Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2024
Несколько лет назад «ДН» опубликовала пьесу белорусских писателей Андрея Жвалевского и Евгении Пастернак «образ чацкого скачать бесплатно» — именно так, всё с маленькой буквы.
Идея пьесы простая: в класс приходит новый ученик, который ведет себя в точности по модели Чацкого.
«ЗИНАИДА ПАВЛОВНА. Погоди! Если бы ты впитал в себя морально-нравственные идеалы, которые заложены в золотой фонд русской словесности, ты бы вел себя совершенно по-другому. Внимательно слушал бы старших, не перебивал. И не выпячивал бы свое мнение!
ДЖОРДЖ. Как Молчалин?
ЗИНАИДА ПАВЛОВНА (сбита с толку). А при чем тут Молчалин?
ДЖОРДЖ. Ну, это же он говорил: “В мои лета не должно сметь свое суждение иметь”?
ЗИНАИДА ПАВЛОВНА. Нет, Молчалин — это… совсем другое. Я имею в виду, что не стоит дерзить людям старше себя, не стоит возражать им по поводу и без повода…
ДЖОРДЖ. Как Чацкий?»
Как писала критик Ольга Гертман (в ноябрьском номере «ДН» за прошлый год): «…А юный правдолюб всё напирает и напирает, — уже прямо от имени Чацкого: явился бы сюда Чацкий, что бы он вам сказал? — да вот: “Вы посмотрите на эти лица, вы серьезно думаете, что ваша болтовня про Грибоедова кого-то трогает? Да они или спят, или в телефонах по уши! Им ваша литература — как козе баян!” <…>
Постепенно оказывается, что все эти ребята <…> ведут себя в точности по грибоедовским моделям».
Идея для подростковой пьесы просто прекрасная, но возможен ли сегодня Чацкий, даже в образе трудного, хоть и сугубо интеллектуального, подростка? Вряд ли. Чацкий (и его реальные прототипы, и сам он как литературный герой) — дитя своей эпохи, то есть законов жанра, этики и морали, явленной именно тогда.
Пьеса Жвалевского и Пастернак — в каком-то смысле игра. Игровое начало в ней — главное.
Но есть в этой, в чем-то даже привычной, начиная с шестидесятников, игре — некая большая, густая тень, которую отбрасывает легкий, остроумный и просто острый текст.
Некий слишком глубокий, и оттого слегка пугающий фон, теряющийся в тревожной темноте, — это сама школа.
Школа как вечная субстанция, обладающая сказочной загадочностью, атрибутами «волшебного леса», в котором немудрено заблудиться и даже погибнуть.
Почему возникает такой эффект?
Возможно, в силу вечности, даже древности и неизменности всех школьных атрибутов, правил, привычек, ролей, антуража и интонаций. В этой неизменности абсолютно точно есть что-то загадочное и потустороннее. Все изменилось за сто, предположим, лет — политика, техника, социум, отношения людей, семья, мода, да и школа попробовала измениться, но нет, ничего не получилось. Школа не может измениться.
Отсюда и идет это ощущение мистической тайны, волшебной загадки.
Дети, вполне себе современные, и учителя, тоже вполне себе из сегодня, из сейчас — становятся атрибутами этого волшебного школьного леса.
Его персонажами.
Я вспомнил пьесу Жвалевского и Пастернак неслучайно. Недавно в Театре Наций состоялась премьера спектакля «Борис Годунов». Молодой режиссер Пётр Шерешевский предложил свое видение — отнюдь не школьное и не хрестоматийное, но воплощенное именно в школьном пространстве.
Первые несколько минут я ничего не понимал. Школьный спортзал: снаряды, маты, баскетбольные щиты, мячи. Дети. Множество вполне себе «посторонних» (то есть не имеющих отношения ни к царевичу Димитрию, ни к детям Годунова) детей на сцене. Годунов свои монологи очень часто обращает именно к ним, говоря задушевным, ласковым голосом Заслуженного учителя Российской Федерации.
Абсурд.
Но чем дальше, тем яснее становилось, что привычные, даже затертые слова в этой обстановке звучат каким-то удивительным образом: свежо, ясно и парадоксально.
Тут, правда, надо сделать одну оговорку. Этот текст Пушкина, несмотря на всю свою «школьность» и «хрестоматийность» неизменно звучит очень остро. В любое время. Такова уж наша российская история, она всегда дает повод приложить к текущим событиям именно эту пушкинскую линзу, — и любимовский «Годунов» в театре на Таганке, который был восстановлен в 1988 году, после возвращения Юрия Петровича из эмиграции, и многочисленные оперные постановки последних лет — все отсылали нас именно к окружающей реальности. Кто и что имелось в виду — Горбачёв, Ельцин, в целом политический строй, — было даже неважно. Можно было одеть героев в костюмы современной бюрократии, выпустить на сцену нищую толпу в турецком или китайском шмотье с вещевого рынка, людей в камуфляже с резиновыми дубинками, — то есть просто мимоходом рассыпать знаки сегодняшнего. А можно было и не делать этого, в воздухе так или иначе повисало напряжение, текст начинал сам перерабатывать новую реальность.
Но дети… Но школьный спортзал…
Почему это так неожиданно, так загадочно и так ясно прозвучало именно сегодня?
Вот как сам режиссер это объясняет: «Образ спортзала, как места унижения и индивидуального ада, пришел мне во сне. (“Сны. По мотивам исторической драмы Александра Пушкина” — жанровое уточнение названия спектакля. — Б.М.) Мы попадаем в этом спортзале в некое безвременье — то ли это наши детские годы, то ли сегодняшний день. Согласно логике сна в спектакле нет линейной истории, в нём одно наслаивается на другое, и это позволяет более широко взглянуть на вопрос совести и посмертного воздаяния. С другой стороны, это история о том, как на смену одной власти приходит другая, но нравственности нет ни у первой, ни у второй. Могут меняться лидеры, идеология, но суть остается прежней».
…Не знаю, я спортзалы всегда любил. Не школьные, конечно. И я понимал, что для каких-то ребят и тем более девочек из моего класса эти уроки физкультуры всегда становились пыткой. Страдающие одиночки, подвергающиеся буллингу — важная часть школьного ландшафта, «волшебного леса», они там есть всегда. Я это точно знаю, я сам таким был.
Но здесь, конечно, дело совершенно не в буллинге и не в «школьном аде». И логики сна я в спектакле тоже не вижу. Режиссерская игра стоит на глубоко логичной, строго математической, рациональной даже основе.
Речь идет, как мне показалось, о самом глубоком, бездонном качестве зла — его обыденности. Зло обыденно. Зло привычно. Зло нельзя выделить из вещества жизни, оно в нем растворено. Это только в кино, в массовых мифах, в штампованных новостях зло броско окрашено и облачено в соответствующие костюмы: бандитские пиджаки, устрашающая военная форма, мрачные физиономии и общий злодейский вид.
В жизни не так.
Мы живем рядом со злом, мы здороваемся с ним за руку, садимся с ним за стол, обсуждаем погоду, мы вообще с ним живем.
Чтобы показать это, более яркого образа, чем школа, пожалуй, не придумаешь.
Борис Годунов (актер Игорь Гордин) — высокий, статный, благородного вида мужчина, идеальный «директор», обращаясь к детям с монологами о природе власти, о судьбе правителя, как бы ведет урок, рассказывает сказку, объясняет главу из истории. Его интонация звучит успокаивающе-мягко, бережно, ласково.
Это же дети! Их нельзя пугать! Им нужно объяснять, как всё на самом деле устроено, учить уму-разуму, говорить, что хорошо и что плохо…
Что-то очень знакомое в этом есть.
Власть явлена тут в образе «отца», учителя. И мы, «дети», не можем усомниться в его правоте. Она дана ему изначально.
Мы можем шалить, беситься, убегать, как делает это Лжедмитрий, но сомневаться в том, что это наш «отец», наш «директор школы», мы не можем. У нас нет такой опции и такой возможности.
Власть, в свою очередь, имеет дело не с гражданами, не с подданными даже, а с обыденной жизнью, с рутиной, привычной реальностью, где всё неизменно всегда, где ничего нового не может и не должно происходить: дети, родители, семьи — процесс вечный, неостановимый.
Власть просто один из атрибутов этой человеческой вселенной, ее нельзя менять, она может поменяться только сама.
Ну а как же интриги, бунты, свержение прежней системы, вся эта сложная политическая кухня, описанная Пушкиным?
Пётр Шерешевский не просто перенес трагедию Пушкина в неожиданные обстоятельства и придал ей очень странный антураж. Задуманная им игра — своеобразная пьеса внутри пьесы, здесь можно многое: убирать куски текста или менять их местами, видеть иные смыслы, добавлять новые слова.
И тем не менее именно благодаря этому подходу текст снова становится нашим, сегодняшним, не театральным, а словно выхваченным из жизни.
Надо сказать, что и основные герои «годуновской администрации» — Шуйский, Пушкин, Басманов (актёры Сергей Беляев, Виталий Коваленко, Александр Кудренко), те самые, что у Пушкина злостно интригуют и в конце концов свергают надоевшего им тирана, в изображении режиссера — тоже самые обычные, самые рядовые чиновники, «номенклатура», основной закон жизни которых — угодить главному, угадать его желание, не высовываться с лишней инициативой, споро и незаметно двигаться в общем строю. Так сказать, педагогический совет школы… Или бюро обкома, или коллегия министерства, названия не важны, чиновники были и есть всегда. Пойти против власти они могут в одном только случае: если власть становится противоречива, то есть если власть сама идет против себя.
В этом смысле заигравшиеся подростки (а именно такими рисуют образы Гришки Отрепьева и Марины Мнишек актеры Даниил Стеклов и Юлия Хлынина) — это не самостоятельные игроки, не субъекты истории, а лишь повод, триггер внутреннего конфликта «сошедшего с ума» Годунова.
Да. Власть может сходить с ума. Власть может идти на конфликт с собой. Это в принципе возможно. Но общие законы российской жизни — весь этот «школьный спортзал», вся эта механика отношений — не меняются.
…В любом «Годунове», какой бы ни была постановка, всегда в конце есть выход, забрезживший свет, некий ураган, сметающий закосневшее правление, старое и обрыдшее. Народ безмолвствует, «элита» предает, бунт, переворот, история мчится вперед, она не терпит застоя и косности.
Но не в этом «Годунове».
В этом — лишь звучит школьный звонок и толпы выбегают на переменку.