствительности. Потому что мы замечаем, что наша жизнь есть неизбежное повторение (секс, контора, еда, бесконечная болтовня о вещах, которые на самом деле не имеют значения, постоянные трения в отношениях), и все это ведет к грубости, жестокости, черствости». Мы «просто наблюдаем факт нашей посредственности в том смысле, что мы являемся средними, обычными людьми — достаточно хорошо образованными, зарабатывающими себе на жизнь и, пожалуй, способными вести умные дискуссии», но это ничего совершенно не меняет. «Пока есть разделение между мусульманином и индусом, между католиком и протестантом, между черным и белым, неизбежно будет конфликт; хотя вы можете проявлять терпимость друг к другу, что является интеллектуальным прикрытием нетерпимости» — и это хорошо (ли) характеризует наш внешне цивилизованный мир, из которого постоянно вырываются межнациональные конфликты. «Но вы должны видеть все это не эмоционально, не сентиментально, не со словами “Ладно! Я против войны” или “Я за войну”, потому что эта сентиментальность и эмоциональность — самые разрушительные вещи в мире, они избегают данности и тем самым избегают того, что есть. Итак, видение имеет всеобъемлющую важность. Видение — это понимание, вы не можете понимать через посредство ума, интеллекта или исходя из какого-то фрагмента. Понимание есть лишь тогда, когда ум полностью спокоен, то есть когда нет образа».
Понимание в данном случае тесно связано с другим понятием. Как и Экхарт Толле, о котором мы говорили в прошлой рубрике, Кришнамурти говорит об осознанности: «Что значит быть осознанным? Это подразумевает внимание, в котором отсутствует какой-либо выбор. Я не могу выбрать один образ вместо другого, в таком случае образам не будет конца». Более того, отвечая на вопрос одного из слушателей, Кришнамурти даже позволяет себе высказать своего рода удивление. «Почему, если позволите спросить, вы употребляете это слово — “привилегия”? Что священного или привилегированного в том, чтобы быть осознанным? Это естественная вещь — быть осознанным, — разве нет? Если вы осознаете свою обусловленность, шум, грязь, убожество, войну, ненависть, если вы осознаете всё это, вы установите с другим человеком отношения настолько полные, что будете в отношениях с каждым человеческим существом в мире. Вы это понимаете?»7
«Так возможно ли быть свободным от центра, чтобы центр не создавал пространства вокруг себя, не создавал вокруг себя стену, изоляцию, тюрьму, называя это пространством?» — задается Кришнамурти вопросом перед учениками. Он говорит о том, что «содержание сознания со всеми его несчастьями и прочим — это и есть сознание. И внутри этого сознания содержатся тысячи фрагментов. Один фрагмент из этого множества становится авторитетом, цензором, наблюдателем, исследователем, мыслителем. Боссом. И он поддерживает фрагментацию. Увидьте важность этого!» Правда, мы читали отголоски этих мыслей у Пелевина, который вообще горазд с той или иной степенью изящества инкорпорировать в свои книги, вкладывать в уста обязательных у него со времен Чапаева гуру мысли тех, кого он сам читал в 90-е. Так, при (условно) древнеримском сеттинге его последнего романа «Путешествие в Элевсин» мы услышим много протогурджиевских идей и установок. В роли римского императора в этой книге выступает русский детектив, который наставляет о свободе. А вот так наставлял о ней Кришнамурти: «Возможно, вам разоблачения не хочется, но это факт! Внутри я — жалкое маленькое существо со всеми возможными догмами, верой в Бога, ритуалами и всем прочим — водоворот суеты и страданий внутри меня, а внешне — я хочу полицейского у ворот!»
«Но и знать это вы тоже никогда не будете. Человек, который знает, что он в безмолвии, или знает, что он любит, не знает ни что такое любовь, ни что такое безмолвие».
Да, Кришнамурти вообще радикален (особенно интересно, что всё это резкое звучало на фоне миролюбивых хиппи и прочих пацифистов-мечтателей). И его мысль, которую можно, разумеется, еще долго излагать и интерпретировать, даже ярче манифестируется через отрицание, виднее всего в отсветах трансцендентного солнца на черепках порушенных им кумиров. И она слышнее там, где говорит тишина. Где «мой ум обнаружил присутствие тишины — чего-то, что не было создано мыслью, дисциплиной, упражнениями и всеми этими ужасами. Но мысль, которая видит, не имеет возможности выйти за свои рамки, потому что мысль — это продукт прошлого, а там, где вмешивается прошлое, оно обязательно создает разделение, а потому — конфликты. Можно ли видеть это и оставаться тихим в присутствии этого?» Ведь нам так «необходимо необъятное пространство и тишина, потому что, когда есть это пространство и тишина, рождается красота, рождается любовь. Не та красота, что создана человеком: архитектура, гобелены, фарфор, картины и поэзия, — но то чувство красоты, необъятного пространства и тишины».
Неизмеримое количество моих долженствований
Мария Юдина. Перед лицом Вечности: Переписка 1967—1970 гг. — М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2019. 592 с.
В книжных появился — допечатка или скорее часть нераспроданного тиража — последний том эпистолярия Марии Юдиной (1899—1970). Выдающейся — а многие не боялись и слова «гениальная» — пианистки, преподавателя, переводчика, писателя. И одного из тех немногих людей, вокруг которых сгущаются культурные слои, которые, собственно, подобные личности и генерируют.
Говоря о гениальности. В книге несколько раз мелькает сравнение с Гленном Гульдом. Оно тем более правомерно, что имеет под собой и определенные, не только аксиологические, основания. Как пишет в своей статье А.Хитрук, «у обоих наблюдается явная склонность к Баху (оба оставили грандиозные интерпретации музыки этого композитора), а также и к музыке ХХ века. Но что гораздо важнее, так это то, как Юдина и Гульд, идя каждый своим путем, мыслили новые формы существования музыки в обществе. Но если Гульд свою утопию связывал с развитием новых технологий звукозаписи и с надеждой на новые, сугубо индивидуальные, внеконцертные контакты слушателя с музыкой, то Юдина тяготела к более традиционным для русской культуры прямым проповедническим формам артикуляции музыкальной речи с эстрады». За устные выступления, которыми она любила сопровождать свои концерты, а, конкретнее, за чтение Пастернака, ее в очередной раз и «забанили»/«отменили» (ничего не меняется в мировых практиках — вот только новая терминология подоспела!). «Их обоих, мне кажется, не устраивал и традиционно-консервативный тип слушателя, и они, пусть тщетно, лелеяли надежду на то, что в будущем человек, слушающий музыку, будет делать это иначе, а для этого сам станет другим. Оба они своим исполнительством фактически пытались переписать заново историю музыки, подчеркивая значение одних и занижая других. Принципиальная разница здесь состояла в том, что Юдина требовала от человека духовного перерождения, она диктовала этому человеку своего рода этический императив».
Родилась Мария Вениаминовна в Невеле, на родине Шагала и Малевича, в еврейской семье. Отец был видным врачом. Из различных возможных поприщ выбрала музыкальное — поступила в консерваторию в Петербурге (а еще записалась на историко-филологический факультет университета). Уже тогда — отзывы преподавателей о ее исключительном таланте музыканта. И концертная деятельность, которая всегда могла прерваться, и чудо, что не прервалась, арестом.
По этому поводу существует один факт, обросший легендами (до сих пор YouTube на запрос о записях выдает что-нибудь бульварное8 типа «Любимая пианистка Сталина»). Дескать, Сталин услышал одну из пластинок Юдиной — или, по другой версии, даже заказал сделать ее, что и было исполнено в рекордные сроки и с рекордным же гонораром — и полюбил эту запись. Она же лежала на его проигрывателе в день смерти — шутили, что Юдина своей музыкой убила Сталина. Но тут важнее — у Сталина, как мы знаем, были любимцы, далеко не всех это уберегло — реакция самой Юдиной. Она написала ему в ответ на тот самый гонорар за запись, что пожертвует его, а за самого Сталина и отпущение его грехов будет молиться.
Тогда миновало, но в целом, разумеется, нет, особенно если принимать во внимание характер самой Юдиной — никаких компромиссов, жестко говорить и следовать своим взглядам. Посему от преподавания ее со временем отстранили (благо, что профессорство, как и рыцарское звание, было пожизненным и давало хоть какой-то доход), она была невыездной и запрещенной. «Ряса у кафедры», под таким заголовком вышла разгромная статья о Юдиной в «Красной газете». И это действительно так: не только сама Юдина никогда не скрывала своих глубоко религиозных взглядов, но и даже ходила всю жизнь в своем единственном платье, этакой концертной черной хламиде (в нем ее и хоронили через много лет). Ходила, впрочем, еще и в любой сезон в кедах. И тут опять же переплетаются разные мотивы ее жизни: и настоящая нужда (все, что зарабатывала и часто занимала, пускала на помощь тем, кому было еще хуже, за кем взялась добровольно ухаживать), и изрядная доля эксцентричности (конечно, чаще всего — просто сложный и необычный человек так видит, чувствует, любит).
Впрочем, мотивов для опалы и кроме наряда было изрядно: выгнали ее уже потом и из Гнесинки, как она сама писала, «за инакомыслие… тут и еврейство, и Православие, и “формализм”».
Формализм — имеется в виду, что Мария Юдина одной, если не самой первой9 , играла, старалась пропагандировать, да просто протаскивать в концерты европейский и отечественный авангард. Сочетая это с любовью и глубоким пониманием, (про)чувствованием10 классики мировой и русской. Барток и Хиндемит, Берг и Веберн, Булез и Штокхаузен, Ксенакис и Ноно, как затем отечественные Волконский и Шнитке — для многих ортодоксальных меломанов эти имена внове, непривычны, даже шокирующи и сейчас.
Не всех далеко она смогла сыграть. Но разыскивала, выписывала их ноты, переписывалась с ними. В данном томе, в аппендиксе материалов о Юдиной, приводится, в частности, статья о ней и Булезе11 , а Штокхаузен дал свой мемуар-некролог.
Показательно будет и сказать, для кого какую музыку играла Юдина. «Выбор исполняемых пьес сплошь и рядом диктовался личностью другого — будь то П.А.Флоренский, для которого разучивался Моцарт, Б.Л.Пастернак, которому предназначались сочинения Брамса и Шопена, М.М.Бахтин, слушавший у Юдиной Баха, или А.И.Солженицын, кому посвящалось “избранное” — Бетховен, Шуберт, Бах…», пишет составитель этого и предыдущих томов, почти биограф Юдиной Анатолий Кузнецов.
И тут следует повторить мысль. Мария Юдина действительно знала всех — и все знали ее. И это было не просто светское общение, такие знаменитости-известности, тусовка и прочее. Она знала их — активно. Общалась, переписывалась (не зря издают ее переписку — в ней Юдина раскрылась более всего, а те же статьи и переводы часто очень обговаривались, но срывались, по причинам идеологическим, личным12 , бытовым даже). Они — влияли друг на друга в том наилучшем и высшем смысле, когда речь именно о смыслопорождении в удачной, близкой, родственной почти коммуникации. Вот она бросается в бой за Хармса на «буллящих» его хулиганов, вот не очень одобряет Филонова, «певца толпы». Вагинов изображал ее в «Козлиной песни», а А.Ф.Лосев в своем романе «Женщина-мыслитель» писал о Марии Юдиной, что она «Бах ХХ века, данный не в композиции, но в исполнении». Но это, конечно, лишь фактоиды, для тех самых передач в интернете. О гораздо более глубоком говорит этот — и все предыдущие — тома ее переписки. С Теодором Адорно, Джорджем Баланчиным, Пьером Булезом, Андреем Волконским13 , Николаем Каретниковым, Яннисом Ксенакисом, Оливье Мессианом, Луиджи Ноно, Арво Пяртом, Геннадием Рождественским, Игорем Стравинским, Дмитрием Шостаковичем, Карлхайнцем Штокхаузеном… Затем, если говорить только о музыкантах, подтянулось, вовлеклось в ее орбиту и новое поколение отечественных авангардных исполнителей так называемой новой классики — перед нами, строго говоря, те имена, что мы видим и на сегодняшних афишах «сложной музыки» в консерватории и иных «арт-пространствах»: «Это Алексей Любимов — совершенно замечательный музыкант и вообще личность. Это Татьяна Гринденко — чудо в музыкальном мире. Ее брат — Анатолий, через несколько лет я его слушал уже как руководителя камерного церковного мужского хора. Композитор В.Мартынов — тогда он хорошо начинал, но где-то исчез. Альфред Шнитке!!! Он боготворил Юдину! И многие другие хорошие люди, среди которых были и ленинградцы — Банщиков, Кнайфель. Они высказывались о Марии Вениаминовне в очень хороших словах. Мне приходилось общаться (и снимать) киевского композитора Сильверстова, который был знаком с дирижером Блажковым и через него с Марией Вениаминовной. Для него это был важный эпизод в жизни»14 . Общалась же, переписывалась Мария Юдина также с В.Шаламовым, А.Солженицыным, Э.Денисовым, А.Сурожским и многими-многими другими.
Говоря об этом огромном эпистолярном, прежде всего, общении, можно выделить опять же разные его коннотации. Например, что оно носило отчасти компенсаторный характер — собственной семьи у Юдиной не было (жених погиб во время альпинистского восхождения, роману с Михоэлсом помешала, для него, ее православная вера, «Христос стал между нами»). И, если говорить совсем еретическое, то, возможно, (не)гласному запрету на концертирование и преподавание мы обязаны этому общению, выговариванию в нем смыслов, возможности стать сопричастным им…
Впрочем, ждать от этой книги исключительно высоких материй не следует. Здесь — и это тоже очень ценно! — много бытовой переписки, биографического, повседневного, не житийного, но житейского (хотя это вещи одного порядка, конечно). Вот агентство по сдаче в аренду музыкальных инструментов дает телеграмму, требуя вернуть рояль, — у Юдиной не было своего… Вот несколько друзей и знакомых дают такой мемуар о болезни и умирании Юдиной — впадала в беспамятство, требовала отпустить из больницы, хватала воздух, «обирая себя», — что даже отчасти и неловко при этом, таком разговоре, и присутствовать. Или о похоронах: земля так смерзлась, что гроб все не пролезал в могилу, а знакомый священник запел из любимого Юдиной, так тут же прошел.
Кстати, о смерти. Здесь опять же и опять же возможны такие разные трактовки. Не говоря о том, что Мария Юдина в наименьшей степени склонна была себя беречь, можно, кажется, говорить и о том, что она себя отчасти умышленно уморила. Случилась накануне крайне тяжелая для нее история. Солженицын, благодаря ей, встретился с ее знакомой, решил уйти из семьи и жениться на ней — разводов же Юдина категорически не одобряла, во всем винила себя и перед смертью отказывалась принимать какую-либо пищу. Было ли это следствием умирания или его причиной — никто уже не узнает.
Глубокое чувство вины, как пишет Я.Назаров, все жизнь преследовало Марию Вениаминовну и перед Цветаевой. Во-первых, не сразу поняла ее масштаб. Во-вторых, могла протянуть руку помощи, но не протянула. Хотя — есть даже мемуарный очерк самой Юдиной15 — протягивала (предлагала, давала Цветаевой какой-то перевод для заработка, но та сама не захотела, вообще на контакт не шла и была уже при жизни — далеко).
Большую же долю переписки составляют — денежные вопросы. Занимание денег, отдача их, все, с этим ужасным для нее, связанное. Или — крайняя гордость — наоборот, отказы в принятии милостыни от тех даже, кто мог, хотел, желал ей помочь.
Вот идут чужие жизни, преломившийся в этой переписке луч их корябнул вечность. «Я не очень боюсь одиночества. Наоборот — всегда любил его и стремился к нему. И был единственный человек, который, будучи со мной, никогда не нарушал этого одиночества, а как-то наполнял и обогащал его. Но то, что происходит сейчас, это уже не одиночество. Это — обвал, разрушение, настоящая и внутренняя, и внешняя катастрофа», — пишет ей близкий друг В.Богданов-Березовский о смерти своей жены.
Смертей и болезней — это же последний том ее переписки, обрывающийся в смерть Юдиной, — вообще здесь так много, что впору учиться по нему заветам старости. «Оли нет, Ниночки нет, Екатерина Николаевна (мой полуслепой друг) подкошена длительным инфарктом. Я страшно урезана в передвижении — очень ослабела и не справляюсь с 4-м этажом. — Ты и Москва — мои основные дружеские ориентиры, а Верочка — просто незаживающая рана в сердце. Только что минул год гибели Володи…» (из письма Е.Тиличеевой Юдиной).
А как, каким прекрасным, глубоко уважительным («Глубокоуважаемый» или «Ты» с заглавной буквы — тут обычное дело) языком переписывалась Юдина и все ее корреспонденты! «То, что я тогда делал для Вас, было для меня не только личной творческой радостью, но и данью сердечному уважению к Вашему редкому таланту. Скажу больше, Вы своими концертами, на которых я бывал, раскрыли мне в музыке то, что не могли бы дать рядовые исполнители. Вот почему я считаю, мы с Вами совершенно квиты, — так пытается отстранить В.Рождественский настаивание Юдиной на ее старом долге.
Всё это, все эти тонкости души, ее настроек, результирующих в этом эпистолярном общении, говорят, дают даже нам, сторонним читателям, едва ли не больший урок, чем непосредственные суждения и мысли, которые, конечно, здесь тоже присутствуют. О музыке, разумеется, множество высказываний, развернутых, ужатых для переписки или же таких парадоксальных, сложных, какой и была Мария Вениаминовна. «Бедный Сергей Сергеевич (о Прокофьеве)! Он оказался до конца разгаданным!» (После исполнения какого-то его сочинения.)
«Бах велик, потому что он парит над человеческими эмоциями».
Или о литературе: «Но если “протестовать”, то против шлака психоанализа, Фрейда, Манна, даже Кафки; “Замок” ничего не прибавил к Данте (если что гениально прибавлено, то — небезызвестный русский Роман). Хорош у Кафки ранний роман “Америка”16 , где все находит свое место…» Или о том, что «Мастера и Маргариту» Юдина не в состоянии читать, «т.к. слишком хорошо все это понимаю, — более верного изображения жизни с ее онтологической изнанки трудно себе представить, но именно этого я вмещать не могу, слишком пережито. <…> Вот лично к Булгакову складывается человечески-теплое отношение: обладать даром онтологического зрения — это великая мука, и находить способы его литературного выражения — тяжелее гоголевского. Видела снимок с его портрета — хорошее лицо».
Но едва ли, едва ли не больше всего — об ее обязанностях, о ее бытовом служении… «Но порою малодушно хотелось бы17 , чтобы и другие — бывшие близкими — тоже увидели некое неизмеримое количество моих долженствований: похороны, панихиды, отпевания, сорокоусты, молебны, крестины, госпитализации, консультации у медицинских профессоров — рак, психиатрия, кардиология, травмы; посылка денег во множество мест, отдача (постепенная и планомерная) долгов, занятия в Лен[инской] б[иблиотек]е, в словарях, не выдающихся на дом, писание статей, комментариев, аннотаций, воспоминаний, писем, “перезванивания” с больными и полубольными, приходы Анички — помыться и постирать, иногда и всех прочих деревенских, ночью стирка, систематическая хоть какая-то готовка, нескончаемое мытье посуды, самое тяжелое — покупка какой-то еды и несение ее, или “выпрашивание”, не пойдет ли кто за любые деньги за любой едой, изредка (теперь) записи, но если они есть, то опять-же работа и репетиции и чтение, чтение и поток людей — каждому что-то требуется: совет, душевный разговор, рекомендация, характеристика, библиография, устройство на работу, иногда деньги и всегда — добрые слова…» Как свидетельствует в своих воспоминаниях «Дар любви» протоиерей Николай Ведерников, «Мария Владимировна — в долгах, бедности и неустроенности, но люди, которые нуждались в ее помощи, всегда были в ее сердце. Кроме того, она увлекала в круг своей заботы многих других, чтобы оказать кому-то материальную помощь, устроить кого-то на работу, вернуть студентов в институт и так далее. Вся эта жертвенная любовь к людям, проявляющаяся в самых простых материальных вещах, сделала ее родной для Христа».
Для стороннего взгляда, того же любителя музыки или, скажем, музыковедческих работ, вся эта активность лишь отвлекала Марину Юдину от ее истинного предназначения, для нее же, подозреваю и почти уверен, это было главным призванием в ее жизни. Ведь и та же музыка была «манифестацией Боговополощения в человеке», она же — «всю жизнь искала Воплощение Истины в человеке, его творчестве и жизненном пути. И находила с Божией Помощью».
Не всегда, впрочем, удавалось находить даже в самой себе. И к (возможной) неоднозначности, невозможности черно-белого суждения (особенно, к слову, сейчас). Юдина очень часто брала в долг, брала для других. Этично ли при этом она поступает, рефлексировала, разумеется, и она сама18 . Но продолжала поступать так же. «…Мы в 99 раз из ста — ошибаемся, оступаемся, ушибаемся и иной раз теряем христианскую строгость, всеми частями живаго19 , еще не убитаго всеми запретами и крестами — сердца, убитаго всеми Водами отречения, всей Голгофой исторической и библиографической, горячим и жгучим желанием умереть для земной жизни ради Вечной, — еще не полностью осуществленном, не достигнутом…»
Впрочем, не все в этой книге трагично. Есть и свидетельства о совершенно блистательном юморе М.В.Юдиной. Например, жить она соглашалась исключительно на верхних этажах — «не привыкла, чтобы по мне ходили». Так просила обучить ее поэтической декламации: «Я буду просить Вас научить меня читать стихи. Только я предупреждаю, что слушаться Вас не буду и буду читать так, как мне нравится». Или регулярно драила тряпкой стол: «У меня два врага на свете — крошки и советская власть».
Один из эпизодов этой книги — как Мария Вениаминовна Юдина думала, жила с идеей уйти под конец жизни в монастырь20 . Или хотя бы пожить в нем некоторое время — а ее звали (было договорено в православном женском скиту Свято-Троицкого Рижского женского монастыря). Это, как и столь многое (прежде всего — концертные выступления, курсы лекций, статьи и переводы), так и не состоялось. Но очень легко представить ее себе тайной монахиней, как Наталья Трауберг или Алексей Лосев. Впрочем, духовное чудо и житейская беда Юдиной — что она была настоящей праведницей и монахиней не в тайне, а явно, хотя и чаще всего приватно и тихо, в жизни, столь для этого неприспособленной. И, кстати, совсем хронологически близкой от нас, но при этом эпохально далекой — far away, so close, как поется в одной грустной песне про современных ангелов.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 Кроме того, пока готовилась эта статья, вышел перевод еще одной книги Бонхёффера — «Христос и мир».
2 Впрочем, еще другой, не тот, что будет обсуждаться в этой статье, Аристотель, говорил о необходимости Другого, чтобы познать себя.
3 Пользуясь случаем, дам и ссылку на свою рецензию на эту книгу, потому что из-за проблем с распространением ее мало кто видел, а она этого более чем достойна: Чанцев А. Рай есть. Только нужно о нём подумать // Перемены. 2023. 12 августа (https://www.peremeny.ru/blog/27866).
4 О переведенной на русский книге Милбанка «Теология и социальная теория: по ту сторону секулярного разума» см. в одном из прошлых выпусков нашей рубрики: Чанцев А. Божественная эволюция // Дружба народов. 2022. № 9 (https://magazines.gorky.media/druzhba/2022/9/bozhestvennaya-evolyucziya.html).
5 И его книги можно найти в переводе (не всегда идеальном, но что ж) на русский — до издания этой книги то же издательство «Ганга» выпустило еще шесть их.
6 «Нет, сэр, я этого не говорил. Я этого не говорил. Я не стану снова проходить все это в обратную сторону — это бесполезно».
7 Впрочем, об осознанности говорят очень многие и даже в схожем контексте. См. в «Книге таинства света» Уолтера Рассела: «Постепенное повышение осознанности возможно путем отказа от индивидуальности и принятия помощи и сопровождения Господом, для чего следует научиться видеть его выражение в каждом моменте вашей жизни, в каждом событии».
8 Желтые звезды в наши дни сменились листками желтой прессы.
9 «Несомненно, Юдина была первой русской пианисткой, творчески осваивающей (практически сразу после написания) музыку “второго” авангарда», — констатирует К.Зенкин.
10 Здесь можно, видимо, вспомнить и привлечь термин из эстетической системы Бродского — sensibility.
11 Я бы, впрочем, обратился к такой характеристике Булеза авторства тончайшего и блистательного музыковеда Сергея Привалова для понимания глубинной близости Булеза и Юдиной: «…Пьер Булез — один из крупнейших мастеров авангарда, создавший сочинения, без которых невозможно представить панораму новейшей музыки; теоретик и яркий полемист, оставивший богатое музыкально-критическое наследие; блистательный дирижер, безупречно строивший форму и записавший на компакт-диски произведения Вагнера, Малера, Брукнера, Дебюсси, Равеля, Веберна, Берга, Шёнберга, Бартока, Мессиана, Стравинского, а также общественный деятель, в 1977—1992 годах возглавивший учрежденный в Париже по инициативе Ж.Помпиду Институт координации музыкальных и акустических исследований (IRCAM). Культурно-просветительская деятельность Института содействовала расширению аудитории авангардного искусства…» Привалов С. Зарубежная музыкальная литература.: конец XIX — ХХ: эпоха модернизма: учебник для старших и выпускных классов ДМШ, колледжей и лицеев. — СПб: Композитор, 2019. С. 453.
12 Так, например, не состоялась публикация у Лотмана. Осталось всего несколько писем — восторженное его, подробное ее. А потом — он не сразу ответил, был болен или занят, и этого хватило для ее обиды. Впрочем, даже данный, как сейчас говорят, кейс до конца нам неизвестен.
13 Пользуясь случаем, напомню о выходе весьма представительного тома Волконского и о Волконском «Узелки времени» (СПб., Jaromir Hladik press, 2022). См.: Чанцев А. Князь, или Звук — это такая ценность, что его нельзя тратить понапрасну // Новый мир. 2022. 9 (https://nm1925.ru/articles/2022/09-2022/knyaz-ili-zvuk-eto-takaya-tsennost-chto-ego-nelzya-tratit-ponaprasnu/).
14 Воспоминания А.Мартыненко. Любопытно, что никуда не исчезнувший В.Мартынов потом женился на Т.Гринденко и они до сих пор выступают вместе — не тогда ли, не в тех ли весьма узких кругах и стратах, не зная, но фантазируя сейчас, началось их общение?
15 Были у Юдиной и переговоры-договоренности с Твардовским о ее личных мемуарах для «Нового мира» — этому, как и многим другим проектам, осуществиться было не суждено. Оставленные же воспоминания о других были, как она сама шутила, «всегда акафистами», потому что «только так и нужно писать» мемуары.
16 Здесь интересно, потому что «Америка» — мой также самый любимый роман Кафки — построен, как мне кажется, глубоко и исключительно на логике сна. То, что онейрическая оптика (или, проще говоря, кошмар) была самым адекватным способом описания действительности тогда — да и сейчас — легко согласиться. Но вот то, что не кошмар «Процесса», это действительно очень интересно и наводит на многие соображения, выходящие, увы, за рамки нынешнего разговора. Скажу лишь единственную догадку на этот счет — кошмар «Процесса» был бюрократизирован, регламентирован, то есть пусть извращенно, но логичен и даже предсказуем. «Америка» же полностью строится на иной, не подвластной человеку (во всяком случае, в его обыденном состоянии) логике. И это гораздо лучше соответствует современности, когда правят не, пусть и жуткие, законы, но непредсказуемость, алогичность и прочие вызовы «черных лебедей».
17 Мария Вениаминовна всю жизнь придерживалась правил дореволюционной орфографии. Вкупе с весьма авторской пунктуацией — чтение это упоительное. Большая благодарность издателям, что все это было сохранено в данном издании.
18 «Ответа на этот вопрос она не знала. В вопросах быта М.В. часто была по-детски наивна. Когда совсем не было денег, она могла вызвать такси, чтобы поехать в букинистический магазин продать, как ей казалось, ценную книгу. Она отдавала три рубля за машину и получала два рубля пятьдесят копеек за книгу, и не могла понять, что у книги на задней обложке проставлена цена и что она может быть меньше платы за такси…»
19 Всё так же идиостиль Юдиной.
20 Юдина здесь, в завершении своего жизненного пути, предстает очень символической фигурой, прямо-таки архетипом тяжелых русских путей-дорог. То ли блаженная, то ли святая, но мученица. Кровей авраамических, но крещеная в православие. С равно развитыми Я и эмоциональным интересом к Другому. Аналитическая и (про)мыслительная. Понимавшая и целостность Баха, и целостность-через-фрагментарность новой музыки. Одновременно и в чести, фаворе государства, и в гонении, ни голая, ни одетая (в рясе), семь пар железных сапог (резиновых кед) истоптавшая. Христова невеста в миру (Христос стал и стоял между нею и мiром), но, как у Бонхёффера, «только через Него идет путь к ближнему» искавшая и осуществлявшая.