Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2024
Азаренков Антон Александрович родился в г. Рославль Смоленской области в 1992 году. Окончил филфак Смоленского государственного университета, кандидат наук. Лауреат премии «Лицей» (2019, 2022), межгосударственной премии «Содружество дебютов» (2020). Стихи и критика публиковались в журналах «Знамя», «Новый мир», «Арион» и других. Преподает литературу в НИУ ВШЭ в Санкт-Петербурге. Лауреат ежегодной премии журнала «Знамя» за лучшую поэтическую публикацию. Участник проектов Фонда СЭИП и АСПИР.
Первое (и лучшее) свое стихотворение я сочинил, едва научившись говорить. Скажем так, это было даже не стихотворение, а изречение. Я изрек эти слова после просмотра какой-то спортивной игры по телевизору. Меня поразило, что недавние соперники, еще минуту назад готовые растерзать друг друга, после финального свистка вдруг бросают все — и обнимаются! Оказывается, в основе всего лежат мир и любовь, а ненависть и борьба — всего лишь временные явления. Сформулировать все это в два года я не мог, поэтому выразил переполнявшее меня открытие такими словами:
МИРА! ФУТБОЛА! ВАЛЕБОЛА!
ПОИГРАЛИ!
ЗАЛЮБИЛИСЬ!!!
«Валебола» — потому что маму зовут Валя. Видимо, это еще не было поэзией, но уж точно это был «текст, ощущаемый как речь повышенной важности, рассчитанная на запоминание и повторение, поделенная на соотносимые и соизмеримые отрезки». Такое определение дает стихам Михаил Леонович Гаспаров. Так что, получается, это были мои первые стихи.
Второй приступ поэзии меня настиг спустя пару-тройку лет, когда я научился орудовать гелевой ручкой. Это не были буквы в привычном понимании, а скорее каракули, вязь. Я мог заниматься этим часами, подражая почерку взрослых. Тогда я еще подумал, как легко на самом деле научиться писать — и почему они меня этим так пугают? Взяв разлинованный гроссбух, оставшийся от отца, я исчеркал свободные листы своими синими столбиками. Однажды я похвастался этим гостям на семейном застолье. В шутку мне предложили прочесть то, что я написал. Я был скандализирован! Чистую радость письма оскорбить каким-то смыслом! Все оказалось куда сложнее и скучнее, чем мне казалось. Но я справился. Глядя в бессмысленный рассыпающийся орнамент, я читал — не помню, правда, что — что-то вроде долгой сбивчивой сказки с массой персонажей и сюжетных ответвлений. Так, вслед за лирикой, я изобрел эпос.
Кстати, позже я узнал, что есть такое направление в искусстве — асемическое письмо. Например, Генрих Сапгир назвал свой подобный цикл «Стихотворения на незнакомом языке» с прозрачной отсылкой к 1-му посланию Коринфянам, стих 14:2: «Ибо кто говорит на незнакомом языке, тот говорит не людям, а Богу; потому что никто не понимает его, он тайны говорит духом». Эта фраза апостола Павла у меня рифмуется с наблюдением философа Владимира Бибихина из его статьи «Детский лепет»: «Речь ребенка невозможно понять, если не рассматривать всякое вообще его высказывание как обращенное сначала к невидимому субъекту, держателю языка… Не случайно дети лепечут и совершенно одни в пустой комнате». Держателю языка… Поэзия для меня и есть обращение — может быть, через головы наших любимых — к этому держателю.
Потом у меня был творческий кризис длиной в десять лет, за который я успел испортиться. В школе мне рассказали, что такое стихи и как они пишутся. Первые мои опыты такого рода относятся, как и у многих, к периоду смертельной предпубертатной влюбленности. Тогда я мыслил не отдельными стихотворениями, а книгами (общими тетрадками в клетку 48 л.). Из этого всего я помню только шесть зарифмованных строчек («люблю» — «звоню»), от которых я вас, пожалуй, избавлю. Я тогда не понимал, что со мной творится. Почему бы мне не объясниться с объектом своих воздыханий простыми человеческими словами? Во всяком случае, не тетрадками же стихов, уничтожаемых к тому же сразу после того, как кончались свободные страницы. Она об этом так никогда и не узнала. У нее сейчас трое детей, у меня на подходе третья книжка.
До восемнадцати лет то, что я писал, я не считал стихами. И уж точно это не было поэзией. Это были тексты — по преимуществу тексты песен блэк-металл группы, в которой я тогда играл на басу. Почти никакой письменной фиксации это не имело. Да и ни к чему: наш вокалист все равно верещал так, что разобрать ничего было нельзя. Мои тексты не выжили, они навсегда остались в дребезжащих фанерных колонках рославльского ДК «Россия». На пьяных сейшнах по ночам их до сих пор, наверное, слушают призраки. Из наших не всем посчастливилось повзрослеть.
Так что первое стихотворение, «которое считается» (Сатуновский), я написал в восемнадцать лет. С него, можно сказать, и началась для меня литература. Я позволю себе привести его здесь, все равно оно нигде не печаталось.
* * *
Сочится радостью, густеющей, как смола,
пространство лестничной сужающейся клетки.
В прозрачной трещине пустующего угла
недолгим эхом увязают меткие
слова. Кончаются. Прижался к стеклу фонарь.
Комками в глотках переулков незнакомых
сгустились сумерки и видели, как янтарь
хоронит бережно крылатых насекомых.
Два юных остова, утаенных от иглы
потустороннего внимательного взгляда,
внутри остывшей и потрескавшейся глыбы
висели рядом.
(Смоленск, сентябрь, 2010)
Я всем говорил, что это «про наркоманов» (подъезд, иглы и т.п.). Хотелось прослыть опасным декадентом. А на самом деле это про свиданку — опоздали с подружкой в общагу, пришлось коротать ночь у батареи в подъезде. Абсолютно невинно! Тогда со мной случилось что-то похожее на то, что я испытал в том еще раннем детстве. Валебол. Ощущение только тебе подмигнувшей тайны. С тех пор стихи получались то лучше, то хуже. Тем поэтом, которым мечталось, я так и не стал. Но это чувство не покидало меня уже никогда.