Опубликовано в журнале Дружба Народов, номер 12, 2024
Серия наших публикаций продолжается встречей с книгами Эрнста Юнгера, настоящего, даже не нужно уже доказательств, пророка в том, что касается развития нашей цивилизации и ее явных и тайных токов. Позднесоветского религиозного философа и математика Виктора Тростникова, выступавшего борцом с пророками мнимыми и созданной ими картиной мира, в своем тотальном рационализме и материализме вытесняющей то, что эту картину, да и мир, могло бы оживить. И Аркадия Ровнера, алхимика и популяризатора тех имен, от Гурджиева до Генона, без которых, кажется, всё же не обойтись.
Здесь Венатор начинает свои эксперименты. Он живет в ту эпоху, когда материализм, как на то надеялись теологи, ещё не разрушил сам себя, а стал более одухотворенным и глубоким. Атомы воспринимаются не как материальные частицы, а как духовные единицы. Это восходит к индуистским представлениям и Лейбницу.
Эрнст Юнгер. Метафизика и сны
На вахте будущего и изначального
Эрнст Юнгер. Перед стеной времени / Пер. с нем. М.Николенко. — М.: АСТ, 2024. 320 с.
«Любые соображения относительно будущего, какими бы запутанными тропами они ни шли, неизменно возвращают нас к центру трагического ландшафта — туда, где пересекаются прямые и окольные пути, к обелиску, который, как сказал бы Клаузевиц, указывает местонахождение военачальника. Он, военачальник, вне зависимости от того, победа ли его ждет или поражение, не может не быть человеком, который если не в полной мере обладает свободой воли, то по крайней мере в полной мере ее осознает».
Про будущее Юнгер, как и Боуи, зачастую знает гораздо больше, чем само это будущее. Вот он, думаешь, настоящий попаданец из фантастических романов.
И если в прозе Юнгер заумен, в философии публицистичен, то в эссеистике и дневниковости — гениален. Мысль, вырывающаяся из диктата современности в прогностическое будущее, как и ум, создающий собственное мышление, не могут не быть свободны до конца и края.
«Перед стеной времени» (1959 г.) — как раз на грани жанров: большое эссе, вроде «Мира» и «Ухода в Лес», где философский тракт(ат), то есть мысль, льется в свободной форме.
Если совсем кратко, книга эта о тех настоящем, будущем (точно уже нашем настоящем), что нужно преодолеть, кардинально поменять подходы к ним, иначе — no future.
Так каковы они, эти тенденции настоящего, что так пугали пророка Юнгера и ужасают уже нас, обычных людей? Нелицеприятны они, мягко говоря.
Книга, посвященная формально астрологии (!) и, конечно же, ещё очень многим вещам — природе, технике, проблеме энергии (привет Бибихину!), росту населения, цикличности истории и так далее, — позволяет Юнгеру поговорить о различных аспектах жизни, упершейся в стену нашего времени.
Например. «Нынешний темп увеличения населения планеты опасен тем, что мы и к людям начнем относиться так же. Рост цифр сопровождается распространяющимся однообразием, а это, в свою очередь, располагает к абстрактному восприятию человечества как некоего механического или зоологического единства. Наша включенность в коллективную судьбу и степень ее неизбежности обусловливает одну из сложнейших проблем сегодняшнего дня. Большую катастрофу, подобную сталинградской, предсказать легче, чем судьбы отдельных людей, которых она коснулась». «То, что сегодня герой исчезает не только из искусства, но и из массового сознания, объясняется, вопреки мнению многих, не повсеместным внедрением машинной техники, а истощением историотворящей силы. С ним же связано исчезновение имен, индивидуальностей. Производительность труда может остаться прежней или даже возрасти, однако выражаться она будет в иных отношениях — например, в направленности работы на рекорд. Измеряются другие силы; повсюду, как в спортивном соревновании, человек не воспринимается как противник, а противник — как человек». Об этом мне уже приходилось не раз писать — как и для очень богатых людей важен уже порядок абстрактных цифр на банковском счете, так и предприятия, корпорации и правительства давно уже нацелены не на какую-либо конкретную цель, но на абстрактный — и бесконечный, то есть вообще лишенный цели — рост процентов прибыли. И разве не справедливо это, как и следующее высказывание, точно о современных гаджетах? «Восторг, с каким люди встречают технические новшества, сравним с изумлением дикаря, которому вдруг показали зеркало, часы или огнестрельное оружие — предметы, вызывающие у него то восхищение, то ужас. Он становится рабом удивительных вещей, готовым отдать за них и свои украшения, и плоды родной земли». Вспомним карго-культ iPhone’a1 , ради которого какой-то подросток в Азии, если верить новостям, жертвовал почкой — «компенсированы были лишь жертвы, принесенные за счет индивидуальности, свободы, крови. За это люди получили новый мир, первоначально имевший форму схемы, затем строительной времянки, затем здания, растущего на глазах».
Закончить с примерами о частных пророчествах можно на примере того, что Юнгер предупреждал и о ковиде и прочих эпидемиях, которыми нас сейчас пугают, когда писал о том, как на Востоке, в его догоняющем Запад развитии, стали зачастую неосмотрительно обходиться с технологиями — в каких снах привиделась ему лаборатория в Ухани? «Запад развил множество наук и способен даже сущую мелочь поставить на научную основу. И все же науки счастья он не создал». «Замещая тех, кого в нашем мире нет, усердно лицедействуют певцы и актеры; пестреют маски героев и демонов, из-под которых просвечивают физиономии, лишенные всякой выразительности».
«…Гоголь представил Россию как тройку, несущуюся во весь опор к неизвестной цели. Наше нынешнее движение я скорее сравнил бы с полетом пули, которая прорезает пространство. Кем она выпущена? Кому суждено ее остановить? Трудно, почти невозможно ориентироваться там, где нет ни берегов, ни середины».
И Юнгер бы не был Юнгером, если бы очень тактично, как подбрасывают собеседнику собственную мысль для оглашения им ее, не подводил к некоторым определенным предположениям, почему всё это так. Прежде всего, человек в своем сломя-голову-развитии отпал от примордиальных основ, а это чревато. «Поэзия — одно из проявлений изобилия, присущего золотому веку. Там, где хотя бы раз зашла речь об экономии, начинается угасание. Там, где экономическое мышление возобладало, угасание торжествует. Это значит, что поэзия, наряду с другими щедротами, иссякает». «Сегодня человек способен менять распорядок своей жизни. Он отказывает Земле, Солнцу и Луне в их правах, повсеместно используя свои умения в качестве противодействия силам природы и космоса, которые, однако, не думают отступаться. Не платя им положенной дани, человечество может навлечь на себя беду — тому есть многочисленные подтверждения. Если день сравняется с ночью, а различия в климате минимизируются, возникнут существенные благотворные перемены как в производительности труда, так и в отдыхе. Однако негативные последствия проявятся ещё сильнее. Искусственное выравнивание природных ритмов не ослабит власти судьбы. Напротив. Нам придется строить все более высокие плотины. Выиграв в малом, мы заплатим по большому счету. Масштаб бедствий будет расти».
Но в крайних бедствиях — и толика надежды. «И всё же то настроение, которое царит сегодня, — это не только страх, предшествующий концу, но и беспокойство, характерное для времени великого прорыва. Одно и другое — тень и свет поворотного момента. С этой точки зрения, закат мира не вселяет ужаса; более того, он перестает быть безысходным, он знает свое место. Там, где усматривается смысл, возможно принесение жертв».
Предлагается и рецепт. И он двояк. С одной стороны, Юнгер совпадает с другими мыслителями — умными и зрячими, что ж, они всегда найдут общий язык. Например, некоторые его мысли корреспондируют чуть ли не с идеями Николая Фёдорова и иных космистов (кстати, знал ли их читавший буквально всё и любивший русскую литературу Юнгер?) и мыслителей этой линии, вплоть до Тейяра де Шардена: «Человек как духовное существо представляет скрытую в материи потенцию в чистом виде, связывает ее и вплетает в мировой стиль, действуя наподобие художника или ремесленника. Одухотворение как сила Земли охватывает человечество и приобщает к себе, просвечивая сквозь него и все им создаваемое, словно сквозь кружево. В этом случае материя в своей глубочайшей форме, в форме прапочвы2 , овладевает человеком как своим рабочим, заставляет его служить одухотворению мира. Монады вселенского и человеческого ума сливаются в гармонии. Мир как духовное творение, включающее в себя, кроме прочего, чистый аспект, ответит человеку глубочайшим эхо…»3
Где-то же он торит собственные дороги, поворачивает на нехоженые горные ницшеанские тропки. «Подлинная трудность заключается не в получении данных, а в их оценке. В частности, мы слишком мало знаем о роли событий. В наших сновидениях она ощущается отчетливее». И, к слову, именно в этом аспекте Юнгеру интересна астрология4 — как знание, перпендикулярное или параллельное общепринятому, такой взгляд со стороны, с иного ракурса-угла.
Но не будем забегать вперед. Там, где Юнгера можно сопоставить с известными традиционными посылами, он утверждает, например, забытую роль религии: «Комфортность нередко только усиливает опасность, подобно тому как хроническое заболевание порой серьезнее острого. <…> Даже если принимать в расчет катастрофы, не связанные с войной, то можно заметить, что с развитием техники их масштаб только возрастает. Отсюда проистекает все более глубокий пессимизм в отношении самой формы планирования, которая сложилась в нашем мире. Возникает вопрос: как сделать ткань человеческих взглядов и замыслов более прочной? Можно ли укрепить ее и чем-нибудь заслонить от судьбы? Такова, несомненно, задача религии. Поэтому любой благоразумный человек, даже отрицающий свою связь с религией, поддержит ее в великом конфликте — там, где она сталкивается с атеистическим рационализмом плана и в полной мере ощущает его заносчивость». И речь здесь, как становится понятно, совершенно точно не о конкретных верованиях и даже не о религии в целом. Речь — о необходимости изменений подходов (и если оные ассоциируются в общественном сознании прежде всего с религиозным, то и ок). «В данном случае она состоит в пробуждении некоей силы, поначалу неясной, которая будет противодействовать Левиафану, проистекая не из либерального индивидуализма, но из совершенно другого источника. Этот знак указывает на нечто большее, чем перемена стиля. Он предвещает перемену климата».
«Прежде всего это означает отсутствие государства, фундамент которого был заложен героями. Когда человек превратился в общественное, государствообразующее существо, не отклонился ли он от траектории своего развития, не стал ли побочной ветвью себя изначального, отрезав себе путь к совершенству, гению и счастью, воспринимаемым не как нечто фрагментарное, но как стабильное состояние?» В этом новом — или старом — мире важен миф, опять же не столько сам по себе, сколько в качестве «другого начала» (и ещё один поклон Бибихину!), некая отсылка к тем основаниям и практикам, которые, во всяком случае, некогда гармонично работали, в отличие от нынешнего хаоса: «Без мифических сил как таковых исторический мир обходиться не способен. Ни государство, ни общество не может следовать только политическому плану, вне зависимости от того, преподносится ли он как государственные соображения или как общественный порядок. <…> В историческом времени мифическое не перестает быть действительным (как бронза не выходит из употребления в железный век). <…> Мифическая картина мира продолжает существовать, и если попытаться пренебречь ею или вытеснить ее, то она выйдет из берегов и обрушит плотину. Миф следует оберегать внутри культуры — без этого культура невозможна. Он должен иметь собственное место в историческом пространстве, собственный цикл в историческом времени. Ни одно из этих условий не соблюдается в атеистическом государстве, которое, таким образом, свергло не только Бога».
Нужно, как бы сказать, изменить калибровку — уменьшить зашкаливающее рациональное и вернуть тумблер духовного на место: «Истинный партнёр Земли не разум (Verstand), который сегодня особенно преуспевает в естественных науках, неизбежно превращаясь в опасное обоюдоострое оружие. Он лишь открывает ворота и держит фонарь. Истинный партнёр Земли — дух (Geist). С его точки зрения, растворение форм и связей вследствие деятельности разума означает лишь подготовку к духовному захвату новых пространств». «Лишь добравшись до самой глубины своей натуры и собрав себя воедино (например, в том же юнгеровском Лесу. — А.Ч.), человек готов войти туда, где ему откроется будущее и где знание уже невозможно».
Демонстрируя новое, свободное от нынешних пагубных установок мышление, Юнгер в самой своей мысли демонстрирует, как та может быть действительно свободна, быть мыслью уже не вопреки, а значимо иной. Он показывает, как можно перевернуть мышление (совершить метанойю), отказаться от всех более чем привычных и, казалось бы, комфортных (хотя «комфорт только усиливает опасность») конвенций — «то преимущество, которое золото получает перед остальными металлами, обосновать невозможно. Скорее нам удастся установить, что его высокая стоимость в глазах человечества базируется на предубеждении. В таком случае все сокровища, спрятанные в сейфах, значительно подешевеют. Цены на золото упадут до уровня, обусловленного его пользой для промышленности. Оно утратит то свойство, из-за которого люди ставили на карту жизнь и честь, отправлялись в далекие экспедиции, пускались в алхимические спекуляции». Предлагает отказаться от общепринятого как в материальных частностях, так и в обосновывающем их, генерализирующем мышлении. Утверждая, что «человек особенно нуждается в предсказаниях со ссылками на некие силы, находящиеся за пределами товарно-денежных отношений, вне круговорота повседневности», он ведет в области вне-знания: «…Знание в целом может двигаться не так, как предусмотрено планом, и при нашем нынешнем толчкообразном развитии это особенно заметно. Сознание перестает определять общее направление, и детали проступают отчетливее. Следовательно, существует некая движущая сила, которая находится вне знания и в план не укладывается. Мы не в состоянии ее понять, не говоря уж о том, чтобы управлять ею. Наука ещё не распалась на части, но ее всю уже подняли, как корабль. Мы по-прежнему видим знакомые мерила и предметы, однако перемена места придала им новый смысл». «В первую очередь это касается тех случаев, когда катастрофа неизбежна. Индивид не может оградить себя от нее, но может выйти из сферы безликих чисел и статистики в сферу, где царит другой закон». «Она — свидетельство другой духовности, а не просто другого стиля мышления. Ее взгляд на мир существенно отличается от научного наблюдения; благодаря ей пробуждаются давно бездействующие силы».
И в этом Юнгер напоминает мне, да простится это глубоко ассоциативное сравнение, Роберта Чамберса. Весьма плодовитый (стабильно выпускал по две книги в год), разножанровый и вообще разноплановый, он не был писателем мистическим. Но не зря на него обратил внимание великий и ужасный Лавкрафт, написав о «Короле в Жёлтом»5 , что «Чамберс достигает высот космического ужаса». И действительно, посреди обычного, традиционного и довольно бойкого нарратива то человек падает в другое столетие (опять у нас тема попаданцев!), то работает сторожем ближайшей церкви мёртвый (и в будничной потасовке с ним у драчуна останется в кулаке отвалившийся палец последнего), то странными кошачьими путями происходит встреча с мёртвыми, то просто сны и предчувствия определяют жизнь героев больше и жестче, чем обычное рацио. Чамберс будто чует сквознячки жуткого и чарующего (пропорции тут разные, иногда весьма романтические) из потустороннего мира, единственный из всех видит тени зловещих или же милосердных демиургов. Что-то же точно есть, вот вдруг напряглась дотоле мирно лежавшая кошка, шерсть поднялась на ее загривке, и она испуганно-зло шипит на пустой угол, тревожится, пытается донести весть на напрочь чуждых ее хозяевам кодировках. Сейсмические потрескивания в тонком плане. Чамберс — даже и не всегда рефлексирующий (а можно ли осмыслить тот мир, иные законы?), но крайне чуткий барометр. В этом смысле, Юнгер всю свою мафусаилову жизнь протирал окуляры и оттачивал зрение, вглядываясь в новые тонкие связи мира.
«Человеческий дух несет вахту у шлагбаума. Уже этим он меняет то, чему позволяет войти, хотя и не может распоряжаться этим по собственному усмотрению. Боль, конечно, остается своеобразной пошлиной».
Наука невидимого
Виктор Тростников. Мысли перед рассветом. Научна ли научная картина мира? — СПб.: Алетейя, 2024. 582 с.
Я бы сказал, что способность людей соглашаться по неочевидным фактам — относительно вещей и событий, удаленных от них во времени и пространстве, — выросла с практически нулевого уровня до вполне приличного во время научной революции.
Нил Стивенсон. «Падение, или Додж в аду»
При определенном угле зрения книгу эту можно отнести в тот же раздел теорий еретических, что и работы Даниила Андреева или даже Фоменко и Носовского, забыть там под пудом пыли и горстью насмешек. Гораздо продуктивнее, как мне представляется, такой взгляд на этот труд, подвергающий сомнению всю сциентическую парадигму, что допускает высказывание как минимум адвоката дьявола, — лишняя проверка, как и дискуссия, не повредит даже по самым основополагающим вопросам. Да и основы могли быть совершенно другими, чем нам казалось: та же земля свалилась с китов/слонов (споры даже здесь!) и не сразу начала вращаться вокруг солнца.
(Протопил на осенней даче печку. Проснулась от спячки муха. Летает, бьется об окно, норовит сесть на руки и лицо, опять летит и жужжит. Надо помнить, что наше понимание мира равно (или даже меньше — минус инстинкт) представлениям этой мухи. И столь же назойливы для этого мира.)
Виктор Тростников (1928—2017) родился в Москве, в семье с католическими голландскими корнями. В эвакуации, что любопытно, работал со своей паскалевской фамилией на сахарном заводе, затем был мобилизован слесарем на завод. Закончив физмат МГУ и получив звание доцента на кафедре высшей математики, преподавал в МИФИ, МИСИ, МХТИ, МИИТ и других вузах и одновременно вел математический кружок для школьников. Кандидатскую защитил по философии. Научная карьера закончилась, когда он издал — а ещё дружил с Высоцким и Аксёновым — в 1979 году в «Метрополе» отрывки из своих дневников. В 1980-м в Париже в YMCA-PRESS вышли написанные в 1978 году «Мысли перед рассветом» — любая научная или преподавательская деятельность перед православным философом закрылась железной, ещё до распространения оных в нашей стране, дверью. Работать, по классике жанра, приходилось сторожем, каменщиком, чернорабочим (промоушен до прораба). Признание пришло в 90-х, как пишет в своем послесловии редактор книги В.А.Ткаченко-Гильдебрандт, когда Виктор Тростников, «став профессором Российского православного университета, опубликовал несколько сотен статей по богословию, философии, истории и политике в журналах “Новый Мир”, “Москва”, “Молодая гвардия”, “Православная беседа”, “Литературная учёба”, “Русский Дом”, “Энергополис”, еженедельнике “Аргументы и факты”, газетах “Завтра”, “Правда”, “Литературная газета” и других печатных СМИ». Тогда и оказался немного востребован в узких кругах московского «эзотерического подполья» — в том же послесловии описывается замечательное совершенно по блеску имен сборище на квартире историка Андрея Николаевича Зелинского, ученика Льва Николаевича Гумилёва, ради встречи с незаконнорождённым сыном Гумилёва от актрисы театра Мейерхольда Ольги Высотской, где присутствует вдова Даниила Андреева Алла Александровна, а также Николай Браун, Валерия Нарбикова и Константин Кедров, а позже заходят Джемаль с Дугиным и начинают рассказывать об интегральном традиционализме Генона6 , о котором никто не слышал и слышать по понятным причинам не мог…
Сам же Тростников продолжал до самой смерти писать книги, развивая в основном мысль из «Мыслей», но их, в принципе, не превзошел.
Хотя есть у него и другие любопытные концепты. Так, в работе «Трактат о любви. Духовные таинства» (М.: Грифон, 2007) он призывает отказаться от бездумного и неограниченного деторождения ради истинно духовного человека (кончится род на земле — начнется на Небе). «Он получит новое имя, а тот, кто его родил, исчезнет из мира. Тут уже нет никакой дурной бесконечности, тут возник смысл и цель». По одному этому можно судить о том, насколько свободным мыслителем являлся Тростников — воспринимаемый всеми как православный философ, сам он ощущал, как и Даниил Андреев, христианство не как застывшую догму, а как то, что призывает к совместной работе, развитию, большим метаморфозам и, конечно, к свободе мысли обо всём этом.
О рецепции его работ или ином признании говорить, очевидно, вряд ли возможно (то, что в приложении к этой книге опубликована пьеса Ирины Соловей «Антидот» по его трактату, стоит отнести скорее к разряду исключений).
Книга, возникшая, возможно, на волне качнувшегося после многих десятилетий диктата социалистического материализма интереса, жажды к духовным поискам того поколения (мода на воцерковленность, ещё через десятилетие, в 80-е, издания и показ по всем центральным СМИ всей нужной и ненужной эзотерики, теософии, мистики и прочей и прочей паранормальности), не только относится к кодексам потаенной позднесоветской философии, но и в оном, непубличном уж точно, качестве существует и до сих пор.
О чем же эта книга? Если не о теории заговора, то о теории пагубных интерпретаций. Она — о той «нетривиальности бытия, которую человеческое сознание способно лишь оценить, но не придумать». Ведь «видимый мир является бледным и неполным отражением более содержательного невидимого мира» («Второй не устаревший момент книги — трактовка квантовой теории как обнаружение стоящего за миром явлений мира сущностей.»).
Тростников — и оценивает. И, в предисловии к очередному изданию, пишет, что в книге им «ясно намечен следующий путь: показывать, что в тех вопросах, где наука противоречит истинам веры, она либо что-то недопонимает, либо намеренно лжет и таким образом является лженаукой. Иными словами, при явных конфликтах между знанием, добытым учеными, и знанием, данным человечеству путем Откровения, надо встать на сторону Откровения и искать в научном построении ошибку. Такой подход строго выдержан в моей книге, где много места отведено разоблачению псевдонаучных теорий вроде дарвинизма, и тут она не потеряла ценности, так как этот подход правилен».
Как и Юнгер, Тростников имеет смелость утверждать, что религия в наши дни оказывается вытеснена всевластной наукой, ее всё оправдывающими лозунгами и устремлениями: «Хотите осуществить любое привлекающее вас чем-либо предприятие? Сумейте обосновать его интересами науки (как это делали остроумные люди, которым очень хотелось переплыть океан на лодке или на плоту) — и поддержка будет обеспечена. Религия же в наши дни выглядит как нечто не совсем приличное, как остаточное явление веков невежества и суеверий. Ученый сколько ему угодно может поносить религию, но ни один священник не осмелится сейчас ругать науку. Но ведь так было не всегда, когда-то наука и вера находились в обратном соотношении. Значит, был хотя бы условный рубеж, после которого это соотношение изменилось». Тростников, с фонарем Диогена7 в руках, ведет к нему за собой читателя.
Точка отсчета определена довольно точно: «Разгадка может лежать только в одном: то представление о науке как виде деятельности, которое сложилось и распространилось уже значительно позже семнадцатого века, когда этот вид деятельности обрел специфику и сделался важным фактором человеческой жизни, пристально изучаемым историками, в основных чертах совпало с представлением о науке Бэкона». Бэкон утвердил примат научного знания, отринул все прочие способы познания, заведомо сузил картину миру. Всё дальнейшее развитие науки и, шире, мировидения пошло по этой узкой дороге. И привело к пагубным последствиям. Так, опять же как Юнгер, Тростников пишет, что в этом корень потребительского, уничтожающего отношения человека к природе (плоды чего мы в полной мере, заметим, начали пожинать уже в Новейшее время): «…Историк философии Куно Фишер не ошибался, когда писал, что у Бэкона изобретательный человеческий ум “подчиняет природу своим целям8, основывает человеческое господство и возвышает до безграничности человеческую силу, восстановляя ее против богов”». Здесь и — в чем причина и следствие, корень всех бед — происходит глобальное искажение картины мира.
(К вопросу о регистрах чтения — если книга мыслилась и читалась как духовный трактат, то сейчас бы, возможно, ее скорее восприняли как научпоп. Макиавелли и Фрейд, глубоко верующий «провидец в науке» Ньютон и «крикливый» Вольтер, Декарт и Наполеон, Лейбниц и Гегель, история математики, физики и биологии, трикстеры и культурные герои, смех дьявола и даже «феномен шутливости зверей» — всё это подчинено главной идее, но занимает изрядное место на полотне книги.)
И Тростников разбирает «внутреннюю логику, ведущую от движения Возрождения к новой науке». Возрождение, апологиями которого полон любой учебник даже для самой средней школы, зачеркнуло все предыдущие наработки человечества, провозгласило их «средними» (между великой античностью и великим же Ренессансом) и «тёмными». Между тем — и это, отметим, мнение не только Тростникова, с ним согласятся и другие, уж мистики и Толкин точно — Средневековье было отнюдь не таким тёмным, там было представлено идущее как раз из древнего мира единство человека и мира, интуитивной веры и логического знания (что, можно экстраполировать, выражалось в том же искусстве, которое ещё многие века определяло последующее и которое помним и любим мы до сих пор). Исключительно же сухое, логическое (хотя есть ли здесь высшая логика?) знание сужает зрение, зачеркивает изрядную часть полотна мира (это знал и чувствовал Юнгер). «Но в нас заложено и другое влечение: к мистическому познанию, к тайне, к приобщению к чему-то, что превосходит наше скромное разумение и, может быть, полностью откроется нам лишь после того, как окончится наше бренное существование здесь на земле, а пока лишь в редкие минуты нашего озарения или душевного подъема как бы намекает о своем таинственном присутствии около нас. Отрицать такое влечение — значит совершенно не знать людей. Эту сторону интуиции разума всегда учитывало христианское учение, да и любая другая религиозная космогония и этика, на ней было построено всё “отрицательное богословие”. Отлично знали об этой форме интуиции и авторы рассматриваемых нами методов, и именно перед ней они стремились захлопнуть дверь. Но если Бэкон делал это более или менее явно, то Декарт, похоже, не осознавал истинного смысла своей деятельности. В его собственной картине мира важное место занимает всемогущий и непознаваемый Бог, и Декарт даже дает развернутое доказательство его существования. Но свой метод Декарт как бы специально разработал для тех, кто отважился пойти дальше и создать идеологию, в которой уже не останется места Богу, неизбежно приводящему к “открытости”. Он всемерно облегчил работу этим своим преемникам, выдвинув картину “дуализма” — независимости духовных и материальных явлений, их параллельности и несмешиваемости. Приняв ее, можно было отслоить материальную компоненту мира от духовной и изучать ее совершенно самостоятельно — так, как бы ничего кроме нее не существовало. Декарт не просто начертал программу такого замкнутого в себе изучения материи, но создал аппарат, значение которого для реализации такой программы колоссально».
Бэкон (Тростников с позиций ученого утверждает, что собственно научных достижений за ним не находится), Брейгель (обоснования лучше прочесть самим, если кратко — слишком схематично тот изображает человека9 ) и другие оказываются ответственными за то, что «в пятнадцатом и шестнадцатом веках в Европе начало резко усиливаться новое, отличное от религиозного, мировосприятие, центральным пунктом которого было представление о вселенной и всех ее составных частях, включая человеческое общество и отдельных людей, как о механизме или автомате, как о машине, действующей по заданной программе. Это и была глубинная идеология Ренессанса <…> С тех пор европейцы уже не могли с ней расстаться, и хотя затем в нее влились и другие течения, эта идеология как раз и определила требования к нарождающемуся естествознанию и поставила пределы его притязаниям и проблематике». И пресловутый гуманизм Возрождения оказывается на поверку своей противоположностью — подлинный гуманизм, синкретическое единство с миром царило в примордиальные времена, ещё даже в Средневековье, ренессансная же «повестка» решительно отказалась от этого. И если слово «повестка» может показаться слишком современным, то вспомним, как на глазах меняется, нам меняют мировоззренческую парадигму ещё раз: в прошлом веке угнетаются одни народы и расы — сейчас скорее они становятся угнетателями (BLM) и из меньшинства большинством (см. прогнозы по миграции и рождаемости), сексуальные же меньшинства активно стремятся, назначаются на роль генеральных акторов… В данном случае я ничего не утверждаю и ни к чему не призываю, лишь пытаюсь продемонстрировать, что окна Овертона действительно распахнуты, белое очень легко объявить чёрным, а потом на глазах послушных масс перекрасить ещё в несколько цветов. И, действительно, всегда надо помнить, держать в голове избитую до крови и синяков истину, что историю пишут победители, — хотя бы для более трезвого видения просто представлять, как мог бы выглядеть мир, сверни он на пару градусов левее или правее10. Вот и тут «идеология гуманизма победила, овладела миром, стала господствующей». «Чтобы ясно увидеть это, достаточно порвать с распространенным ложным пониманием термина “гуманизм”. Его обычно трактуют как “культ человека”. Но нетрудно увидеть, что для гуманизма существует только телесный, физический, физиологический человек. Духовная, нравственная, высшая сторона человеческого “я” им попросту игнорируется, а связанные с этой стороной проблемы добра и зла, бессмертия души, смысла существования и т.д. обходятся или, в лучшем случае, отдаются на откуп церкви. Гуманисты были формально правы, говоря, что они возвеличивают человека, поскольку они называли “человеком” только то, что в нем возвеличивали. Но тот, кто имеет более широкое представление о человеке, не должен повторять такие утверждения, а должен сказать более точно: гуманистическое движение, составляющее важную часть Ренессанса, прославило материальную половину человека, совершенно отвернувшись от духовной его половины. Этим объясняется и повышенный интерес к античности, характерный для Ренессанса: именно у языческих авторов древности можно было найти культ красоты тела, физической силы, ловкости и т.д. В рамках гуманизма человек рассматривался как очень сложная машина, которую интересно было изучить, понять и изобразить с такой же точностью, с какой делают чертежи механизмов11. У художников возник интерес к анатомии, они стали изображать людей “похоже”, Леонардо да Винчи, которого наряду с Макиавелли можно назвать олицетворением Ренессанса, всю жизнь бился над изобретением, проектированием и испытаниями бесчисленных механизмов, постоянно имея в сознании главную цель: проникнуть в секрет устройства “человеческого механизма”».
Взгляд же этот отличается как минимум большой зашоренностью, он заведомо обеднен. Как сказано в уже упомянутой пьесе по мотивам трактата Тростникова — хотя речь и идет скорее о теории эволюции Дарвина, которую Тростников обсуждает на многих страницах, — «научная доктрина целиком материалистична. На протяжении ста пятидесяти лет людям с детства внушают этот взгляд на мир и используют для этого научные открытия. И в первую очередь речь идет о происхождении жизни и человека. Не важно, что нет абсолютно никаких оснований полагать, что человек произошел от обезьяны. Важно, что человек — это животное. А такая установка радикально меняет самосознание человека. Исчезает красота, любовь, смысл».
Чем черт не шутит, вполне возможно, что корни нынешних тенденций заложены именно там. Которые, кроме паразитического отношения к природе, ответственны за многие бедствия. Например, за то, что даже не тоталитарные, но и считающиеся демократическими (разница тут, конечно, только в названиях12) государства полностью подавляют индивида. Разбирая «Левиафан» Гоббса, Тростников пишет: «Важнейшим достоинством этого государства является его незыблемость — оно может существовать вечно. Чтобы достичь такого идеала, необходимо основать государство на строго централизованной сильной власти, подвергающей всё цензуре — даже мнения граждан. Создание такого государства — объективная необходимость, вытекающая из свойств человека: “Пока люди живут без общей власти, держащей их всех в страхе, они находятся в состоянии, которое называется войной, и именно в состоянии войны всех против всех”. Если характеризовать гоббсовское представление о человеке очень кратко, то больше всего хочется сказать, что это представление о злом и агрессивном животном; но слово “злое” в философии Гоббса лишено смысла, поскольку выражает некоторое моральное осуждение, а мораль, по Гоббсу, относительна <…> Короче говоря, у Гоббса Бог почти упразднен». Как Юнгер проповедовал дорогу в Лес для тех мыслящих индивидов, кто магистральным автобанам под прицелом камер слежения предпочитали Holzwege, лесные тропки, мы говорили уже не раз.
Из ещё аналогий с современностью можно вспомнить, что — сам выпускник физмата — Тростников пишет о ведущей роли физики и биологии, которые подмяли все остальные науки в наши дни. И действительно, генетика, эксперименты с геномом человека и индивидуальной генетической корректировкой человеческих болезней сейчас признаны ведущими направлениями, на них возлагаются самые главные надежды. Не будем приводить все споры противников и сторонников генной инженерии, они известны и объёмны, как те же споры дарвинистов и креационистов, но пример ковида, «сбежавшего» из лаборатории, где проводились такие же эксперименты, не уходит из памяти. Да и общая картина, которую Тростников понимал и предсказал почти полвека назад, у нас перед глазами: «И дело даже не в том, что нависла угроза над окружающей средой, и неизвестно, как ее устранить; что скоро кончится нефть (первый звонок уже был), и непонятно, как тогда быть со всеми автомобилями и реактивными самолетами; что не может бесконечно длиться противоестественное положение, когда рабочие вынуждают предпринимателей разрешать им производить товары, не приносящие прибыли, а реклама, пользуясь современными достижениями экспериментальной психологии, искусственно создает у людей потребности, чтобы производству было, что удовлетворять. Дело и не в том, что двадцатый век не выполнил ни одного обещания об урегулировании национальных и общественных конфликтов и что эти конфликты стали много резче и ожесточеннее, чем в прошлом столетии. Главное состоит в том, что стало тоскливо, бессмысленно, безрадостно, скучно жить на нашей планете, заваленной вещами. Главное в том, что каждый из нас уже не завидует поколению своих детей, а, глядя на них, со страхом спрашивает себя: успеют ли проскочить, не на них ли все кончится?»13
Тростников же чает науки будущего века. Как и апеллирующий к астрологии Юнгер, он выступает за конвенциональное расширение дискурсов: «Можно полагать, однако, что пальма первенства в недалекое время перейдет от физики вовсе не к биологии14, а к каким-нибудь из тех областей знания, которые по традиции именуются “гуманитарными” и которые в период фетишизации физики считались настолько отсталыми, что им нередко отказывали в праве быть включенными в состав науки. Дело в том, что как раз в этих дисциплинах сохранились ещё языковые средства, приспособленные для обсуждения проблем, относящихся к ненаблюдаемой онтологии. Откуда появились в них эти средства? Ключ к ответу дает название “гуманитарные”, подчеркивающее, что эти дисциплины имеют прямое отношение к познанию внутреннего мира человека. А этот мир целиком ненаблюдаем, что признается даже материалистами. Значит, по крайней мере, по формальным признакам он таков же, как и онтология, открытая физикой и ждущая своего признания и со стороны других наук. Не удивительно, что понятийный аппарат, выработанный “гуманитариями” в результате длительного изучения незримой данности, называемой “душой”, может оказаться очень ценным при исследовании ненаблюдаемой онтологии, имеющей объективный характер»15.
При этом, и это очень важно, Тростников не антисциентист (а его любят представлять таковым). Говоря, опять же как и Юнгер, о неправомерном занижении значения мифического16, шире древнего знания, он утверждает почти противоположное тому, что ему приписывают. Современная наука после долгих веков заблуждения и хождения по не тем дорогам, пришла сейчас к тому, что всю дорогу отрицала. Последние научные достижения подтверждают дотоле ею отрицаемое (от биологии до космологии, он приводит множество примеров). «Ясно, что крутой поворот в мировоззрении, предвестия которого можно заметить уже сейчас, снова поставит в центр внимания содержание космологического мифа. Живое осмысление величественного замысла мироздания и нашей собственной роли в его осуществлении, которое сменит вырождающееся в пустую игру естествознание, заставит нас в первую очередь поинтересоваться: а как же смотрели люди на мир и на себя прежде, т.е. до того, как распространился атеизм? Проснувшаяся после долгого летаргического сна духовная жажда толкнет нас к активности, и мы потянемся к таинственным заветам, которыми снобы из клуба материалистической науки высокомерно пренебрегали. И как только мы взглянем на эти заветы без искажающих очков, нам откроется нечто поразительное: они свидетельствуют в точности о том же, к чему против своей воли пришло естествознание в конце своего развития». Наука же и религия должны здесь работать не оппонентами, не друг против друга, а — вместе, ради одного, на — единое. Они призваны решать те фундаментальные вопросы человеческого бытия, что оказались на периферии, поскольку наука занималась лишь какой-то сиюминутной прагматикой, прикладными задачами без горизонта: «Когда вслед за физикой и другие науки откроют в своих областях ненаблюдаемую онтологию, управляющую явлениями, весть об этом выйдет за пределы узкого круга специалистов, погрязших в обсуждении технических вопросов и утративших вкус к осмысливанию по-настоящему важных вещей. Она станет доступной и тем людям, которых волнуют коренные проблемы миропорядка. И это будет поворотный пункт нашей цивилизации. Из глубочайших тайников человеческой личности, перед которой вдруг забрезжит надежда, что она не есть саморегулируемый автомат, как это внушалось с самого детства, а есть хранительница отблеска Мирового Духа, высвободятся вопросы, требующие незамедлительных ответов. Ничто не будет более важным, чем поиски этих ответов». И ненаблюдаемое станет частью экологического в широком, более высоком смысле соработничества человека с миром и всеми его энергиями и потенциями.
Выход за
Аркадий Ровнер. Конец прекрасной эпохи: Эссе и переписка с друзьями. — М.: Амрита-Русь, 2024. 320 с.
Об Аркадии Ровнере (1940—2019) можно говорить долго, на отдельную статью, книгу… Скажем только, что он был практикующим мистиком. Не с колбами и гомункулусами, конечно (хотя кто знает), а из тех, кто, как Головин и Джемаль, нёс в не очень широкие, конечно, массы, представления о чем-то большем. Для самого же поверхностного знакомства процитирую информацию на обложке книги: «Аркадий Ровнер сформировался в московском религиозно-мистическом, философском и литературном андерграунде 1960-х годов. Эмигрировал в США в 1973 г. и провел на Западе 20 лет. Изучал традиционные и современные духовные доктрины, восточно-христианское богословие, преподавал богословие, философию, психологию. Редактор двуязычного — на русском и английском языках — журнала “Гнозис” и “Антология Гнозиса” — своеобразного моста между литературой и изобразительным искусством России и США 1960—70-х годов».
И пусть тот посмертный характер сборника, когда собирают всё по сусекам, в данном случае старые статьи и переписку с друзьями, не пугает и не расхолаживает — упругих мыслей и густых смыслов тут будет много, от знаковых соображений по случаю до программных манифестов, суммы личной теологии.
Да и тем тут будет более чем. Очерк мировых религий в духе того же Джемаля («Эрос и духовный алгоритм в современном мистицизме») и эскиз религии будущего, трезвый и прозорливый прогноз об опасности технологий (сейчас семимильные шаги прогресса ИИ подсвечивают его особенно зловещим светом) и очерк судеб теософии, антропологии и адептов гурджиевского Четвёртого пути («Только очень немногие способны создавать свой миф. П.Д.Успенский, Дж.Г.Беннетт и Родни Колин17 питались мифом Гурджиева и не были способны развить мифы»), свидетельство о деятелях «третьей культуры» и отдельный рассказ о Валерии Дунаевском, Илье Бокштейне, Леониде Черткове, Леониде Аронзоне и Станиславе Красовицком, некоторый и весьма справедливый стеб над той поэзией, что пришла им на смену в постперестроечное время18, и постмодернистскими установками в целом, а также настоящие развернутые эссе о Геноне («Задача возвращения к утраченной универсальной Традиции была поставлена Геноном перед западной цивилизацией с категоричностью древних пророков, напоминавших пламенные обличения Исайи и Иеремии»), Гурджиеве19 и Вячеславе Иванове («…в 1905—1907 гг. Иванов определял духовный кризис европейской культуры как “кризис индивидуализма”, которому должна противостоять религиозная, “органичная эпоха”»). Или посвящает вообще Аркадий Ровнер страницы семантическому, синтаксическому и даже грамматическому (ошибки в русском языке) разбору основного трактата Гурджиева «Рассказы Вельзевула своему внуку» — и, разумеется, тому, чем глубинным всё это обосновано.
Отдельной линией цвета rubedo здесь будет очерк о мистическом подполье Советского Союза. И вот, кстати, точно общая черта всех людей этого круга — они не мусолили всю постжизнь старческие мемуары, а рассказывали по просьбе и по случаю, определенно в своих целях научения и были крайне живы до самых глубоких лет и конца (вспомним недавно умершего Игоря Дудинского). И если мемуары того же Джемаля20 веселы и трагифарсны, в духе Довлатова, то Ровнер — обязывает формат компактных журнальных публикаций и, кажется, очень четкое, схоластическое даже мышление — сух, точен и изящен21. Он констатирует, что в 60—70-е начался некий подпольный, элитарный, но важный процесс, «что-то важное случилось в России в эти годы». И пусть «существующие понятия “шизоидного мира” и “шизоидного движения”, на наш взгляд, характеризуют это явление» («даоизм, генонизм, христианство — такова картина русских 70-х годов»), пусть к претендующим на вхождение в эти узкие круги (например, если деятели самиздата были озабочены все же наиболее широким распространением идей из транслируемых книг, то здесь была настоящая элита, которой были свойственны антисамиздатовские практики — «наоборот, обладатели их больше всего озабочены, чтобы круг их читателей был узким, чтобы книги не попадали в руки людей безразличных, любопытных, безответственных») применялись инициационные техники, вроде имевших хождение в дзэнских монастырях или в Бойцовском клубе: «…Шоковые приемы с начинающими рассчитаны на отпугивание случайных попутчиков. Часто ученику ставятся невыполнимые условия, по видимости бессмысленные задачи. Имитируется стиль допросов КГБ и пьяных оскорблений» (прямо видишь радения-оргии в Южинском переулке). Да и те поиски в смутных метафизических землях Генона он рассматривает скорее скептически — «что же касается христианства, то в нем существует определенное понятие истинного и лжеименного гнозиса, и генонизм с его эзотерическим универсализмом, безусловно, подпадает под вторую категорию». Всё равно в те годы затеплился некий свет, а малое и слабое — как, например, убитый Сталиным Мандельштам по прошествии времени одержал над ним верх, он проводит эту мысль несколько раз в переписке, ободряя друзей по ней — победит большое и сильное.
И ещё прекрасная черта воспоминаний Ровнера — он не противопоставляет те времена нынешним убогим. А ведь мог бы, и легко, да. Ведь не зря даже дважды приводится ветхозаветная мудрость, призывающая: «Не говори: отчего нынешние времена хуже прежних? — Потому что не от мудрости ты говоришь это». Но на современность Ровнер (а его корреспонденты, кстати, и не всегда) смотрит без розовых очков, не через мутное стекло (хотя и признается раз, что страдает от болезни глаз, врачи из Гельмгольца вынесли безнадежный приговор). «Действительно, мы живем в не совсем обычное время. Такого история не знала. Во всяком случае, трудно предложить какие-либо аналоги в истории как Запада, так и Востока. Мало сказать, что это время нелепое, нелогичное, дикое, пустое. Хуже: оно выхолощенное и бездарное. Бездарен беспощадный Сценарист и Постановщик нашего времени. Мы с ним давно друг друга не выносим. В его сценарии я — bad guy, а он в моем — злая бездарь (не путать со злым гением). Сценарий его состоит в добивании случайно уцелевших живых узлов западной культуры и в полной деконструкции нашей — а другой у нас, как известно, нет. И не то чтобы было мне очень жаль Петрарку и Проперция, Оригена и Евагрия, Парацельса и Баратынского. Снявши голову, по волосам не плачут. Судьба человечества в его сегодняшнем оскотиненном состоянии меня ещё меньше волнует. Противно, конечно, ездить в нью-йоркском сабвее, и московский транспорт тоже не малина». Тем более что сложилось всё ещё/уже не вчера и весьма цементирован(н)о: «Современная цивилизация, явившаяся итогом тысячелетнего развития народов Востока и Запада, Юга и Севера, сформировалась в интегрированную мировую систему, основанную на тотальной зависимости индивида от поработившего его общества и управляемую представителями сословия “худших”. Этот порядок, сложившийся после Второй мировой войны, гарантируется политической и экономической гегемонией ведущих стран Запада и их сателлитов во всех частях света», а бросают ему вызов лишь менее интегрированные страны, которые в свою очередь хотят потеснить их на вершине под солнцем, и радикальные сообщества. «Идеалы, которые провозглашает и которыми прикрывается наша эпоха, оказываются сплошь и рядом фейковыми с напрочь противоположным значением: «Для достижения подстановочного эффекта используются такие понятия, как “демократия”, “свободный мир”, “открытое общество”, “правозаконное общество” и т.п. При этом путем затенения и отвлечения внимания скрывается пугающий уровень политической, экономической, культурной, социальной и бытовой несвободы западного мира». И «какой выбор есть у современного человека? Он говорит: “я — француз”, или “я — госслужащий”, или “я — христианин”, или “я — пенсионер”, и тогда он уже не один, у него появляется группа единоверцев или единоплеменников. Государство одобряет такой его выбор, ибо для современного государства важно, чтобы человек выполнял несколько несложных функций, подтверждающих его лояльность, таких как участие в трудовой деятельности, как покупка товаров, таких как участие в выборном процессе, уплата налогов, участие в других несложных социальных процедурах. Государство, а точнее, система, которую сегодня возглавляют ведущие государства мира, больше ничего от такого человека и не требует. Разве что современный человек должен быть незаметным — это важная гарантия его благополучия». Инакомыслящие подавляются весьма успешно: «Методы борьбы с внутренним врагом достались сегодняшней системе почти что даром. Они были заимствованы у далекого и недавнего прошлого, и их не так уж много: выставление противника в смешном или жалком свете и превращение его в одиозную фигуру, упрощение и потом уничтожающая “критика” его и, наконец, превращение его в невидимку. При тотальном политико-экономическом контроле эти методы работают безупречно и осечек не дают». Те же, кто должен был бы бороться со всем этим, «сами хороши», так называемую интеллектуальную элиту характеризует «противоречивое соединение в сегодняшних интеллектуалах самоуверенности и кастрированности, осведомленности относительно артефактов культуры и непричастности к культуре. Отсюда и неэффективность выступлений интеллигенции против системы как таковой в тех редких случаях, когда она на это отваживается: сказывается привычка смотреть изнутри и растерянность, вызванная страхом перед самостоятельным общением с артефактами культуры — самостоятельность в них атрофирована». Все это мы очень отчётливо видим сейчас (а для сугубых сторонников западных ценностей заметим, что Ровнер жил на Западе почти полвека да и любовью к Советскому Союзу никак не отличался)…
Но только за антизападной критикой, сколь бы фундированной, знающей и изысканной она ни была, не стоило бы обращаться к Ровнеру — в конце концов, всё это известно, от Генона и Эволы до Telegram-каналов и простой всем очевидности. Важнее гораздо другие аспекты его критики — и там как раз они пересекаются с Тростниковым. Что очень интересно, ведь да, они принадлежали в широком смысле к одному и тому же мистическому подполью (разных-то и не было, хотя и было несколько относительно конкурирующих группировок), но выступали с различных позиций и даже установок. Ведь подход Тростникова, несмотря на всю его критику и религиозность, это подход ученого и «физика», а Ровнера — «будучи философом по образованию и литератором по призванию», по самоаттестации, — писателя и «лирика». И даже путь их разновекторный: из математика Тростников стал философом, а Ровнер из философа писателем (но оба были не просто религиозны, а теми, кому и посвящен наш разговор, то есть ищущими в(овне) религии иные пути). Но мы несколько отвлеклись.
Итак. Нынешний мир, его цивилизационные пути оказываются извращены, запутаны, складывается ощущение, что, как у Жюля Верна, кто-то подложил под компас топор, и тот выдает заведомо ложные координаты: «В древности поэты восхваляли в своих произведениях богов, царей и героев. Новое и новейшее время вывели на сцену искусства маленького человека. Современное человечество приучается смотреть на мир глазами проходимцев, уголовников и калек. Это следующий уровень падения. Маленькие люди видят вокруг себя то, что им понятно и близко. Чтобы не тревожить их, современное массовое искусство переносит Больших людей в область фантазии, выдумки, нереального (то есть демифилогизируют миф! — А.Ч.) Маленькие люди остаются в замкнутом круге готовых старых или вновь фабрикуемых мифов, приспособленных для их потребления». Нужно же, жизненно необходимо то пространство, что «приоткрывается в редчайшие счастливые мгновения на глубочайших глубинах нашего за-личностного пространства через язык мифов, символов и метафор», настоящих мифов, конечно же.
Как и Тростников, Ровнер утверждает, что мир был от(п)равлен на определенной развилке не туда: «Мир озверел. Хозяин мира — Суперпрограммист, Сценарист». И среди подозреваемых он называет те же, что и Тростников, имена22, говоря о «логике людей, с детства не знавших и не культивировавших в себе чувство благоговения, превращающих мир в марксистско-дарвиновский зверинец с борьбой видов и классов»: «Авторы, которых читали столетиями, тысячелетиями, — Платон, Аристотель, Цицерон, поэты римские и греческие, — всё это вдруг стало не нужно, обезумевшая западная цивилизация решила, что ей нечему учиться у своих учителей, что нужно учиться у людей нового времени, людей, которые отвернулись от древности и которые утверждают ценности нового времени: приоритет разума, свободного от традиции, поклонение науке, информации, механике, инженерии, электронике. Всё это заслонило от нас наше прошлое, наши истоки». И приводит к тому, эмплифицирует даже Ровнер, паранойяльному состоянию в мозгах человечества, когда две традиции, религиозно-мистическая и рассудочно-научная, «всё больше расходятся, при этом, как уже было замечено, вторая усиливается, а первая повсеместно иссякает. Две традиции напоминают две шизофренически разведенные субличности, коренящиеся в двух несовместимых “очевидностях”, которые становятся всё менее очевидными, всё более фактами воображения и рассуждения». Наука подавляет и выкидывают на смешную и стыдную обочину религию, при этом она, как подчеркивает Ровнер в духе Тростникова же, всё больше подтверждает в наши дни то, о чем говорили примордиальные поверия23.
И в критике современности, его, по Эволе, восстании против современного мира заложены его рецепты спасения: «…Установили немецкий фашизм, провели американскую стандартизацию в 20—30-е годы, когда Америка формировала одномерных людей, страшнее, чем это делал коммунизм. Абсолютно одинаковых, с одинаковыми домиками, одинаковыми машинами, одинаковыми газетами, это массовые люди, одномерный человек Маркузе — это массовое общество, о котором в ужасе писали европейские мыслители, и которое пришло на смену иерархическому, сложному обществу XIX века, — всё это тоже оказалось препятствием здоровой циркуляции энергии и мудрости западной культуры, частью которой мы с вами являемся. Сегодня мы видим другой повод для беспокойства. Мы захламлены информацией. Она давит на нас, она наступает на нас. Она стирает нас, она лишает нас инициативы. Мы введены в русло катастрофической профессионализации, когда каждый человек должен знать очень много или почти всё о микроскопической области. И только такие специалисты нужны и принимаются на работу. Попробуйте прийти на работу и сказать: я просто интеллигентный человек, я читал Платона и Гегеля. Такие люди никому не нужны. Нужны специалисты в узкой области, люди, ремонтирующие определенные холодильники, а не какие-то другие. Люди, знающие очень узкую область нейрохирургии, биохимии, эти, но не другие компьютеры. Где же, кто же может это всё объединить? Почему не производятся универсальные люди, которые способны всю эту дробленную мудрость нашего века соединить вместе? Где этот универсальный человек Ренессанса? Или универсальный греческий мудрец, которого знает наша история? Или универсальный человек периода расцвета мусульманской культуры?»
Ровнер не бросает эти вопросы в воздух, а читателя (слушателя лекций) — с ними наедине. У него есть и ответ. В духе — хотя мы помним, что к Генону у него много вопросов, а других традиционалистов он здесь даже и не рассматривает — интегрального традиционализма, вполне соответствуя его главной букве.
«Система тотального порабощения индивидуума обществом может и должна быть преодолена, при этом иллюзии либерального капитализма и эгалитарного социализма, и в первую очередь иллюзии, связанные с ложной и цинической концепцией демократии, должны быть окончательно отброшены». Из «состояния сегодняшнего западного и значительной части мирового общества, находящегося в поле влияния современного Запада» «имеется один-единственный реальный выход — восстановление традиционной и культурной памяти, то есть превращение общества “фабрикантов” в сложное пирамидальное сооружение, основанное на принципе качественного неравенства индивидуумов». Да, он говорит об иерархическом, вертикальном обществе, о том стремлении вверх, что заменено сейчас не демократией даже, а охлократией (с властвующими «худшими» на вершине), о которой говорили всю дорогу в никуда и традиционалисты. «Между людьми нет и не может быть равенства, однако неравенство состояний и способностей не должно стать причиной и поводом для порабощения одними людьми других. Разные предрасположенности и способности должны лишь способствовать многообразию форм индивидуальных проявлений и образованию сложной структуры общества, управляемых людьми, наиболее для этой функции пригодных, то есть “лучшими”». Ее можно будет достичь с помощью той системы экзаменов, что и в древнем Китае, следовавшем конфуцианской этике (Китай при этом Ровнер не упоминает): «Речь, конечно, идет не о наследственной аристократии и не о жреческой аристократии как сословиях. Также мое понимание аристократии не имеет ничего общего с ницшевским образом уверенного в себе белокурого нордического хозяина и господина. Аристократ, о котором я пишу, может быть найден в любой расе и традиции и в любом сословии общества, однако в настоящее время он остается редким и непредсказуемым явлением, всегда единичным исключением, а не социальной прослойкой. Должна быть реабилитирована сложная система тестирования человеческих качеств, существовавшая в древних обществах». И это, разумеется, не будет насилием, но длительным индивидуальным прежде всего трудом, работой в духе Гурджиева: «Восстановление целостного человека — это медленный, трудный и протекающий у разных людей с разной скоростью индивидуальный процесс, основанный на самостоятельных усилиях индивидуумов, а не на фабрикации кем-либо со стороны “нового человека”».
Всё это предполагает внутреннюю, незаметную, кропотливую, но крайне важную перестройку. Выход за такое привычное и в чем-то удобное, в кардинально новое (или «хорошо забытое старое»), выход — в иной космос (о том, что космос раньше воспринимался отнюдь не как пространство для полетов функционирующих и отработавших свое железок, Ровнер тоже пишет). Как индивидуума, чей мир заведомо «есть проекция луча, бьющего из области “за умом”, “за Я” и “за субъектом” — из области высших состояний». Так и общества с его верованиями (наподобие того, что пытался осуществить Гурджиев — «христианство пыталось улучшить и модернизировать иудейский миф, в то время как ислам притязал на развитие и совершенствование и христианского и иудейского мифов. Ориген, христианские гностики, Якоб Бёме, Владимир Соловьёв, Рудольф Штейнер, Тейяр де Шарден и многие другие считали, что они разрабатывают христианский миф. Мифология Гурджиева была дальнейшим шагом в этом направлении»). Совместный большой выход за.
ПРИМЕЧАНИЯ:
1 Догадался Юнгер и о всё надвигающемся трансгуманизме: «…Одна из особенностей нашего духовного климата — стирание различий между живым и неживым миром».
2 Ныне доказано, что единственный источник материи — CHNOPS, то есть Carbon, Hydrogen, Nitrogen, Oxygen, Phosphorus и Sulfur, шесть наиболее важных химических элементов, чьи ковалентные комбинации составляют большую часть биологических молекул на Земле — суть результат взрыва или умирания звезд, а «скрытая в материи потенция в чистом виде» запечатлена в мемном, как сейчас бы сказали, пассаже Канта о звёздном небе, и в этом ключе неожиданное обращение Юнгера к астрологии — весьма прозорливая и вполне легитимная попытка осмысления «прапочвы», мира как творения. Вспомним заодно и — кажется, во многом забытого — Иоганна-Готфрида Гердера — на которого тут несколько раз ссылается Юнгер (он-то знает всех и не забывает никого!) — с его «в каждом существе заключен сияющий образ Божий, обвенчанный со звёздами» (а в тему переклички с космистами — он считал, что по исчерпаемости земной истории человечество организованно отправится на другие планеты…).
3 К даже более утопическим можно отнести следующее предложение: «Государства частично отказываются от своего суверенитета в пользу общества, societas humana. Армии превращаются в полицейские структуры, военная техника переходит в общемировой резерв. Этот запас хранится, как золото, и, нигде не фигурируя de facto, гарантирует порядок. Конкуренция прекращается не только в военной сфере, но и в экономике. Формы и средства достигают совершенства. Планирование осуществляется не на государственном, а на планетарном и космическом уровне».
4 «Тот факт, что астрология, столь явно противоречащая основному течению эпохи, все же проникла в нашу жизнь, предвещает революцию. Основанная на представлении о врожденной неодинаковости людей, о своеобразии каждой судьбы, астрология не только имеет ненаучную структуру, но и демонстрирует антинивелирующую тенденцию, игнорируя оба основных принципа сегодняшнего мира». В рамках той же интенции ему интересны, даже в весьма почтенном возрасте, опыты с природой изменяющих обыденное сознание алкоголя и галлюциногенов. См. рецензию на посвященную этому книгу «Приближения. Метафизика опьянения».: Чанцев А. Новые тонкие связи мира // Перемены. 2023. 15 февраля (https://www.peremeny.ru/blog/27517).
5 Книга уже доступна на русском. Чамберс Р. «Король в Жёлтом». — М.: Рипол классик, 2023.
6 Ткаченко-Гильдебрандт вскользь проводит аналогию между идеями Тростникова и контр-инициацией Генона.
7 Здесь аллюзия на «Фонарь Диогена. Критическую ретроспективу европейской антропологии» Сергея Хоружего не только ради красного словца.
8 Что давно уже не секрет, увы: «Так как «сверхчувственное», «потустороннее» и небо изничтожены, остается только «земля». Поэтому новый порядок должен представлять собой безусловное господство чистой власти над Землёй, осуществляемое человеком, причем не всяким человеком и, конечно же, не прежним человечеством, живущим среди прежних ценностей. <…> Те, кто привносит и изымает их, принадлежат к одной и той же единой истории Запада. Мы сами, живущие в нынешнем столетии, принадлежим к тем, кто изымает из мира некогда привнесенные в него ценности». Хайдеггер М. Ницше. Т. II / Пер. с нем. А.Шурбелева. СПб.: Владимир Даль, 2007. C. 33.
9 Тростников пишет со ссылкой на искусствоведа Отто Бенеша о том, что у Питера Брейгеля Мужицкого «люди изображаются в виде каких-то манекенов, игрушечных персонажей, что у него они все “на одно лицо”». Бенеш предлагает признать, что гениальный живописец, вопреки идее раскрепощения человека Ренессанса, смотрел на людское общество как на заводящийся ключиком театр механических кукол, где все фигуры анонимны и безлики, повторяемы и воспроизводимы. Кстати, все шестеро художников династии бесконечно копировали работы друг друга, подписывались именами друг друга, Брейгель Мужицкий, Брейгель Бархатный, Брейгель Адский… Подобная мысль имеет определенные основания, но всё же миры гениального художника всегда шире представлений о них. К примеру, разве не может быть так, что пресловутая анонимность и безликость героев Брейгеля порождена согласием с рассуждениями умершего незадолго до Брейгеля философа и богослова-мистика Себастьяна Франка — «все люди как один человек», а «кто видит естество одного человека, видит естество всех»? Можно вспомнить и рисунок под названием «Эльк» (Elck — каждый), где бородатый герой в очках ищет себя с фонарем и раздваивается-распадается на восемь одинаковых фигур. Многократно повторившись, личность утрачивается, окуляры и фонарь науки не спасают, а лишь усугубляют глупость (очки ее символ) и слепоту, Эльки раздирают ленту противоречий и сомнений, надпись на картине гласит: «Никто не знает самого себя». Выполненная по рисунку Брейгеля гравюра снабжена пояснительным стишком:
«Никто не знает себя, несмотря на поиски,
Никакой свет не поможет ему в его одиночестве.
Странно! Хотя он смотрит широко открытыми глазами,
Он никогда не видит верно своего собственного лица…»
10 Самый расхожий тут пример — «Человек в Высоком замке» Филиппа К. Дика о том, что во Второй мировой войне победили Германия и Япония.
11 Книгу Тростникова можно рассматривать и как созданную в технике пуантилизма. Вот только одна из любопытных деталей: «Во многих литературных произведениях дьявол изображается прекрасным математиком, искусным картёжником и шахматистом, короче — персонифицированным алгоритмом (вспомним хотя бы Воланда из “Мастера и Маргариты” М.Булгакова). Но и Прометей дарит людям “науку чисел”, откуда можно заключить, что он тоже является выдающимся математиком. Алгоритмическая суть дьявола или демиурга делает его слепой силой, руководствующейся только заложенными в ней самой законами». Недаром, возможно, Солженицын — его письмо мы найдем в аппендиксах книги — советовал Тростникову упростить изложение, в частности, давать полные выходные данные тех многочисленных авторов и ученых, кого он цитирует (к теме зашкаливающей эрудиции Юнгера, чтения им тех, кого не читал больше, кажется, никто). Тростников, к слову, менять ничего не стал.
12 Если нужно все же доказывать очевидное, то, условно говоря, в тоталитарном государстве одно центральное государственное СМИ, в демократическом — десяток, но неугодного они мигом «закэнселят», «выпилят» его аккаунт, не дадут доступа к микрофону и посадят, как и того, кто (Ассанж, Сноуден) попытается об этом говорить.
13 Настоящий ученый, он вообще отлично выступает в роли футуролога от научного прогресса, картографируя пути развития науки: «Сколько денег было истрачено на эти сборники, на съезды, конференции и симпозиумы по кибернетике! Но шли годы, и из оседающего тумана лжи и демагогии начала вырисовываться горькая правда: ни единого шага по направлению к созданию “искусственного интеллекта” так и не было сделано. Полностью провалились даже сравнительно скромные планы создания опознающих устройств или машин-переводчиков». Зато сейчас даже не наука, а прикладные технологии по этим направлениям шагают семимильными шагами.
14 «…Ведь вы сами написали статью, которая указывает на близкое сходство между современной теоретической физикой и философией досократиков. Теперь физика, по мнению оценщиков отраслей знаний, по всей видимости, обгоняет химию — так не стоит ли посоветовать теперь упразднить также и “результаты” химии, и таким образом продвинуться вперед?» — вопрошает Фейерабенд своего коллегу, рассуждая об иерархии ценностей в нынешней академии. Фейерабенд П. Убийство времени. Автобиография // Пер. с англ. В.Зацепина. — М.: Rosebud Publishing, 2021. С. 323.
15 Несмотря на серьёзный крен общества в сторону сциентизма в ХХ веке появились и получили развитие понятие и модель ESI, социального и эмоционального интеллекта, как реакция на неспособность решения практических задач в рамках общепринятого понятия интеллекта. Не «душа», конечно, и, увы, исключительно для практических целей Homo Consumens. Забавно и то, что все существующие модели ESI обвиняют в нехватке системного научного подхода. А уж без столь модных сейчас ESG-принципов, вносящих, по идее, в корпоративное управление экологический и социальный элемент, ни одна уважающая себя корпорация сейчас не обходится.
16 «Парадоксально, но факт: в середине двадцатого века, когда неопозитивистская догма достигла высшей точки своего триумфа и внушаемое ею равнодушие ко всему, что существенно выходит за рамки повседневной практики, стало для ученых нормой, их отношение к такому неактуальному с точки зрения приложений и давно прекратившемуся процессу, как мифотворчество, стало более серьезным, чем прежде».
17 Ученики и наследники гурджиевского дела (или в его терминах — работы).
18 Отдельно досталось за формалистические п(р)оиски Даниле Давыдову, в пример была приведена Валерия Исмиева.
19 См. о монографии Ровнера о Гурджиеве и Успенском: Чанцев А. Самадхи в ватнике: Две книги о мистиках и неформалах // Перемены. 2019. 19 июля (https://www.peremeny.ru/blog/23847).
20 См. о них главу нашей рубрики «Внутренняя алхимия» в «Дружбе народов» № 12 за 2021 г. (https://magazines.gorky.media/druzhba/2021/12/vnutrennyaya-alhimiya.html?). Порекомендую заодно и книгу воспоминаний о самом Джемале: Чанцев А. Носитель чрезмерного мышления // Перемены. 2022. 6 июня (https://www.peremeny.ru/blog/27169).
21 Некоторые его высказывания вроде того, что Россия традиционно стыдится в себе Востока, а «дисциплина религии кажется стеснительной для ума, привыкшего к внешнему разнообразию», справедливо претендуют на звание афоризмов. Ровнер же слишком (по)мыслительно скромен и ироничен для этого — так, на призыв друга составить Цитатник Ровнера он отвечает юмористической отпиской.
22 Например, Юнга, ультимативно провозгласившего вдруг, что «любой, кто пытается мыслить честно, должен признать недостоверность какой бы то ни было метафизической позиции, в том числе недостоверность всех вероисповеданий».
23 Современная физика приходит к тем же выводам, что и зурванисты (философская школа зороастризма), каббалисты и прочие древние «великие посвященные» — «древняя и современная идея самозарождения Мира имеют различные варианты, например, Расширяющаяся Вселенная современной астрофизики или Мир как Поток Становления Гераклита без начала и конца».