(Л.Юзефович. «Поход на Бар-Хото»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2024
Леонид Юзефович. Поход на Бар-Хото: Роман. — М.: АСТ: Редакция Елены Шубиной, 2023.
Усталость формы, наверное, в особенности чувствуется тогда, когда сам пишущий вольно или невольно осознает это и пытается всё-таки как-нибудь влить молодое вино в старые мехи, избавиться от давления и тесноты накопившихся в традиции текстов, освободиться от тяжести жанра.
Роман сегодня в большинстве случаев подобен разгуливающему по улицам динозавру. Его древность — очевидна, но в то же время привычна и обыденна. Он по-прежнему популярен и любим, его с удовольствием разглядывают, тем более что пород у него много. Хотя доминирует, конечно, классический стиль, с узнаваемыми статью и повадками. Если развивать это сравнение, получилась бы довольно забавная типология романных жанров.
Леонид Юзефович — историк. Или писатель с выучкой и взглядом историка. И это чувствуется в ткани всех его романов, что ни коим образом нельзя отнести к недостаткам. Напротив, выверенная и точная описательная и собственно историческая часть в его произведениях — безусловное достоинство. «Поход на Бар-Хото» не исключение.
Название говорит само за себя, и, кстати, уже само отсылает более к истории, а не к литературе (ну, или к литературе, которая теснейшим образом с историей связана, даже если оставить в стороне исследования и мемуары). И эта историческая часть легко изымается из тела романа. Она вполне самостоятельна, хотя и важна для сюжета.
Речь идет о взятии одной из крепостей, когда в начале прошлого века Монголия боролась за независимость и уходила от китайской экспансии. И здесь проявляется еще одна характерная метка, даже, если угодно, фирменный знак Юзефовича: Монголия, с ее дышащим степной древностью колоритом, давняя любовь его.
Историческая и этнографическая экзотика помещены в романную матрицу, причем ее жанровая специфика объясняется в самом начале: «Записки Б.А.Солодовникова обнаружены нами в фондах Института восточных рукописей РАН в Санкт-Петербурге, в личном архиве выдающегося тибетолога и монголиста Г.Н.Адамского (1887–1960). Рукопись занимает две общих тетради, одна из которых исписана до последнего листа, вторая — на три четверти».
Литературный прием столь расхожий, что даже указывать на многочисленные его образцы не имеет смысла. Единственное только, что стоит иметь в виду: перед нами, если прибегнуть к хрестоматийным сравнениям, скорее «Капитанская дочка», нежели «История пугачёвского бунта». Хотя сравнения и апелляции к текстам могут быть какими угодно и далеко уходить в эпическую традицию, вплоть до «Илиады» Гомера.
Трудно сказать, выиграл или проиграл бы текст, если бы Юзефович отказался от художественности чисто литературной (записок Петра Гринёва), а избрал бы объективность пушкинского исторического трактата. Хотя в самом тексте романа можно найти этому объяснение: «Реальные исторические фигуры и события соседствуют у Солодовникова с такими, чья достоверность не подтверждается документами и свидетельствами современников, а существующие и поныне географические объекты и даже целые этносы — с никогда не существовавшими или загадочным образом исчезнувшими после того, как автор имел с ними дело. Это позволяет считать, что перед нами не собственно мемуары, а так называемая автобиографическая проза, по условиям жанра допускающая вымысел не только как декоративный узор на суровой ткани повествования о подлинных фактах. Обольщаться не стоит: мы имеем дело не то чтобы с полностью выдуманной, но достроенной авторским воображением или им же преображенной реальностью».
Уже собственно в тексте Записок Солодовникова есть и еще один знаковый пассаж. Речь идет о книге французского путешественника Анри Брюссона: «Как настоящий ученый, Брюссон избегал говорить о цене, заплаченной им за добытые для науки факты, но можно было понять, что платой стали сотни верст пути по диким хребтам Мацзюньшаня, песчаные бури в Гоби, разбойники, вши, галлюцинации, необходимость утолять жажду тошнотворной, жирно-соленой водой блуждающих озер <…> А через три года, уже в Петрограде, я узнал, что Брюссон никогда не бывал не только в Гоби, но и в доступной даже обычным туристам Халхе».
Одно из характерных разочарований героя в его опыте постижения реальности. Но примечательны дальнейшие размышления, то есть уже после того, как открылась правда: «Я ничего о нем не знаю — и не понимаю, кто, в сущности, он был такой. Мечтатель в сатиновых канцелярских нарукавниках? Дерзкий мистификатор? Банальный жулик? Впрочем, не всё ли равно? В любом случае ему удалось то, что для меня с моими писательскими потугами осталось недостижимым, — на кончике его пера возник целый мир, в котором человек может жить, быть счастлив и даже находить себе примеры для подражания. Не в этом ли состоит цель каждого пишущего?»
Здесь примечательно всё: и указание на главную цель художественной прозы — создание миров; и подчеркивание закрытости, условности исторической (биографической) правды.
Забегая вперед, можно сказать: по Юзефовичу, объективность в описании событий вообще невозможна. И это одна из ключевых основ произведения в целом.
Записки Бориса Солодовникова не прямое свидетельство. Пишутся они уже в советскую эпоху (спустя примерно двадцать лет после монгольских событий). Автор находится в ссылке, в Бурятии. В Монголии он был военным советником, в Первую мировую войну служил штабным офицером, был ранен, дослужился до подполковника. О его судьбе во время революции и послереволюционных событий ничего не говорится, но понятно, что уже сам чин офицера царской армии при советской власти — достаточный повод для ссылки, это уж как минимум.
Жизни Солодовникова в Бурятии отведена меньшая часть романа. Она имеет скорее вспомогательный характер — возвращение к прежним персонажам (прояснение их судьбы) и объяснение, каким образом вообще сохранилась рукопись.
В классическом романе главный герой, его судьба (а следовательно, характер) — инструмент описания законов мироздания в целом, то есть той художественной реальности, которую выстраивает автор. Так и у Юзефовича.
Борис Солодовников оказался в Монголии вот по каким причинам: «Когда мы с женой расстались (у Солодовникова было две жены, ни об одной из них сколько-нибудь пространных сведений нет, мы даже имен их не знаем, в отличие от двух его возлюбленных, принимающих активное участие в развитии действия. — Н.А.), мне захотелось убедить ее и себя, что сам по себе я тоже чего-нибудь стою — вот первая причина, побудившая меня подать этот рапорт. Вторая уходила корнями в переживаемый мной после расставания с женой кризис. Избавившись от семейных дрязг, в придачу к душевному покою я обрел массу свободного времени — и на четвертом десятке задумался о своих идейных ориентирах. Идеи правят миром, мне пора было выбрать подданство и получить паспорт. Дух Запада с его удушающей пошлостью, властью капитала, газетного листа и избирательной урны никогда меня не прельщал, русское направление отталкивало своей казенщиной и тем, что к нему тяготела жена, марксизм казался пародией на христианство, которое и само-то не способно служить современному человеку опорой мировоззрения; в итоге я сблизился с кружком молодых мужчин и женщин, веривших, что свет — с Востока, что буддизм — религия будущего, что в глубине Азии бьют источники первозданного жизнетворчества, в Европе давно заваленные мусором. Я надеялся их отыскать и выверить по ним стрелку моего духовного компаса…»
Замечу в скобках, отчасти забегая вперед, что для офицера на четвертом десятке Борис Солодовников, каким он выведен в романе, выглядит уж слишком инфантильно. Но не это главное.
В буддизме, разумеется, Солодовников тоже быстро разочаровался. Реальность сильно расходилась с романтическим энтузиазмом и книжными представлениями. На поверку все оказалось гораздо приземленнее.
И вот это главное, что бросается в глаза в характере героя: ярко выраженный скептицизм, подспудное убеждение в том, что поиск основы (объективной тем более) невозможен. В мире нет ничего, на что можно было бы с уверенностью опереться. С холодным вниманием рассмотренная жизнь приводит к выводу, что ничего безусловного нет.
Все последующее развитие сюжета состоит в разрушении первоначальных представлений героя о реальности, его субъективного взгляда, выражается в глобальном «всё не так, как кажется», в столкновении различных точек зрения и концепций, в удивленном открытии своих ошибок и правды другого и других.
Поход на Бар-Хото оказывается яркой иллюстрацией этого хаоса несоответствий, разных психологических, социальных, религиозных, политических причин и мотивов, которые могут объяснять происходящие события, их причинно-следственные связи. И установить достоверность здесь практически невозможно.
Так, например, мы не можем понять, чем руководствовался монгольский духовный лидер Зундуй-гелун, шаман, «астролог, прорицатель и гадатель по бараньим лопаткам», сыгравший столь важную роль во взятии крепости и столь страшную в расправе над пленными. Древняя ли традиция говорила в нем, или идеи, вычитанные из «Воли к власти» Ницше. Мы не знаем, почему он ходил босиком: то ли из буддийско-языческих суеверий, то ли потому, что, по совету знакомого лекаря, пытался таким образом избавиться от грибка на ступнях. Мы даже не знаем, как он скончался: в почете и славе — или от удара ножом при споре с уголовником.
Но речь идет не только об истории и неспособности однозначно понять и объяснить факты, слухи отделить от достоверности, правду от лжи. Хаос и заблуждения субъективности вторгаются в личную жизнь героя. Он не видит, что руководит действиями других, даже близких людей. Он многое принимает на веру и с наивным удивлением осознает свои промахи. Он не понимает своей возлюбленной Лины, ее отношений с мужем, с бывшими и нынешними друзьями, безосновательно облачая ее в одежды возвышенного чувства.
Каждый шаг в романе сопровождается тезисом: может быть, так, но вполне вероятно, что совершенно иначе. И в этом виден уже не трезвый скептицизм, не противостояние романтизма и реализма и проч., но гораздо более печальная концепция. Бессмысленно искать безусловность. Правда постоянно ускользает и прячется. Чем больше фактов узнает человек, к какой бы сфере — исторической, социальной, личной — они не относились, тем глубже он опускается в серую мглу и хаос неопределенности.
Мы ничего не узнаем о жизни героя после завершения Записок, что с ним происходило дальше и как он закончил свои дни. Это вполне символично. У Солодовникова просто нет судьбы, как нет мировоззрения, кроме меланхоличного приятия кружащегося вокруг хаоса, в котором почти невозможно найти смысл.
Любопытные факты, разнообразная сверкающая экзотика (природная, историческая, этнографическая). Такой блестящий, кружащийся и совершенно непонятный хаос.
Это даже не отчаяние, а просто пассивная, обреченная констатация безвыходности, безысходности, где от изречения «всё может быть и всякое может случиться» один шаг до пессимистичного «ничего нет и смысла искать не стоит».