(Альманах «Александровская слобода»)
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2024
«Александровская слобода»: Историко-литературное художественное издание. — Александров: Литературно-художественный музей Марины и Анастасии Цветаевых, 2022.
Начнём с вопроса не самого основного, но неизбежно возникающего при знакомстве с историей и выходными данными альманаха «Александровская слобода»: существует ли критерий, однозначно позволяющий считать издание периодическим? Разумеется, есть случаи очевидные. Например, ежемесячные или ежеквартальные журналы. Даже при некоторых организационных сбоях — выпуск сдвоенных номеров, выпадение отдельных книжек и т.п. — издания такого типа остаются регулярными на протяжении всего жизненного цикла. А он, к счастью, может оказаться весьма долгим. Альманах выходит реже, но не менее регулярно. Сама этимология названия восходит к понятию «Астрономический календарь».
То есть, ежегодник.
Первый номер «Александровской слободы» вышел в 1998 году и сразу же был отмечен журналом «Новый мир», как лучший нестоличный альманах России[1]1 . Тем не менее, следующий выпуск последовал лишь в 2005-м[2]2 , а третий — в самом конце 2022-го. Мог раньше, но вмешался ковид. Хотя при столь неспешной иррегулярности год-другой роли не играет. Вроде бы.
К сожалению, на участниках проекта пандемия отразилась весьма серьёзно. На самой первой презентации в городе Александрове было заметно, что издание весьма не юношеское. Это понятно: круг авторов складывался в течение четверти века, а за такое время сложно помолодеть или сохранить себя внешне неизменным. Конечно, сие не беда, но в финале выступления произошёл неимоверно трогательный момент: школьники из театральной студии сделали мини-спектакль на стихи поэтов, ушедших из жизни к моменту выхода номера. Будучи не слишком вовлечён в издательские дела, я решил, что звучали тексты авторов, скончавшихся за всё время подготовки тома — с 2005 года. Но увы: речь шла о тех, кто покинул нас за пару последних лет. В период нежданного вируса.
Большинство не увидевших собственных публикаций относились, конечно, к старшему поколению, хотя достигли возрастов отнюдь не преклонных. А, например, очень своеобычная жительница города Владимира Светлана Лавренкова покинула нас в возрасте просто молодом. «Полуженщина-полурусалка/полоумная, средних лет»: такая самохарактеристика — не единственное свидетельство разлада с бытом в её стихах, но разлад — не главное. Поэтический голос был уж очень особенным. Хотя про «голос» — банальность банальнейшая, так про любого из авторов можно сказать: и про здравствующих, и про тех, кто стал архивом. Однако трудом создателей альманаха, прежде всего —
Евгения Викторова, была достигнута своеобразная общность звучания поэтических подборок. Не хор, а спектакль солистов. Возможно, дело в географическом и поколенческом единстве авторов, но, конечно, не только в нём. Например, присутствуют стихи шестнадцатилетней Ольги Ахсахалян. И публикация не выглядит авансом.
Хотя стихов опубликовано совсем немного. Жаль, не вышло в номере хотя бы столь же краткой подборки владимирского жителя Владимира Пучкова, сделавшего в последние годы несколько интересных публикаций в литературных журналах. Но редакторская кухня и авторская воля — сущности загадочные.
Практически все стихотворные материалы номера невелики по объёму. Серьёзное исключение составляет мемориальная публикация Бориса Лейтина, известного в первую очередь как автора переводов Овидия и Шекспира, ставших каноническими. По большому счёту подборка тоже совсем не огромна, но включает стихи очень разных времён: от дореволюционных, до начала семидесятых годов. Собственно, поэт и ушёл из жизни в 1972-м. Здесь, в городе Александрове, на 101-м километре, где поселился в тридцатых, отбыв срок на Соловках. Безусловно, одна из задач альманаха — вызвать интерес к работе автора. Пусть и давно завершившейся в силу хода времени работе.
В данном случае — к оригинальным стихам известного переводчика. Подробное же представление — дело индивидуальных изданий.
Таким же образом — в жанре знакомства — составлена и прозаическая часть альманаха. Формально под грифом «проза» опубликованы лишь шесть авторов. Да и то, как минимум, в четырёх случаях мы имеем дело с краеведческим, историческим или литературно-критическим материалом. Подобный подход абсолютно вписан в базовую тенденцию альманаха. Основная часть материалов посвящена различным аспектам истории города Александрова и предшествующей ему Александровской слободы. Краеведческая область крайне интересна и выходит далеко за местные рамки. Сравнительное же краеведение образует в совокупности подлинную историю страны — на уровне сословий, экономики, быта и всего, что неуловимо, но радикально меняется в ходе жизни каждого поколения.
Хотя для литературы город Александров — это прежде всего Цветаевы. Тутошняя жизнь их семьи была фундаментальной темой первых двух выпусков альманаха. Новый том тенденции не изменил. Один из первых и самых обширных его материалов — письма Ирины Карсавиной, дочери философа
Льва Платоновича Карсавина, Еве Мирской. Переписка, естественно, имеет отношение к Марине Цветаевой, бывавшей гостьей семейства Карсавиных во времена французского детства Ирины.
Публикация почти мгновенно вызвала резонанс. В материале для «Комсомольской правды1»[3] поэт и критик Евгения Коробкова, отметив важность новых свидетельств, тем не менее, пишет: «Воспоминания носят крайне негативный характер. Карсавина критикует саму Цветаеву, ее мужа, внешность поэтессы, ее методы воспитания детей и антисанитарию в доме». И далее: «Во-первых, в наше время Цветаева стоит выше любой критики, поэтому вряд ли чьи-то воспоминания могут ей повредить. Во-вторых, всё, что связано с Мариной Ивановной, имеет огромную ценность. И, в-третьих, в воспоминаниях содержатся редкие сведения о том, как проходили вечера Цветаевой за рубежом, что, безусловно, будет интересно исследователям».
Попробуем уточнить сказанное в рамках той же трёхчастной структуры.
Во-первых, Карсавина действительно пишет, к примеру: «Не можете ли Вы поделиться со мной Вашим мнением насчёт того, почему такой engouement (сильное увлечение) Мариной Цветаевой? Ведь она
всё-таки не первой величины поэт», но почти тут же указывает, что стихи соответствовали личности и сильно выигрывали в авторском исполнении: «Всё становилось понятным, трагичным, а не грубым и резким, а чрезмерная эллиптичность оборачивалась полётом чистейшей поэзии. Мне кажется, что, когда Марина Ивановна писала свои стихи, она их слышала, будто кто-то диктовал их, или они звучали сами по себе, вне её воли. Кстати, она была очень музыкальна. Её стихи в её чтении были совсем другие, не те, что звучали в чтении других, и я не удивляюсь, что её сестра Анастасия Ивановна так раздражается на современное эстрадное чтение стихов Марины Ивановны». То есть, назвать мемуары однозначно негативными сложно.
Во-вторых, Серебряный век завершился чуть менее ста лет назад, а его наследники по прямой и боковым линиям до сих пор во многом определяют лик русской поэзии.
В подобной ситуации сложно быть объективным. Всё меняется ужасно быстро.
В материале, следующем почти сразу за письмами Карсавиной и посвящённом особенностям личности и поэзии Софии Парнок, автор, Олег Лобачёв, отмечает, что именно Парнок «…принадлежит авторство формулы “большой четвёрки” русских постсимволистов: Б.Пастернак, М.Цветаева, А.Ахматова, О.Мандельштам». Согласимся,
в наши дни незыблемым кажутся лишь позиции последнего из упомянутых авторов, а на современных стихотворцев влияют совершенно иные представители той эпохи.
А в-третьих… А в-третьих, будет сразу два смежных пункта. Ибо эпистолярные мемуары Карсавиной не просто личные. Они личные
в нескольких смыслах. Вот очень характерный пассаж: «Мои же воспоминания нигде не напечатаны, да и не будут, во-первых, у меня таких и связей нет, а во-вторых, нет и большого желания видеть себя в печати. Они написаны для двух подруг моей юности, одна из которых когда-то слушала Маринино чтение в нашем доме, в предместье Парижа Clamart‘e (Кламарe). Но, если Вы этим интересуетесь, могу для Вас переписать и послать Вам в Минск. Только не очень скоро, т. к. у меня сейчас много работы и другого писанья и вязанья. Приходится вязать: ателье портят все проймы, только юбки им и можно доверить, а портниха моя совсем состарилась и ничего уже не может». Даме семьдесят шесть лет. Её собеседнице примерно столько же. За спиной типично-кошмарная жизнь в соответствующей эпохе: война, суды, колонии, хроническая материальная недостаточность: в таком-то возрасте шить, хотя бы и на себя! И тут же — обсуждение мод и стиля. В совокупности написанное не пересказать, это читать надо.
Столь же индивидуальны и несводимы к какому-либо доминирующему пункту интервью Льва Готгельфа с очень интересными собеседницами. Предуведомление может показаться несколько путанным: «Могут ли две женщины одного мужчины, одна из которых бывшая жена, а другая настоящая, стать подругами на всю жизнь? Могут.
Это подтверждают публикуемые ниже воспоминания о своих бабушках Маргариты Андреевны Мещерской — внучки Анастасии Ивановны Цветаевой — и Елены Марковны Устюжаниновой и Марины Евгеньевны Коптевской — внучек Марии Ивановны Кузнецовой-Гринёвой». Однако в ходе разговоров семейно-дружеские отношения делаются понятными. Только понятными именно в плане дружб и родства. Внутри же семейств происходило разное. Формируется впечатление, будто рассказчицы проживали параллельно несколько жизней — в разных странах и в разных семьях. То есть, не в том дело, что со временем и страны, и семьи менялись: они словно и синхронически существовали в разных измерениях. В прозе, даже в хорошей, даже в «основанной на реальных событиях», обычно так не бывает. Там почти с необходимостью существуют некие доминанты, типизирующие быт. А в жизни — вот. Бывает. Для отражения даже самых базовых особенностей потребовался бы тотальный пересказ текста, поэтому отмечу лишь максимально аккуратно: не все особенности старорежимного воспитания в интеллигентных и очень приличных семьях кажутся по нынешним временам педагогически верными.
Все биографические материалы тщательно подготовлены и снабжены подробными комментариями. Иногда комментарии эти кажутся трогательно-избыточными. Вроде: «Патриаршие пруды — общее название местности, расположенной в Пресненском районе Москвы, куда входят пруд, сквер и микрорайон. Микрорайон находится вблизи Садового кольца между Малой Бронной улицей, Большим Патриаршим, Малым Патриаршим и Ермолаевским переулками. Парковый комплекс занимает 2,2 гектара, из которых дорожкам и площадкам отведено
6323 м2, а зелёным насаждениям — 7924 м2. Площадь пруда 9900 м2, его глубина достигает 2,5 метров. Каток на Патриарших прудах — это один из самых старейших катков в Москве, который пользовался популярностью среди москвичей и гостей столицы ещё в XIX веке. В наши дни он является вторым по величине бесплатным катком в Москве, площадь ледового покрытия составляет около 12 тыс. кв. метров. В ночное время для удобства посетителей включается специальное освещение. В непосредственной близости от ледовой площадки установлена точка быстрого питания, где всегда можно согреться горячим чаем и кофе, а также перекусить».
Но вот тут являет себя, пожалуй, важнейший момент. Именно такие очевидные для современников мелочи спустя годы и десятилетия становятся главными.
Они составляют портрет эпохи. Причём изменчивый портрет: тут глаз зрителя не менее важен, чем живописание автора. Это очень заметно при чтении альманаха.
Постараюсь объяснить мысль на одном из самых мощных материалов издания. Называется он «Я, сынок, был на другой войне…» и представляет собой записи
офицера Дмитрия Муравкина, опубликованные его сыном. Буквально несколько цитат с минимальными комментариями:
«Мы заночевали в редком уцелевшем двухэтажном доме. Хозяева неприветливые, в первую ночь они даже не дали нам никакой подушки. Пришлось подкладывать свои жилеты и обмундирование, но уже на другой день появились две подушки, матрац, хозяева стали более разговорчивые. Фронт откатился на запад, но всё равно хорошо слышна артиллерийская канонада.
<…> Паненка рассказала, что им всё равно, немцы к ним пришли или русские, что они немцев, как и нас, не приглашали и для них все мы — оккупанты. Вообще, с ними интересно иногда разговаривать. Ведь странно слышать, что все они верят поголовно в Бога, нас всех и меня тоже считают коммунистами и большевиками, не знают, что такое колхоз, и многого другого. <…>
В освобождённых городах из подвалов вылезают русские, украинцы, поляки, французы. Все грязные, но с полными че моданами идут на Восток. А наши славяне сразу же разбегают ся по уцелевшим домам в поисках трофеев, переворачивая всё вверх дном. Можно сразу определить по вороху хлама в доме, что здесь уже «навели порядок» солдаты. Правда, я вчера лично расстрелял одного узбека, который изнасиловал фрау на глазах её детей, а потом убил и с мёртвой снял все украшения и браслеты».
Тут, комментировать, конечно, только портить; узбек безусловно наработал себе на приговор, но всё равно: вот вчера с этим человеком рядом воевал, а сейчас без суда
и следствия расстрелял. Ужас какого-то особого рода, дополняющий рассказы о более запечатлённых в прозе иных военных кошмарах.
О подобном долго-долго не говорили и не писали. Затем какое-то время писали почти исключительно о таких вот аспектах войны. Настало ли время синтеза? Сложно сказать: факторов влияет слишком много. И старых, и новых.
В конце апреля 1945 года автор воспоминаний был довольно тяжело ранен, выхожен немецкими врачами и медсёстрами (под присмотром победителей, правда). Медсестёр после этого называл не иначе, как «немочки» и был ужасно благодарен. Но вот насчёт сослуживцев и поляков разочарование лишь усиливалось: «Во всех вагонах длилась пьяная оргия, сопровождавшаяся драками и массовы ми избиениями поляков-спекулянтов. Когда в нашем офицерском вагоне всё уже продали, хлопцы стали попросту отбирать водку у поляков. Где-то стреляли, а где-то грозили полякам милицией. Таким образом мы набрали литра три самогона. Я под впечатлением победы долго ползал по вагону и играл на аккордеоне до тех пор, пока меня не погрузили в машину и не увезли в госпиталь. Так я и встретил день Победы…» — Вот откуда в людях столько креатива, чтоб вооружённых победителей и, как ни крути, — освободителей в День Победы не бесплатно поить, а водку им продавать? А если считать советскую армию оккупантами, так продавать водку за золото им ещё страннее. Смелые люди эти поляки.
Наверное, выйди альманах в планируемый срок — к финалу 2021 года, восприятие этой публикации (да и некоторых других) было б чуть иным. А теперь возникает множество ассоциаций с разными и противоречивыми сведениями, поступающими из новых немирных краёв.
Но как бы ни были грустны события дней текущих, сколько б ни вызывали параллелей, хочется разглядеть за выходом альманаха
что-то более непреходящее. Чему надлежит остаться надолго. Тем более, есть с чем сравнить. Был у нас «альманачный период».
Так Белинский назвал двадцатые-тридцатые годы XIX века, когда тон задавали не столько журналы, имевшие уже к тому времени некоторую историю, сколько «Полярная звезда», «Мнемозина», «Северные цветы», «Урания», «Подснежник». Странно, но все эти издания, оставившие след ярчайший и долговременный, выходили недолго, два-три года, и, стало быть, имели такое же количество номеров. Исключение составили разве что «Северные цветы», выпустившие восемь своих книжек. Теперь, конечно, всё напечатанное в тех выпусках выглядит совсем иначе.
По причине сменившихся культурных парадигм. Что-то вошло в золотой фонд, что-то оказалось в категории редких литературных памятников. Но отметим: в период своего выхода классические русские альманахи были именно зеркалами тогдашней актуальной литературы. Представляли немного разные картины? Так ни одно зеркало не отразит всей своей окрестности.
Спустя годы положение изменилось. Знаменитые «Тарусские страницы» оказались явлением культурной памяти. Хотя основной целью было заявлено открытие талантов.
Но первый номер остался надолго единственным — второй вышел лишь через сорок два года и стал откровенно мемориальным. Третьим отметили полувековой юбилей издания.
«Метрополь» вышел однократно и тиражом 12 экземпляров. Имел вяжущий вкус запретного плода.
И вот очень интересно: какое место предстоит занять в этой компании «Александровской слободе»? Надеюсь, именно то, о коем я попытался сказать: отражение долгой нашей государственной, региональной и культурной истории; нашей литературной истории, пропущенное через окуляры новых дней. Да, четверть века — немало. Но меньше, чем пятьдесят лет. Всё-таки можно отрефлексировать свой тогдашний взгляд на мир и слово, сравнить с нынешним. Сказать об этом, если получится. Остается надеяться, что следующий выпуск не заставит ждать себя слишком уж долго. Очень мы невечные.
И смертны всё более внезапно.
[1] Стансилав Айдинян. Городской альманах. — «Новый мир», 1999, № 3.
[2] 2 Стансилав Айдинян. Второй городской альманах. — «Новый мир», 2006, № 2.
[3] Евгения Коробкова. «Опубликованы откровенные воспоминания о Марине Цветаевой» («Комсомольская правда», 12 декабря 2021).