Рассказ из сборника «Афганский словарь»
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2024
Журавли Евгений Вячеславович родился в 1979 году в городе Ярцево Смоленской области. Окончил педагогический факультет Калининградского государственного университета. Печатался в журналах «Берега», «Подъём» и других. Лауреат литературного конкурса «Русский Гофман 2022». Живёт в Калининграде.
В «Дружбе народов» публикуется впервые.
Это называется «сарлма». То, что чувствуешь, испытывая жажду, предвкушая яблоко и представляя хруст, но не получая его.
Я узнал это слово много лет назад в одной бедной стране далеко отсюда, в неделю праздника Навруз, отмечаемого в день весеннего равноденствия. С тех пор каждый раз, когда ещё лежат пятна снега, но уже журчат ручьи и гомонят птицы, когда упругие лучи солнца давят на тело, заставляя непроизвольно расстегнуть куртку, — глаза мои вдруг наполняются чем-то тяжёлым и грудь начинает сотрясать от болезненных спазмов. Я спешу спрятаться и переждать волну наваждения. Всё это очень странно.
Странно потому, что события, произошедшие тогда, не должны побуждать такой больной реакции. По сути, никаких событий и не было. Была усталость, иногда спокойная собранность или удивление, могли иметь место испуг, раздражённость или злость на самого себя… Но скулёж? Не знаю, что происходит. Каждую весну я вновь упираю лоб в стену и скребу ногтями известковую пыль.
В тот год я уложил вещи в сумку, пересчитал имеющиеся деньги и взял билет в один конец, подальше от места, где находился. Хватило мне до столицы гастарбайтеров, носящей странное название Понедельник. Непонятно, от чего бежал, к чему стремился. Просто однажды ощутил, что не вижу ни себя, ни своего места. Исчезни я — ничего не изменится, ни на что не повлияет. Брак мой, так сказать, трещал по швам, карьера выдохлась и не интересовала. Я больше не знал, что вокруг стоит ценить. Прибыв в Душанбе и сознав себя в этом чужеземном вакууме пустым и свободным, как чистый лист, я попытался написать что-то своё. Пусть и бессмысленное. Навязчивый позыв толкал прочь от городов, поэтому вскоре я сел в маленький самолёт на Хорог. Памир величественен, жители его отзывчивы и красивы, но долго оставаться на месте не смог. Все перевалы оказались завалены снегом, функционировала лишь одна дорога. Поэтому ещё через три дня, договариваясь с дальнобойщиками или просто поднимая руку, я оказался возле Кабула.
Солнце яростно жарило с неба. Ночью накатывал мороз. Обширные пласты снега на склонах, звонкие пенистые ручьи. Я щурился этой весенней яркости, взирая на осликов, идущих с хворостом вдоль шоссе. Заглядывал в мотоколяски торговцев, пытаясь узнать, чем они живут. Поднимал руку и останавливал грузовики, полные людей. Они говорили со мной, но вскоре переходили на жесты. Я был рад, что не приходится объяснять, кто я и куда иду. Мне нечего было ответить. Мои лицо и одежда пообтёрлись за неделю, на базаре в Кундузе я купил хлопчатые шаровары, которые, в зависимости от погоды, можно было носить так или натягивать поверх джинсов, и шейный платок, в него, как и местные, кутал лицо, когда пыльные ветры вывешивали над долинами колючие жёлтые туманы. Cтал почти неотличим от окружающих. Растворился в этой стране.
Я шёл непрерывно почти неделю, уже ощущая под губами сладковатый привкус неисполнимой надежды, ещё не зная, что это. Воздух талых снегов, утренний дым очагов, страх перед внезапно возникающими вооружёнными бармалеями, ежевечернее волнение поиска ночлега, пряный запах базаров, фальшивое спокойствие на блокпостах — всё это будоражило нутро, захлёстывая адреналином и отпуская по вечерам хмельным удивлением. Я обнаружил, что начал чувствовать что-то неведанное ранее и ревностно цеплялся за это новое ощущение. Казалось, взял след.
В тот вечер я сидел под жестяным навесом мехмунханы, микро-гостиницы, где остановился переночевать, пил чай, общаясь с хозяином на смеси всех языков. Была праздничная неделя, надвигался Навруз. Праздник был причиной радушия или обычай гостеприимства, но хозяин постоялого двора наотрез отказался от платы за стол, приняв лишь пять баксов за ночлег. На столе, а вернее, на дастархане — узорчатой чёрно-белой скатерти, постеленной прямо на земле, — стояли блюдца с миндалём, халвой и ещё парой каких-то неизвестных лакомств. Нужно сказать, что сладости здесь стоят очень дорого даже для нас. В этом доме, выстроенном из глины и кривых коряг, в городе, похожем, как и все города здесь, на хаотично разросшееся гаражное общество, в этой стране, испепелённой солнцем и войнами, кто-то угощал меня.
Когда хозяин встал, чтоб пополнить щепками и водой дровяной самовар, я тоже поднялся размять затёкшие от непривычного сидения на земле ноги. За высоким дувалом смешивались с закатом синие отроги Гиндукуша. В очаге тлело несколько тёплых угольков. Она вышла из тёмного проёма своего глиняного жилища и встала прямо напротив, метрах в четырёх. Шлёпки, шаровары, широкая рубаха до колен. В руке книга. Голова полностью укрыта чадрой, лишь сквозь чашман — сетку для глаз — блестели огоньки взгляда. Постояв пару секунд, она откинула полог чадры.
Я оцепенел. Это была девушка лет двадцати. Вероятно, дочь хозяина. Правильные черты лица, тёмные волосы, однако светлые глаза. Зелёные или серо-зелёные, как у многих в этой стране. Была ли красива? Не знаю. Такое слово неточно. Она была родна мне. Будто увидел юную праматерь моих матерей. Узнал её. Ни европейцев, ни азиатов, ни тёмных, ни светлых. Тысячелетия рухнули, и я, первый Адам, смотрел на Еву. Стоял, боясь дышать. Конечно, не было никакого шанса ни прикоснуться к ней, ни заговорить, ни даже желать. Традиции здесь жёстки. Перешагнуть их не может и она. Ни жестом, ни словом. Лишь серьёзная сосредоточенность взгляда. Рисковый поступок, означавший одно: «Вот я. Я хочу жить. Ты ничего не можешь сделать. Но пришёл из мира, который существует в книгах. У меня больше не будет шанса. Просто знай, что я попыталась».
Никто из нас не произнёс ни слова. Я трусливо отвёл глаза, в ответ её тень тихо исчезла. Послышались шаги отца. Вид мой, наверное, был слегка взбудораженным. Он что-то спросил. Я что-то пробормотал, потерев кончик носа. С тех пор часто замечаю этот жест у других. Верный признак лжи. Хозяин оглянулся на тёмный вход своего дома.
— Сарлма, — сказал он, повернувшись. Усмехнулся и тяжело покачал головой. — Эпл, да. Ай, хорошо. Хочешь, не можешь. Ноу. Смотришь, вкусно. Дай. Не могу. Импосибал. Сарлма.
Немного помолчав, хозяин завёл самый искренний разговор, который я слышал в жизни. Он состоял из редких фраз, произносимых им почти в тишине. Но сказали эти слова больше, чем все предыдущие, даже если я понял лишь половину. Он говорил о человеческой жизни, стране, истории. О чести и судьбе. Говорил о невозможности. Шипел самовар, тянуло дымком. Я ни о чём не спрашивал. Просто слушал, ничего не чувствуя, боясь нечаянно выдать, что девушка открыла лицо. Мысли спутались. Два мира соприкоснулись и обязаны разойтись. У меня своя жизнь, у них своя. Когда он ушёл, я долго смотрел на угасающие огоньки в мангале. Из-под крыши навеса выглянули звёзды.
Ночь была тяжёлая и мутная, кажется, почти и не спал до тех пор, пока ишаки в окрестностях не затеяли рассветную перекличку. Проснулся, наверное, позднее всех в этой стране. Вежливо попрощавшись, бросился к маршруткам. Но рейсов прочь от собственных мыслей там не оказалось.
Дальнейший мой путь похож на траекторию мухи в стеклянной банке. Бежал, гонимый странным предчувствием: казалось, что где-то рядом таится ответ на какой-то главный вопрос. Но разве можно увидеть ответ, не задавая вопроса? Ринулся к Хайберскому проходу в Пешавар, в Джелалабаде повернул назад, посетил Газни, еле выбрался из снегов Бамиана и отправился в жаркий Герат, но, не доехав, испугался и последовал в Балх и Мазари-Шариф. Визовые проблемы, военные операции, странные истории, погода или просто тотальное невезение — каждый раз я упирался в стеклянный потолок. Но и дойдя до конкретного места, ощущал, что прибыл не по адресу. Меня тянуло назад. Я отказывался это признать. Но лишь подумав о девушке, открывшей лицо, чувствовал сладковатый привкус под нёбом и спазмы некой свежести в горле. «Сарлма» — шептал я. Отгонял мысли, бежал дальше. Смотрел из окон микроавтобусов, как длинноухие овцы выискивают травинки и бумажки на каменистых склонах, как женщины в голубых паранджах идут по улицам с тюками и канистрами на головах. Старался ни о чём не думать. Не хотел вопросов. Но вновь и вновь задыхался от волнения, лишь вспомнив о ней. Наконец, перейдя по «Мосту дружбы» Аму-Дарью возле Термеза, я оказался в Узбекистане.
Серебристый самолёт унёс меня домой. Круг замкнулся. Взбудораженный, я рьяно принялся за свои дела и, признаться, разрулил их быстро и успешно. С удивлением обнаружил, что многое, казавшееся проблемой, таковой не является. Оказалось, достаточно взять телефон и озвучить правду, фактическое положение дел. «Привет, я облажался. Что теперь?» «Не хочу с вами работать. Ничего не могу поделать». «Давай зафиксируем, кто кому сколько должен и разойдёмся». «Когда? Никогда». Столкнувшись с настоящей жизнью, я увидел, что вся прошлая была не более чем игрой в чужих обстоятельствах. Безобидной, но и бессмысленной. Подумав, я выбрал из своих желаний такое, которое показалось мне самым настоящим, с радостью покинул столицу и принялся за новую жизнь. Увлечённый обустройством, я иногда ловил в себе и ощущение чего-то знакомого. Сарлма. Жажда жить. Азарт. Сладость предвкушения. Но в этом чувстве уже не было зеленоглазой Евы. В своих мыслях я всё реже обращался ней. Да, жаль её. Но ничего не поделаешь. Такова жизнь. Что я могу изменить? Лишь изредка, когда в ночном небе повисали какие-то особенно яркие звёзды, вдруг почему-то начинала содрогаться грудь и щипало в глазах. Звёзды у нас видно редко.
Время затёрло переживания. Чувства и желания, да и жажда жизни, стали не такими острыми. Я вновь ощутил себя плывущим по реке. Это была моя река, и не о чем было грустить. Мелькнула пара лет. Но однажды и в нашем дождливом краю выдалась солнечная весна. Ещё лежал снег, но кожа уже ощущала упругую теплоту солнца. Воздух будоражил запахами почвы, крикливой суетой прилетевших птиц. Везде был свет, везде была радость. Я ходил по улицам, удивлённо озираясь, вдыхал эту хмельную свежесть. Но что-то было не так. Что-то это напоминало. Вместе с пульсом, удар за ударом, волна за волной, на меня накатывало нечто знакомое, далёкое и щемящее. И, наконец, накрыло. Запершись в тёмной квартире, я скрёб пальцами доски пола и дышал на дверные косяки. Обнимал прохладные стены и зарывал голову в пыльные пледы. Содрогался и плакал. Плакал о ней, потому что она красивая и смелая, но не может изменить жизнь, о её отце, который хороший мужик и крепко правит своим маленьким ковчегом в том ужасе, о всех людях планеты, которые умеют чувствовать, и ещё больше о тех, кто живёт, ничего не чувствуя. Плакал о траве, которая растёт, но не знает зачем, о птицах, которые не переживут перелёта, о деревьях, которые не понимают, что предназначены на доски. Я рыдал о себе, бессильном что-либо сделать, и обо всех, кто о чём-то мечтал и продолжает надеяться. Потому что во всём, что есть в мире, есть след сарлма. Жить с этим оказалось невозможным.
Я открыл чёртов Гугл-мапс, пробравшийся в самые тёмные задницы мира, нажал «просмотр улиц» и стал бродить по глиняному муравейнику окраин Кабула. Шаг за шагом исследовал отснятые кварталы, вспоминая места, в которых находился. Шёл от них вглубь переулков в надежде увидеть крошечную мехмунхана, ставшую в моей жизни такой огромной. Повторял своё путешествие. «Салам. Ман аз руси. Мусафар. Четурасти?» — шептал я улицам и фотографиям людей в мониторе. Воспоминания оживали и отвечали мне. «На поегам. Кха. Шукрия». Я шёл. Забыв о еде и работе, продвигался всё глубже. Шабир. Кажется, его звали Шабир! Обнаружил несколько похожих строений, убегал от них на перекрёстки и возвращался снова. Странная мания овладела мной. Я накопал контакты располагающихся рядом торговцев. Найти таджика и попросить позвонить? Спросить, знают ли Шабира, у которого мехмунхана? Или написать Шабиру и спросить, как поживает его дочь? Это ж бред! Опасный бред. Что он подумает, если мне удастся его найти? Нет. Это хуже, чем бездействие. Нельзя вовлекать её. «Нельзя. Нельзя», — гипнотизировал я сам себя, но лишь когда полностью выдохся, смог остановить болезненное ралли.
Всё вернулось. И боль бессилия, и нежность, и злое чувство незавершённости. Так прошёл год. Я часто вспоминал о девушке, откинувшей полог чадры, и со страхом ждал новой весны. Знал, что снова буду прятать глаза и спешить укрыться, тяжело дышать в темноте квартиры, скулить от бессилия. Поэтому, лишь только послышалась капель за окном, не стал ждать. Посольство отказало в визе, но через два дня я уже был в Душанбе. Чуть было не сорвалось и там. Изготовив в фотошопе требуемую справку о поручительстве, якобы от русского МИД, на вторые сутки я пересёк Пяндж и нанял частника до самого Кабула. Как всегда бывает в это время года, ветер поднял вверх выжженную почву, мы двигались сквозь непроглядные пылевые туманы. Заночевали в пути — ночью в этой стране не ездят. К середине следующего дня высадился, наконец, на искомом пятачке окраины города и зашагал по бесцветным кварталам, ставшим уже знакомыми. Что я ему скажу? Не знаю. В конце концов, деды и воровали себе жён. И ничего. Как-нибудь. Договоримся. Вот и ворота. Точно. Здесь.
— Салам аллейкум, Шабир! — выдохнул я. — Твоя дочь быть моя жена.
Сетка морщин вокруг глаз Шабира на миг разгладилась. Гостеприимно раскинув руки, он вдруг потупил взгляд, но всё же улыбнулся и обеими руками взял мою ладонь. А потом и обнял.
— Муж. Есть муж. Она жена. Далеко от тебя. Уже далеко.
Прошли годы. Но каждая новая весна всколыхивает меня вновь. Напоминает о чём-то неуловимом и настоящем. И я снова чувствую аромат надежды. Пусть и несбыточной. Бывает, к моим миражам примешивается и горечь — вкус пороха, пота и дорожной пыли, вкус табака, когда жуёшь его, пытаясь бросить курить, или вкус железа, ощущаемый в крови разбитой губы. Наверное, это и есть вкус жизни. Чем бы он был без сарлма? Я благодарен афганской девушке, открывшей мне глаза на то, что такое жизнь. Влюблён ли был? Не знаю. На всей этой планете есть только один человек, который доверился мне целиком. Как и всё главное в жизни, просто волей случая. А я — единственный, кто мог изменить её жизнь. Но…
Сегодня я смотрю на своих юных детей и удивляюсь. Они похожи на неё. Может, память переписывает воспоминания, может, мы и вправду родня. Не знаю. Пытаюсь убедить себя, что и у неё есть дети. Потому что, пусть мы уже фальшивим, подстраиваясь и играя роли, успокаиваем, сравнивая с теми, кому ещё хуже, обманываем и оправдываем себя, но всё же отчаянно, до слёз, тайком, мы будем надеяться. Надеяться, что хотя бы наши дети смогут что-то изменить в этой чёртовой жизни, когда это будет необходимо.
И сейчас, думая об этом, снова ощущаю что-то неуловимое. Дыхание учащается, глаза против воли влажнеют. Сарлма. Вкус невозможного.