Рассказ
Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 2, 2024
Андрей Ломовцев — родился в 1969 году в Подмосковье, в стране, которой нет. В период «крушения империи» построил баркас и отчалил в море бизнеса. Учился на психолога. Ночами писал сказки, на лекциях — стихи. Уехал в Индию — искать путь просветления в йоге. Искал долго, с фонариком в позе лотоса. Нашёл политическую карту мира и биржевой справочник. На всякий случай — научился читать справочник и торговать золотом. Объехал полмира и нащупал путь в литературу. Печатался в журналах «Волга», «Урал» и других. Живёт в Мытищах Московской области.
Предыдущая публикация в «ДН» — 2022, № 11.
Поезд громыхнул за густыми ёлками на повороте и, моргнув красным фонарём на прощанье, исчез. Павел оказался единственным, кто сошёл на Самаевке. Он зябко повёл плечами, поднял воротник длинного, до колен пальто, холодно, из прохудившегося неба сыпал не переставая снег. Рослый старик с густыми усами, вероятно, дежурный по станции, в тулупе, подпоясанном солдатским ремнём, в жёстких валенках на калошах, посопел и принялся счищать снег с невысокого, вполкирпича, перрона.
Из колхоза обещали транспорт, Павел взглянул на модные «Сейко» — шесть утра. И как быть, — встречающий явно запаздывал, либо — о чём страшно подумать — забыл. Павел поморщился, снег бил в лицо, до нужного села километров десять, не одолеть пешком по сугробу, автобус не ходит, он про то знал, как вариант — попутку дождаться, вот только холодно и вокзал, как назло, закрыт.
Дежурный с лопатой прокашлялся.
— Что, мил человек, не приехали? Тебе куда надобно? Телеграмму с уведомлением слал? — хмуро бросал он вопросы вместе со снегом и на прибывшего не смотрел.
Павел оживился.
— Телеграмму? Да лично председателю позвонил, тот клялся и обещал, и вот вам, пожалуйста, никого. В Телешовку мне, батя, ты вот скажи, может, застрял где водитель?
В голосе Павла рождались нотки отчаяния, и дежурному это явно нравилось. Старик опёрся на лопату и радостно наблюдал за долговязым пассажиром, застывшим в недоумении.
— Проспал, небось, ирод, к обеду приедуть. Такое тут кажий день, мил человек, зима.
Павел догадался, что его поддевают, но чувствовал, как леденеют ноги в ботиночках на рыбьем меху. Уже жалел, что попёрся в несусветную даль в такой холод, потерпел бы до майских, так нет же, буквально выклянчил редакционное задание, вот теперь не жалуйся.
А вообще, на авантюру подбил его Женька. Человек, жизнь которого удалась, на кого Павел втайне равнялся и кому немного (да, пожалуй, и прилично, но по-доброму — всё-таки друг) завидовал. Евгений Стамескин служил в престижном издании, писал изящно и хлёстко, статьи пользовались неизменным успехом, и Женька был на виду: шатен с коротким пробором, холост, да ещё выплатил взнос за кооператив в Тропарёво-Никулино, занял очередь за недоступными «Жигулями».
А вот Павел, по утверждению Женьки, — сдался, гнил в ведомственной газетёнке тестя без права на место под солнцем.
Они с Женькой встречались в пивбаре каждую пятницу, придерживались традиции со студенческих лет. Однажды Павел припёрся совершенно разбитый, тому предшествовал очередной домашний скандал, и, запивая сумбурный день разбавленным жигулёвским, он поделился с товарищем горем. Вырвалось через хмель вместе с икотой.
Женька пролил пиво от удивления, затёр неловко брючину белой салфеткой.
— Ну, друже, так не бывает, чтобы без повода. Как это выбросила в окно? Роман, который писал два года? Взяла и выкинула? Да ладно… Я, кстати, не в курсе про твой роман, чего молчал, молодец, неожиданно.
Женька хлебнул пива и взволнованно облизнул губы.
— Хотя, знаешь, все они, бабы… блин. А на что так взъярилась твоя Карина, вроде любовь у вас, все дела. Дочь, опять же.
— Была любовь, — промычал Павел, краснея. — Остались придирки: почему поздно с работы, то молоко не купил, не забрал Лию из яслей вовремя, ну и прочее там. Одни воспоминания теперь от любви…
Бар гудел голосами, криками, смехом, сновали люди, звенели кружки, в углу матерились, воняло рыбой, пивом, потом десятка людей. Павел закурил, поморщился — «Пегас» откровенно горчил, в голове повисла хмельная тоска, невысказанная проблема грызла червём, и он решился: «Женька же опытный, может, чего подскажет».
— Теперь спим в разных комнатах, почти развод. И, главное, нет ключа к перемирию, и тут ещё…
— Это из-за романа? — перебил Женька. — Да брось, напишешь ещё, и не один, тебе только тридцатник, гора времени впереди.
— Тебе хорошо говорить, небось в «Дружбе» опять ждёшь рассказа.
Помимо очерков о жизни учёных и разных архисложных открытиях, Женька умело писал короткую прозу, к зависти Павла.
— Не без этого, друже, стараюсь, — завёлся хвастливо Женька, ослабляя узел короткого тёмно-синего галстука.
— Уважаю, а мне тесть недавно прямо сказал: не заделаю внука — не видеть мне кресла завотделом. Говорит, фамилию свою пацану дам. Тактакишвили — типа княжеский род и продолжение — дело чести. Такие дела.
— Так у тебя жена — княжна получается? — отмахнулся от вонючего дыма Женька, словно комара отгонял.
— Вроде того. — Павел добил сигарету глубокой затяжкой, сунул окурок в пепельницу. — Род их действительно древний, тесть как-то хвастался документами, а по коллекции его кинжалов Оружейная палата нервно плачет в сторонке.
Осанкой, манерами и точёными скулами Карина и впрямь походила на царицу Тамару, правда, отлитую в миниатюре. В институте холодный взгляд её золотистых глаз вызывал у однокурсников трепет, пацаны стеснялись заговорить. А вот Павел с его метр восемьдесят и кудряшками выглядел богатырём, она подошла с каким-то дурацким вопросом, и он принял это за знак.
Притянулись, встречались, гуляли, всё как обычно, ну, может, немного больше. Неожиданно выяснилось, что маленькая княжна беременна. Павел подрастерялся, столь резкого поворота не предполагал, да и по времени не выходила беременность. Он знал про отдельную квартиру Карины и слышал про папу и древность рода. Прикинул, сколько будет сам пробиваться по жизни, — ни братьев, ни сестёр, ни родителей, тётка на Урале, в богом забытом городке, откуда сбежал он после десятого класса. И Павел решил, что хватит с него общаги, не он — удача нашла его. Согласился стать и отцом, и мужем. Карина познакомила с родителями, и Павел сразу понял, Ревазу Рустамовичу он не понравится никогда. Тесть напоминал горного духа из грузинских сказок: мохнатые чёрные брови, волосатые руки, кудри, открывающие плато лысины, сверкающий взгляд. Образ дополняли должность при Министерстве и отсутствие такта.
— Тестя твоего помню, неприятный товарищ, — Женька откусил клешню рака и утёрся салфеткой. — Только в чём проблема, забацай пацана, делов-то на рубль. Не пойму, чем ты расстроен.
Открывая Женьке причину, начинать следовало с начала времён, а как расскажешь другу про ненасытную до секса супругу, мало ли что подумает. Засмеёт ещё. Другие о подобных женщинах только мечтают, чтобы как по расписанию — два раза в день, а в выходные, когда дочка оставалась у деда, Карина готова не вставать из постели.
И поначалу Павлу нравилась её обжигающая страсть, через пару лет выдохся, потом роды, и в наплывах лишнего веса смазалась утончённая фигура супруги, а его интерес улетучился, словно спирт на ветру. Павел начал увиливать от мужеских обязаностей и увлёкся писательством. Было сложно: поиск материала про инквизицию и Испанию, страну далёкую и неизвестную, требовал времени, и утро каждой субботы он посвящал библиотеке, листал альбомы европейских музеев и выписывал в тетрадь интересные факты. Раз в месяц ходил в Исторический и Третьяковку, рассматривал одежды людей и убранство домов, делая зарисовки, чтобы не забыть мелочей. На работе вчитывался в «Железного короля» Дрюона, взятого напрокат у Женьки, вздыхал, охал, краснел и судорожно заносил в блокнот повороты сюжета, острые, точно бритва, ходы основных героев. План собственной истории выстраивался со скрипом, но мало-помалу наливались силой характеры персонажей, закручивался пружиной сюжет.
Если бы не домашние хлопоты, Павел закончил бы раньше. Но уборка, продукты и Лия лежали на нём, как земля на спине трёх слонов в представлении древних индусов. Вечером приходила Карина и тащила его в спальню. После декрета она вернулась в отдел Информации при министерстве отца, и Павел шутил (исключительно с Женькой, конечно), что от супруги попахивает керосином и парфюмом выбритых пилотов международных рейсов.
Ближе к ночи, когда домашние успокаивались и засыпали, Павел закрывался на кухне и засиживался допоздна, а войдя в клинч с идеей, порой до рассвета.
В редакции великодушная машинистка Нина Павловна переносила его каллиграфический почерк в печатный формат. Такса была известная: Павел обходился коробкой «Золотой Нивы» и бутылкой шампанского ежемесячно. Он предполагал: текст Нине Павловне нравится, не зря же намекала, что есть кому показать, когда Павел завершит.
Теперь и показывать нечего. М-да. Он выбежал тогда на улицу, полуголый, как был в тапочках, майке. Собирал с деревьев мокрые листки, вылавливал из луж, казалось, природа рыдала вместе с ним обильным осенним ливнем. Что-то собрал, текст расплылся, не разобрать, он выкинул всё в помойку.
— Короче… Ты слышал про импотенцию?
Женька осёкся. Отставил обсосанную клешню и присвистнул.
— Да ладно, у тебя на жену не стоит? Охренеть. Ещё с кем-то пробовал?
Павел икнул, про других не могло быть и речи, да и как это, стыдно подумать.
— Паша, ты как школьник, ей-богу. Есть у меня на примете одна девка, блондиночка в теле, всех забот на десятку, могу познакомить.
Павел поморщился. Пугала не десятка, которой попросту не было, а сам подход: представить «это» с другой женщиной он не мог и почувствовал, сейчас его вырвет. Женька хлопнул дружески по плечу.
— Ладно, ладно, взбледнул прям с лица, будто на сторону никогда не ходил, глотни-ка пивка, что ты, я же не в бордель тебя приглашаю.
— Не ходил, — честно признался Павел. — Не представляю, что это, и не хочу.
— Ладно, забыли. Давай, за твоё здоровье.
Звякнули бокалами, выпили, распотрошили по раку.
— Может, тебе к врачу, анализы, кровь там сдать, мочу. Назначит доктор диету, больничный, массаж простаты опять же, взбодришься — и с Кариной наладится, наверняка это лечится.
— Массаж чего, прости?
— Простаты, друже.
Женька хмельно улыбнулся и, сгибая перед носом Павла указательный палец, на ухо объяснял, что и чем будут массировать. Павел непроизвольно сжал ягодицы, его передёрнуло.
— Ох, ё-моё. Да охренеть. Не, подожду, может, само пройдёт.
— Ты дурак, Паша? Как пройдёт? Это не похмелье, когда сожрал два аспирина и на работу, тут подход нужен. — Женька растрепал густую шевелюру ладонью. — Есть мыслишка… Слышал я про одну бабку в Пензенской области. В деревне живёт, Телетино, Телешово, тьфу, сука, ну что с памятью стало? Телешовка — во, вспомнил, колхоз «Красный путь», у меня в записной, если что, есть, и даже фамилия председателя. В общем, ведунья она, а можно сказать, и ведьма, хотя, кто в них верит? Мы же не дети, главное — результат, и, значит, по херу, врач она или кикимора.
Он заговорщицки хмыкнул в кулак.
— Излечивает от любой хрени, заговоры наводит и прочую тень на плетень. Короче, тут ехать-то, вечером в поезд — утром на месте. Езжай, она и берёт недорого. Заодно статейку накатаешь про сельский быт, хватит чужое править, пора на новый уровень выходить.
Женька хлопнул ладонью о стол, кружки с пивом подпрыгнули, выплёскивая белоснежную пену.
— Чёрт, как забыл! Двадцать третье февраля на горизонте, друже, даю наводку, в тех же краях живёт ещё одна бабка — лётчица-ветеран. Я как-то на 9-е Мая в сквере у Большого наткнулся на милых старушек, одна запомнилась, разговорились, боевая женщина, в «Ночных ведьмах» сражалась, биография у неё интересная. Вот ведь как сложилось: накатаешь очерк про лётчицу, тема профильная, ведь так? Ручаюсь, на первой полосе материал пойдёт. Ну и от хвори избавишься. Заряди шефа на командировочные, объясни, так, мол, и так, ветераны — дело святое.
Идея показалась Павлу заманчивой, было откровенно скучно править чужие статьи о значении воздушного транспорта и небритых лётчиках Заполярья. Он тоже написал пару удачных статей, главред их размещал на третьей полосе, среди заметок о ремонте взлётных полос Бакинского аэропорта и таблицы допустимых габаритов грузов «Аэрофлота». Без фонарика не найдёшь. М-да, и всё же — успех.
— Это мне Кулешов тему раскрыл, — бравировал Женька. — Профессор-историк, я о нём материал делал для Академии, так у него секретарша забеременела, а товарищу седьмой десяток, простите. Он и адресок оставил, я посмотрю в записной, позвони в понедельник.
Павел позвонил Женьке в субботу с утра. В понедельник уломал главреда, и спустя три дня сел на ночной Москва — Пенза.
Встречающий запаздывал. Павел незамысловато пританцовывал, лёгкий чемоданчик прыгал в вязаных перчатках, бутерброды он съел ещё с вечера, три пачки сигарет бились внутри о пакет с трусами, носками и зубной щёткой. Он уже представил себя Мересьевым, с обмороженными ногами, тогда и ведунья ни к чему, сразу в больницу.
Старик ожесточённо раскидывал снег.
— Простите, — решился Павел, — можно, я на вокзале отогреюсь чуток, мороз-то приличный.
— Что ты, мил человек, делегация какая, автомобилю за тобой посылать? Приедуть, сугроб нонче глубокий. А вокзал, так он, паря, в восемь откроется, не дозволено раньше.
Дежурный воткнул лопату в снег, прислушался, как в предрассветной тишине гудел товарняк.
— Ты вот что, иди на дорогу, ежели встречают, — туда подадут, вона, тропинка.
Тропу замело, пришлось пробиваться сквозь пухлый сугроб, Павел чувствовал, ботинки полны снега, но ничего поделать с этим было нельзя, зимние развалились, новых не прикупил, обходился чем есть, от дома до редакции на метро три остановки.
Ещё из-за деревьев увидел лошадку, и сердце радостно ёкнуло, будто сместился во времени: предполагал, грузовик приедет, на худой случай — трактор, но лошадь?
«Савраска», — почему-то подумал.
«Сесть на савраску да поскакать на луга, где сено косят», — так писал, помнится, Гончаров.
За лошадью стояли запорошённые снегом дровни. Мужик в валенках без галош, в полушубке и шапке набекрень, что придавало ему залихватский вид, потягивал беломорину.
— Почти вовремя, сигай, москвич, а то занесёт дорогу, вишь, как валит. Аккуратненько тута садись.
И махнул рукавицей на присыпанное снежком сено. Поверх лежали здоровенный, будто на великана, тулуп и пара валенок, размера, верно, сорок пятого.
— Доброе утро, не замёрзну? — поинтересовался Павел, закидывая чемоданчик в сено.
— Да куда там, завернись в тулуп, валенки вона, два часа — и на месте.
Павел завалился в сено, что сохранило ещё будоражащий запах лета.
— Колян меня зовут, ежели что, — представился запоздало возница, запрыгнув на дровни, — ты по какому случаю к нам? Не помню у председателя таких родственников.
— Я не родственник, по делу я, корреспондент.
— А, ну, значит, к Дарьюшке на постой, тады прибавим.
Ехали долго. Савраска хрипел на подъёмах, путался в снежных завалах, Колян поругивался, спрыгивал, брал коня под уздцы. Ни единой машины не встретили на просёлке, ветер ворошил сено, игрался с одинокими кустами на белых полях, возница разлёгся поперёк дровен, молчал, прикрывая от секущего снега лицо.
Павел пригрелся, ступни покалывало — отходили, и он вспомнил оплывшую фигуру Карины в кружевной ночнушке в просвете кухонного проёма, тон, не допускающий возражений:
— Ну сколько ждать ещё, первый час уже, бросай свою писанину, мне вставать рано.
Надо было пойти. Перешагнуть через «не хочу», не переломился бы, рукопись могла подождать, и отпала бы необходимость тащиться в глухомань в такой холод.
А он не пошёл. Испугался, что опять будет краснеть в тишине лунной ночи, краснеть, что ничего не выходит, краснеть и злиться. Павел не знал, куда подевался мужской пыл, так легко возникавший в институтские годы, когда только взгляд на стройную фигуру разгонял кровь.
Будто сексуальная сила в какой-то момент перетекла в энергию мысли, литературную, которой не боялся отдаваться полностью. Он жил этой энергией, жил своими героями, разговаривал с ними, словно были они рядом, чувствовал их голоса и мысли. Однажды поделился ощущениями с Кариной, представил героев и изложил сюжет. Тикали часы на стене узкой кухни, отдаваясь набатом в его голове, на плите закипал кофе, жена терпеть не могла растворимый, перелила ароматный напиток в кружку, присела напротив.
— Писал бы про Великую Отечественную или детектив какой, а не ахинею про инквизицию и костры, — Карина отпила из чашки и хмыкнула. — И потом, где ты видел, чтобы ведьмы пытались людям помочь? Это противоречит канонам жанра. Ведьмы лишь вред несут, за то их и сжигали, у тебя же — всё наизнанку. Как говорил Станиславский, — не верю.
Он не обиделся, подумал, зря душу излил раньше времени. Карина не видела в нём журналиста и статей его не читала, он знал. С недавних пор не ценила как мужа, и, вообще-то, поделом, что уж говорить про писательство. Доказать правоту он мог только книгой, в твёрдом переплёте, с его фамилией на обложке.
Он попытался вспомнить, когда началась эта напасть, должны же были проявиться симптомы, ну, кроме обиды на жизнь, усталости, недосыпа и прочего. Нет, не нащупал точки отсчёта. Не обнаружил….
Разбудил Павла зычный голос, — Колян с кем-то здоровался.
— Дарья, душа моя, Михална, москвич к тебе, принимай гостя.
Они стояли у домика под чёрной рубероидной крышей, дымила чёрным труба, два окна, терраска в стекле. Невзрачный, серенький, Павел встречал такие в Балашихе, в них жили отставные военные, в народе дома называли финскими, казалось, снаружи они обиты плашками от старых армейских ящиков.
— Никола, Николай, ты лошадку запрягай, скоро праздник твой, помнишь — Никола Студёный, смотри, неделя осталась, самогоном запасся? Зайду, не ровен час. — На крыльце улыбалась миловидная женщина в стёганой телогрейке, белые валенки до колен сливались с подмёрзшей доской.
— Как пионер, Михална, всегда готов, и самогона хватит, заходи, ежели что, — отшутился Колян, помогая Павлу выбраться из дровен.
— Ты, слышь, валенки проси у Михалны, я свои заберу, замёрзнешь на хрен в своих штиблетах.
Дарья Михайловна оказалась на редкость говорливой, засыпала Павла вопросами, одновременно показывая полутёмную комнатёнку с грязным окном и тремя кроватями под серыми, будто казарменными, одеялами. Порадовала жаркая печь с кучей чёрного угля на железном листе — не замёрзнет. За перегородкой оказался умывальник с ведром талой воды, отхожее место — на улице. «Ну и ладно, — подумал Павел, — на два дня сойдёт, на гостиницу и не рассчитывал».
Сельсовет, как объяснила Дарья Михайловна, ставя на печь мятый чайник, туточки рядом, три дома по улице, председатель к обеду заявится.
Павел, запросив валенки, выпроводил суматошную Дарью, примостился к печке, вытянул ноги и задремал. Снилась Карина, бегущая по цветущему саду, без лифчика, в белых трусах на мокром от воды теле (наверно, они купались). Она на глазах превращалась в тёщу, колыхался в складках живот, над сморщенной шеей навис второй подбородок. Она звала его почему-то шёпотом и по имени-отчеству.
— Пал Андреич, ну, давай же, не прозевай своё счастье.
Он сидел под яблоней, оглушённый, без трусов, и мокрое хозяйство его беспомощно свисало.
— Пал Андреич, просыпайся, голубчик.
Дарья трясла за плечо, заслонив единственное окно.
— Председатель на месте. Ждёт.
Пока топали по заметённой тропе вдоль деревни и Павел разглядывал домики, спрятавшиеся под снегом, проплыли две женщины в полушубках, расшитых зелёной ниткой, в узоре угадывались листочки. Промчалась, обдав весёлым гомоном, ребятня с санками. Ему хотелось расспросить про ведунью, Женька позабыл написать имя, но Дарья не закрывала рта, тараторя про местный быт, и Павел сконфуженно молчал, будет ещё время, вечерком или, может, с утра.
Председатель, щуплый мужик с испитым лицом в оспинах, отметил командировочный лист и, будто вспомнив, что не по его душу, растёкся в улыбке.
— Ждали, а как же. Предупредили Зинаиду Ивановну, она в почёте у нас, грудь в медалях, а-ага. Ве-те-ран.
Последнее председатель произнёс нараспев, и Павлу показалось, с лёгкой завистью.
— Бухгалтершей работала, пока зрение не испортилось, а-ага, на пенсии отдыхает.
Перед отъездом Павел ничего не успел посмотреть про знаменитый полк, сейчас одолевало любопытство: может, Зинаида Ивановна и есть та ведунья, неспроста она всплыла в Женькиной памяти, «Ночные ведьмы» опять же, может, чего напутал и бабки в одном флаконе, как говорится.
— Подскажите, это ведь она в полку «Ночные ведьмы» сражалась?
Председатель передвинул бумаги, поправил телефон на столе и вздохнул.
— Все они ведьмы, бабы-то, а-ага, в сопредельном смысле, а Зинаида в Заречном проживает, пятый дом от моста, слева. Дарья проводит. Можете прям сейчас наведаться, пока бабка в памяти. Хотя, опять же, предупредили.
В Заречье отправились после обеда. Дарья принесла баклажку подмёрзших щей, разогрела, и он не торопясь выхлебал глубокую тарелку, покурил у печи. Собрался.
Дорога скользила крутым уклоном, детвора раскатала край до зеркального блеска, внизу распластались домики в пелене снега. Павел с Дарьей аккуратно спускались по вырубленным ступеням, чтобы не соскользнуть в стайку детворы внизу. Обошлось.
Изба Зинаиды Ивановны Павлу понравилась, подумал ещё, будто из прошлого века, приземистая, бревно в две ладони от времени потемневшее, лет сто ещё дому стоять.
В сенях встретила девушка в лёгком платье, с рыжей косой до пояса, с пышной не по годам грудью. Павел удивился — вот красавица, внучка, наверно. Девушка молча кивнула, и он робко промямлил:
— Здрасьте.
Дарья не проронила ни слова.
Возле печи, где шипела сковорода и посвистывал весело чайник, хлопотала женщина, про которых в народе говорят «баба в три обхвата». Вытирая крупные ладони о фартук, она представилась Валентиной, соседкой и приятельницей Зинаиды Ивановны со школьных времён.
Пахло блинами и крепким табаком. Дарья, представив московского гостя, тут же раскланялась, отмахнулась от чая, поспешила по своим деревенским делам. Он повесил пальтишко, положил на стол блокнот для записей, авторучку. Захотелось курить.
Бабу Зину, лейтенанта в запасе, Павел представлял себе немного иначе: рослой, с волевым лицом, гордой осанкой и строгим голосом. Не принял в счёт, что лётчице восьмой десяток. Она застыла на лавочке возле окна, отбросив ситцевую занавеску. Седые волосы собраны в аккуратный пучок, складки морщин изрезали худое лицо, белый платочек на шее. Зажав жёлтыми пальцами папиросу, она безучастно скользила взглядом по заснеженной улице. Интереса к гостю баба Зина не проявила.
Девушка присела в тёмном углу, ближе к печи, положила голый локоть на спинку ветхого стула, с интересом наблюдая за Павлом.
— Меня Зиночкой кличут, почти родственница, вы не обращайте внимания, мы тут в некотором несогласии пребываем.
Павлу понравилась её естественность, живость, немного старомодным выглядело кремовое на бретельках платье, будто его обладательница вошла в избу с лета, разгорячённая жарким июльским днём, вон и подмышки пятном пошли. И боса, хотя Павел чувствовал, как поддувает с пола от толстых половиц.
Баба Зина затягивалась папиросой, выдыхала на оконце, дым окутывал стекло, убегал вверх, расползался по низкому, в трещинах, потолку.
— Недомогание у Зинаиды случилось, перед вашим приходом войну вспоминала, — пожаловалась Валентина. — Вы присаживайтесь, у неё всегда так: полистает альбом с фотографиями и сиднем полдня сидит. Хоть выбрасывай этот альбом проклятущий. Теперь жди, пока отойдёт. Вы поешьте блинов, как вас там, — Павел? Красивое имя, ешьте-ешьте, пока из печи горячие, я вам чаю налью.
Свободной ладонью баба Зина теребила край кофты, нарядной, в синюю крупную клетку, и Павел с трудом мог представить эту хрупкую женщину за штурвалом военного самолёта.
— На боевом вылете она, теперь ждите, когда отбомбит, — шепнула из своего угла Зиночка, неодобрительно посмотрела на толстуху и дурашливо показала язык. Павел догадался, что язычок, узкий и нежно-розовый, предназначался ему. Совершенно некстати вспомнились слова Женьки: «С другими не пробовал, если на жену не стоит?»
Павел покраснел. Валентина меж тем подложила ему блинов и покосилась на ветеранку.
— Эх, судьба-судьбинушка, в самолёте горела наша Ивановна, а самолёт деревянный, вспыхнул как спичка.
— Теперь подождите, — прервал её Павел, понимая, что нашёл «архивный» источник и его надо выкачать досуха, до последнего слова, пусть и придуманного.
Он, отодвинув блины, взялся за авторучку.
— Запишу за вами, вдруг пригодится.
— А летали они без парашюта, чтобы бомб уложить побольше в кабину. В болото планер воткнулся и сгорел враз, деревянный же. До сих пор Ивановна по ночам кричит, штурмана своего спасает, погибла та девка, молодая совсем. Эх, горюшко.
Валентина не умолкала, он торопливо записывал, Зиночка откровенно скучала.
— Семьсот боевых вылетов у Ивановны, запишите, а Героя не дали, несправедливо, как вы считаете? Тонула раз в Польше, в самом конце войны, в Вислу свалились. Ночью, вы представляете, эскадрилью накрыл мессершмитт.
— Не эскадрилью, — зевнула котёнком рыжая Зиночка. — Звено, сколько раз повторяю, никак не запомнишь. Три самолёта — это звено.
— И полетели они над водой, низенько так, чтобы не приметили фрицы, — Валентина повела пухлой ладонью над столом, показывая, как низко летел самолёт бабы Зины. — А задание — мост взорвать. И тут немцы на мессерах, и наши девочки направили самолёт на мост, а сами прыгнули в реку, вы представляете, ночью и с высоты в воду. Самолёт врезался, мост — тю-тю, и задание выполнено. Героиня.
Валентина раскраснелась, с открытого лба скатилась капелька пота, глаза заблестели. Павлу, казалось, будто это она сама прыгала с самолёта.
— Партизаны их вытащили, переправили через линию фронта. Эту историю я на встрече ветеранов подслушала, Ивановна как-то в Москву собиралась и меня прихватила, вроде как за компанию. Вот мы два дня просидели возле Большого театра, заведено так у них. Много чего услышала, оттуда истории. Два ордена Зинаида с войны привезла, медалей не перечесть, пулю в бедре и контузию. Эх, — она отёрла пот со лба полотенцем, — посмотрим, может, чего дополнит, когда отойдёт. Надолго вы к нам?
— Только не говорите, что на два дня. Вам следует задержаться, посмотреть, как Масленицу на деревне гуляют, — шепнула Зиночка из угла, кокетливо поправляя вырез.
— Да нет, что вы, — будто испугался Павел и снова покраснел, в голову полезли чудовищные по своему обнажённому смыслу, образы Зиночки. — Я именно на два дня, о боевом опыте Зинаиду Ивановну расспросить, что чувствовала, чего боялась, кого любила. Статью к Двадцать третьему февраля выпустим, на первой полосе пойдёт, главред обещал.
Он отодвинул блокнот, хотелось говорить и говорить, заглушить в голове непристойный хаос образов, не будоражащий плоть и потому неприятный.
Валентина сдвинула сковороду, закрыла жаркую печь заслонкой.
— Ну и ладно, и хорошо, два дня — не много, но успеете исполнить, чего задумали.
Павел вздрогнул, плеснул кипяток на ладонь: она мысли его читает? Затряс обожжённой рукой, задул на неё второпях.
— Осторожнее, кипяток же, — Валентина подала ему утирку цвета несвежего молока. — До вас из области приезжали, с Наровчат, из газеты, мелкий такой мужчонка, на председателя чем-то похож, так тому повезло, тетрадь толстенную исчеркал. Ивановна две ночи с ним исповедовалась.
Валентина подошла к бабе Зине, забрала из сморщенных пальцев папироску, поправила кофту.
— Гостевал с Пензы писатель, с колбасой приехал брать репортаж, «Сервелат» называется, сам её под водочку и умял. И свалился прям тута. Так и не дождался истории, сорвался на третьи сутки в ночь на поезд, будто псы искусали, чемодан забыл, вот ведь дела, да, Зин? Помнишь писателя, Фёдором звали, башкой шарахнулся о перекладину.
— Мерзкий мужик, доброго слова не стоит, нечего и вспоминать, — обронила обиженно Зиночка. — И поделом ему.
Баба Зина молчала, не отрывая взгляда от окна, за которым гудело и не видно было ни тропы, ни кустов у ближайшего дома. Валентина вернулась к печи, бросить окурок.
— Давай закурим, товарищ, по одной, — запела вдруг Зинаида Ивановна глухим скрипучим голосом, похожим на звук старого патефона. — Давай закурим, товарищ мой, — и ткнула в пустоту дрожащей рукой. — Эту зачем пустили?
— Ох ты, боже мой, не по нраву она Ивановне, — всполошилась Валентина, отодвигая толстым задом скамью и замахиваясь на Зиночку полотенцем. — А ну, брысь отсюда, бесстыжая.
Как кошку гонит, удивился Павел, противостояние их показалось забавным, он задумался, а что, собственно, могли не поделить героическая лётчица Зинаида Ивановна, летающая в тумане собственной памяти, и молоденькая Зиночка, по сути, её внучка, откровенно скучающая по мужскому полу в отдалённо стоящей деревне.
— Как пробирается, не пойму. Блинов вот предлагала сегодня.
Соседка подошла к Зиночке, пригладила её гладкие, точно медь, волосы. — Не хочет, крутит хвостом. Говорю — не тревожь старуху, фырчит Ивановна, не привечает её.
Зиночка, прикрыв глаза, замурлыкала, изогнула узкую спину, старательно изображая кошку.
Валентина вернулась за стол, грузно опустила на лавку тяжёлое тело.
— Гоню, она ни в какую, уйдёт в сени, да я и пожалею, холодно там, замёрзнет.
— Себя пожалей, дурища. Прожила жизнь с чужими сказками, свою не сложила, — Зиночка зевнула. — Заканчивай уже да и топай к сваму дому.
— Эту, зачем пустила? — заорала страшным голосом прославленная лётчица, не поворачивая седой головы.
Павел вздрогнул. Валентина перекрестилась на образа, и только сейчас он разглядел в красном углу справа от себя потемневший лик на иконе. Зиночка на стуле прыснула в ладонь, точно ребёнок:
— Ты гляди, отбомбилась Ивановна, возвращается.
— В-о-н, — отчеканила баба Зина, сложив в кулачок фигу. — Пошла вон!
Валентина наложила сбитыми в щепоть пальцами крест.
— Во имя Отца и Сына и Святага Духа. Ишь разошлась. Обычно так и бывает: закурить просит — значит, скоро в сознание вернётся.
Валентина бегло перекрестила и Павла, вытягивая ладонь, похожую на переспелую грушу, под кривыми ногтями чернела грязь. — Во имя Отца и Святага Духа. Я вам этот альбом проклятущий с собой дам, фотографии с военного времени, немного, но, может, чего отыщете интересного. Одолел меня этот альбом, ей-богу.
Она засуетилась, хватаясь за чайник, чтобы освободить место, сдвинула тарелки с тонкими кружевными блинами.
— Пошла вон! — Зинаида Ивановна притопнула ногой в коротком, по щиколотку, валенке. — Вон. Все пошли вон.
Моргнула одинокая лампа под потолком, в окно сыпануло снегом. Валентина икнула.
— Вы извиняйте, товарищ москвич, но пора на покой Ивановне. С утреца заходите, милости просим, к завтрашнему отойдёт. Истинный крест, отойдёт да нарасскажет историй, не успеете и записать.
Павел посмотрел на рыжую Зиночку, что тёрла розовой пяткой лодыжку, и ему остро захотелось до уютного финского домика, до разговорчивой Дарьи. Он заспешил, позабыв про альбом, торопливо натягивая пальто, не попадая в рукава. Зиночка поплыла по избе следом.
— Провожу вас, темно на деревне, заплутаете, не ровён час.
Павел выскочил в густую зимнюю ночь, и валенки провалились в глубокий сугроб. Намело. Не единого фонаря, лишь луна моргала сквозь рваные облака. Он повернул налево, торопливо зашагал в сторону горки, мороз отрезвил, но тревога не покидала, — кого гнала из избы лётчица?
Вспомнил про Зиночку, что обещала проводить, и застыл: вот у кого он спросит про ведунью, с молодёжью проще найти общий язык, весёлая она и красивая, небось, комсомолка. Павел услышал нежный скрип снега под быстрым и лёгким шагом, подумал, вот она, догоняет, и обернулся.
В летнем платье ладная фигура Зиночки остро диссонировала с погодой, босые ноги зарывались по щиколотку в снежную пудру.
И Павел побежал. Быстро, как только мог.
* * *
Он бежал шустро, пробил пот, шапка норовила свалиться, чувствовал, как свитер липнет к спине, набухли влагой подмышки. Давненько не проводил такой кросс, да ещё в горку. До вершины оставалось немного, а там — его домик, фонарь, сельпо, Дарья, в конце концов, люди.
— Да стой же, дурашка московский, не пыхти, знаю, зачем ты здесь.
Голос сладкий обволакивал точно мёдом, вяз в ушах, обладательница его — словно не взбиралась по снежным ступеням, а всё ещё вещала из угла тёплой избы. Вот дурак, как он не догадался? Павел соскользнул со ступеньки, упал, выставив вперёд руки, ладони обожгло, вывалился из кармана блокнот, исчез в сугробе. Господи, уже видны были крыша дома, деревья в снегу, кривые столбы и одинокая лампа сельпо.
Цепкие руки схватили его за талию, дёрнули вниз, и он покатился, перевернувшись на спину, по раскатанной ребятишками наледи. Зиночка заскользила следом, взвизгивая от удовольствия. Павел воткнулся в сугроб, вздымая фонтан белых брызг, Зиночка налетела следом, и жаркое тело её (вот ведь странно, мороз же) навалилось сверху, и влажные, точно после купания, губы жадно впились в его раскрытый для крика рот. Рыжие волосы спрятали их лица от любопытной луны, он ощутил запах луговых трав, мяты, соломы и радости. Провалился в её объятия, почувствовал прилив сил и желания. Желание стало огромным, вздыбилось в брюках и требовало свободы.
* * *
Могучая рука потянула его из сугроба. Павел присел, разлепил глаза. Вот ведь чёрт; пальто нараспашку, ремень болтается, брюки расстёгнуты, шапки нет.
В свете луны разглядел белые валенки — Дарья. Вот так встреча, откуда? Она склонилась, помогая подняться.
— Вроде не пьяный. Ты как забрёл сюда, Пал Андреич? Дом твой в другой стороне.
Он застегнулся. Дарья выглядела встревоженной, но милой, заботливо отряхнула с его пальто снег, подхватила под руку.
— Ну пошли, товарищ корреспондент, а шапка-то где, у бабы Зины забыл? Ну, завтра вернёшь. Повезло тебе, Пал Андреич, что у мужа своего задержалась, а то бы замёрз ты, не ровён час.
Павел удивлённо моргнул:
— Как это, задержалась?
— В разводе мы, два года почти, а всё как родной. Пьёт третьи сутки зараза, бардак у него прибрала, самогон отняла, домой уже шла, тут смотрю — ты в сугроб падаешь. Или спешил к кому?
— Не, не знаю, не помню. Подожди, подожди, — хорошо, задержалась, а как дети, одни дома?
По его представлению, Дарье около тридцати, замужем, ну пусть и в разводе, и детки должны быть, без вариантов.
Она отвела глаза, будто смутилась:
— Нету детей, потому разошлись.
Павел кивнул, ссадило горло, точно болел скарлатиной. Чернел покосившийся дом, узкая тропка к потемневшей двери едва расчищена, в снежном навале остался след от его тела.
— Плохой дом, — потянула его в сторону Дарья. — Не пойму, как тебя сюда занесло. Пойдём, время позднее.
Он оглянулся, почему плохой, чем? Состояние будто с похмелья. «Спать, спать», — устало шептал мозг. На гору карабкались с Дарьей паровозиком, словно дети. Павел ввалился в дом, Дарья передала бутыль мутного первача, и он залпом выпил гранёный стакан и бухнулся спать. Сон накрыл мгновенно, как одеялом.
Зиночка появилась из ниоткуда, извинилась и, спустив бретельки, скинула платье. Он знал, что под ним гибкое молодое тело, налитое соком жизни. Догадался — она и есть та ведунья, в этот раз язык её отдавал копчёным привкусом.
С его мужской силой полный порядок, на нём бесцеремонно устроилась Зиночка. Павлу стало неловко, вроде как изменяет жене, пусть понарошку, во сне, но движенья Зиночки совпали с ритмом сердца, и тело его пробил от затылка до пяток озноб. Он салютовал и чувствовал, как падают с неба звёзды.
И тут боль. Председатель с испитым лицом и в коричневой мантии инквизитора бьёт Павла доской по лбу и кричит: «Ты кого поимел, дурак московский? Ведьму рыжую поимел, вы же теперь заодно, и гореть вам на пару. Колян…»
Зиночка визжит, и возница Колян, в рясе, крутит ей руки верёвками, торопясь, обливает оставшимся самогоном обитую фанерою комнату. Вытирает ладони о полотенце и кричит весело председателю:
— Поджигай!
Председатель вылавливает из печи кусок угля кочергой. Самогон вспыхивает, пламя бьётся о потолок, и тело Зиночки в свете огня кажется бронзовым. Павел вспомнил схожую сцену — в его романе сжигали ведьму на пару с главным героем в охотничьем доме. И молодой «искатель приключений и ловелас» выбил стулом окно, спасая их жизни.
Павел подхватил Зиночку на руки, огонь лизнул стену дома. Она вытащила из спутанных волос узкий гребень, стальной, гравированный старинной вязью, провела пальцем по зубьям, прошептала что-то на каркающем языке. Зачесала гребнем его кудри, которыми гордился больше, чем ростом.
— Зачем? — прошептал он.
Она улыбнулась.
— Хочу перед смертью видеть тебя красивым.
Завыл, беснуясь, огонь, и Павел ломанулся в окно, круша телом горящие ставни.
* * *
Павел проснулся. Он сидел перед печкой, закутавшись в простыню, чёрные от сажи руки изгваздали серую ткань, кочерга в стороне, на куске жести дымился уголь. На правой ладони с удивлением разглядел пятно ожога. Потрогал лоб, в волосах никакого гребня не было и в помине. Тьфу, блин, вот так сон, будто в собственную книгу попал: ведьмы, костры, инквизиция. Только как объяснить — уд, торчащий гвоздём из трусов? Выздоровел, получается, излечился.
С утра прибежала Дарья. Розовое с мороза лицо выглядело обеспокоенным.
— ЧП у нас, Пал Андреич, пока спал — дом сгорел, тот самый, возле которого ты ночью упал. А старуха поначалу спаслась, будто мячиком из окна выбросило, а лет ей за девяносто. «Скорой», правда, не дождалась: машине из Наровчат сутки ехать по такому-то снегу.
Павел поёжился, прошёлся по комнате, пол натужно скрипел под ногами.
— А как звали старуху?
— Зинкой-кривой кликали, нога короче другой, ходила-прыгала, точно галка.
Дарья присела на единственный стул, по-простому сказала, без злости:
— Ведьма она, все на деревне знали, дом стороной обходили, сглаза боялись.
— Так… Подожди, — заволновался Павел, замерев у окна в попытке расставить события и персонажей в хронологическом порядке, освободиться от путаницы. — Хорошо, а девица, что встретила нас в избе Зинаиды Ивановны, ну при входе, в сенях? Молоденькая, в летнем платье, я с ней поздоровался, а ты мимо прошла, я ещё подумал, может, вы с утра виделись. Это внучка Ивановны, или кто?..
Дарья заморгала, сжала кулаки, словно подмёрзла.
— Какая внучка? Баба Зина и замужем-то не была. Ты же с кошкой здоровался, я тогда удивилась, думаю, сердечный какой мужчинка, животных привечает, заботливый.
— Ох, бля..
— Э… да тебя Зинка-кривая охмурила, ты как перед домом её оказался, помнишь? Ничего из рук у неё не брал? Говорят, не к добру это.
Павел пожал плечами, интересно, если поменять знаки препинания и интонацию, может, получится иное: говорят — не, к добру это.
Так ему больше нравилось, всё делается к добру и не иначе, именно по этому принципу жили герои утраченного романа.
Какая-то мысль ворочалась, всплывала и таяла, он никак не мог вспомнить, что именно собирался сделать, что за дела остались в странной деревне, незавершённые, а сердце подсказывало, что ещё и не начатые.
Ах да, председатель. Он вдруг подумал, что надо пойти в сельсовет, снять официально домик до лета. В Москву возвращаться не имело смысла.
Он достал чемодан — хранил там обратный билет и паспорт, между страниц лежали двести рублей для ведуньи, ему на первое время хватит. Павел откинул крышку и замер: поверх всего внутри красовался гребень. Павел провёл по зубьям ладонью. Вот и ответы, спасибо, Зиночка. Или Зинка-кривая, или баба Зина, как там правильно?
Нет.
Павел вытащил деньги, сунул в карман и захлопнул чемодан, — только Зиночка, и не иначе. Других он не знал.
Павел взглянул на Дарью. Тогда что, исполняй намеченное, вот добрейшая женщина, глаз коричневый, как у цыганки, грудь высокая, как любит, аккуратная коса за спиной. А мягкий окающий говор проливает тепло в каждом слове.
Он встал перед ней на колено.
— Слушай, Дарья, я тут подумал, может, какой дом продаётся в деревне, а? Решил, поживу на природе до лета, роман перепишу, надоела московская суета.
— Так у меня поживи, — пробормотала, смутившись, Дарья. — Комната свободна, стол имеется, лампа. Нам мужики, сам понимаешь, ох как нужны.
И радостно на душе его стало, день за окном заиграл. Целуя её, он подумал, что Карине телеграмму отправит, попросит прощенья, а там, поглядим до лета, а может, развод.