Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 3, 2024
Макаревич Елизавета Николаевна родилась в Одинцово Московской области в 1999 году. Окончила Литинститут им. А.М.Горького. Печаталась в журнале «Новый мир». Живёт в Москве. В «Дружбе народов» публикуется впервые.
1
— После смерти я хочу стать собакой. Потому что они быстро бегают, плавают и попадают в рай.
Дима улыбается, глядя мимо камеры. Позади двухэтажные жёлтые дома с битыми арочными окнами, из тех, что строили пленные немцы.
— Ты понимаешь, — спрашивает Ритин голос за кадром, — что рай и перерождение — взаимоисключающие понятия?
— Тогда я хочу стать электричеством.
Тенью, будто серой пастелью, очерчена скула. К тому времени, как снимался ролик, Дима снова сбросил вес. Волосы, сбритые под единицу, торчат ёжиком.
— Тогда вы будете ездить в трамвае, — продолжает он, — или заряжать телефон и думать, мол, Дима, привет.
— Мы и так будем постоянно о тебе думать, — обещает Рита.
Её пост с подписью «Из учебного. Дима» сохранён у меня в избранном. Я пересматриваю его минимум раз в неделю.
Рита лежит на полу студии. Она в своей бессменной красной клетчатой рубашке, охапка каштановых кудрей завязана на затылке, глаз не видно за объективом камеры. Я сижу позади, обняв колени. Меня позвали как ассистентку, но на деле я просто занимаю место. Я не имею отношения к происходящему и присутствую на правах соседки по квартире.
Закатное солнце сочится сквозь занавески, и студия окрашивается золотым. Три девушки стоят у станка. На переднем плане — тонкая, как лента, блондинка. Сквозь юбочку-лепесток просвечивают тазобедренные кости. Она склоняется вперёд, крыльями вытянув руки, и дуга позвонков прочерчивается вдоль спины, как линия отмели. Затем блондинка выпрямляется, пальцы вытягиваются к потолку, ноги напряжены, жировая прослойка достаточно тонкая, чтобы видеть, как напрягаются мышцы и жилы. Она поднимается на носки, отводит ногу назад и склоняется корпусом в нашу сторону. Рита нажимает на кнопку, щёлкает затвор.
После этого она объявляет перерыв. Сложив ноги по-турецки, Рита просматривает сделанные снимки. Блондинка идёт в нашу сторону, я исподлобья наблюдаю за ней и жду. Но она, не дойдя пару шагов, наклоняется (с тем же изяществом, что и у станка) к рюкзаку и достаёт бутылку воды. Делает пару глотков и вдруг перехватывает мой взгляд.
— Вы все очень красивые, — растерянно лепечу я.
Блондинка равнодушно разглядывает меня, так что становится не по себе и хочется перевести тему. Но только я решаюсь снова заговорить, как она бросает:
— Приходи посмотреть наше выступление.
— Хорошо. А когда оно?
Её лицо тут же становится скучающе-отстранённым.
— Рита тебе расскажет.
Когда блондинка уходит, Рита оборачивается и шепчет:
— Не обращай на Линду внимания, она не злая, у неё манера такая. — И к залу громко: — Ладно, у нас остаётся десять минут аренды, давайте ещё чуть-чуть.
Девушки возвращаются к станку. В их телах — непринуждённость и контроль.
Я убила человека, когда мне было двенадцать. Я не знаю, кто в этом виноват: странные мультики, непонятые сказки или чтение житий в дошкольном прицерковном кружке. Но уже в детстве я поняла: чтобы быть хорошим, достаточно вовремя умереть. Потому, не способная сформулировать это, но остро чувствующая, я решила, что умру в двенадцать.
Когда мне было двенадцать, умер отец. Остановившись в дверях комнаты, мама сказала: «Кира, ты только держись». Она не плакала. Её мутно-стеклянные глаза смотрели куда-то сквозь. И это было хуже всего. Кажется, ничего больше она не сказала. Но я поняла: папа умер вместо меня.
С тех пор я часто видела его во сне. Он ходил со мной в магазин, или корил за плохие оценки, или долго вёз куда-то, и мы коротали дорогу за игрой в слова. Во сне смерти не было. А он просто был рядом, и я знала, что на самом деле ничего не произошло.
Папа умер вместо меня, и я так и не смогла себя за это простить.
Рита с Оспой бегали по собачьей площадке. Оспа прыгала через барьеры, пытаясь выхватить махровую игрушку из Ритиных рук. Иногда она подбегала ко мне и бодала в плечо покатым лбом. Я, сидя на корточках, рисовала цветки герани.
Когда Рита всё-таки просыпалась раньше полудня, мы вместе ходили в лес. Она брала собаку, я — альбом. Восходящее солнце просвечивало сквозь листву, и его лучи ложились на песок фрагментами витража. За нами следили незнакомые мне птицы. Вокруг росли травы, названия которых я не знала. Так много слов, которыми я не могла говорить.
— Рит, — окликнула я, не отрываясь от альбома. — А где ты познакомилась с той девочкой? Балериной.
— А, с Линдой? Через её брата. Мы с ним встретились на питчинге. Он тоже хотел зарабатывать на фотках, но в итоге забил. А знакомство осталось.
Рита, кажется, знала всех в городе. Она жила за счёт коммерческих фотосессий. А потому обновляла соцсети даже сидя в ванне, закупала рекламу у телеграм-каналов и через день ездила на знакомства с моделями.
— Они двойняшки, — добавила Рита.
— Тогда он тоже должен быть красивым.
Она хихикнула:
— Хочешь, сведу вас?
— Лучше отведи меня на выступление этих балерин.
— Не знала, что ты любишь балет.
— Я всё люблю, — рассеянно отозвалась я, стирая неудачную линию.
Глядя на герань, я думала о полупрозрачных юбках на светящихся бёдрах балерин.
2
Линда смотрит прямо в камеру, завязывая длинные волосы в высокий хвост.
— Это ни на что не похоже, — говорит она.
На заднем плане их с Артёмом дом. В саду у подъезда белые гортензии, на Линде — белый топ, напоминающий верх балетного купальника.
— Когда выбегаешь на сцену и хочется щуриться от света, но вместо этого ты улыбаешься. И вдруг заученные движения и позиции приобретают смысл. В такие моменты ты становишься совершенством. Это ни на что не похоже.
Я и вспомнить не могла, когда в последний раз ходила на балет. Зал, вопреки моим ожиданиям, оказался камерным. Зрительские ряды почти примыкали к квадратной сцене. Оркестровой ямы не было, по углам зала висели колонки. Декораций тоже не было. Их заменило натянутое за сценой полотнище, сквозь которое просеивался свет прожектора.
Я не представляла, что такое современный балет, а потому боязливо держалась Риты. Мне было страшно потеряться в приглушённом свете, неустойчивых скамьях и покашливаниях напоследок.
Наконец огни в зале потухли, а сцена озарилась белым. С первым аккордом в центр квадрата выпорхнула труппа. Я ждала нарядные пачки, как у Одетты, но вместо них танцоры были одеты в скромные трико без украшений. Линду я узнала моментально: её волосы и кожа будто светились, из-за этого она и походила на атласную ленту.
Партнёр Линды приобнял её за талию. Его ладонь скользнула по Линдиному бедру, и её нога, словно подчиняясь движению его пальцев, вытянулась вверх. На их лицах не было ни улыбки, ни напряжения. Они смотрели друг другу в глаза. И Линдино тело податливо меняло позу в зависимости от действий партнёра. Он мог провернуть её вокруг оси, удерживая за кончики пальцев, мог прижать к себе и вдруг отпустить. И, что бы он ни делал, Линда стояла на пуантах так непринуждённо, будто они были частью её тела. Казалось, она невесома, и только руки партнёра удерживают её на сцене.
Мелодия набегала на саму себя волнами, и вместе с ней менялась подсветка прожектора. Танцоры рассыпались по сцене, снова сливались, менялись парами, льнули друг к другу и взлетали над полом. В какой-то момент Рита нагнулась ко мне. Она взяла меня за рукав, будто собираясь что-то сказать, но так и не произнесла ни слова. Прижавшись друг к другу, мы наблюдали за таинством.
Линду звали Ангелина Астафьева. Она не любила это имя и сама придумала, как её будут звать по-настоящему. Ей было двадцать три, она окончила училище, после чего ушла в труппу современного балета. Её тело, в танце казавшееся полым, за пределами сцены делалось сухим, жилистым и крепким. Она железно держала осанку и из-за этого будто смотрела на всех свысока.
Мы ждали её у входа в театр. Она спустилась в спортивных штанах и куртке поверх трико. Поравнявшись с нами, поцеловала воздух рядом с Ритиной щекой.
— Привет, дорогая. — Потом обернулась ко мне. — А, это ты… — И прежде чем я успела что-то ответить, добавила: — Ритина соседка. Была на съёмках.
Рита приобняла меня за плечо:
— Её зовут Кира. Она очень просила привести её к вам.
Как робеющая первоклассница, я пробормотала:
— Это было… мне очень…
— Я рада. — Линда сдержанно улыбнулась. И тут же забыла обо мне: — О, вон мой кофе идёт.
Из-за моей спины протянулась рука со стаканчиком.
— Ну наконец-то, — сердито сказала Линда.
Я отпрянула и обернулась. Позади меня стоял её брат. Их родство было очевидно у обоих точёные прямые носы, светлые, почти светящиеся, волосы (у неё ниже лопаток, у него — по подбородок) и зелёные глаза. Линдин брат оказался так близко, что мне пришлось сделать шаг в сторону. Это было слишком заметно. Он посмотрел на меня с лукавой улыбкой, будто знал что-то, чего не знала я.
— Кира, да? Рита рассказывала. Приятно познакомиться.
Я ничего не ответила. Благо к разговору присоединилась Рита:
— Дима не смог прийти, да?
— Ну, он… — Линда многозначительно замолчала, и Рита кивнула.
— Тогда пойдёмте к нам, как обычно, — предложил Артём. И снова посмотрел на меня: — Заодно поболтаем, познакомимся.
Съехать я решила на третьем курсе. Мама не возражала: между нами никогда не было холода, просто обе понимали, что пришло время расставаться. Сепарация прошла безболезненно. Может, потому, что мучительное чувство вины, не оставлявшее меня в родном доме, переехало вместе со мной. Так что мне не было одиноко, нас в комнате поселилось двое: я и моё убийство.
В ночь перед знакомством с Ритой мне не удалось уснуть, а после утреннего кофе начался мандраж. Чтобы приободриться, я в последний момент перед выходом надела папин рыболовный жилет — прямо поверх платья. Плотный, негнущийся, на моих узких плечах он походил на доспехи.
Рита встретила улыбкой. Её кудрявые волосы были собраны в высокий хвост, походивший на птичий пух. Она была одета в полупрозрачные индийские штаны и топ в рубчик. На правом плече татуировка с агнцем, пронзённым мечом, на левом — символ «ом».
— Привет, проходи. Разувайся на коврике. Сейчас покажу комнату. Правила очень простые, думаю, ты справишься.
За закрытой дверью заскулила собака.
— Кстати, ты сова, жаворонок? Если будешь гулять с Оспой с утра, скину ЖКУ.
— А почему Оспа?
— Просто так.
«Просто так» было Ритиным любимым аргументом. Ей не требовалось взвешивать решения, дожидаться, пока мысль настоится за ночь. С камерой и павербанком она срывалась с места и запрыгивала в последний вагон любой авантюры.
Рита была плоха в организации всего, что выходило за рамки её интересов. Она с трудом планировала бюджет, забывала замачивать кастрюлю после гречки и не знала, как вызвать сантехника. Иногда мне казалось, что соседка ей нужна не из-за денег, а для управления бытом. Себя Рита называла иждивенкой у Вселенной: она находила сапоги подходящего размера у подъезда, нужное для съёмок зеркало — на помойке.
Но как только Рита зажигалась идеей, на место раздражающей безалаберности приходили вовлечённость и сосредоточенность. Она могла пожертвовать сном ради обработки фотографий. Залезть в озеро в сентябре (и загнать туда модель) ради красивого кадра. Посмотреть три немых фильма подряд с тетрадью для конспектов под рукой. В её голове уживались религиозность и эзотерика, тяга к разумному потреблению и желание забрать все игрушки из секонд-хэнда. Мне нравилось жить с ней. И в не меньшей степени нравилось жить с самоедом Оспой, выгул которой я взяла на себя.
Зимой мы с собакой доходили до ближайшего парка. Летом же вставали в пять, когда восходящее солнце подсвечивало верхушки деревьев, и отправлялись в лес неподалёку. Там я спускала Оспу с поводка. Пока она разминала лапы, я сидела на поваленном бревне и рисовала.
Мне нравилось рисовать растения. Я всегда хотела передать их суть. Удачные эскизы получались редко, но я не переставала брать с собой альбом. А устав рисовать, шла следом за Оспой, глубоко дыша. Мне было грустно, что я не могу уместить в лёгких весь этот воздух, густой, мягкий и прохладный, такой прохладный, что в конце концов становилось тепло. Казалось, надо только вдохнуть достаточно глубоко, и этот воздух вытеснит из меня всё затхлое и прелое.
Астафьевы жили вдвоём. Свежеотремонтированная квартира была выкрашена в грустный беж. В широком коридоре стояло полноростовое зеркало. Мне сразу подумалось, что в таком коридоре удобно разминаться и примерять трико. У входной двери вперемешку лежали чуни и найки.
Линда стояла у окна в углу белой кухни, привычно вытянув носок правой ноги. Она протирала запотевшую бутылку вина. Кивнула мне:
— Тебе же можно пить?
— Ещё как можно, — опередила Рита.
Мы переглянулись и рассмеялись. У нас была традиция хотя бы раз в пару недель, прикупив хорошего сидра, устраивать сериальный марафон. Уже спустя пять минут сериал тихо играл на фоне или вовсе стоял на паузе. А мы, лёжа на полу бок о бок, рассказывали друг другу о детстве, о работе и планах, о несбывшихся мечтах и радостях, пойманных за день. И чем больше мы выпивали, тем глупее становились рассказы.
Когда вино было разлито, Рита подняла бокал.
— Линда! — торжественно объявила она. — Тебе нет равных.
Линда сделала реверанс, и мы чокнулись.
— Ну что, Рит, — окликнул Артём, — заказы есть?
— Нормально, два фотосета на следующей неделе. На поесть наскребу.
Артём постоянно улыбался, будто посмеивался над собеседником или пытался подловить его на ошибке. Его улыбка раздражала, и я радовалась, что заняла место подальше, в углу кухни. Вообще-то, как я и представляла Линдиного брата, он был очень красивым. В школе такие мальчики нравятся всей параллели. Мне бы он тоже мог понравиться, если бы не наглый взгляд.
— А ты, Кира, — Артём внимательно посмотрел на меня, — что из себя представляешь? Кем работаешь?
— Я пишу статьи на заказ. Ну, — почему-то это слово до сих пор казалось унизительным, — копирайтер.
— О, так вы из одной сферы. — Линда с улыбкой закатила глаза. — Ну, тогда найдёте общий язык. Можете обсуждать свои там… не знаю… запятые.
Я на мгновение обрадовалась:
— Ты тоже пишешь тексты?
— Я дрессирую ИИ, — не без гордости ответил он. И снисходительно добавил: — Учу нейросети писать тексты.
— Тогда ты птица не моего полёта, — рассмеялась я.
И Артём вдруг улыбнулся с неподдельной радостью, как ребёнок, так что мне стало неловко и тепло. Линда, наблюдавшая за нами, сказала:
— Можно ещё Диму позвать, он тоже косвенно из вашей тусовки. Это наш друг детства.
— Мы всех знакомим с Димой, — перебил Артём. — Дима супер.
Он наклонился к сброшенному на пол рюкзаку и достал плёночный фотоаппарат. Навёл камеру на Линду. Раздался щелчок.
— На память о премьере.
— Только плёнку тратишь, — устало вздохнула Линда.
— А как я её трачу — это уж моё дело.
Он повернулся ко мне, посмотрел в видоискатель и нажал на кнопку.
После проявки Артём показал мне этот кадр. На снимке я, едва заметно сведя брови, смотрю в камеру, и собственные глаза почему-то кажутся мне такими печальными, будто я уже знаю, чем всё это закончится.
3
Кухня Астафьевых, которую мы уже называем нашей кухней, освещена рассветным солнцем. На столе френч-пресс, полный кофе для Артёма, корзинка с Линдиными грейпфрутами, Ритин телефон с назар-брелоком. Пустой заварочный чайник и кипящий чайник на плите. Пять кружек. В коридоре слышны шаги, запись прерывается.
— Ты так любишь цветы?
Рита сидит на полу и гладит уворачивающуюся Оспу по спине. Я срываю мешающие листья с ветки цветущей яблони, чтобы пристроить её в стеклянную колбу. Такие колбы, с потёртостями и помутнениями, расставлены у меня по всей комнате (нахватала на блошке по двести рублей за штуку); я использую их вместо ваз.
— Я люблю растения. Ветки мне нравятся даже больше, чем цветы.
Цветы я долгое время не понимала. Одуванчики и розы, особенно красные, с детства мозолили глаза. Тысячелистник напоминал только о могиле отца, а гвоздики — о заученных речах на линейке. Но подростки жгли одуванчики, и я научилась видеть.
Их было двое: парень и девушка, старшеклассники. Они сидели у подъезда, может, неловкое свидание. А я, второкурсница, шла с учёбы и случайно застала их. Застала звёздочки, всполохи — одуванчики вспыхивали и тут же исчезали. И почему-то это зрелище заворожило меня, так что я остановилась рядом со скамейкой. Подростки беспокойно оглянулись.
— Лисички взяли спички? — пошутила я. Но они не поняли, и я перевела тему: — А можно и мне попробовать?
Они переглянулись и хихикнули. Девчонка протянула мне зажигалку и одуванчик. Его белая сердцевина была круглой и матовой, она напоминала кожу. Зонтики еле удерживались в точечках пор. Они походили на жёсткие волоски, прорастающие из родинок, или на щетину. Я никогда не обращала внимания на одуванчиковую кожу.
Вернув зажигалку, я пошла домой, чтобы получше рассмотреть цветок. За моей спиной раздалось перешёптывание, затем вновь зачиркала зажигалка и будто послышался шорох сгорающего пуха. Завернув за угол, я подняла руку и увидела, что одуванчик облетел.
После этого мне открылись мерцающие звёзды вьюнка, нежный шелковник, прорастающий сквозь спутанные водоросли и ил, чешуйчатые чашечки васильков и пружинистые капсулы недотрог. Я увидела мох, и изгибы ветвей, и покрытую росой паутину на высохшем репье. Мне кивали крупные головы чертополоха, его иглы отчего-то щадили меня. Увидев всё это, я впервые со школы взялась за карандаш. И тогда же поехала на отцовскую могилу, прополола её от тысячелистника и засеяла незабудками.
Закончив с яблоней, я принимаюсь за найденную утром ветвь. Обвязываю её лентой с двух концов, вешаю на гвоздь. Мне нравится окружать себя травами, сухоцветами и нераскрывшимися бутонами. Наконец с декором покончено.
Рита с Оспой наблюдают за мной, сидя на полу.
— А что тебе в них нравится? — спрашивает Рита.
Я смотрю на ветвь, думая о том, что хочу её зарисовать.
— То, что завтра они будут уже не такие, как сегодня.
Звонит домофон. Артём вскакивает со стула:
— Дима приехал!
Он поспешно отпирает входную дверь. Через минуту в квартиру заходит низкорослый мальчишка. Я знаю, что он ровесник Астафьевых, но на вид ему не больше шестнадцати. Он очень худой; кажется, даже я смогла бы поднять его на руки. Волосы сбриты под единицу и кажутся серыми. Такие же серые у него глаза. Над бровью — маленькая татуировка в виде четырёхконечной звезды. Руки также забиты рисунками.
— Ты Кира, да? — Он окликает меня, едва переступив порог.
Я продолжаю разглядывать его татуировки. Машинально произношу:
— Красиво.
И он смеётся вместе с Астафьевыми.
— Спасибо. Ну так… привет?
— А, да, привет, — прихожу в себя. — Я Кира, Ритина соседка.
Линда уходит к плите, чтобы сделать чай. Рита с Артёмом громко переговариваются, но я не слушаю. Дима занимает свободное место за столом. Вижу, как утрированно высоко поднимаются его плечи. На запястье татуировка с мультяшной собакой.
— Классный пёс, — говорю я.
— Спасибо. Протагонист нашей игры.
У Димы тонкие руки, между лучевыми костями западает тень. Всю кожу предплечий покрывают контурные рисунки: геометрические фигуры, перечёркнутые произвольными линиями, персонажи мультфильмов, звёзды, символы и числа. Поднимаю взгляд, вижу очерченные скулы, сизые сосуды под глазами и просвечивающие сквозь ткань футболки ключицы.
Он сидит напротив меня. Линда ставит перед ним чашку чая и, остановившись у него за спиной, кладёт ладони ему на плечи.
— Что, как дела? — спрашивает она.
— Да нормально. Прости, что не был на твоей премьере.
— Ничего. — Она поглаживает его по плечам. — Всё равно в следующий раз я станцую лучше.
— Планируете что-то новое ставить?
— Нет, пока только повторы. Но, если хочешь, приходи, я достану билет. — Она кивает мне: — К тебе тоже относится.
— Да, приходите, — подхватывает Артём, — хоть массовку для них сыграете.
Линда пытается отвесить ему подзатыльник, но он уворачивается. Рита хихикает.
— Надо было переварить тебя в утробе.
Дима откашливается, и мне кажется, что так он пытается скрыть смех. Взгляд снова выхватывает собаку на его запястье.
— Кстати, а что за игра? — вдруг вспоминаю я. — Ты упомянул игру.
— Мы с друзьями делаем адвенчурку. — Заметив мой интерес, он продолжает: — Там про бездомную собаку, которая бродит по миру и встречает разных персонажей. И через их рассказы раскрывается лор.
Вспоминаю Линдины слова про запятые.
— Ты сценарист?
— Не-а, геймдизайнер. С меня — идея и концепты, а наша сценаристка уже пишет внятный текст.
— Тогда оставляем вас, — бросает Артём.
Астафьевы уходят на балкон покурить, пассивная курильщица Рита увязывается следом, и мы с Димой оказываемся один на один. Мне неловко, и он, будто поняв это, сам заводит разговор:
— Рад наконец с тобой познакомиться. Артём много про тебя говорил, ты в курсе?
Его слова застают врасплох. Но мне не приходится придумывать ответ, потому что Дима, отвернувшись, разражается влажным кашлем. Затем делает тяжёлый вдох.
— Извини.
— Бронхит курильщика? — пытаюсь пошутить я.
— Муковисцидоз.
— Стыдно признаться, даже не слышала о таком.
— Мне лень объяснять.
— Тогда я погуглю.
— Да без проблем, только не при мне.
Следующая наша встреча снова прошла дома у Линды и Артёма. До этого мы с Ритой пару раз виделись с Астафьевыми. Вместе ходили в музей на выставку современного искусства. Рита и Артём останавливались у каждого экспоната, споря о чём-то, иногда делая фотографии. Мы с Линдой медленно шли следом, молча, но рядом. Через пару дней спонтанно собрались в ресторане китайской кухни, и Линда разочарованно жевала картофельную соломку («Я думала, будет как фри»). Со временем я заметила закономерность: Дима не присутствовал, если мы решали куда-то идти. Я не забыла обещание погуглить, так что уже поняла почему.
Но вот мы в квартире, и он снова сидит напротив меня. Когда мы остаёмся вдвоём, Дима лукаво подмечает:
— Вижу, прочитала. Про МВ.
— Как ты понял?
— Смотришь на меня по-другому. — И с улыбкой добавляет: — Вот только не надо, пожалуйста.
— Прости. Но я действительно… удивилась.
И я неловко замолкаю, потому что столько всего хочется спросить, но я знаю, что эти вопросы он слушает уже десяток лет. А насколько больно, когда лёгкие слипаются? А сколько лет стоят в очереди на пересадку? Ты боишься смерти? Ты, получается, скоро умрёшь? И он будто понимает, о чём я думаю (видимо, об этом думают все).
— Ничего, если повезёт, у меня ещё лет десять. В Европе вообще до старости доживают. У нас где-то до тридцати.
— А почему так?
Он смеётся:
— Мне тоже хочется знать.
Но и на этот вопрос у меня уже есть ответ. Я успела прочитать про незарегистрированные корректоры, которые чинят сломанные гены. Про суды, через которые эти корректоры можно получить. И про стоимость в двести тысяч за пачку, если закупать самостоятельно.
Без этой пачки: антибиотики, ферменты, нутризон, препараты для разжижения мокроты, ингаляторы, гастростомы, трубки для них, скрининг. Жидкости вязнут, превращаются в слизь. Я смотрю на Диму и думаю: «Я бы не стала так жить». Я смотрю на Диму и хочу задать ещё несколько вопросов.
Каково это — чувствовать, что твоя жизнь имеет конкретную стоимость? Что для тех, кто должен тебя защищать, она дешевле двух миллионов в месяц?
— Можно посмотреть на твои руки? — прошу я.
— На ногти, что ли?
— Нет, на татуировки.
Он протягивает мне тощие запястья. На кистях проступают косточки. Пальцы заканчиваются раздутыми фалангами с полукруглыми загнутыми ногтями. Последствия кислородной недостаточности.
Я подпираю голову руками и рассматриваю чернильные рисунки на Диминых предплечьях.
Если бы я могла задать ему только один вопрос, я бы спросила, тоже ли он видит всё это. Видит, как сезоны меняются с приходом дождей: есть дожди, после которых тает снег, есть — после которых облетает черёмуха. Видит, как цветы у подъездов сменяют друг друга: от тюльпанов к ирисам, к гортензиям… Видит, как вдоль лесных троп разрастаются недотроги. Как лежат на земле выкрученные, как грибы, сломанные просто так ветки сирени. Я смотрю на всё это, гуляя с Оспой. Затем подбираю с земли квёлую ветвь яблони, которая кому-то не пригодилась, сажусь на поваленное дерево и рисую её. И мне очень хочется передать эту вялость и слабость в белых лепестках.
Десять лет спустя я продолжаю думать о том, как он там. Первое после зимы тёплое солнце, нарождающиеся яблочки, поеденные лепестки рыжей рудбекии — столько вещей, которые он больше не почувствует и не увидит. Я бы спросила, обращал ли он на них внимание при жизни. Успел ли запомнить всё, прежде чем оно закончилось. Может, я не стала бы спрашивать его ни о чём. Мы бы просто встали в пять утра, взяли бы Оспу и пошли в лес, чтобы папа сам всё увидел.
Я думаю об этом так часто. Я закрываю глаза. Иногда мне кажется, что наступил маленький апокалипсис, потому что как иначе объяснить это мучительное, жгучее ощущение конечности всего?
4
— В будущем будут два типа людей: криэйторы и потребители.
Артём стоит на фоне человейников, которыми застроили соседний микрорайон. Он в рубашке, верхняя пуговица расстёгнута, воротник чуть помят. Пальцами процеживает волосы, разделённые прямым пробором. Смотрит прямо в объектив.
— И ты понимаешь, к какому типу лучше относиться.
— Кстати, Рит, — окликает Дима. — Когда уже фотки балерин запостишь?
— Да я никак обработку не закончу.
Рита стоит у плиты и жарит для нас веганские наггетсы в виде динозавров. Мы, как всегда, засиживаемся на кухне у Астафьевых. Весной темнеет поздно, но небо за окном уже густо-синее.
— Сейчас коммерция привалила, — продолжает она. — Здорово, конечно, но на своё времени вообще не хватает. Так что балерины будут позже.
Артём хмыкает:
— Ты за пятнадцать лет на Линду не налюбовался?
— Линдой невозможно налюбоваться, — с улыбкой парирует Дима.
Линда посылает ему воздушный поцелуй. Он делает вид, будто перехватывает поцелуй и прижимает к сердцу. Рита прерывает их:
— Кстати, Дим, у тебя есть ещё плёнка? А то у меня отходит.
Она ставит ногу на стул и задирает штанину. На лодыжке еле различимый под вспузырившейся плёнкой рисунок — пёс Снупи. Я удивлена: Рита не сказала, кто именно сделал ей тату.
— Не знала, что ты бьёшь, — обращаюсь к Диме.
— Да, хендпоук. Если хочешь, приходи, беру оплату только за расходники.
— А по моему эскизу можешь набить? — неожиданно для себя спрашиваю я.
— Да без проблем.
— Мне нужно время, чтобы решиться.
— Жду.
В разгар вечера я вспоминаю про негуляную Оспу и начинаю собираться домой. Рита виновато улыбается:
— Может, тебе вызвать такси?
— Да тут метро в двух шагах.
Линда наблюдает за тем, как я обуваюсь. Она неосознанно ставит ноги в пятую позицию.
— Тём, проводи Киру до метро.
— Не надо, — пытаюсь возразить, но Артём уже зашнуровывает кроссовки.
В лифте он прислоняется к стенке. Я почему-то стесняюсь смотреть на него (это первый раз, когда мы остаёмся наедине) и поэтому разглядываю панель с кнопками. Некоторые из них выжжены. Рядом с другими сцарапаны цифры, так что жильцам пришлось дорисовывать номера этажей маркерами.
— Ну что, ты хорошо провела время? — спрашивает Артём.
— Да, было весело…
Я, наконец, поднимаю глаза, Артём подаётся вперёд и, удерживая рукой мой подбородок, целует меня. Это происходит настолько быстро и неожиданно, что я не успеваю отреагировать. А когда, наконец, понимаю, что случилось, теряюсь ещё сильнее и не понимаю, как отвечать.
Отстранившись, Артём ничего не говорит. После этого я намеренно смотрю под ноги, так что не знаю, какое у него выражение лица. По дороге к метро Артём рассказывает про фильм, который посмотрел на днях.
— Так что очень советую. Как минимум ради Анечки Тейлор Джой. Ох, как хороша Анечка Тейлор Джой!
Его голос доносится до меня будто из-за стенки аквариума. Думаю о том, кто из нас по какую сторону стекла. У входа в метро я оборачиваюсь и смотрю на Артёма, стоящего в свете аптечного креста. Собираюсь прощаться.
— Тогда отпишешься Линде, как приедешь, а то она будет волноваться, — говорит Артём. И сразу добавляет: — Ты знаешь, что ты очень красивая?
Он кладёт ладонь мне на щёку и снова целует меня. Я отвечаю на поцелуй, сама не понимая, почему делаю это. Рыбка, конечно, я.
На следующий день мы снова собираемся всей компанией, и Артём ведёт себя как ни в чём не бывало. Мне даже кажется, будто он намеренно держится поодаль. Первый поцелуй получился так себе.
Это повторилось и в третью, и в четвёртую встречу. Артём вел себя как обычно. Единственное, что изменилось, — он стал писать мне в мессенджерах. Короткие бессмысленные сообщения: вопросы «как дела?» и «приедешь сегодня?». Так что я начала думать, будто случившееся было не более чем импульсивным порывом. И в глубине души я злилась: может, для него такое нормально, но меня — никто не спрашивал.
В тот день жильцы соседней квартиры устанавливали кондиционер, так что мы с Ритой сбежали к Астафьевым. Разговор, как обычно, шёл обо всём сразу. Артём с Линдой пререкались; Рита рассказывала про философское течение, которое начала изучать, пока ехала в метро; а я сидела в своём застолблённом углу и любовалась ими.
— Ладно, — прерывает Линда, — я курить.
— Я с тобой постою, — просит Рита.
И когда они уходят, мы с Артёмом остаёмся один на один. Он подпирает голову руками и внимательно смотрит на меня. Мне становится некомфортно.
— Ты похожа на какую-то актрису, — наконец говорит Артём. — Не могу понять, на какую. На Леа Сейду. Только глаза не заплаканные, а тревожные.
— Если не заплаканные, то это не Сейду.
И Артём разражается смехом, так что меня берёт гордость за собственную шутку.
— Любишь кино? — спрашивает он.
— Ну, так… раз в полгода. А ты?
— Я люблю почаще, — он ухмыляется.
— А что ещё ты любишь? — Задавая вопросы, я чувствую себя играющей в «Сапёра».
— Всё красивое.
— И что это должно значить?
Он протягивает руку к моему лицу и заправляет прядь мне за ухо.
— У тебя тут родинка на виске. Прикольно.
И я не знаю, что ответить. Кажется, я никогда не влюблялась по-настоящему. В школе, вопреки гормональному всплеску, это даже не приходило мне голову. В институте мне нравились парни, с которыми я дружила. Но наши отношения были настолько прозрачными, что я и не пыталась сделать первый шаг. Куда проще было поддерживать устоявшееся приятельское общение, нежели пытаться слепить из него что-то ещё.
Об отношениях я знала только, что мне не нравится, когда меня трогают без разрешения. Но Артёму я почему-то об этом не сказала.
Хлопает балконная дверь, он быстро убирает руку. В кухню входит Рита.
— Ну что, голубки, соскучились без нас? — хихикает она.
Артём, закатив глаза, откидывается на спинку стула.
Артём: чего не спишь?
Вы: А что?
Артём: да просто интересно
Артём: когда в гости меня позовёшь?
Вы: Ты же знаешь, что я живу с Ритой
Артём: то же мне
Артём: Рита дома не бывает о чём речь
Я набираю и стираю сообщение с вопросом, что вообще происходит между нами. Я набираю и не отправляю, так что сообщение сохраняется в черновиках. Захожу в черновики и удаляю его оттуда. Стираю, удаляю, не спрашиваю ничего.
— Так, ребята-упырята. — Рита прыжком садится на стол. — У меня к вам вообще-то дело есть.
— Если ты опять про обнажёнку, то я пас, — ухмыляется Линда, и они вместе смеются над какой-то локальной шуткой.
— Да нет, — всё ещё посмеиваясь, продолжает Рита. — На этот раз никакой обнажёнки. У нас домашка на курсах — видеопортреты. Хочу снять вас по отдельности. Ничего сложного делать не надо, просто погуляете со мной, порассказываете всякое, а я потом смонтирую видосы. В идеале покажете свои комнаты или районы.
— Ну, звучит достаточно просто. — Линда скрещивает руки на груди. — А когда дедлайн? У меня просто много репетиций в ближайшее время, не знаю, когда смогу…
— Не трать время на Линду, — перебивает Артём, — сделай дипфейк.
Она бьёт его по плечу:
— Опять ты со своими нейросетями. Слушать уже невозможно.
— Это будущее, Лин. Это навсегда.
— Балет — это тоже навсегда.
— Ага, два часа потанцевали и всё, забыли.
А я в деталях помнила Линдино выступление, которое видела в день нашего знакомства. И помнила это ощущение тревоги, когда не успеваешь охватить взглядом всю сцену, не успеваешь отследить каждый жест танцоров. И становится так горько и страшно, потому что, даже если это повторится, оно никогда не будет таким же. В этот момент Линда почему-то оборачивается ко мне и, кажется, она может слышать мои мысли.
Вмешивается Дима:
— Астафьевы, хорош. Мы вообще-то про Риту говорим.
— Да я уже всё основное сказала. Но спасибо, что заткнул их. Так что, — она складывает большие и указательные пальцы в прямоугольник, изображая рамку фотографии, — будете сниматься для меня?
— Не проблема, — бросает Артём и кладёт руку мне на бедро.
Опешившая, я опускаю глаза. Но, даже не глядя, я знаю, что этот жест не остался незамеченным. И что прямо сейчас Рита, широко раскрыв глаза, ждёт, когда я взгляну на неё, чтобы молча предупредить: дома будет расспрос. Дима с Линдой заговаривают о чём-то, будто почувствовав, что пауза затянулась. Я продолжаю смотреть в пол. И всё же я радуюсь. Я радуюсь, что он сделал это при всех.
Мы с Ритой теснимся на кухоньке нашей квартиры. Здесь мало места, но светло благодаря белым стенам и чисто. Рита у плиты обжаривает соевые сосиски, я за столом нарезаю овощи для салата.
— Кир, — не оборачиваясь окликает она, — а ты что, с Артёмом теперь встречаешься? Или у вас ситуэйшншип?
— Ну, что-то в таком роде. А почему спрашиваешь?
Нож соскальзывает с мокрой спинки помидора.
— Да так. Артём, ну… он сложный мальчик. Так что держи его в ежовых рукавицах.
В памяти всплывают многочисленные истории про сталкинг, сливы, игру в «холодно-горячо» и далее по списку. Всё это не вяжется с образом Артёма. Может, я не до конца его понимаю, но кажется он вполне безобидным, только наглым немного. И всё же я прошу:
— Будет рассказывать про меня всякие стыдные вещи, не слушай его, хорошо?
Рита издаёт нарочито громкий смешок:
— Будет рассказывать про тебя всякое, я на него порчу наведу!
Я прокручиваюсь на табуретке и, не вставая, обнимаю Риту. Вытягиваю вперёд ладони в помидорном соке, чтобы не испачкать её одежду. Мы обе смеёмся.
Артём сидит на полу моей комнаты, он сложил руки у меня на коленях и с лукавой улыбкой смотрит мне в глаза. Я глажу его по волосам, сидя на краю кровати. Риты нет дома: она уехала на съёмки с ночёвкой. Весь вечер я провела с Астафьевыми и Димой. Когда собралась домой, Артём навязался в провожающие (хоть я и отпиралась). Когда мы дошли до подъезда, он спросил, стоит ли рассчитывать на кофе.
Сегодня мне почему-то очень грустно. Руки кажутся далёкими, будто чужими, на плечи давит усталость. Артём приподнимается на коленях и целует меня. Его рука соскальзывает на моё бедро. Он мне очень нравится. Так что, если потом я тоже буду ему нравиться, я в общем-то и не против.
Той ночью мне снова приснился папа. Мы брели по набережной в разгар летнего дня. Было светло и шумно. Солнце светило в лицо, и я шла, опустив веки. Папа рассказывал про различия между съедобными и несъедобными грибами. Из-за уличного гула его голос казался очень далёким. Я не слушала. Мне нравилось чувствовать свою ладонь в его широкой сухой ладони. Я улыбалась. Я так и не узнала, как отличить съедобные грибы от ядовитых.
Наутро Артём лежит на кровати и разглядывает стены моей комнаты. Я сижу у него в ногах и расчёсываю волосы.
— Прикольно у тебя здесь, — замечает он. — Палки всякие… А это что, скетчбук?
Не успеваю я возразить, как он стягивает с прикроватного столика альбом с рисунками. Откидывается на подушку и принимается листать. Я молча наблюдаю. Лицо Артёма не меняется.
— Здоровские цветочки. У тебя хорошо получается.
— Спасибо.
— А ты не думала пойти в веб-дизайн? — Он откладывает альбом. В глазах зажигается азартный огонёк. — Рисуешь ты классно. Пройдёшь какие-нибудь хорошие курсы, освоишь векторную графику. Правда, железо нормальное нужно, но это решаемо…
Перебиваю его:
— Я рисую для себя.
— А почему бы не совместить приятное с полезным? Себя надо монетизировать. Или что, так и будешь сидеть на копирайтинге за тридцатку в месяц?
Я раздражённо смотрю на Артёма. Он с искренним непониманием поднимает брови. Всё утро у меня тянет внизу живота. Мне становится обидно за себя почти до слёз.
— Хочу поесть, — перевожу тему. — Ты что будешь?
— Я не завтракаю. Но свари мне кофе.
И Артём улыбается своей обезоруживающе широкой улыбкой. Я наклоняюсь к нему и целую его в лоб.
Тем утром я стянула из Артёмова рюкзака плёночный фотик и сделала наш первый и последний портрет. На снимке Артём за работой, он полулежит на моей кровати перед включённым макбуком. Я виднеюсь справа: отражаюсь в напольном зеркале. Мои ноги и плечи голые, а лицо закрыто камерой.
Вопреки Ритиным словам, в Артёме не было ничего сложного. Он брал для меня шоколадки у кассы, гладил по затылку и обнимал из-за спины. Однажды назвал принцессой, и мне было приятно, но слишком неловко, чтобы просить его делать так постоянно.
Он зарывался лицом мне в шею, пока я говорила по телефону с мамой.
— Да, всё в порядке. Работаю, ничего особенного. Нет, не скучно. — И подавляла смешки, чтобы не выдать себя.
Он любил снимать меня на плёнку, особенно лежащей на кровати. Громоздился сверху, стягивал одеяло и, если я была не в духе, за подбородок поворачивал мою запрокинутую голову к объективу. Он поправлял мне волосы и пальцами водил по моим губам.
— Вот чуваку, который будет это проявлять, понравится, — шутил он.
И я стыдливо прятала лицо в ладонях. В такие моменты я его почти ненавидела.
Когда мама сказала, что папа умер, я читала книжку. С тех пор я читала помногу, читала запоем, часто не запоминая прочитанное, часто глядя поверх страниц. Но это помогало, так что качество волновало меня в последнюю очередь.
С началом наших с Артёмом отношений я снова принялась читать. Откопала старую электронную книжку. Она прослужила мне всю старшую школу и институтские годы. У неё был полумёртвый виснущий аккумулятор, и время отображалось неправильно. Дата на дисплее отставала на пару лет.
Вернувшись к неразборчивому чтению, я взялась за книжку о нейробиологии. Узнала, что человек, погрязший в травме, действует на автопилоте и лишается креативности. Что после секса у женщин вырабатывается окситоцин, из-за чего возникает привязанность к партнёру. Я провожу рукой по Артёмову лбу. Артём лежит рядом и смотрит в потолок. Мне становится так горько от этого биологического детерминизма.
Вдруг я вспоминаю о Диме. И мне кажется, что мы ничего не можем сделать против собственных тел.
Вы: Привет, я тут подумала, не хочешь прогуляться со мной по набережной как-нибудь?
Дима: это будет самая долгая прогулка в твоей жизни
Вы: Я никуда не тороплюсь
Мы встретились у входа в метро. Дима, как всегда, в рубашке поверх футболки. Из-под закатанного рукава скалится собака — и тут же исчезает, потому что Дима взмахивает рукой и окликает меня:
— Привет, Кир. Ну что, как у тебя дела?
И вот мы идём вдоль набережной. Кожей, особенно тонкими веками, ощущаю солнечное тепло. Дима своими серо-русыми волосами напоминает зайчонка, но я ему об этом не говорю. Сегодня я почему-то чувствую себя особенно хорошо.
Минут через пятнадцать Дима просит остановиться. Мы опускаемся на скамейку; он тяжело дышит, явно стесняясь этого: челюсти сжаты, плечи с трудом поднимаются. Чтобы не смущать его, я оглядываюсь по сторонам, ища повод для разговора. Замечаю клумбу с анютиными глазками рядом со скамьёй.
— А ты не против, если мы тут задержимся? — прошу я.
— Да сколько угодно, — с усилием улыбается он.
Я достаю из рюкзака альбом и карандаш с клячкой. Говорю:
— А ты знал, что анютины глазки — это фиалки?
— Понятия не имел. — И добавляет: — У меня, кстати, тоже скетчбук с собой.
— Тогда, может, зависнем здесь и порисуем?
Мы остаёмся на скамье; я сворачиваюсь рогаликом над белым листом, пытаясь парой линий передать форму цветка. Дима сидит по-турецки, положив скетчбук на колено. Краем глаза замечаю, как он посматривает на меня, и понимаю, кого он рисует.
— Знаешь, — вдруг говорит Дима, — у нас в игре есть NPC, ну, неигровой персонаж, садовница. Я срисовал её с Линды. Познакомись мы раньше, срисовал бы её с тебя, ты больше подходишь.
Подавляю смущённую, но довольную улыбку.
— Ты давно знаешь Астафьевых?
— С первого класса. Мы сначала учились вместе, потом я ушёл на домашнее. Но общаться так и не перестали.
— Клёво. А когда вы закончите вашу игру?
Дима смеётся, и мне слышно, как клокочет мокрота у него в груди:
— Боюсь, я не доживу до этого.
— Да ладно тебе… — пытаюсь возразить я.
— Не надо, Кир.
Мы замолкаем. Я неловко скребу бумагу карандашом.
— Даже если мы никогда её не закончим, — говорит Дима, — я всё равно очень рад, что мы её делаем.
Мы с Артёмом бредём через залу галереи. Так тихо, что даже шаги кажутся неприлично громкими. Артём в свободной белой рубашке навыпуск — самый красивый мальчик на свете. Он приобнимает меня за талию.
— Слушай, — понизив голос, говорит он, — оставляй свой копирайтинг, не губи способности, переходи к нам.
Я улыбаюсь, но мне не весело.
— И об этом ты сейчас думаешь? Мне казалось, у нас свидание в музее.
Артём поглаживает меня по спине.
— Пойми, это будущее. — И добавляет: — Я просто хочу, чтобы тебе в нём тоже нашлось место.
Я останавливаюсь у «Портрета поэта Сабартеса». Ставлю Артёма рядом с холстом.
— На тебя похож.
Заправляю волосы ему за уши, глажу по щекам. Он берёт меня за руку, шепчет:
— Ты знаешь, что целоваться в музее запрещено?
— Отложенное вознаграждение стимулирует дофамин.
На улице я слышу любимую песню, играющую из колонки кафе. Артём подхватывает меня за талию, я кладу руки ему на плечи, и мы начинаем танцевать прямо там, на вымощенной дороге. И люди на открытой веранде с улыбкой смотрят на нас. Я хочу, чтобы это длилось вечно. Песня идёт четыре минуты тридцать пять секунд.
Я так и не поняла, как мне его называть. Слово «отец» отмеряло дистанцию между нами. Но чем дальше он стоял, тем крупнее становился его силуэт. Он разрастался в огромную фигуру, в монумент, покрывающий тенью мою жизнь. Слово «папа» сращивало нас, скрепляло медицинскими скобами в единое существо. И то и другое было верно.
5
На переднем плане Ритины ключицы в расфокусе. Рита, глядя в зеркало за камерой, поправляет объектив. Наконец, картинка становится чёткой: можно рассмотреть даже медовый отблеск в Ритиных карих глазах. На белых стенах её комнаты закатное солнце кажется персиковым. Рита, продолжая смотреть мимо камеры, улыбается:
— Красивый свет. Надо поймать обязательно.
Для татуировки я созрела через полгода. Всё это время наша компания продолжала видеться хотя бы раз в неделю. Дима успел побывать в реанимации и проколоть курс антибиотиков. А я по-прежнему встречалась с Артёмом. Эти отношения были похожи на анабиоз. Словно, так быстро перешедшие на стадию куколки, теперь они никак не могли превратиться в бабочку. Впрочем, я любила его, и жаловаться было не на что.
Дима колол на дому. Он встретил меня на пороге.
— Привет, проходи. Куртку можешь бросить сюда. Ботинки — здесь. Помой руки и иди в комнату.
Вместо кушетки у него была затянутая плёнкой кровать. Дима распаковал пачку пелёнок и расстелил их.
— Я сейчас напечатаю эскиз в нескольких размерах, выберешь, какой тебе больше нравится. Можешь пока подождать на стуле.
Он пересел за ноутбук. Я увидела на экране свой рисунок. Зажужжал принтер; Дима достал из него распечатки и вырезал их по контуру. Затем жестом пригласил подойти к напольному полноростному зеркалу.
— Ну… снимай кофту, — подсказал Дима.
И я почему-то не испытала смущения. Дима прикладывал рисунки разного размера к моим рёбрам, объяснял, как картинка может искажаться при наклонах и поворотах. Затем трансферным маркером обозначил расположение будущей татуировки. Я снова села на стул.
Пока печатался трансфер, Дима замотал плёнкой и протёр табуретку, которая служила ему столиком для инструментов. У меня на глазах он готовил оборудование, надевал перчатки, вскрывал иглы. Его лицо было настолько сосредоточенным, что вдруг показалось очень красивым.
В ожидании я оглядывалась по сторонам. Над рабочим столом висели разноцветные самоклеящиеся листочки. По немногим словам, которые мне удалось рассмотреть, я поняла, что все заметки касаются игры. Полок в комнате не было, зато были стопки книг у стола и по углам. За дверью стояло несколько нераспакованных холстов. Напротив кровати, у стены, выстроилась баррикада из пачек «Креона». На подоконнике вперемешку с канцелярскими принадлежностями лежали запечатанные трубки, блистеры, пустые баночки из-под нутридринка. Наконец, Дима обернулся ко мне. Я быстро отвела глаза от лекарств.
— Это твоя первая татуировка? Я потом расскажу, как за ней ухаживать; ничего сложного.
Прикосновения иглы были едва ощутимы. Дима сгорбился над моими рёбрами. Его плечи с видимым усилием поднимались, он шумно вдыхал, один раз вышел прокашляться в ванную. В какой-то момент, когда Дима отвернулся набрать краски, я вытянула руку и погладила его по голове. Он вздрогнул и непонимающе посмотрел на меня.
— Извини, — я улыбнулась, — ты мне просто очень нравишься.
— Я думал, ты девушка Артёма.
— Во-первых, не девушка, а встречаюсь с Артёмом. Во-вторых, я в другом смысле.
Он улыбнулся:
— Тогда ты мне тоже очень нравишься, Кира.
Из-под чёрной перчатки виднелась голова собаки на Димином запястье. Дима сделал клокочущий вдох.
— Слушай, — позвала я, — можно вопрос? — Он кивнул, и я продолжила: — Какие у тебя планы на будущее?
— Ну… Игру мы вряд ли закончим. Так что, — Дима провёл по моей коже салфеткой, смоченной раствором, — надеюсь набить как можно больше партаков. А у тебя?
И я почему-то удивилась.
— Не знаю. Хочу любить что-нибудь очень сильно. Как ты любишь вашу игру или как Артём — нейросети… — Помолчав, я ответила на собственные слова: — Вообще-то я люблю растения.
— Может, тогда во флористы пойдёшь?
— Вот уж нет. Это только на словах красиво. А на деле сидишь двенадцать часов у холодильника и по три розы в полиэтилен упаковываешь.
Мы рассмеялись.
— Ну, может, существует что-то ещё, связанное с цветами.
— Икебана? — предложила я. И тут же замолкла.
До конца сеанса мы перекинулись парой слов, по большей части молчали. Мне хотелось говорить, но было неловко отвлекать Диму. Он сосредоточенно и будто с нежностью смотрел на получающийся рисунок. А я смотрела на него. Пока вопрос, зревший с начала нашего знакомства, не прорвался сам собой:
— Слушай, Дим, ты прости, что я с этой темой. — Я отвернулась к стене, якобы шея затекла. — Но вроде можно бесплатно получить эти лекарства, ну, корректоры. Почему ты не попытаешься?
— Так я уже попытался, — к моему удивлению ответил он. И с гордостью добавил: — Судилища уже выиграны, осталось дождаться, когда мою «Трикафту» закупят и привезут. Иногда она приезжает за месяц, иногда, — он издал короткий хриплый смешок, — люди вовсе её не дожидаются. Ну, ты знаешь, в каком смысле.
— Боже. — Мне захотелось закрыть лицо руками, но двигаться было нельзя. — Когда я думаю обо всём этом, мне не хочется жить.
— Понимаю.
— Если честно, — зачем-то добавила я, — мне в принципе не хочется жить.
Дима поднял голову и внимательно посмотрел на меня. Я снова отвернулась.
— Ну, — растерянно произнёс он, — это уже у врача нужно фиксить.
Тут он с усилием провёл смоченной салфеткой по моим рёбрам.
— Закончили.
Стоя у зеркала, я рассматривала веточку незабудок.
— Совсем как я хотела. Спасибо, Дим.
Он стоял позади, так что я могла смотреть в глаза его отражению.
— Да пожалуйста. Я очень рад, что ты пришла.
Когда мама сказала, что папа умер и вышла из комнаты, я взялась за отложенную книгу и продолжила читать. Это доказывает, что я виновата.
— Знаешь, в детстве я всегда завидовал Линде.
Артём варит мне кофе в турке. Я сижу в углу кухни Астафьевых, там, куда привыкла забиваться со дня нашего знакомства. Линда на репетиции, она даже не знает, что я здесь, и мы с Артёмом наедине. На мне его рубашка.
— Это глупо, конечно, звучит, — продолжает он, — особенно сейчас. Но её постоянно ставили мне в пример, мол, смотри, Ангелиночка при деле, Ангелиночка на балет ходит. Это так бесило.
Он протягивает кружку. Я поднимаю голову, и Артём с усмешкой щиплет меня за нос свободной рукой.
— Родители так и не поняли, чем я занимаюсь. Ну, это ничего, главное, что я понимаю. Ты бы знала, сколько им платят в их театре. По-моему, это странно: зачем Линда или, ну, Дима, например, всем этим занимаются?
— Очевидно же, — меня злят его слова, — что для них это важно.
— Да это понятно. Но я всё равно думаю…
Перебиваю:
— А обязательно говорить о деньгах? Мне иногда кажется, что мы только о них и разговариваем. Давай придумаем что-нибудь повеселее.
Артём наклоняется ко мне через стол и гладит по щеке:
— Ну, ты же понимаешь, что для меня это важно.
Он улыбается с мягким прищуром, и мне нечего ему возразить. Когда он так улыбается, или гладит меня по затылку, или зовёт ласковым прозвищем, мои капризы сходят на нет. С ним всё чаще хочется быть вредной и разбалованной, но он уже понял, как с этим бороться. Против Артёма у меня нет оружия. Перехватываю его руку и прижимаюсь щекой к ладони.
Заходим с Оспой в квартиру. Спускаю собаку с поводка, она, наученная, сразу бежит в ванную. Поправляю букет сухих трав, который собрала в лесу.
— Рит, мы пришли, — окликаю я.
Дверь в Ритину комнату вопреки обыкновению открыта. Стянув кроссовки, заглядываю внутрь.
— Привет, дорогая.
На кровати в спортивных штанах поверх розового трико сидит Линда. Правая нога неестественно вытянута, на голеностопе эластичный бинт.
— Ты уж не обижайся, но поздороваться не подойду. Не ожидала?
— Честно, нет. А что случилось?
— А Кира опять со своим веником, — перебивает Рита. («Вейником», — поправляю я.) — Линда потянула связку на репетиции. И первым делом приехала к нам на кофе, как настоящая подруга.
— Да я просто Артёма видеть не хочу.
Рита огибает меня, застывшую в дверях, и идёт мыть лапы Оспе. Моё оцепенение, наконец, даёт трещину, я захожу в комнату и сажусь на стул напротив Линды.
— Больно? — киваю на ногу.
Линда фыркает:
— Да ты что, я ж бывалая. — И с усмешкой смотрит на меня: — Больно, конечно, но я действительно бывалая.
Я бездумно разглядываю бинт. Мне вспоминается постановка, после которой мы с Линдой познакомились. Тогда, на маленькой квадратной сцене, Линда казалась полупрозрачной, полунастоящей. Сейчас же я вижу её твёрдый — даже когда она улыбается — взгляд, поджарое тело, крепкие руки. Мне тоже хочется научиться чему-нибудь настолько чарующему.
— Жалко, я как раз хотела попросить билет на твоё выступление.
— Ты ж моя хорошая, — смеётся Линда. — Не переживай, скоро вернусь в строй. Тогда хоть на завтрак эти билеты ешь.
— Ты никогда не думала бросить танцы? — спрашиваю я. Опережаю её возмущение: — Ведь, наверное, когда так больно, проскальзывает мысль, мол, ну его…
— А что от меня останется без танцев? — Линда недоумённо поднимает брови. — Наверное, у всех есть дело, за которое можно вывернуться наизнанку. — И, заметив смущение на моём лице, якобы невзначай добавляет: — А если ещё нет, то появится. Жизнь же долгая.
— Мне бы хотелось заниматься икебаной, — начинаю говорить я.
Но тут в комнату возвращается Рита, у неё в руках поднос с тремя лоточками фунчозы быстрого приготовления. Она выдвигает прикроватную тумбу в середину комнаты, мы усаживаемся за ней, как за столом. Линда шутит, что нам стоит устроить девичник и отдохнуть от Димы с Артёмом. Я думаю о том, что этим словом — «дорогая» — Линда поприветствовала Риту в день нашего знакомства. Теперь его удостоилась я, и мне становится очень трепетно и тепло.
Воспоминания о нём не похожи на все остальные. В них куда больше реального, чем в происходящем сейчас. Я вижу, как он тихонько перебирает струны гитары, еле слышно напевает под нос. Что-то про учителя, который должен оставить детей в покое. Потом говорит:
— Это песня моего детства.
Вижу, как мы вместе идём в магазин, у него с собой вырванный из блокнота листок со списком покупок. За продуктами из перечня, как будто за маминой спиной, он кладёт блок сигарет себе и шоколадный батончик для меня. Лукаво улыбается, прищурившись одним глазом: теперь мы связаны маленьким преступлением.
Я вижу его так отчётливо. У этих воспоминаний совсем иная структура.
Мы с Димой сидим на набережной, согнувшись над альбомами. Карандаши, маркеры и клячка выложены на рюкзак (чтоб не рассыпались) между нами.
— Знаешь, чего не хватает? Кофе.
— Реально.
Солнце отражается от белого листа, я щурюсь и от этого (или сама по себе) улыбаюсь. Сейчас мы дорисуем и пройдёмся ещё немного. Здесь, на набережной, скамейки стоят каждую пару метров. Если Диме нужно будет, мы просто займём следующую. И, если потребуется, останемся там и снова примемся рисовать. А пока мы встаём, ссыпаем канцелярку в рюкзак (наши вещи давно перемешались) и идём вдоль реки. Нас обгоняют жужжащие электросамокаты.
— Знаешь, как называются дети на самокатах? — Пауза. — Самокотята.
По водной поверхности растрескался свет. Я щурюсь, потому что нельзя смотреться в разбитое зеркало.
— Эй, Кир, — вдруг окликает Дима. — Помнишь, ты говорила, что не хочешь жить? А почему?
И от его вопроса что-то обрывается во мне. Против воли замедляю шаг, пока не останавливаюсь вовсе.
— Потому что… — В носоглотке скатывается тяжёлый клубок. — Я убила своего папу.
И я разражаюсь слезами. Опешивший Дима стоит передо мной. Я прячу лицо в ладонях. Затем чувствую его руки, осторожно обнимающие меня за плечи, его руки, смыкающиеся у меня на лопатках. Я слышу хрип в его лёгких и начинаю плакать в голос, монотонно и жалобно, как маленький ребёнок.
Той ночью мне снова приснился он, и на этот раз наши глаза оказались почти на одном уровне. Впервые за долгое время я снилась себе двадцатилетней. Мы с отцом снова гуляли по набережной. У светофора он остановился и обернулся ко мне. Он улыбался.
— Ладно, наберу тебе, когда будет возможность.
— Осторожно на дороге, — прошу я.
…Папу сбила машина, когда он перебегал через шоссе в неположенном месте. Ненадолго забывая о собственной вине, я пытаюсь понять, как могла бы предотвратить случившееся. И каждый раз беспомощно упираюсь в осознание того, что никак. Наверное, разве что сказав: «Осторожно на дороге».
Рита получила крупный заказ, и мы собрались у Астафьевых, чтобы отпраздновать это. Пока Линда с Артёмом разливают вино по стаканам, а Рита обновляет соцсети, мы с Димой играем, разложив на столе карандаши. Каждые пять минут мы передаём друг другу лист бумаги, на котором деталь за деталью вдвоём выстраиваем рисунок. Дима нарисовал собаку, я — цветочный венок у неё на голове.
Беру лист, дорисовываю собаке звёздочку над глазом, Дима улыбается мне.
6
Рита: привет тебе Астафьевы уже написали?
Вы: О чём
Рита: (печатает)
Рита: (печатает)
Рита: (печатает)
Рита: Дима умер
В Ритиных видеопортретах очень мало нас самих. Зато много домов, приподъездных гортензий, прохожих, соседских собак, детей на велосипедах, неба, отражающегося в лужах. Много зеркал, мои ветви, пригвождённые к стене, клавиатура Диминого компьютера, пуанты Линды в углу прихожей. Сквозь вереницу людей и вещей просвечиваем мы, слабо-слабо, еле заметные жесты, обрывки фраз, улыбки. Рита показывает мне эти портреты, только закончив монтаж, и каждый раз после просмотра мне хочется плакать.
Не знаю, зачем мы собрались тогда. Это была первая мысль, пришедшая в голову всем. Рита с розовыми веками и распухшими губами то и дело кипятила чайник. Линда по телефону обсуждала организацию церемонии с Диминой матерью. Артём молчал, я тоже.
— Цветы не заказывайте вообще, — говорила Линда, — мы это полностью берём на себя. Нет, всё нормально, пожалуйста, дайте нам это сделать.
Рита, слушая её, начинала громко всхлипывать. Её руки тряслись, так что я разливала чай вместо неё. Повесив трубку, Линда обернулась к нам:
— Ребят, ещё на венок скидываемся. — Она казалась непоколебимой и нездешней, совсем как на сцене. — Может, белые лилии? Только давайте живые, чтобы вообще никаких искусственных цветов.
Никто не ответил. Артём опустил голову и спрятал глаза за ладонью. Его плечи начали подрагивать. Он беззвучно плакал.
По дороге домой я зашла в цветочный. А уже ночью плела венок для Димы. Я выбрала гипсофилы. По-английски их называют «дыхание ребёнка».
Рита подпирает голову руками и с улыбкой смотрит в камеру. За кадром звучит мой голос:
— Для чего всё это?
— Чтобы показать, — отвечает Рита, — какие мы молодые и красивые.
Мы с Артёмом стоим на балконе, пока Линда с Ритой убирают остатки поминальной еды и стаканы из-под вина. Одной рукой Артём держит сигарету, другой обнимает меня за плечо.
— Что-то у нас не клеится, — мягко произносит он.
— Да. Вообще всё как-то криво получилось.
Кортизол, вырабатывающийся при прощании, нужен, чтобы отпустить человека и тем самым сохранить собственную способность к выживанию.
Я чешу Оспе живот, сидя на полу. На заднем плане видны цветы в колбах, ветки, сухоцветы и ленты.
— Столько всего есть, — рассеянно произношу я. — Столько поводов для радости.
Сижу на коленях перед круглой вазой. Сенсей, женщина лет пятидесяти с ясным лицом, неторопливо объясняет, как правильно подрезать ветвь. Она рассказывает про то, что нам предстоит:
— Суть икебаны — увидеть и передать естество цветов, ветвей и трав. Конечный результат может отличаться от того, что вы задумали вначале. Но если вы открыты сердцем, то вам удастся ухватить мимолётную красоту жизни.
Я перебираю цветы для будущей композиции. На мои руки капают слёзы.