Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2024
Ринат Газизов родился в 1988 году. Печатался в журналах «Новый мир», «Сибирские огни» и др. Лауреат премии «Лицей» (2020) за сборник рассказов «Отправление». Живёт в Санкт-Петербурге.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2020, № 6.
На бумажном комбинате травят пар. Клубится в небе молочная струя, оглушительный запах варёной целлюлозы просачивается на проходную. Запах курятника на миллион куриц, и вылейте на него озеро сероводорода, а сверху повесьте гниющий кочан капусты размером с луну — вот что это. И оно летит из промышленной зоны в город, но доносится, убавившись об природу, тонким шлейфом малой концентрации.
И Валетов вздрагивает, просыпаясь.
Он уже во сне думал глупую мысль: могли бы с паром повременить, ведь утром — газета предупреждала — в город явится премьер или кто-то из Минстроя, будет совещание с местными властями, они же поедут стадион открывать… а может — льготные жилища военным? или что-то по части приютов?.. Затем во сне под ногами чоповца на грязном цеховом полу кощунственно раскатывалась белоснежная бумага, был громкий крик, красный свет…
«И чего это я вспомнил? — трёт лицо Валетов, трёт заросший ожог над виском. — Ну шумят-воняют, подумаешь… какой я беспокойный за кого-то».
Он здесь один. Тамара спит на стуле в подсобке. Зелёные диоды «Электроники 7» складывают время в «02:42».
С дробным хрустом Валетов потягивается. Он сидит в квадратной будке внутри прямоугольной проходной, рука сама щупает прямоугольную пачку в квадратном нагрудном кармане: касание к сердцу, шорох картонки, рот появляется для сигареты. В бликующей перегородке вяло отражается усатый мужчина пятидесяти с чем-то лет. На нём висит чёрная униформа ЧОП «Цербер», застиранные пёсьи головы эмблемы убывают на сутулой спине оттенками жёлтого. Перед Валетовым узкая столешница с телефоном, журналы учёта, под оргстеклом прижаты номера разных служб и карманный календарь того года. На столешнице, установившись хвостом и куриными лапками, — зубастый динозаврик, не выше зажигалки. Этого тираннозавра рекса из пластика цвета хаки охранник всегда ставит в будку в свою смену.
Напротив будки охранника криво выступает ставень бюро пропусков, слева — схема комбината, огромная и близорукая. Справа от будки «паспортный стол» — шутка Валетова, сам придумал, — там он проверяет соответствие документов внешностям и заявок — документам. Каждое лицо, втиснутое в формат и высиженное голографическим орлом, приобщается к сакральному порядку и остаётся в особой памяти Валетова. Над столом висит пробковая доска с уведомлениями для охраны, там трафаретно выведено «текучка», и ниже грубым почерком начальника смены: «Шмон тоёты 144», «Запчасти Петрозаводск — в управление»; приклеена брошюрка «Тайна Коми Джедая: секреты вселенной, питание, трансфер», и ещё «Вторая машина техдира…», что призвано увеличить расторопность утренней смены.
Алюминиевые триподы турникетов сияют под бледно-голубыми галогенками. К утру, когда Валетов зальёт в себя жжёного «Жокея» и напустит поверху едкий туман «Петра I», вылупленным глазам покажется, что алюминий чуть-чуть горит, плывёт в синем свечении. И это будет красиво, пока не набегут работники.
Валетов опирается на покой турникетов. Вставая, целит ухом на классический концерт из радио, напор сопрано, рикошет кафельных стен. Он бредёт из проходной наружу — к городу. Затягивается. Хребтом чувствует неживую требовательность каждого барьера турникета. Как жёстко они размечают своей осью вращения фронтир — и как чутко отзывается в теле Валетова — в органическом теле ЧОП, — заводское пространство ответственности.
Состарившийся и вжившийся в комбинат, местный пёс, Валетов стоит тихо, лапа к лапе, чуя непричастных людей в дальних домах и на заправке. Об этом молчат штиль в промзоне, пустые окна столовой «Бумажник». Чуть щёлкает в барабанных перепонках, и эхо щёлканья напоминает о редких машинах на трассе за пустырём, но ни одна не катит по Заводской улице в сторону комбината. Важный инженерный состав представлен ночью лишь тремя, — Валетов знает точно, потому что это три невидимых пальца, упирающихся ему в затылок: главный механик Абросимов, обермашинист Вуланкин, начальник по ремонту Шолохов. Валетов может пойти в управление и пробить по базе отмеченные валидаторами их чипы, чтобы удостовериться по входу, например, Абросимова. Валетов даже привычно удивится тому, что знает точно. Но это не вызовет в нём резонного вопроса: откуда же он знает, что главмех здесь, если тому положено уходить в день?.. Коллег по охране Валетов ощущает натяжением в жилах предплечья, как бывает, когда процедурная медсестра щупает вену резиновой рукой: это привычно тянет слева, за шлагбаумом транспортного проезда. Там, в будке, дремлет дылда Степан, а пермяк Тёмыч смотрит пустым лицом похабщину в телефоне. С третьей проходной он ощущает пару охранников и ещё овчарку — это щекотка поднимается в усах Валетова, усах чепрачной, как у пса, масти, с пожелтевшей от никотина сединой.
Странная необъяснимая способность чуять порядок на заводе завелась в охраннике с каких-то древних времён, и он просто живёт с ней, отмечая равенство скрытого знания и сбывшегося факта.
Нет вопросов и нет об этом тревог: то, что умеет Валетов, — лишь осколок большего дара. Как если бы оперную приму заставляли петь на утреннике тысячу лет, и она бы забыла другое место, другое прошлое, и платьице из тюлевой органзы, с пайетками по талии, стало второй кожей… Как же она так распевается? — думает Валетов, а радио летит через стекло, — не женщина, а погодное явление: и воет, и воет… Ссутулившись, Валетов курит ещё. Ждёт, когда проснётся Тамара. Она всегда в его дежурство встаёт по будильнику в 02:58, чтобы заменить на посту. Ему пора на обход в цех бумажного производства № 2, а № 1 сегодня патрулируют коллеги с проходной № 3.
Валетов кивает ей. Грузная женщина круто сужается от таза к щиколоткам, зевает, шагая словно по невидимой узкой доске. Работала Тамара когда-то на хлебозаводе, ей не привыкать к конвейеру: поток людей здесь заменяет поток булок; и в пару ей ставят мужчин, чтобы доукомплектовать жёсткостью. Валетов снимает с ремня досмотровый металлодетектор, это уже часть тела, от его рукояти — вытертый след на бедре в форме улыбки, как у стрелка Среднего Запада, — ещё не забыть фонарик, рацию, и игрушечного динозаврика своего — в карман. Давным-давно кто-то над ти-рексом поиздевался, но отходчивый Валетов забыл, кто и как это было, потому всегда берёт рептилию с собой. Другие его ящеры — фигурки, вырезки и паззлы и ночник-диплодок, сомкнувший шею с хвостом световым кольцом, — находятся в безопасности жилищной ячейки, где-то внутри хрущёвской геологии.
Отметить в журнале время выхода, и в путь.
Похрустывает снег. Сменяются предупредительные щиты от службы ТБ: «Влюблённая кокетка на производстве — несчастный случай!», «Был коллега — стал калека», в таком духе. На коротком участке тротуара вонь варёной целлюлозы перебивает ветерок свежести со склада древесной щепы. Затем вырастает громада штабеля круглого леса. Из темноты, отразив цеховой периметр света, спилы стволов глядят на Валетова бледными плоскими ликами: без черт, тысячи их навалено, замкнутых тысячью колец. Ему бы пройтись ближе, а лучше — взобраться по их крутому склону, представляя с весёлым страхом, как оступается и катится на него одно лихое бревно, второе-третье, вал! — и небо над ним глухое — чёрная крышка мира. Странное желание, он так не хотел раньше.
У столовой «Снежинка» Валетов видит уазик-буханку местных электриков. Помнит: в том году приводил их в управление ЧОП, потому что из автомагнитолы торчал диск «Руки вверх», а это накопитель информации — запрещённая техника на заводе, внос-вынос только по согласованной заявке. Валетов виновато жал плечами. Вставили бы диск — никто б не заметил, а так работа есть работа, да и электрикам плевать, отделались объяснительной. Все понимают, что чертежи стратегического оружия из этого завода, выпускающего тарный картон и офисную бумагу, не выкрадешь.
Только вспомнил нарушителей, как померещилось ему сгущение ночи впереди: что-то двинулось за пределом фонарей. Даже не удивился, махнул фонариком — нет. Прошёл за угол цеха — глупости. Некому тут бегать по ночам и нарушать. Он бы знал точно… Вот что касается нарушений порядка, за который Валетов ответственен, то они сходят с рук только фирмачам.
Фирмачи… В этом слове для охранника Валетова кроется флуктуация режима, размыв порядка, который его тело ощущает как жизненное противоречие, даже как — глупо признаться — что-то вроде любви. Свежая угроза смешана с бурлящей радостью, вот что такое фирмачи.
Они появляются редко, но сразу и скопом, если большая модернизация.
Одну из четырёх бумагоделательных машин остановили неделю назад. У Валетова покалывало ладони — так он засекал их чуждость издалека. Тяжёлая поступь по асфальту парковки, пивные животы, красные лица — у грузных финнов Valmet; вчера их старший, Пентикайнен, поскользнулся на мокрой плитке из-за промывки напорного ящика и вывихнул лодыжку; но есть уверенный шаг четырёх итальянцев в европейских высокотехнологичных шузах, они кучерявые, стройные, громкие; если толкает дверь проходной седобородый санта-клаус, скептично поглядывающий на всех, и вокруг вьётся-шпрехает по переводческой орбите недавняя студентка, — то это немец из Voith, у него на барской толстой кисти керамические Rado, Валетов такие видел в журнале, и ещё у него забавный саквояж типа медицинского, из толстой кожи; а пухляш-конструктор, едва не застревающий в турникете, — наверняка чех, он забавно пытается по-нашему балакать, Тамаре вручил конфету Baltyc Vodka, а та, как примерная ученица, отнесла алкогольный десерт в управление. Фирмачей видно издалека: по бескозырным альпинистским каскам Petzl (две такие — оклад Валетова), по рюкзакам и чемоданам Samsonite, что катятся бесшумно, кодовые замки и прочнейший пластик; их техника блестит новьём, пахнет евро, а робы очищены такими капсулами для стирки, каких Валетов не узнает никогда, но запах этот вкупе со всем остальным — это флёр престижности другого мира.
Они могут таскать флэшки, неведомые чертежи, электронные планшеты. И начальник смены ЧОП не возьмёт с фирмачей объяснительную, и уж тем более не оштрафует. В бюро пропусков их ведут без очереди, на досмотр к Валетову — с таким гонором, что Валетов, шаркая в своих недышащих ботинках со стальным подноском, ощущает стену между собой и ими, и неумолимую свою ответственность за стражу на границе, за безупречную сверку заявок, за сопоставление ввозимых и вывозимых единиц: от наборов цинковых рожковых ключей, от сотен ноутбуков с сотней еле читаемых серийных номеров до колумбиков, щупов и датчиков вибродиагностики, за свою подпись в начале дня — и подпись в конце в разлинованном журнале учёта, откуда подсчитываются его табельные часы работы, выводятся сверхурочные и премиальные и всё его существование. Безо всякого пафоса Валетов растворён в порядке работы, он ходит по линиям, по которым должно ходить, и спроси его сейчас, что делал он тридцать лет назад? с кем сидел за партой в «фазанке»? сколько раз прапор за сигами в ночь гонял? в кого втюрился в десятом классе, и бил ли батя за двойки, и какая книжка лежала под настольной лампой? — Валетов мутно задумается, что-то припоминая, и снова, под действием курящихся труб, варочных котлов, лязга из цеха каустизации, неминуемого порядка, он отвлечётся на геометрию проходной или забора, взгляд откалибруется, пройдя по неизменным линиям и поворачивая на вечных углах барьеров, или отвлечётся на скорость едущего транспорта: не превышает ли? — или точное время: не опаздываю ли?..
Работать надо.
Поднявшись на шестую отметку, Валетов оказывается в разгаре монтажных и пуско-наладочных работ.
Он вправе делать замечания по соблюдению режима, записывать имена, фирму нарушителей — например, курящих не в положенном месте; проверять алкотестером, фиксировать работника без СИЗ, и чтоб никакой фотосъёмки на территории. Он ещё знает места, где изредка в ночную смену можно найти уснувших подрядчиков, обычно это пожилые, сухие, как урюк, слесари из Удмуртии или Башкирии, они в полуобморочном состоянии, но всё-таки перешучиваясь, делая вид, что дурачатся, скользят спиной по стене цеха, устроившись за несущей колонной, талёвка выпала из рук, но снять с плеч её цепь им уже не по силам, ведь помимо ремонтируемой бумагоделательной машины — БДМ — в цеху работает на всех парах соседняя, а значит, температура 32о, влажность 100%. Валетов помнил, как лет пять назад остановил сильно хромавшего старика, который нелепо пытался ухватить перфоратор безвольной рукой. Валетов решил было, что работяга из БумРемСтроя выпил, но тот на самом деле работал по инерции, не заметив инсульта, и долго ещё упирался, мотая съехавшим лицом и отказываясь идти в травмпункт, ведь «бригадир сгноит».
Однако сейчас будить некого: люди выносливы, деловиты, злее обычного. Завтра к полудню машина должна пуститься, и это обещано руководству.
Валетов хмурится, шагает увереннее, напуская бдительный вид. Кивает инспектору от пожарников, близоруко рассматривающему пломбу и клеймо на огнетушителе сварщика; кивает инженеру по ТБ, неизменно следящему за высотными работами, неправильным строплением, страховкой карабином за неподходящий барьер или проход под грузом на мостовом кране, — эти акулы ТБ всегда найдут, за что сцапать, в ночную их атаки особенно внезапны.
Валетов их всех знает, изредка позволяет себе компетентно заговорить, вроде: «По наличию нарушений есть у вас замечания? По халатности есть намётки, по режиму?» Это достойное начало беседы, дальше оно само идёт. Валетов научился такой форме интереса у импозантного мужчины с похожими усами, тот частенько расхаживал по цеху, сцепив руки за спиной и капризно сжав губы. Валетов стеснялся, не мог допытываться, кто же это инспектирует, пока на индюка не шикнул какой-то диагност — оказалось, просто кладовщик, но что за поза.
Услышав ор у прессов БДМ, Валетов приближается, не стремясь, впрочем, явно обозначить присутствие, — опасно: это деловые матерные крики обермашиниста. Стриженный ёжиком, в просторной майке, Вуланкин без каски — ему можно, это раз, так потеть и бегать легче, это два, — он знает БДМ как свои пять пальцев. Все сто двадцать метров железной громады в длину и двенадцать метров в высоту, триста валов и валиков, насосы, шаберы, канатики, редукторы, маслопроводы и бог знает что ещё. Тысяча метров в минуту бумажного полотна мчит на тамбур, многотонный вал офсета, свежий, белый, как яичко, — день за днём, день за днём, под рулением Вуланкина, потому Валетов прислушивается к оберу с благоговением:
— Ты скажи мне, куда ты пялишься?! — орёт обер на молодого технолога. — У меня спросить не могли, какое давление в прессах? Я вчера сам туда с калькой лазил, ровные следы были и на лице, и на приводе валов.
— Я сюда смотрел, — сжимается технолог.
— Смотрел он! Так это манометр третьего пресса, а давишь ты, тля, второй! А вчера у тебя там ещё и магистрали были перепутаны, пока я не допёр! У тебя цифры на лице и приводе наоборот светились!
Валетов решает, что здесь всё идёт как положено, проблема решена обером тогда, когда высказана. Валетов так же, с дискуссионной миной на своём простоватом лице, оглядывает начало многожелезного и сложносоставленного чуда БДМ и удаляется в пультовую, чтобы постоять тёмной тенью под кондиционером.
На мокрой части в начале машины целлюлозная масса, тонна за тонной, восьмиметровой полосой льющаяся с губы напорного ящика (привезён из Чехии), обезвоживается благодаря пакетам керамических гидропланок (австрийские); на прессах (гранитные валы из Германии), пройдя по особому сукну (немецкому), масса пережимается, и чем ровнее жмёт при параллельности валов на каких-то килоньютонах на метр — тем равномернее бумажное полотно выйдет на сушильную часть машины («сушка» модернизирована по документации пухляша-чеха), где полотно сушится и в идеале не рвётся, змейкой скользя вверх-вниз по сеткам (которую продали заводу немцы), а там и накат — бумага готова.
Валетову это объяснил у кулера в пультовой разговорчивый начальник СтройБумМаша. Из него так кофеин и никотин выходят; ну хоть руки, закручивающие гайки и поднимающие грузы, подумал Валетов, русские. Вообще он моментально распознаёт людей, ищущих глазами, с кем бы потрещать в четвёртом часу ночи, и на каждом ремонте чуткий, но забывчивый Валетов, приняв нужную форму, задаёт им одни и те же вопросы:
— А остальное железо, вот это всё?
— Да всё забугорное, и дальше — транспортная линия, упаковка, сортировка, тыды-тыды. Вон электронику Siemens на пультах меняют.
— А русское-то есть? — спрашивает с азартом Валетов, он так интересуется год за годом половину своей жизни, и всегда без притворства, ему что-то важно в этом вопросе, но он сам не понимает что — может, лишь продолжение беседы.
— Вай-фай русский, — улыбается собеседник. — И СИЗ у местных. Хотя нет! Я видал ещё белорусский датчик газа на нуле, где насосы.
— А на других бумкомбинатах?
— Та же песня. Но лес — наш, это да. Леса-то у нас до хрена.
Они обмениваются хмыками, потом внимание Валетова вязнет в мешанине труб, станин, валов — это всё-таки не его порядок. Пожелав удачи СтройБумМашу, он идёт дальше, постукивая фонариком по бедру.
Чумазая бригада надевает чугунные крышки на корпуса подшипников сушильных цилиндров. Вокруг разбросаны бутылки минеральной, «Давпон» выступает солью на робах, руки работяг без перчаток и до локтей покрыты тяжёлой пахучей смазкой — она печёночной кровью свернулась в пластиковом ведре.
— Это, что ль, кровью мажете? — бодро спрашивает Валетов, выждав, когда один отвлёкся.
— А то! Ишь какая густая — кровь мамонта! — отвечает слесарь.
Как хорошо сказано, — удивляется Валетов, — кровь мамонта… это Mammuthus по-латыньски; немало передач про них смотрел; интересное предприятие было бы, экспедировать куда-нибудь, ну, на Таймыр, чтоб в замороженных пещерах мамонтов отмораживать да приспосабливать… вот как сюда, кровью-смазкой в подшипники… всю природу нашу в дело…
Валетов качает головой: нет, ну каждый день что-нибудь новенькое на работе подворачивается! Идёт дальше. Между несущими колоннами всегда по шесть метров — это десять шагов Валетова, он так свой шаг и поверяет. Вот киповец в сером комбезе и наушниках-шумодавах распутывает мешанину шлангов, чтобы к правильным валикам подвести двигательный воздух. Вот его поторапливает пробегающий мимо главмех Абросимов: хочет, чтобы выверщики определили положение правок в работе, боится, что при замене их опоры смонтировали криво (бригада тут была ненадёжная), и сушильная сетка будет перекошена, а значит, бумажное полотно будет рваться, а частые обрывы приближают чьё-либо увольнение: «оптимизация штата», говорят менеджеры наверху…
Шпингалет в уборной всегда сорван — щепетильный Валетов потерпит до проходной. Пара выверщиков, притоптывая от ожидания кофе, сигарет ждёт киповца, не торопясь ставить на штатив высокоточный тахеометр. К ним Валетов подходил вчера. Весёлый мужичок из Питера, модный, конечно: не понять, где цветастая футболка, а где татуировки на руках и шее, с вейпом, и выговор у него такой… не объяснит Валетов… и борода у него особо выращенная — не борода, а целая епархия. Он Валетову говорил, что положение валов, опор, чего хочешь в системе координат БДМ определяется приборами от швейцарской Leica. За неделю выверщики обмерили валов двести, их взаимное положение, и все должны быть перпендикулярны продольной оси машины, иначе бумажное полотно будет рваться. Причём наклоны и перекосы валов непременно следует определять до десятой доли миллиметра, скорость-то у машины ого-го, и чуть где криво — исправлять. Потому и Leica, вот этот тахеометр, кстати, стоит семь лямов, а что поделаешь? — рубль упал, и ничего подобного в РФ нет, а программа для обработки данных — штатовская, её можно скачать бесплатно у официалов, но за флэшку-ключ надо заплатить пол-ляма.
— А чего сами не сделали такую программу? — спрашивал простодушный Валетов. — У нас вон какие программисты, по новостям олимпиады выигрывают.
— Да пиндосы успели первые, это их тема, они и развивают, — хохотнул выверщик. — Но я вам по секрету скажу. Они к нам в Питер приезжали обучать в таком составе: немец, негр-француз и хрен пойми кто. Все мигранты. Пиндосы-то не нация, пиндосы — это бизнес… А вон, кстати, наши несут сканер в подвал, сканер — штатовский, десять лямов.
Валетов усиленно кивал, запоминал цены, ведь деньги важные, но осознать не смог.
Теперь он приветливо машет новому знакомцу, этому бородачу-выверщику. Но тот уже не видит — взял стойку на Клару, замер, только ягодный дым из ноздрей клубится. Клара — это неизменная горячая крановщица с золотой коронкой на верхнем резце. Она плывёт в душном мареве, возвещая о себе гудком, отставив назад и приподняв руку с пультом, отчего тяжёлая грудь обретает тонус, а за Кларой, над Кларой, уже в расфокусе — прёт прирученной горой кран с траверсой о двух крюках на двадцать две тонны. Как тут не залюбоваться? Клара на ремонтах держит марку: духи, марафет, золото. Давление красного ноготка на грибочек регулятора, и её ручная махина, лязгая на стыках подкрановых рельсов, замедляется. Оранжевая балка траверсы спускается к перфорированной резине гауч-вала, суетятся со стропами монтажники, по-голубиному расперяясь перед Кларой, а она игриво пошлёпывает восьмиметровый вал: подниму, ещё как подниму.
Мостовой кран удостоверяет реальность груза; присутствие Клары поднимает в астеничном чоповце мужскую особь. Где-то глубоко под пузырями штанин эта особь залеплена холестериновыми бляшками, еле мерцает от недостатка гормонов, сна, жизни… Но могучая Клара вносит свои поправки в слабую половую конституцию, и Валетов сглатывает, и смотрит под ноги… Опять она… Края плитки не должны резать ботинки, идём по целикам, минуем её скорее… Крановщица отвлекает от порядка куда сильнее татарок с эротических календарей Набережночелнинского Кранового Завода и немок Wurth — эти-то всюду у инженеров развешаны.
Обойти, прочь, шесть метров, ещё шесть…
Чоповец доходит до каландра.
Здесь бумажному полотну, зажатому между нагретых стальных и керамических валов, положено обретать глянцевитость. Но тут видится Валетову уборщица, из новеньких. Светло-синий блузон, волна ромашкового жидкого мыла, уже разлитого по уборным. Рядом двое монтажников примеряются рулеткой к опоре шаберной балки, конструкция симметричная, где верх, где низ — не поймёшь: «Та?» — «Не та» — «Это 68 или 89? Не втыкаю» — «Номер походу спутали, к 68 не подходит» — «А, по-моему, та». Девушка протирает пультовую стойку тряпицей, да так задорно, что ягодицы колышутся под свободными брюками. «Та, — повторяет эхом Валетов, — она нам подходит…» В этой тряске женского тела под грохот производства, внутри влажности банного разврата, опять на Валетова находят странные мысли.
Он вдруг суёт руку в карман, как бы хватая одну из мыслей, и не видит в ней порядка, и отпускает. Но одновременно он хватает своего мультяшного динозаврика. И вот, сжав его в кулаке — рубчатый хвост, трёхпалые лапки, — сжав как оберег и не различая: рука пульсирует или всё-таки игрушка? — Валетов пробует уборщицу взглядом и вдруг находит, что ягодицы уже над ним не властны. Как и женственная разница между шириной таза и узостью плеч, как эта тонкая шея, слева и справа от которой кокетливые косички из-под самой простенькой строительной каски, и трогательная, требующая внимания выпуклость седьмого позвонка. Сжать крепче своего зубастика, крепче в кармане. Теперь общая форма уборщицы и половые частности Валетова не берут, нет. Пульт каландра вытерт, идея женщины пропала — осталась видимость, и пошла видимость с веником к бакам отходов, там стружка впитала грязь, пора убирать. Но всё-таки это «она нам подходит» бьётся эхом в голове…
«Порядок», — выдыхает Валетов.
Оберег на месте, ладонь в отметинах. Дальше, дальше…
Входит в кабинет мастера смены, не здоровается рукопожатием — кивает. Так повелось, что руки жмут работники комбината между собой, а ЧОП — это другая каста, вы с вертухаями бы здоровались? — вот и нет, этим достаточно кивнуть, без обид.
Шесть человек сидят на скамье, ждут наряды-допуска, над ними висит икона ангела-хранителя, серебро на буке. Шолохов, начальник по ремонту, пьёт растворимый кофе и смотрит ток-шоу по мобильнику. Рядом насупился геодезист из приезжих: в руках ноутбук, айфон — ишь, элита. Его Валетов помнит: на вносе оборудования дерзил, но Валетов все серийные номера дотошно сверил и ящики с оснасткой пересчитал. А тут чем пахнет? От сварщика то ли выхлоп, то ли переборщил антисептика — дозаторы ведь не по порядку, а по старой памяти у входа в цех висят. Валетов просит сварщика дыхнуть в алкотестер; ноль. В ночной бригаде на перекличку мастера отзывается стропальщик по фамилии Шпак. Ему напоминают о ношении удостоверения: safety лютует, и, кстати, светоотражающий жилет — где? Нет, этот не котируется: ширина отражающей полосы должна быть не менее пяти сантиметров, наша крыса-тэбэшница не пропустит, штраф сто тыщ, ещё один залёт — и запрет на работу… Где жилет, Шпак? — Не взял.
Тут мастер не может не пошутить. Генетический юмор запускает бестактный двигатель, поршень пошёл:
— Вот и тебя в наряд не возьмём. Просиживай без оплаты. Как там было?.. Казань брал, Шпака не брал. Ха-ха!
Геодезист мастера подрезает:
— Вообще-то Иван Грозный при штурме Казани убил тысячи татар. Подумайте ещё, когда будете шутить по-гайдаевски.
Мастер с ответом не находится.
Зато начальник по ремонту, мужик хитрый, глаза цепкие, говорит:
— Интересный вы человек, Рамиль. А как у вас там отношение к нынешним событиям? Мы тут новости задолбались слушать. Нам бы мнение живого человека пригодилось, да ещё из Татарии. За наших, за ихних, за мир во всём мире? Или больше за себя и свою частную жизнь?
— А я, Константин Фёдорович, скажу так. Если Татария ещё раз, типа как в девяносто втором, проведёт референдум и народ скажет «хотим отделённое государство», то я буду со своими.
Ручка мастера смены, уже пятнадцать лет выписывающая наряды автономно от мозга, зависает над таблицей.
Девяносто второй, думает Валетов, мальчик с виду, и то позже родился, и что же он такое несёт-то?..
— И тогда, — заявляет Рамиль, — я всякое представить могу. В зону татарского сепаратизма поедут танки и полетят ракеты, хотя памятники корчевать мы не будем. Но встанет в окопах наш батыр, и братские азиаты придут на помощь. Надеюсь, не будут казахи восемь лет мяться. Не сдюжит Татария перед цветущим русским миром…
— Ой фантазёр, ой провокатор, — улыбается непросто начальник по ремонту. — А ты карту видел: близко казахам к вам скакать? Ничего там не помешает? И как тебя теперь вписывать в наряд на выполнение работ? Как «сепаратиста»?
— Инженер-геодез, — говорит Рамиль, дерзко разглядывая старшего.
— «Геодез» — звучит как что-то венерическое… Ну а военно-учётная спецуха есть? В каких войсках будешь Казань защищать?
— В военном билете «младший геодезист геодезии», — не теряется Рамиль, — лично вас я тавтологией задолбаю.
— Да какая Казань?! — вдруг орёт мастер смены. — Балтику от натовцев оборонять надо! Калининград в осаде! Ну какая Казань?!.
Валетов прикрывает за собой дверь.
Тише-тише…
Шолохов-то улыбается, это игра известная, кто кого перехамит, а кабинет мастера смены — так вообще отдельное изготовление хамства на экспорт, но — чует Валетов — завтра Рамиля сюда уже не пустят… Эдак можно сколько угодно из пустого в порожнее нынешнюю ситуацию гонять, думается ему. Достаточно того, что вся дневная охрана, завидев кого из геодезистов с твёрдым кофром для штатива, начинает шутить: «Что, джавелину везёшь?..» Забавно похож, это да; население нынче знает, чем воины воюют, это тоже да; но всё-таки — лишнее. Эти ток-шоу по телевизору в столовой: ешь борщ, ешь ватрушку — а тебе про историческую правду с пеной у рта… Вот не надо этого. Даже такие шуточки — лишние, мы маленькие люди, а геополитика, режим, эти их конвенции и докторины — оно всё как гравитация, от нас не зависит.
В таком русле сбивчиво думает Валетов и почему-то злится на себя и свою нехватку слов, и доходит до конца машины.
Вдали, метрах в ста, уже край цеха, кирпичная стена, там огромные кубические ёмкости химикатов. В дальний проём, за ограждение, транспортная линия доставляет бумагу. У проёма Валетов замечает неуместную фигуру: не различить униформу, но как будто без каски. Вместо того, чтоб ускориться, чоповец стоит. Включает свою суперспособность… Пусто. Вот и фигура быстро скользнула вдоль стены: была? не была?
Нет, посягательств на режим Валетов не почувствовал. Да и некуда в том конце прятаться, есть только дверь в химцех, но — на другой стороне. Показалось. Всё-таки он у окулиста ниже четвёртой строчки плохо видит, а тут ещё ночная смена…
Зато на новых рельсах наката Валетов ощущает главного механика и, конечно, фирмачей — по особой турбулентности кадров. Бегают тут быстрее, инструменты от рук отскакивают, а ещё мечутся шорохи и тени, и давление в левом ухе. Левое ухо у Валетова щёлкает на механиков, правое — на технологов, это на бумажном производстве партии-антогонисты, их диалектика тут всё решает; а затем Валетов Абросимова видит. Там же бригада из восьми монтажников, их злой мастер-удмурт, говорит он так, будто язык длинный и ему мешает, ну совсем без уздечки, и заводится от раздражения, как от стартёра, и накручивает себя, а если ничто не раздражает, то сидит на лавке в курилке с пустым лицом, но внутренне водит жалом — надо придираться, надо, иначе лапы кверху, и гудбай. Рядом мнётся невыспавшийся конструктор, другая пара выверщиков с Leica, тоже молодые-дерзкие с ноутбуками, оба в мобильниках, пахнут парфюмом, но выделяется, конечно, санта-клаус из Voith.
Валетов просачивается ближе к нему, бочком. Вслушивается в переводчицу.
Благодаря модернизации сушильная часть машины была удлинена, а накат, соответственно, перенесён дальше — на новые фундаментные плиты, их называют шины: шины ведь что у тачки, что у бумажной машины.
Ими как раз недоволен шеф-монтажник Voith, а именно — точностью установки шин. У него поверенный брусковый уровень точностью 0.02 мм на метр, и его показания расходятся с измерениями выверщиков. Уровень нравится Валетову, он бы хотел его подержать. Ультимативная прямая форма с фрезерованным основанием, штрихованная ампула с пузырьком воздуха в идеальном центре литого корпуса. Эта вещь излучает достоинство полной слитности формы и функции — то, что людям не дано. И люди спорят. Пожилой дородный немец, голубоглазый, как ледник, надув щёки, читает паспорт тахеометра, затем свидетельство о последней поверке. Он это делает по-другому — Валетов наглядеться не может — и стоит ногами на полу не по-русски, и щёки надувает не по-русски, и так он далёк от суетности, так безмятежно работает, будто вокруг него и вместе с ним перемещается невидимый кабинетик.
Бригада монтажников ворчит настырнее: плиты регулировали два дня назад, а пока ждали подливку — по ним поскакали таджики-строители, абы как сколачивающие вокруг плит опалубку, а герметика-то напшикали — ангар облепить можно! Плиты отрегулировали ещё; через сутки они застыли; теперь поставили стойки, обтянули динамометрическим, на них — рельсы наката; от барабана наката бумага будет здесь передаваться на тамбурный валик, уже всё собрано, никто регулировать прокладками в десятые доли миллиметров здесь не хочет.
Наконец, немец собирается в офис, чтобы порыться в документации по допускам. Как только уходит, стенания возрастают.
— Уберите фашика отсюда, — гневается один монтажник. — Всегда собирали точно под прибор, нигде проблем не было, никому тут нули не нужны.
— Четыре тридцать утра, глять, — поддакивает другой.
— Он ещё не видел, как валы на сушке стоят, — говорит выверщик. — Зачем здесь идеально ставить, если вся машина старая и разболтана?! Надо в среднее по отклонениям ставить, от нулей только хуже. Он как будто новую собирает, всё хочет под проект.
— Ох, — падает духом главмех Абросимов.
— А завтра перед пуском придёт другой фашик, хе-хе, и будет недоволен.
— Так, ладно! — вспыхивает бригадир. — Пора меняться, мы здесь продолбались, а нам ещё в подвале собирать натяжку… Он чего хочет?
— Он сказал, что верит своему уровню и дойче банку, а вашим измерениям — нет, — отвечает рыженькая переводчица Вероника.
И вспыхивает ярким цветом, повторяя армированный светильник у листорезки.
Вероника услышала многое сегодня. Ей кажется, что её не любят ещё больше, чем шеф-монтажника, потому что она вроде как двуязыкая шпионка, пойдёт вот сейчас настучит… К счастью, ей вправду нужно бежать за иностранцем в административно-бытовой корпус. У них лучший кабинет из свободных: там кондиционер, чайник, тихо, никто не обзывается, к тому же ключи выдали от запирающегося, самого чистого туалета, «царский горшок». А тут потеешь, кожа жирнится и прыщи лезут.
Недавняя выпускница СПбГУ готова что угодно отдать, лишь бы вернуться к репетиторству языка. У неё будет раф и свободный график. С деньгами, да, туговато, и комнату придётся искать. Но есть ещё Вова. Он звал, у него всё на мази, но Вова хочет, а это значит — декрет, и тут Вероника трясёт головой, отгоняя туман… Дитё орёт, пелёнки грязные, и что хуже — розовые… ненавижу розовое… а ещё пинетки, песочники, памперсы… Лучше сама, дотерпеть — и в Питер. Лишь бы не ночью у чёрта на куличках посреди сотни злых мужиков, а потом ещё в провинциальную гостиницу, где висят в холле четыре часовых пояса: Париж, Нью-Йорк, Москва и этот Зажопинск; и под часами фото именитых постояльцев: Стас Пьеха, Владимир Винокур, Винни Джонс; и затхлый ковролин, и освежение полотенец складыванием, но не заменой…
Бежит переводчица. Сжимает Валетов в кулаке своего динозаврика — не вибрирует, показалось.
Не та…
На накате остаются измерители, главмех с чертежом, подходит другой мастер СтройБумМаша.
— Вот это титьки у рыжули. Вот это, я понимаю, коммуникация, дас ист фантастиш. Это же не переводчица, а тридцать три удовольствия!
— Макс, — злится главмех, ползая по опорам с рулеткой, — отвлекаешь.
— А что, немчура тебя задирижировала насмерть? Настроение попортила? Так присунь рыжику, Сергеич. У санта-клауса, поди, уже не стоит.
— Макс, билять.
— Ну что стряслось с накатом?
— Надо бы ровнее, да? — робко вклинивается Валетов.
— Не надо, — раздражается выверщик, это второй, из Казани, коллега Рамиля — Рафаил.
Вот же имена дивные у татарчат, думает Валетов, не то что у нас — Саня-Ваня.
Раздражается Рафаил, потому что десятую ночь работает с восьми до восьми без продыху, условия напряжные и в ночной столовой то слесарь какой наляжет пузом на его тарелку с котлетой, пока стоишь в очереди на раздаче, а сейчас вот повариха выдала щи, погрузив в них большие пальцы, как электроды.
— У шин есть малый поперечный наклон. Мы выверяли их точно, но после обтяжки анкеров и подливки их чуть повело. Из-за этого рельсы наверху отклоняются. Между ними межосевое не выдерживается.
Валетов понимающе кивает. Это как если под фундамент башни, сбоку, подложить копейку, то наверху башни будет отклонение от вертикали ого-го. У Валетова с геометрией всегда хорошо было, потому что геометрия — она как раз про порядок.
— Вот-вот! — вздыхает монтажник.
— Можно бы и прокладки подложить, — чешет в голове Абросимов. — Я у центровщиков пойду выпрашивать, у них ноль-десять как раз есть. Беда — в кране! Эти опоры, наверно, только краном можно приподнять, чтобы прокладки всунуть, и межосевое исправится… Но Клара-то на гауче. А пуск никто переносить не будет…
— Может, ну его? — отмахивается геодезист. — Я в формуляре могу и ноли написать. Формуляр-то вы принимаете, а не немец.
— Фашик, билять… Знаете, он тут сколько получает за присутствие? Его выписали из расчёта в двести десять евро в час. Ссыт — а капают еврики, прикиньте. — Абросимов расстроен, фирмачи вечно заставляют его работать на износ, — и тут же вздрагивает, оглянувшись. — О, хэллоу Штефан! Вэа из ё коллег?
— Хи гоус аутсайд ту кол энавэ гай ту спик абаут проджэкт, — говорит помощник немца.
Он притворяется, что не знает, не слышал слова на «ф».
— Окей, ю шуд тел хим вэт ви вилл рэгуляр вис уив шимз, окей? Но нид ин кол.
— Ю файнд ит? Гуд ньюс! — радуется юный немец, показывает большой палец и бежит к санта-клаусу с доброй вестью: местные не будут лениться и сделают как надо.
— Фашики, кули с них взять, — здоровается с главным механиком, выверщиками свежая смена монтажников, наконец-то, наряд получили. — Ну что, мужики, ждём кран и долбимся с опорой? Дадите прокладки?
— Куда я демся, — и механик уходит клянчить прокладки у центровщиков, эти из Перми, они проверяют соосность редукторов и двигателей валов, что менялись.
Увидев свежую бригаду, недовольную немцем, но добродушно над ним посмеивающуюся, над его педантичностью, над выговором, старомодным его уровнем фирмы Knuth, паспорт к которому состоял из сложенного в четвертинку жёлтого папируса, прилипшего к видавшему виды пеналу, — Валетов ощущает крепкую невидимую струну-силу, проходящую здесь сквозь всех. Работяги даже расположились каким-то силовым контуром и пасуют друг другу это самое «фашик, гля, хе-хе», а оно скачет горячей картошкой, и подхватывается, и взлетает вновь. Посмеиваясь и представляя, как этот баварский санта-клаус накачивает пивасом в баре гостиницы своё немецкое брюхо, как его зад свисает с барного высокого стула и могучие подтяжки трещат и врезаются в тело, мужики на монтаже йа-йакают, смешно зигуют и вдруг становятся одним сокровенным целым: и уставший главмех, и злой мастер, и начальник по ремонту, и даже хмыкающий, якобы в сторонке стоящий Рамиль, и работяги подрядные от двадцати до шестидесяти, согнанные сюда из разных уголков страны — на глазах Валетова на обезьяньем передразнивании они вдруг все синхронизируются, действуют удивительным порядком: не дожидаясь крановщицы Клары, добывают гидравлические домкраты с выдвижными таблетками (надо было лишь сбегать на бумпроизводство № 1, попросить у коллег), тут подсуетятся с деревянной подпоркой, там оттянут железо талёвкой, чтобы в нужный зазор под опорой воткнуть недостающую прокладку, — и так под перекрикивания «ну фашик, гля, хе-хе!» — «ну заставил поестись в последнюю ночь» — «я у него уровень-то скомуниздю на трофей…» — толпа вдруг взяла и сделала дело.
И Валетов, ежедневно, походу и вопреки узнавая о картонно-бумажном производстве, о том, что раскидано оно на щедрой лесами Родине от Сегежи, Кондопоги и Питкяранты до Липецка и Воронежа, от Алексина до Братска и Усть-Илимска, от Сыктывкара и Перми до Казани и Челнов, от Новодвинска до Ростова, и в Окуловке бумажный завод, и в Кондрове, и в Пензе, и в Коряжме, и в Волжске, и в Мурыгино, и в Балахне, и в Адыгее, и в Кувшинове, и в Коммунаре, и в Новгороде, и в Курске, и в Муроме, и в Краснокамске, Светогорске и Сураже, Учалах и Ельце, — чует Валетов брюхом порядок везде: эта струна раздражённая через русского человека пройдёт и заставит его, несмотря на похмелье, гнев, лень, слабость, дурость, собраться и сделать, как требуется западной технологии для создания сертифицированной продукции из русского леса. И так странно, причудливо, и так важно было Валетову эту струну-силу ощутить, хотя его-то она не касается, бестолковый, не помощник, не к месту, а так — в сторонке: как быстро сила пряталась за лицемерным фасадом «хэллоу, Питер! хэллоу, Штефан!», чтобы в авральной ситуации вылезти из плоти этим разудалым «фашики, гля, хе-хе», «ну вира! туячь! стопэ!», напрячься и сделать дело… И только то, что нет на этих заводах всей земли русской русского железа, портило впечатление от маскирующейся силы.
Но леса-то своего до хрена, тут он тоже хихикает, леса до хрена.
Ну хорош, не юродствуй, обрывает себя Валетов.
Но потом всё равно хихикает и топает в курилку.
Приятно Валетову, когда, завидев чоповца, кто-то из монтажников дверцу курилки прикрывает для порядка. Замечают, соблюдают. Толпа внутри знатная пыхтит.
— Вылезайте из мобильников, алё! Позапрещаю нахер! — Опять кто-то из мастеров в шутку орёт, больше для бодрения, чем взаправду: с первым утренним светом поднимается у ночников лёгкая истерика.
— Тут в СМИ про бумажников пишут, — отвечают, — бумага в дефиците, и книг нам не видать.
— Опять дезу свою латвийскую читаешь?
— Это мне бригада со второй машины скинула. Наша тема.
— Ну и что пишут?
— Бьют панику. Всё плохо с бумагой в стране. В Архангельске на ЦБК остановились сразу две машины, поэтому бумаги для книг всё меньше, книги дорожают, бла-бла.
— У них этикеточные машины остановились. Они какое отношение к книгам имеют? Идиоты латвийские.
— Пишут, что в Соликамске машина встала, а в Светогорске пошла жёлтая бумага.
— Это финики перестали нам отбеливатель продавать. Только они ведь и пиндосам поднасрали: светогорский комбик им уже сколько лет принадлежит. А отбеливатель китайцы сейчас делают. Да и что там делать? Хлорид натрия, примитив…
— Пишут, что ковид скосил много кадров на заводах и в типографиях. Мол, в бумажке куча стариков работает, поэтому отрасль загибается ещё со времён ковида.
— Ванечка, я про типографию врать не буду, я не в курсе. Но ты сам с АЦБК пришёл. Ты-то понимаешь, что несёшь? Там средний возраст — сорок лет у кадров. Какие, нахер, старики?! Конкуренция зверская, на завод все хотят, а климат в цеху как в Бразилии — ну какие там старики?!. Вешать надо таких знатоков.
— Но ведь ситуация ухудшается?
— Она всегда ухудшается. Это я без твоей дезы знаю. Бросай, я сказал.
— А своих станков у нас почему нет? Чтоб самим всё оборудование и одежду для БДМ делать? У нас же импортозамещение…
— Оно мимо прошло. Эффективным менеджерам не до ЦБП, сам видишь. Им надо страну-бензоколонку на айфоны и мэрсы обменивать. Легче вообразить, что у нас автопром поднимется и смартфоны будут свои, чем бумажные машины… Всё, что трудно строится и долго отбивается, для них как не бывает…
Молчание.
Валетов давно докурил, но ещё стоит, ждёт.
— Вы, пацаны, на фирмачей этих посмотрите в последний раз, — говорит хриплый битый голос из дыма. — На немцев, на итальянцев. Пофоткайтесь с ними, слямзите на память что-нибудь. Вон у Bellmer какие складные линеечки… Зуб даю, больше они к нам не приедут. Ни сами, ни налаживать, ни продавать.
— А что тогда будет?
— У нас всё будет Китай.
Рация щёлкает, Валетов подносит к уху:
— Диспетчер передаёт, — сухой сквозь помехи голос Тамары, — кто-то ходил по АБК, четвёртый этаж. Пришёл со склада в гражданском, вроде в чёрном и без СИЗ. Ничего особенного, просто хотели, чтоб мы прошлись.
Валетов удивляется: нечасто его так Тамара беспокоит.
Месяц назад было, что подростки через забор махнули в районе склада щепы. И давай по путям бегать. Весело им, думали, ночью пустынно на заводе, то ли фотографироваться хотели, то ли скалолазить. Конечно, сразу на камеры попали, за ними побежали чоповцы с третьей проходной, хорошо, что овчарку с поводка не спустили, Карма у них — лютая, сожрать может… Ну ничего. Посмотрим, кто там в гражданском ходит из цеха. Небось, кто из инженеров поленился переодеваться. Честно говоря, не особо это работа Валетова. Если запись нарушителя получилась, то её на совещаниях покрутят, сотрудника узнают и штраф выпишут… А так дело плёвое.
Валетов выходит из цеха, вынимает беруши. Ловит лицом прохладу. Ходит по коридорам четырёх этажей, прислушиваясь к редким разговорам в кабинетах, шагая, как ребёнок, вдумчиво, через одну плитку и избегая стыков. На четвёртом этаже на пути в столовую для инженеров висят портреты детей — чтобы берегли себя взрослые, — круглые лица в прямоугольных рамках.
— Никого, — говорит Валетов, — повторяю: никого.
— Теперь у склада картона, со стороны столовой видели, — вдруг отзывается Тамара.
Прям опережает меня, хмыкает Валетов, это по пути, успею, оттуда человек невидимым уже не уйдёт.
Валетов спускается. В слесарке на нуле привычно видит нарядный кусок стены — портрет-алтарь Горбачёва. Виниловый нимб ему произвела «Мелодия», а охрану составляют гологрудые девицы Вальехо, амазонки с мечами, они бережно вырезаны и приклеены вокруг последнего генсека… Валетова всегда коробит от этой самодеятельности, однако под нарушение не подтянуть, ладно, чужой культ, перетерпим. После парной в цеху на улице не так уж морозно, но оглушительно пусто: лязг приводов и двигателей далеко позади. У склада картона, под шиферной крышей, Валетов замечает спящего в погрузчике парня, почти мальчишку, в сером свитере крупной вязки. Его смартфон приторочен к рулю и распевается каким-то шоу на ютубе. Не этого ищем.
Валетов чутко стоит. Краешек большого света вдали намекает о новом дне солнца, и слышно: в пустом морозном воздухе разносится сальный басок блогера, сравнивающий люксовые авто на выставке в Монреале: евро, лошадки, кожа, лимитед эдишан… Чуть гнутая вилка погрузчика берёт на рога долгую перспективу мира: пустырь, дальний цех РМЗ, очистные, фанерка… Как по-свойски звучит: «фанерка»! А на цеху написали Рlywood, чтоб тебя…
Валетов обходит склад вокруг, сжав челюсти: опять оно, дежавю.
Вот уже два года находит здесь цистерны скипидара. Одна протекала летом, поднимая жуткую вонь, но хуже того: сам запах проникал через ноздри, казалось, в самую душу и наводил почему-то страшную тоску. Больше, чем злостных нарушителей режима, Валетов терпеть не может этот бесхозный скипидар. Произведён в Питкяранте, сульфатный очищенный, отгружался автомобильными цистернами, по сроку хранения давно не употребим — это всё на табличке нашёл под треснувшей паллетой. Поначалу Валетов звонил разному начальству, затем писал в Центр Предложений одинаковые предложения по уборке цистерн; и без последствий. Скипидар тут как тут, за углом. Непорядок.
Валетов возвращается к погрузчику, мальчик спит, шоу идёт.
— Приём. Не вижу никого.
— Пропал как испарился, — отзывается Тамара, слышно, улыбается, — чего-то напутали, наверно.
— Испарился, как скипидар.
— О-хоспади! Ты уже всех достал…
— А этот… в чёрном, без СИЗ… кабель не тащил? — Валетов отшучивается.
— Без кабелей видали, приходи давай.
И Валетов возвращается на проходную.
Тамара наливает «Принцессу Нури», ему новый пакетик, себе высушенный. Говорит: утром в городе не проедешь. По радио объявляли, что какое-то высокое начальство из Москвы прибудет. Министр, что ли? Для них дороги перекроют, для них, наверно, и обвалившийся фонд декорациями завесили, и ещё новый асфальт у мэрии на той неделе кинули… Двину пешком домой, отмахивается Валетов. Не спешит он пить чай — ещё разгорячён после цеха, даже липкая прохлада снаружи не облегчила жар.
Тамара прибавляет громкости, щёлкает. Кнопки радио похожи на ряд зубов, и тот, что выбит пальцем, ловит шансон. «Водочку льём, водочку пьём, водочкой только живём». Эта стихия Валетову претит, но с Тамарой не пободаешься — настроение уже мечтательное.
Искоса Тамара глядит, как коллега достаёт из кармана своего тираннозаврика и водружает на столешницу в будке.
Однажды он ненароком выдал, что есть у него такое хобби. Тамара хоть и тарахтелка и егоза, но память держит. Лет пять назад, помнит, разгадывала кроссворд, а там «трёхрогий травоядный динозавр». Валетов увидел и сразу такой: «Трицератопс». А словцо-то, ну, не для пролетариев. Явно разбирается. Впрочем, хобби её не особо удивило. У Тамары вон племянница в Сочах коллекционирует колоды Таро, ещё гадает на них за деньги, а там картинки пострашнее динозавров — наркомания несусветная.
Валетов всё равно странный. Хотя и не скажешь, что именно не так.
Тамара помнит, как когда-то с Лизой — та теперь охраняет птицефабрику — сплетничала, мол, Валетов не просто бобыль или там инвалид, а что-то у него с кукухой. Не от мира сего. И ещё шрамчик у него над виском… такой… показательный. Лиза говорила, что Валетов вообще на учёте в ПНД состоит, но это она от кого-то слышала. Что, мол, Валетов такой вялый и малахольный из-за таблеток. А кем он был, какой он был, был ли он вообще или его прям тут вырастили в будке — этого никто не знал…
Ощущая заинтересованный взгляд коллеги спиной, прямо тремя пёсьими головами эмблемы, Валетов подходит к турникету. Левая рука подрагивает, хочется курить.
Он с удовольствием берётся за полированный металл барьера. Ни пылинки, ни развода от протирающей тряпки, прохладный алюминий сияет, горит синим под галогенками. Веки смыкаются не столько от усталости, сколько от предчувствия свежести и чистоты. Да, это похоже на приход фирмачей, но это и нечто большее — он опять остро чувствует границу порядка, и даже сверх того: Валетов чует, что эта граница является линией только на земле, забором, юридически, охраняемо, линия делит нутро и наружу. Но на самом деле — эта граница не линия, а вертикальная плоскость, что поднимается над землёй вдоль сил гравитации, как тонкий мерцающий водопад, разливающийся из неописуемого вещества, и это так красиво, так красиво… вот оттуда всякий порядок и происходит, за границей непознаваемого, под видимостью вещей, и эти вещи, вот, без зрения — кафельная плитка на полу, пересчитанная им и перемноженная, зеркала у входа, на одном мотивирующая наклейка «Этот человек ответственен за твою безопасность», ещё пробковая доска, где про шмон и санаторий, несколько дверей межкомнатных класса эконом, ставни бюро пропусков, плитка потолочная перфорированная и родная будка, турникеты — все вещи, очищенные от привычки, вдруг улыбаются Валетову.
Они и Валетов сделаны одними инструментами из одного вещества. В них вложена приятная осмысленность жизни. Они ему ровня, и он — им, пусть охраннику и далековато до слитности формы и функции, по крайней мере, в этом обличии, но всё-таки он помнит этот самый главный порядок — Предок Порядка, Принцип Порядка… Аппарат Порядка…
Думать о нём невозможно. И говорить, и знать — нет.
Но можно помнить и иногда просыпаться из него и засыпать в…
Едва размыкая веки, боясь, что чувство исчезнет, Валетов оборачивается ко входу, чтобы увидеть за стеклом обширную трапецию парковки и тонкую линию дороги до трассы, уходящую серым лучом к знакомому градиенту рассветающего неба, и ощущение чистоты и понимания не исчезает: этот воздух, эта синь, дорога, горизонт и аккуратно-лохматые сосны сделаны из того же расчёта и той же механикой, что и Валетов, и служат тому же порядку, что и Валетов, ибо чистота и порядок — это приглашение к любви…
— Что? — вздрагивает он.
— …Без накладок, заявление моё отбрили, — показывает Тамара перечёркнутый листок, она давно уже солирует, а Валетов всё не слышит, спит как будто, — я на отпуск подавала, смотри, отказали, блин.
Валетов сочувствует.
Отпуск — это хорошо. Он в отпуске, кажется, рыбачить ходит на косу. И что-то ещё готовит, и спит подольше.
Вот а сейчас он что делал? Подключался к чему-то, что-то проживал? Где был?.. Покурить хотел, вот что…
Зелёные диоды «Электроники 7» складывают время в «08:00».
Скопившиеся под часами на крыльце работники спешат выходить. Прикладывают пропуска, стучат турникетами, и пропускная ось мерцает в такт сердцу Валетова — тело ЧОПа проживает пересменку. Работники забираются в маршрутные автобусы.
В восемь пятнадцать, отметившись в управлении, помахав Тамаре и сменщикам, Валетов покидает пост и бредёт домой.
Он думает, что если дороги перекроют из-за приезда властей, то автобусам суждено в центре стоять в пробках. Поэтому заранее решает идти по подъездным дорогам индустриальной зоны: улица Бумажников, улица Заводская, и дальше пешком. В солнечный морозный день трудно засыпать даже после полной ночной смены: яркие сны атакуют и отступают, летят орлы над белой бумагой, красный свет, громкий крик…
Валетов хочет устать больше. Шесть километров дороги кажутся нужной нагрузкой.
Казалось бы, до чего скучно и серо производство, до чего плевать ему на бытовые условия и как ярка городская жизнь по сравнению с ним, — это же опера после подвала!.. Но именно о ней Валетову нечего думать. Как это часто бывает, в городе ему не по себе. Скучать на работе — всегда приятно, но скучать в городе — это бесцельная маета и смешение порядков. От производственного порядка здесь ну совсем ничего нет, и особенно это заметно, чем дольше живёшь. Вывески рекламы, витрины и разные фасады домов скорее раздражают, чем привлекают новизной. В центр города Валетов так вообще не выбирался несколько лет. Последний раз был в ДК, когда их нарочно от комбината начальник отправил на какой-то отчётный концерт, для массы.
К тому же от людей вокруг ждать можно чего угодно. Задачи у них разнородные и для Валетова туманны, служат они несвязанным ведомствам, и ходят горожане не по размеченным безопасным полосам, отражая жилетами свет, а как попало. Валетов и хотел бы задуматься над длиной квартала, высотой фонарного столба, прикинуть на глаз ширину белой полосы свежей разметки, вон где-то в проталинах дороги видна, явно нанесли к нынешнему приезду кортежа власти — но вся эта геометрия столь переменчива, так жужжит от гуляющих, что ему остаётся только поджать губы и топать домой.
Дома нужно покурить, — вот что думает Валетов, — «Доброе утро» включить. Не забыть повесить форму на батарею, не забыть кроссворды на работу. После сна надо в продуктовый: денег до получки осталось на творог, хлеб, макароны. А потом неплохо бы полежать у телевизора. Он бы пересмотрел DVD «Прогулки с чудовищами», который купил в случайном подвальном магазинчике за смешные пятьдесят рублей. Хотя у него уже были «Прогулки с динозаврами», но этот DVD был на оригинальном языке, и Валетов думал, что почувствует от зрелища что-то новое, от зрелища настоящей жизни, большой — на миллион лет, честной, клыкастой… Ну а после — опять на комбинат.
Нет! — ещё надо постирать шнурки. Валетов постоянно забывает про шнурки…
Он осторожно ступает по запорошенной наледи окраинных улиц. Школьники парами и стайками бегут на уроки. Машины сооружают дорожный порядок. Солнце светит без ограничений, кондиции воздуха приемлемы. А вот с синевой наверху надо что-то делать, отчего-то думается… Маловато синевы, блёкло, там, в основе, загрунтовано сплошь серым… С этим надо что-то делать…
Визг двери.
Валетов отрывает глаза от снежной дороги, щурится на казённую табличку цвета сургуча. Одновысотные буквы: «Государственное учреждение управление пенсионного фонда Российской Федерации города…»
— Едут, твари, — беспечный голос рядом.
Издали фонарят синие мигалки: Валетов едва различает машины ДПС на опустевшей улице.
— Кто едет? — как бы под нос спрашивает, хотя сам он не здесь.
— Вона какая кавалькада, министр, что ли, — бормочет одна бабуля.
Валетов плетётся по инерции, упирается в мамашу с коляской, тупо стоит. От недовольных голосов опять пробуждается и находит себя в тылу кучки людей у пешеходного перехода. Выход на проезжую часть им загораживает рослый росгвардеец с жезлом. Какие добротные у него ботинки, думает Валетов, обойдя толпу и глядя на росгвардейца, с такой высокой шнуровкой и теплее, и ног не замочишь, ну просто чудо.
— Это из-за них выезды с Горького бетонными блоками загородили, — сплёвывает какой-то мужик.
— Суки гнойные, — говорит другая бабуля и тут же приседает, прячется от взгляда росгвардейца.
Опять Валетов узнаёт ту струну-силу, кроющуюся в человеке, который подчиняется.
Сила ядовитая, тонкая, злая и со временем ожидания она отыскивает в груди подходящее игольное ушко и пронизывает людей, и вот он, контур, вот цепочка, электричество — Валетов чует, но его оно не трогает, Валетов такое почему-то не проводит, опять он в стороне… Ну едут и едут… В морщинистой руке бабуля сжимает авоську, между обвисших клеточек протекает жидковатый картофель, там же белёсые апельсины и хлеб — хлеб в стабильной агрегации. Валетов выходит из толпы и видит по следам картошки, что это бабуля шла от чёрного выхода «Пятёрочки». Вон в той «Пятёрочке» по утрам сонный мешковатый мерчендайзер, с висячими дырами в мочках, выкатывает в тележках продукцию, начинающую гнить. Нередко Валетов наблюдал там драки бабуль, слышал страшные злые слова из долголетних ртов.
Шум близится с куда меньшей скоростью, чем все ждали.
Едет власть, большой чиновник едет. Можно и потерпеть, думает Валетов. Когда у нас тут такие кортежи по обеспеченным путям власти, под всеобщим вниманием пролетали? — да никогда такого не было… можно потерпеть. А если обойти? — чешет в шапке, — так центральная улица, как её обойдёшь?.. Под козырьком автобусной остановки он встаёт покурить, зевая, как окостеневший пёс. Последняя сигарета, а до дома десять минут топать. Уже и спать хочется…
Всё существо его способностей вдруг подбирается, будто Валетов при исполнении, внутри границ своего порядка. Но это сбой — он сам себя одёргивает: хорош, чш-ш, я кому сказал, хорош! Здесь вон сколько правоохранителей. Без меня справятся… На всякий случай оглядывается: он, бывало, так засекал фирмачей, и на их гостиницу, лучшую в городе, у него зуд был. Но фирмачей нет.
Напротив, через две полосы проезжей части, Валетову попадается хорошенькая девушка.
Он узнаёт её без каски. Вот оно что.
Кокетливые косички падают из-под вязаной шапки слева и справа от тонкой шеи. Не утилитарная форма, как в цеху, а толстые колготки под пуховиком, но это она, точно она. Уборщица из новеньких. Воткнув сигарету куда-то в лицо, Валетов инстинктивно лезет в штаны, глаза у него пустые-пустые. Тр-тр-тр-фыр — увеличивается шорох колёс. Спасительного динозаврика в кармане нет. Ящер прячется в отделении наплечной сумки. Тр-та-тр-та… Нет сомнений: пластиковый тираннозавр рекс цвета хаки сейчас вибрирует, как телефон, хотя ему это не положено. Тр-та-та, тр-та-та — это патруль ДПС проскользнул на обледеневшем участке — тр-та-та…
Та, — ухватывает Валетов, и что-то внутри соглашается, — та.
Она нам подходит.
Радоваться такой мысли, удивляться? кому — «нам»? что значит «подходит»? Но ведь подходит…
Валетов смотрит на уборщицу, а она, в чуткой человеческой реакции, принимает мурашками упорное внимание, отворачивается от хлебной лавки и отвечает Валетову заинтересованным взглядом.
Она машет ему.
Машет ему.
От неожиданности последний «Пётр I» падает — рот глупо улыбается. На заводе больше трёх тысяч человек работает, а вот поди ж ты — запомнила. Узнала… И Валетов машет в ответ.
Она так машет ему, чуть подворачивая кисть — не просто жест узнавания, а будто призыв: эй, сюда, давай переходи сюда. Валетов не думает, чего это она вдруг, молодая такая — ему, старому псу. Простой жест перед Валетовым и странная вибрация динозаврика за спиной вводят его в какой-то транс, не дают действовать по привычке, а надо вообще-то смотреть влево, потом вправо, и тут происходит что-то невиданное. Тихоня Валетов в неположенном месте в неположенное время делает шаг вперёд, шаг сокращает расстояние зуда…
Твёрдое бьёт по ноге, по всему телу, потом пусто, дух замирает, мир переворачивается — раз, два, три, и ещё половинка раза.
Плохо дело. Мир подбирается от белой-белой холодной земли к самым глазам Валетова. Так-то дорога грязная из-под колёс. А Валетов всматривается — неправда, не так. Очень даже чистая. Как бумажное полотно, матовый офсет, восемьдесят граммов на квадратный метр…
Глупость какая, чувствует. Не нужна была мне эта девчонка в самом деле… вот зачем она махала? зачем? и я пошёл — зачем?..
Кортеж едет очень медленно. Пожалуй, два метра в год. Валетов успевает увидеть снизу-вверх всё, что можно увидеть, а для его удобства и удобства зевак в будний день кортеж будто изготовлен очень большим, машины ДПС не меньше слонов, мерседес министра — чёрный мамонт. Каждое колесо не меньше будки чоповца, хромированная окантовка окон — словно разлив серебряной реки, металлический бок блестит ночным прудом под луной, а из бока свешивается великанья рука. Её Валетов успевает разглядеть феноменально: волосатое запястье переходит в белую манжету, та вдевается в синий рукав пиджака, тот сливается с чернотой в салоне и очень бледно, очень далеко, как из башни, выдалось и спряталось кукушкой лицо важного пассажира… И ускользнуло с этого лица самое странное выражение, какое Валетов мог бы ожидать в свою сторону: не раздражение большой шишки, не внимание, не скука, не гнев и не испуг, а что-то вроде напряжённого узнавания, а, вследствие этого, — почтение. И в том, как медленно ему явилась власть, как застыли люди, и не скрипнул снег, и не сказано слово — Валетов опять ощутил что-то вроде той силовой линии в толпе, как на заводе, только на заводе все были против «фашика», который заставлял работать правильно, а здесь все были против власти, одного какого-то человечка, пусть и на пару минут, может, и не от всего даже сердца, но в этом самом «суки» и «твари», «опять», «особенные, что ли» — скрывалась такая сила, такой порядок, что Валетова пронзило энергией, как разрядом молнии, — он приобщился.
И вспомнил: это к нему так относились. Это он был когда-то на стороне той силы. Вот той — где машины, техника, распоряжения, костюмы, где в город входят, прерывая людские потоки, где внимание, контроль, сила…
Вспомнил, и кровь потекла по виску из старого шрама, тело скрючило от боли — и опять забыл.
— Алё, очнулись! Ну вас и приложило, подъём! Во-от, другое дело. Ожили? — услышал он навязчивый бас.
— О-о…
— Он в полном порядке, господамы! Тяжёлая смена была у человека. Дорогу рабочим! Расступились, кыш-кыш, я сказал! Нам нужно тепло в отдыхе… в смысле, отдых в тепле…
Валетова тянут за руку.
Он встаёт на колени и глупо идёт коленями обратно до бордюра, будто умоляя кого-то. На тротуаре он, судорожно подтягиваясь на чёрной руке, вскарабкивается на ноги. Толпа смотрит за Валетова на дорогу, мол, ты-то проходи, дурак перехожий, а вот там самое интересное — не загораживай. Прохожих можно понять. Всё-таки министр пожаловал, а Валетов ему перед дорогой расстелился… надо ж, как невежливо получилось… какой там! глупость! тупизна, блин! И непорядок…
Но вот кто его тащит?
Сбоку: чёрное пальто, лакированные, особенно пижонские на снегу, туфли. Валетов поднимает больную голову, щурится: высокий представительный мужчина без головного убора. Лицо гладкое, без особых примет, для забывания. Чёрная полоска идёт по скуле за ухо — латка вместо глаза.
— Извините, вы кто?
— Я вас умоляю, — по-свойски отвечает человек.
Пиратская повязка у него. Травмирован, что ли? На комбинате одному так железной стружкой из-под болгарки глаз проело. Потому что без СИЗ работал. Но этот-то кто? Как бы спросить внушительнее? И куда он Валетова тащит?..
Они идут в противоположную от хрущёвки чоповца сторону. Шумы, и люди, и даже боль во всём теле остаются позади. Валетов выпрямляется до обычной сутулости. Спутник его придерживает за локоток. Валетов смутно вспоминает его как какого-то дядю с какой-то работы старых своих родителей, бывало же, приходили такие на кухню, о чём-то спорили, листали альбомы не глядя, глотали водку не пьянея, неприятно улыбались и трепали автоматически Валетова по голове, пока тот путался в ножках табуретки, колготки затягивал о шляпки гвоздей, а человек гудел, большой такой человек…
Валетов пробует повернуть себя в шее к тому месту, где он напортачил.
— Только не оборачивайтесь, не советую, — говорит этот смутно и неприятно знакомый субъект.
— Чего?
Быстро-быстро они идут от толпы, от сирен ДПС, от сирен «скорой». Рядом горит что-то в городской урне, сизый дым, а никому нет дела.
— Там беда какая-то, что ли? — удивляется Валетов.
— Бывало хуже, — усмехается человек.
— А вы кто?
— И как это вы меня не помните, Валетов? — натурально удивляется. — Вы же сами меня наняли на полную ставку. У вас в штате ни одного орловеда на первую декаду не было.
— Чего?
— Орловедов не хватало, говорю. Ни-ни, нам в эту сторону. Не упирайтесь. Дамочку оставьте, хотя порода примечательная, понимаю. Сочная кубанская, да? Я кубаночек и целым глазом…
Тут Валетов снова присматривается к чёрной пиратской повязке. Она к деловому костюму совсем не подходит. Позёр. Бандит…
Поворачивая за угол, прочь от городской магистрали, Валетов всё-таки упрямится и глядит за плечо, несмотря на шипение своего спутника. Какой-то тревожащий человек лежал на снегу там, на краю проезжей части, видно только, что ноги врозь. Обступили прохожие, вон и бабка с жидким картофелем, и, кажется, даже уборщица заводская присела рядом…
— Этот наш. Стоять! — рявкает человек, втаскивает Валетова в жёлтый пазик, маршрутный номер которого Валетов не успевает прочесть, и усаживает насильно к окну, не дав приложить к валидатору проездной. Валетов смущается. — Ой, перестаньте. Я знаю, как это делается.
Кондукторше они безразличны; непорядок.
Мужчина садится в проходе, и Валетову деться от него некуда.
— Каенов снова в вашем распоряжении, — торжественно гремит человек. — Пока вы были в командировке, в Аппарате стало совсем худо. Координатор Шуток отбился от рук. Руководитель Войны бежал… Балансовые запасы юридия почти исчерпаны. Котёл не тянет контур… Ну, дайте же лапу! — Могучий человек по фамилии Каенов сжимает и трясёт чоповца, как виброукладчик. — Соскучился. Вспоминал. Знаете… бывало, и слезу пускал. А Майоров как по вам убивался! Седой стал, как лунь. Говорит, не прощу. Говорит, за тем парнишкой надо было глаз да глаз, парнишку не приручить, весь в мать, и нате — он вас в самый висок приложил…
— Чего?
— Не хватало вас, Валетов. Ну так что?
Сумасшедший, принимает меня за кого-то другого, холодеет Валетов.
Трёт заросший свой шрам над виском — или всё-таки…
— А что я, собственно… Я, извините, домой иду.
Надо бы позавтракать, думает Валетов, голова кругом, и постирать шнурочки, ночная смена всё-таки впереди. Только как от этого… орловеда избавиться?
Подыграть и улизнуть?
— Домой — это верно, — соглашается Каенов. — Я как раз насчёт обустройства нашего дома и спрашиваю. Касательно энергетики и автономности. Место вы выбрали удалённое, живописное, а топить чем? Контур хамства ещё не замкнут, хотя контрагента мы взяли, большая удача, тонкий слух. Майоров через него составил эмблему, но пока тянет слабовато…
— Э-э…
— Душегазовая энергетика у вас в проекте, это я понимаю. Открещиваюсь, туда не лезу. С моим-то рылом…
— Душе… как вы сказали?
— А враги? — вдруг таращит глаз Каенов и ногтем стучит себе по чёрной повязке. — Что я вижу, если б вы знали! Что я вижу! А вы, кстати, знаете. Каждый второй — враг нации. Шпион, преступник, извращенец. А патриотизм? А?
— Что, простите?
— Как вам такой патриотизм?! — взвизгивает Каенов и тычет пальцем в оконное стекло, там на перекрёстке обильно плюётся и сморкается через ноздрю мужчина в спортивном пуховике. — Разве патриот плюнет на родную землю?! А вот этот! Да, этот! На свой Бэ-Эм-Вэ, на радиатор, гляньте, Святого Георгия примотал! Да я таких патриотов… на котлеты… на запчасти…
— И я… тоже негативно… — сдержанно кивает Валетов.
— Как много у нас работы, дорогой мой, — смахивает слезу из единственного глаза счастливый Каенов.
Валетов думает: бежать… следующая остановка… встать на кресло и броситься через спинку назад. Но руки у этого длинные. Схватит — кричать. Кондукторша. Полицию…
— А сохранение рода человеческого перед лицом катаклизмов, Валетов? А борьба с терроризмом? А степной орёл?..
— Орёл?
— Аквила нипаленсис, Валетов. Он вымирает. Я вам напомню, сколько у нас запланировано дел.
От этого «нас» у Валетова заболела голова.
Только теперь ему стало страшно. Он вправду откуда-то помнил этого человека, они в таком духе ведь и общались. И у «них» были дела. И это были важные дела, настолько важные, что забыть о них можно было только хорошенько приложившись головой обо что-нибудь тяжёлое, только выбив из себя это. Парикмахерша Таня в «Модной Еве» два раза говорила Валетову, он помнит, «ну и шрамище у вас на виске» — в 99-м она ему это сказала и ещё в седьмом году, и оба раза он не вспомнил откуда… Под вихрами кусочек кожи, в который будто ударили раскалённым прутом.
Неужели его всё это время ждали забытые… э-э… коллеги?
Не верю, качает головой.
Или не помню?
Каенов отточенным движением ныряет в карман пальто, достаёт сложенный лист плотной белой бумаги, мелованной и глянцевитой, какую могла выдавать бумагоделательная машина, вдоль которой этой ночью ходил Валетов. Лист Каенов встряхивает манерно, как фокусник, и тот увеличивается.
С изумлением Валетов читает список дел, начертанный его почерком. Даже толстая линия, чуть мажущая от продавленного шарика в стержне, явно принадлежит ручке, привязанной к «паспортному столу» у будки ЧОПа. Это он писал, но — когда?!
Текучка:
Сохранение конституционного строя и борьба с терроризмом.
Противостояние инопланетным агентам.
Выход на договор с хозяйствующими субъектами.
Внедрение энергетики натурализованной души.
Всемерная поддержка населения.
Ликвидация скипидара.
— Ничего не понимаю, — говорит Валетов.
— Скипидар для нас опасен, — пожимает плечами Каенов.
Остановку пазик не замечает.
Нехорошо попахивает дизелем. Жёлтые облупившиеся поручни и что-то в оконном устройстве отчаянно дребезжит. С виброгашением в этих аппаратах совсем плохо, думает Валетов. В окне он обнаруживает, что автобус почти привёз его обратно — на работу. Усиливается присутствие комбината, варёной целлюлозы, вон речка, а вот проехал «нивасик» мужа Тамары — едет за своей. Тамара же задержалась, всё отпуск выпрашивает…
Валетов вдруг замечает, что его левая рука сама вытащила из сумки динозаврика.
— Да-да, ваши штучки, ваше зрение, сохранили, солнце моё, сохранили даже здесь, сберегли! — беснуется и вопит Каенов. — Мы же без вас совсем прекратили добычу юридия! Страна на последних запасах закона держится, скоро весь выйдет. Вы понимаете? Хотя Анжела-то на посту. Анжела хронологическую цензуру обойти может, но без вас… никто… но теперь! Теперь-то!..
— Чего?
— Юрский период и все динозавры России простаивают вхолостую, — объясняет Каенов. — Честно говоря, пока вы не используете Анжелу, у нас вся история зря простаивает…
— Анжелу?
— Ангел Времени, официально говоря. Двадцать семь лет, танцовщица из Балашихи.
У гражданина белая горячка, понимает Каенов.
Молчать. Тут уже ничто не поможет.
Бежать любой ценой…
По эстакаде автобус поднимается на возвышение трассы, ускоряется, и полосатые трубы теплоцентрали вдоль дороги будто шевелят щупальцами.
Валетов каменеет.
Вдоль многих километров сверкающей речки залегает на левом берегу, сокращаясь сложной перистальтикой, чудовищная гусеница. Под бетонными складками хитина пульсирует неприятная жизнь. Вокруг себя эта тварь объела укрытый снегом лес и обложилась квадратными сегментами своих же органов, бесстыдно показывая небу свои производственные мощности. В жвала корообдирочных барабанов малютки-симбионты подвозят ей лес. Он пилится и мнётся, разжижается в циклопическом кишечнике и переваривается в той влажной гудящей полости, что обходил ночью Валетов, а наружу, из чудовища, выскакивают упаковки офсета белее куриного яйца.
Гусеница жрёт лёс и испражняется товаром.
Три тысячи единиц трудового ресурса копошатся в её кишках, обустраивая непрерывность процесса. Ручейки пота стекают на глаза Валетова, но он и моргнуть не может… Да, он различает ту «новую машину гендира» на парковке — утоптанный след монстра, — сам гендир стоит на жирном гусеничном загривке, как на вершине холма. Он, как всегда, в своём пиджаке со стоячим воротником, кажется, даже бакенбарды его заметные видны, он в компании других руководителей, все там похожи на термитов, у него чёрные тонкие вожжи-усики, якобы для управления тварью…
Секунда — и видение, впечатавшись в сетчатку глаз, вибрируя во лбу, исчезает.
— А вот это правильно, — улыбается Каенов. — Вот это я понимаю, Валетов.
— Да что правильно? — не выдерживает, истерит Валетов. — Вы чего от меня хотите?! Какие шаги вы предпринимаете?
— Все шаги в соответствии с вашими предписаниями, — как-то вдруг вянет Каенов и уменьшается в росте своего сидения.
Валетов видал такое на заводе. Каенов молчит, как разобранный обером молодой технолог или дурной слесарь, порвавший сушильную сетку случайно оброненным болтом.
Но долго молчать Каенов не может.
Ёрзает, вздыхает. Опять заводит безумные речи, но уже оправдываясь, тише, а автобус всё едет.
Говорит, что, согласно его орловедению, гербовые орлы плохо пропечатываются на душах людей и оттого не тащат их после смерти в котельную Валетова; всю эту процедуру от согласия перед штамповкой до транспортировки воздушным путём следует проработать заново. Что каждая покупка в этом капиталистическом аду юрского периода выдаёт человеку чек и особое, невидимое для обывателя, тавро — печать рыночной твари, логотип сотового оператора или логотип кроссовок, например, и это лого парит на орбите вокруг тела потребителя, их миллионы, и люди, собственно, созданы для того, чтобы быть носителями этих меток, у них такая Книга Жизни: твоя заправка, твой продуктовый, твои штанцы, кремик от прыщей и управдом, они все официально отпечатываются, чистеньких не бывает, и старина Майоров научился эти штучки видеть, и читать, и трансформировать. Можно какую-нибудь эмблемку насильно сорвать с природной орбиты и притянуть ближе к телу на определённом плане бытия, а то и вложить в самую плоть — и тогда человек мутирует. Майоров показывал Каенову редкие фотоснимки: был мужчина на экономическом форуме, один тип из топов, поплохело ему, госпитализировали, стали кровь из вены брать, а у него там сочится нефть марки Urals…
Пазик увозит бедного чоповца.
Прочь от родной вони промзоны — на федеральную трассу. Валетову хочется привстать, чтобы рассмотреть в зеркале заднего вида отражение водителя. Что-то в душе тоскливо умоляет: не надо. От облика водителя можно доломаться. А кондуктор? Не оборачивайся. Не проверяет — и хорошо, и ладненько, и от этого, своего коллеги, ты тоже лучше отвернись к окну, целее будешь…
В редких паузах безумных речей слышится Валетову гудок проезжающих фур, но пауз всё меньше, а потом и вовсе нет. Через долгие часы, прислушавшись, он улавливает какое-то монгольское горловое гудение изнутри Каенова. Чёрная громада — пальто, голова, ручища, брюки — гудит и вибрирует, как перемалыватель брака на заводе. Веки Валетова тяжелеют… но он спохватывается, что так и не попросил остановиться и не вышел; что плохо сопротивлялся; что так нельзя; где такое видано… В окне закат, сверкает озеро чересчур правильной формы, ни одно дерево не торчит, всё ровно, сидим тихо. Сквозь дрёму Валетов заявляет:
— Я на карте такую дорогу не видел.
Каенов перестаёт гудеть:
— Она под картой.
Объяснение кажется Валетову самым здравым из всех слов Каенова, и с этим он засыпает.
* * *
Просыпается Валетов уже на свежем воздухе, автобус встал, двери открыты.
Каенов идёт впереди чёрной прямоугольной фигурой. Снег под шагами хрустит особым звуком, подчёркивая их важность. Далеко по сторонам обступил сосновый лес. На небе ни облачка. Они идут к простому кирпичному дому в два этажа. Похоже на управление ЧОП, вообще похоже на что угодно, у дома ещё казённые двери и красная табличка левее дверей. В какой-то момент Валетов опережает своего настырного спутника, а здание — чем ближе к нему подходишь — начинает расти вверх, хотя оставляет при себе два этажа, сохраняет свою ширину, и даже обычные окна из ПВХ остаются квадратными, но всё-таки оно растёт вверх в глазах Валетова.
Чтобы унять страх, он пытается прочесть издалека буквы на багровой табличке, что с его зрением совершенно невозможно, а вот двухэтажное здание уже почти что башня, и оно как бы кланяется Валетову за все те годы, что они не виделись, а он тем временем различает слово «аппарат» и ещё что-то вроде «департамент учреждений управлений организаций по…» — нет, не так. Валетов пытается вчитаться снова в эту бюрократию: «Аппарат отделения по управлению развития…» — опять не то, разбегаются выпуклые слова. Фасад уже выгнулся, кирпичная радуга над Валетовым, раздувшийся капюшон кобры, и чем ближе к двери, тем круче здание нависает, почти что смыкая заснеженный карниз с землёй, и ровно когда чоповец неуверенной рукой дотрагивается до ручки двери, тогда он понимает.
Он уже внутри.
Отпустив дверной набалдашник и обернувшись, Валетов смотрит, как какие-то люди переходят из кабинета в кабинет. Вот окошко с решёткой вроде бюро пропусков, вот скамья и галогеновый свет.
— Я вас доставлю в кабинет директора, разберётесь, — улыбается под пиратской повязкой Каенов. — Не теряйте маячок.
— Маячок? — тупо переспрашивает чоповец.
— Ящер. У вас в другой руке.
И вправду, видит Валетов.
Они проходят мимо людей в обычной городской одежде, поднимаются по лестнице напротив входа на второй этаж, белёные стены напоминают разом и школу, и поликлинику, и налоговую. Каенов открывает дверь ничем не выделяющегося кабинета и приглашает Валетова внутрь.
— Гениальное изобретение — эти динозаврики, — распевается Каенов. — Реагируют на нужных нам девиц для сбора юры. Вот не зря же мы тогда Витю Окса вам притащили? Продвинутое поколение, свежая кровь, матчасть! Он и не такие штуки умеет варганить!..
От новой бессмысленной трескотни у Валетова мигом подкатывает к горлу.
— Вон! — орёт тихоня-чоповец. — Вон отсюда! Оставьте меня!
Каенов бледнеет, отступает, дверь закрывается.
— Идиоты! Отстаньте! Какие же вы идиоты, и что вы делаете!
Валетов стоит дураком, грудь ходуном, от наглости садится в кресло, резко остывает.
Кабинет здешнего директора этой нечитаемой организации размером похож на будку чоповца. На магнитной доске аккуратно стыкуются близорукие схемы, разрезы и сноски: похоже на общую схему бумкомбината, вид сверху. По крутому склону графика улитками ползут несколько красных точек. Валетов щурится: от одной точки маркером широкая выноска: «Контрагент Бога Хамства». Чушь. Беглым почерком сбоку написано: «Подобрать вице-губернатору А.И.Целикову суккуба на жёстком условии: пока любишь суккуба — неуязвим для насильственной смерти». Бред. Сразу после: «Обновить битые ссылки, сайт падает»; и ещё: «Девятый вход в ад — на Воргашоре, Воркута (здание взрослой библиотеки, спросить Елену Латифуру)». Как это понимать?.. Ещё: «Обработать овец симпатизатором по методу Крюгера-Шнитке». И ещё: «Для душегаза концентрировать юридий первого сорта, договора распространять через пенсионный фонд».
Вот в этом предложении что-то было. Валетов кивает словам, звучанию, себе…
Вот здесь уже что-то…
Но вдруг в ужасе шепчет:
— А домой я как теперь попаду? И долго мне ихнего директора ждать?
Нет, такого отношения он не потерпит!
Чутьём курильщика ведётся на ящик под столом, отпирает: канцелярия и — попалась! — пачка «Мальборо». Тут не до вежливости, раз позволяют себе хватать прохожих на улице и приводить к чёрту на кулички. Валетов и не так ещё им нахамит… Встаёт, форточку нараспашку, на подоконнике блюдце с пеплом. Молчит телефон на узкой столешнице. Под оргстеклом лежат номера разных служб и календарик того года. «Электроники 7» тут нет. Было бы глупостью спрашивать здесь у кого-нибудь, сколько времени. Небо ровно той синевы, от которой Валетову нечего требовать. Воздух остр как нож. Овцы в загончике неподалёку требуют внимания, овцы — это страшное оружие, кстати. Что там за идея была про овец?.. С Богом Хамства тоже надо что-то делать, хамство — мощный ресурс, его качать — обкачаешься, вся страна доноры. Когда-то Валетов представлял, что каждый хамящий гражданин эту пакость изо рта выташнивает в специальный контейнер, который потом ответственно сдаёт на утилизацию в пункты переработки, но в теории-то оно легко… А на практике требуется грамотный хамопровод. Незаметный отсос хамства из людей, хамотомия и последующая компенсация. Вопросы: из каких материалов хамопровод?.. где ставить распределительные станции?.. и как хамство изо рта конвертировать в тепло цельсиев?.. Валетов ёжится: в кабинете холодно от нерешённых проблем. С этим обещался помочь Майоров… Ещё Координатор Шуток… И какая-то Анжела…
Ох как много дел, нюансы производства, ответственность.
Впрочем, глупо, глупо спрашивать, сколько у него времени.
Потому что здесь оно есть — всё.
Валетов снимает вытертую джинсовую сумку, а за ней и форменную куртку чоповца, замечая на плече след протектора. Коллизия, однако. Надевает видавший виды, но идеально сидящий синий пиджак. В жизни он бы так не поступил, но раз его довели, он им покажет, всем им. Водружает ти-рекса на столешницу хвостом и трёхпалыми лапами. Устройство разработано и вибрирует на возможных добытчиц юридия? Допустим. Что это за катавасия — требуется ещё вникнуть. А значит, надо ещё покурить.
Валетов смотрит в зеркало напротив своего стола, курит, вспоминает всё.
Пожалуй, он бы продолжил с уборщицы.
Валетов поднимает трубку, жмёт решётку, один, ноль, ноль, ноль, три и говорит новым голосом:
— Каенов, зайдите ко мне.